Глава V. РИЧАРД III
Глава V.
РИЧАРД III
Итальянский клирик Доминик Манчини{161}, чье описание личности Эдуарда IV приведено в предыдущей главе, прибыл в Англию скорее всего, с папской миссией летом 1482 г. Здесь он оставался до коронации Ричарда III6 июля 1483 г. Его могущественный и высокопоставленный патрон Анжело Като, архиепископ Вены, планировал написать на латыни историю правления Людовика XI и тщательно собирал сведения у людей, хорошо информированных о событиях того времени, в результате чего мы имеем две очень интересные книги. Одна — небезызвестная Memoires Филиппа де Коммина, создававшаяся для того, чтобы снабдить архиепископа информацией о событиях внутри французского двора; другая — De Occupatione Regni Anglie per Riccardum Tercium Доминика Манчини, законченная к декабрю 1483 г. и сохранившаяся в уникальной рукописи в муниципальной библиотеке в Лилле, будучи напечатанной только в 1936 г.
Повествование Манчини, созданное в новом гуманистическом стиле, далеко отстоит от аналогичных описаний, принадлежащих перу современных ему английских авторов, которые продолжали следовать старомодной традиции довольно безыскусных хроник. Манчини мог бы начать свой рассказ об узурпаторстве Ричарда III с появления «скрытой ревности», о чем он уже упоминал.
Когда умирал Эдуард IV, его брат Ричард находился в своих владениях в Глостере, в двухстах милях от столицы[130]. Эдуард, сын короля, наследник английского престола, был также за двести миль от столицы, поскольку жил в Уэльсе, который всегда доставался старшим сыновьям королей, и по этой провинции принцам давалось имя. В Уэльсе он посвящал свое время лошадям и собакам и другим забавам юности. Королева со своим вторым сыном, герцогом Йоркским, и остальной частью семейства пребывала в Лондоне, где находились также камергер двора Гастингс с епископами Йорка и Или, которых мы уже недавно упоминали как друзей короля. Королевские сокровища, которые, как полагали, были бесчисленными, хранились у королевы и ее людей в неприступной цитадели близ города[131].
После похорон короля и перед прибытием молодого короля Эдуарда и герцога Ричарда Глостера, в то время как многие пэры государства из соседних областей находились в городе, состоялось заседание Совета, где бароны подняли проблему управления государством на тот период, пока король не достигнет совершеннолетия. На обсуждение были выдвинуты два предложения. Одно заключалось в том, что править должен герцог Глостер, поскольку такова воля самого Эдуарда[132] и потому что так велит закон. Но такое решение не было принято; возобладала точка зрения, согласно которой правление должно осуществляться многочисленной группой людей, среди которых главным будет герцог. Таким образом герцогу оказали бы должную честь и обезопасили бы королевскую власть, потому что никогда никто из регентов не уступал свою власть добровольно, зачастую же это происходило только после применения силы, что приводило к возникновению гражданских войн. Кроме того, если бы вся власть была передана одному человеку, он мог бы легко узурпировать ее. Все, кто держался семейства королевы, проголосовали за это предложение, поскольку боялись, что если Ричард приберет к своим рукам корону или даже будет управлять один, то те, на ком лежит вина за смерть Кларенса, будут убиты или по меньшей мере лишены своего положения.
Согласно общему отчету, камергер Гастингс сообщил о ходе этого обсуждения в письме, посланном с гонцами герцогу Глостеру, потому что водил давнюю дружбу с герцогом и был враждебно настроен ко всей семье королевы из-за маркиза[133]. Кроме того, поговаривали, что он советовал герцогу поспешить к столице с большой силой и отомстить за оскорбление, нанесенное ему врагами. Тот мог бы легко достичь этой цели, если бы перед тем, как войти в город, взял под свою защиту и власть молодого короля Эдуарда на время, пока существует угроза, исходящая от сторонников короля, несогласных с этой политикой.
Гастингс добавлял, что находится в столице один и в большой опасности, поскольку ему едва удается избегать ловушек своих врагов, так как их старая ненависть усилилась из-за его дружбы с герцогом Глостером. Последний, получив подобные рекомендации, для успешного достижения своих целей написал Совету примерно следующее: он был верен своему брату Эдуарду дома и на чужбине, в мире и войне, и будет, если только ему разрешат, так же верен сыну брата своего и всем детям его, даже женщинам, если нечаянно, не дай Бог, юношей настигнет смерть; он готов ценой собственной жизни защитить детей своего брата от любой опасности, которая может подстерегать тех в государстве их отца. Он попросил членов Совета принять во внимание его поступки при решении вопроса об управлении государством, на что имел право в соответствии с законом[134] и ордонансом своего брата. Далее он попросил их достичь решения, которое учитывало бы его заслуги перед братом и страной, и напомнил, что любое решение, принятое вопреки закону и воле его брата, принесет вред.
Это письмо произвело большое впечатление на умы людей, поскольку, если раньше они любили герцога в душе, веря в его честность, то теперь стали открыто поддерживать, так что все теперь говорили о том, что тот заслужил править. Однако лорды, составлявшие Совет, большинством проголосовали за противоположный вариант: они установили день коронации и написали молодому королю Эдуарду о необходимости прибыть в столицу за три дня перед этой датой. Были, однако, в Совете и те, кто сказал, что не следует так спешить и нужно подождать дядю молодого короля, который был весьма заинтересован в том, чтобы присутствовать и при принятии таких важных решений, и при их исполнении, поскольку, если они будут действовать иначе, герцог сможет лишь неохотно согласиться, а, возможно, и вообще все отменит. На что, говорят, маркиз ответил: «Мы сами достаточно важные персоны и можем даже без дяди короля принимать такие решения».{162}
Сэр Томас Мор написал свою «Историю Ричарда III» (History of Richard III) приблизительно в 1513 г. Он взял за основу воспоминания широкого круга людей, как активных членов йоркистского правительства, так и приверженцев Генриха Ричмонда, поддерживавших его в изгнании{163}. Хотя Мор имел предубеждение против короля и был склонен сочинять речи за своих героев в манере, которая осуждается современными историками, его описание правления Ричарда (с некоторыми оговорками) достаточно правдоподобно. Он так повествует о первых коварных поступках герцога Глостера:
Королева, которую убедили в этом[135], послала сообщить о таком решении сыну и находящемуся при короле брату; и, кроме того, сам герцог Глостер и другие лорды, предводители его сторонников, написали королю так почтительно, а друзьям королевы так преданно, что те, не ожидая никакого подвоха, проявили беспечность, отправив короля без сопровождения достойных людей и без должной поспешности.
Король уже вышел из Нортгемптона и был на пути в Лондон, когда туда прибыли герцоги Глостер и Бэкингем. В Нортгемптоне еще оставался лорд Риверс, дядя короля, который собирался на следующий день последовать за королем и прибыть в Стоуни Стрэтфорд (Stony Stratford) …[пробел в рукописи][136] прежде, чем тот покинет этот город.
Так случилось, что тот вечер эти герцоги и лорд Риверс провели вместе за дружеским столом. Однако, весело и непринужденно распрощавшись с лордом Риверсом, герцоги большую часть ночи тайно совещались с несколькими из своих наиболее близких друзей. И на заре они повсюду разослали секретные приказы всем своим слугам быть наготове в кратчайшее время, а их лордам уже находиться в седле. И потому большинство их людей пребывало уже во всеоружии, тогда как люди лорда Риверса оказались застигнутыми врасплох. Затем эти два герцога взяли также на хранение ключи от гостиницы, чтобы никто не смог выйти без их разрешения. Более того, они послали нескольких слуг на главную дорогу, ведущую к Стоуни Стрэтфорду, куда отправился король, чтобы те возвращали назад любого, кто ехал из Нортгемптона в Стоуни Стрэтфорд, до их особого распоряжения якобы потому, что герцоги, желая продемонстрировать свое усердие, сами хотят быть первыми среди тех, кто будет сопровождать Его Королевское Высочество, в пути из того города: так они обманули людей.
Но лорд Риверс, обнаружив, что ворота заперты и ему вместе со слугами запрещено выходить, пришел в замешательство. Сравнивая нынешнее обхождение с любезностью и дружелюбием прошлой ночи, он отлично понимал, что это должно что-то значить: эти перемены, произошедшие всего за несколько часов, ему сильно не понравились. Тем не менее он забеспокоился, не вызвано ли подобное его собственным поведением и не совершил ли он сам нечаянно какой-нибудь оплошности; и поскольку он не нашел в своих поступках никакой на то причины, то решил, положась на собственную совесть, смело пойти к герцогам и спросить, что бы сие могло означать. И, едва завидев его, они стали ругаться с ним, обвиняя в намерении отдалить от них короля и поссорить их, и предупредили, что теперь это не в его власти. И как только лорд Риверс начал (поскольку был весьма учтивым человеком) вежливо извиняться, они, не дав ему закончить, схватили его и арестовали и, сделав это, немедленно сели на коней и отправились в Стоуни Стрэтфорд, где нашли короля со своей свитой, готового уже скакать вперед и оставившего им это место для постоя, потому что там было бы слишком тесно для обеих компаний.
И, таким образом, в большом множестве они прибыли к королю, и, преклонив колени, смиренно приветствовали Его Светлость. Тот принял их очень радушно и любезно, пока еще ни о чем не догадываясь и не подозревая ничего дурного. Но даже в его присутствии они развязали ссору с лордом Ричардом Греем, еще одним братом короля по матери, говоря, что тот вместе с лордом маркизом, своим братом, и лордом Риверсом, своим дядей, замышляли управлять королем и государством и устраивать раздоры между землями [т. е. между лордами], и ослабить и уничтожить благородную кровь государства. Для исполнения этого, утверждали они, лорд маркиз забрался в Лондонский Тауэр и похитил оттуда сокровища короля[137], и послал людей к морю.
— Я не могу сказать, что сделал мой брат маркиз, — ответил король на эти слова, — но готов поручиться за то, что ни мой дядя Риверс, ни мой брат, который присутствует здесь, ни в чем неповинны.
— Несомненно, мой господин, — ответствовал герцог Бэкингем, — они сохраняли в тайне свой заговор, дабы Ваша Светлость ни о чем не догадывалась.
И немедленно в присутствии короля они арестовали лорда Ричарда и сэра Томаса Воэна (Vaughan), рыцаря,[138] и отвезли короля и всех остальных назад в Нортгемптон, где продолжили свое совещание. И там они по своему усмотрению отослали от короля некоторых слуг и приставили к нему новых, которых сами выбрали, чем тот остался очень недоволен и плакал, но это нисколько не помогло. И на обеде герцог Глостер послал блюдо со своего стола лорду Риверсу, попросив его пребывать в добром расположении духа и сказав, что все будет хорошо. И тот поблагодарил герцога и попросил посыльного передать это угощение своему племяннику, лорду Ричарду, с таким же добрым пожеланием, так как думал, что тот, впервые оказавшись в такой ситуации, больше нуждается в участии. Сам же он стойко перенес эти дни как человек, уже повидавший на своем веку много подобных невзгод. Но любезность и забота герцога Глостера закончились тем, что он отослал лорда Риверса, лорда Ричарда и сэра Томаса Воэна в различные тюрьмы на севере страны, а затем всех их собрал в Помфрет (Pomfret), где они и были казнены.
Таким образом герцог Глостер взял на себя управление молодым королем, которого с большим уважением и смиренным почтением и препроводил к городу. Но вскоре эти новости дошли до королевы, и ближе к полуночи она с ужасом узнала, что король, ее сын, захвачен, а брат, другой сын и некоторые друзья арестованы, и одному Богу ведомо, что теперь с ними будет. Узнав об этом, королева, в большой тревоге и беспокойстве, оплакивая своего ребенка, горюя из-за злоключений друзей и своего собственного несчастья, проклиная себя за то, что когда-то отказалась снабдить короля многочисленной охраной, в спешке, на какую только была способна, имея на руках малолетнего сына и дочерей, бежала из Вестминстерского дворца, где тогда находилась, найдя прибежище для себя и своих домочадцев в аббатстве.
Той же ночью, вскоре после полуночи, к архиепископу Йоркскому (тогда канцлеру Англии) в его дом, что недалеко от Вестминстера, прибыл некий человек от лорда-камергера. И он сказал слугам, которые, не разрешая будить хозяина, не пропускали его, что имеет новости чрезвычайной важности; от него архиепископ узнал, что упомянутые герцоги вместе с Его Светлостью королем вернулись из Стоуни Стрэтфорда назад в Нортгемптон.
— Тем не менее, сэр, — продолжил он, — милорд велел передать Вам, что не стоит опасаться, и он уверяет Вас, что все должно быть хорошо.
— Я верю, — ответил архиепископ, — все, что ни делается, — все к лучшему.
И после того как посыльный отбыл, он тотчас велел всем своим слугам прибыть к нему, и так со всеми своими людьми, каждый из которых был вооружен, и захватив с собой свою большую печать, еще до восхода солнца явился к королеве. Там он нашел много скорби, дурных слухов и суматохи; все были заняты упаковкой и перевозкой ее добра в храм; повсюду были сундуки, ящики, тюки, узлы — все это люди перетаскивали на собственных спинах, никто не сидел без дела: кто-то нагружал, кто-то шел с поклажей, кто-то снимал с людей груз, другие шли за новой ношей, некоторые ломали стены, чтобы сократить путь, некоторые шли к ним на подмогу.
Сама королева одиноко сидела среди этой суеты, брошенная всеми и испуганная. Архиепископ успокоил ее как только мог, заявляя о своей уверенности в том, что положение не настолько безнадежно, как она считает, и что не стоит бояться, а нужно надеяться, чему подтверждением может служить посланное ему от лорда камергера сообщение.
— Ах, будь он проклят! — ответила она. — Ведь он один из тех, кто задумал уничтожить меня и мою кровь.
— Госпожа, — сказал архиепископ, — взбодритесь, поскольку я ручаюсь Вам: если они коронуют кого-нибудь вместо Вашего сына, который сейчас находится с ними, на следующий день мы коронуем его брата, того, который сейчас здесь с Вами. И вот — большая печать, которую благородный принц, Ваш муж, доверил мне, а сейчас я передаю ее Вам, чтобы использовать ее во благо и для пользы Вашего сына.
И с такими словами он отдал ей большую печать и еще на заре вернулся домой. К этому времени он уже мог из окон своих покоев видеть Темзу, всю заполненную лодками слуг герцога Глостера, которые следили за тем, чтобы никто не отправился к храму и никто не смог пройти необысканным. Тогда повсюду, а особенно в городе, царило беспокойство, и ходили разнообразные слухи: люди пытались предугадать исход этого противостояния. И некоторые лорды, рыцари и джентльмены, или ради королевы, или из страха за собственную жизнь, одетые в доспехи, собирались компаниями и ходили вместе; многие же считали, что все это предпринято не столько против других лордов, сколько против самого короля с целью сорвать его коронацию. Но вскоре лорды собрались вместе в …[пробел в тексте]. Перед этим собранием архиепископ Йоркский, опасаясь, что ему будет вменено (так оно и случилось) чрезвычайное легкомыслие, с которым он так внезапно выдал большую печать королеве, коей никак не полагалось ее хранить без специального указа короля, тайно послал за печатью и принес ее[139].{164}
Доминик Манчини продолжает историю:
Поскольку по столице ходил зловещий слух, будто бы он привез своего племянника не ради заботы о нем, а с целью заполучить корону, герцог посреди всех этих событий написал Совету и главе города, которого называют мэром. В обоих письмах он говорил о том, что не захватывал своего племянника, короля Англии, а только спас его самого и государство его от гибели, ведь молодой человек мог попасть в руки к тем, от кого нельзя было бы ожидать проявления большого уважения к молодости сына[140], коль скоро они не сумели спасти ни чести, ни жизни отца. Он уверял, что так было необходимо поступить ради его собственной безопасности и защиты королевства, что никто так не заботился о благосостоянии короля Эдуарда и сохранении государства, как он, и говорил, что рассчитывал прибыть с мальчиком в город заблаговременно, чтобы наилучшим образом подготовить все для торжественной церемонии коронации.
Впредь герцог старался любым способом расположить к себе людей, надеясь, что если при их поддержке он будет объявлен единственным правителем, то впоследствии легко сможет прибрать всю власть к своим рукам даже против их желания.
После того как эти письма были во всеуслышание прочитаны в Королевском совете и перед народом, все стали хвалить герцога Глостера за его преданность племянникам и за стремление наказать их врагов. Однако некоторые из тех, кто всегда подозревал о его амбициях, уже раскусили обман и поняли, куда он метит. Через несколько дней, выяснив для себя позицию каждого и с помощью своих друзей в столице, застраховав себя от любых неожиданностей, он и молодой король вступили в город, сопровождаемые не более чем пятьюстами солдатами, взятыми частично из его собственной свиты, а частично из свиты герцога Бэкингема. Последний был всегда под рукой, готовый помочь Глостеру советом и деньгами. По очереди они охраняли короля, боясь, как бы тот не убежал, или чтобы его не высвободили у них из рук силой, так как валлийцам несносно было думать, что у них похитили принца вследствие их собственной глупости.
Поскольку эти два герцога стремились при каждом удобном случае возбудить ненависть по отношению к семье королевы и направить общественное мнение против ее родственников, они проявили особое усердие, чтобы сделать так и в день своего вступления в город. Потому перед процессией они послали четыре фургона, груженных оружием, на которых были эмблемы братьев и сыновей королевы, а также наняли крикунов оповещать повсюду в многолюдных местах, через которые они проезжали, что это оружие было собрано врагами герцога и припрятано в удобных местах за пределами столицы для нападения и убийства герцога Глостера. Так как многие знали о лживости этих обвинений, ведь оружие было помещено туда для различных целей задолго до смерти последнего короля, когда велась война против шотландцев[141], то сразу возросли и недоверие относительно его обвинений, и подозрения в его посягательстве на трон.
Первое, чем герцог озаботился при вступлении в город, — это объявить себя, с разрешения Совета и всех лордов, протектором или регентом[142] короля и государства. Все его мысли были направлены на то, как устранить любые препятствия, стоящие на пути к трону. Перед входом в столицу он снял с должности канцлера Томаса Ротерама, посчитав, что тот был быть предан наследникам Эдуарда, поскольку видел на предшествующих заседаниях Совета, что тот является их ярым сторонником. Заменив Ротерама Джоном Расселлом, епископом Линкольна, человеком столь же большой учености и благочестия, Ричард поспешил устранить другие препятствия. Он попытался добиться осуждения тех, кого поместил в тюрьму (то есть графа Риверса, лорда Ричарда Грея, сэра Томаса Воэна и сэра Ричарда Хаута), и получить решение Совета, подтверждающее их вину в устроении засад и в конце концов, в государственной измене; но эта его идея не увенчалась успехом, потому что не было ни одного случая засад. И, даже если бы провозгласили, что такое преступление имело место, оно не могло бы считаться изменой, поскольку, когда якобы были устроены эти засады, он не был ни только регентом, но и вообще не занимал никакого государственного поста.{165}
Совершая один преступный шаг за другим, Глостер и Бэкингем продвигались в своих планах. Их следующий ход, описанный Домиником Манчини, заключался в том, чтобы захватить младшего брата короля, Ричарда, герцога Йоркского, который тогда находился с матерью в Вестминстерском аббатстве.
Поскольку Глостер предвидел, что у герцога Йоркского будет законное право занять престол в случае, если его брат будет устранен, то для осуществления своего замысла он определил дату коронаций. И когда этот день стал приближаться, он представил на рассмотрение Совету вопрос о том, правильно ли, чтобы король был коронован в отсутствие брата, который, будучи одним из ближайших родственников будущего монарха, по своему положению должен играть важную роль в церемонии. Потому он заявил, что, так как мать держит этого мальчика в храме против его желания, его нужно освободить, ибо храм был основан их предками как место убежища, а не как тюрьма, и мальчик хотел бы быть вместе с братом. И с согласия Совета он осадил храм войсками.
Королева, увидев, что их окружили и готовы напасть, сразу же отдала сына, доверившись слову кардинала Кентерберийского, пообещавшего, что мальчика вернут после коронации. Действительно, кардинал не подозревал ни о каком коварстве и убедил королеву поступить так лишь во избежание нападения на храм и для смягчения своей доброй услугой жестокого решения герцога[143]. Приблизительно в то же время Глостер приказал привезти в город сына герцога Кларенса, еще одного своего брата, тогда мальчика десяти лет, и оставить в заключении при дворе своей жены, тети ребенка со стороны матери, опасаясь, что, даже если с лица земли исчезнет все потомство короля Эдуарда, этот ребенок, в чьих жилах также течет королевская кровь, все еще будет ему помехой.
Заполучив в свои руки всех представителей королевской крови этой земли, он все же полагал, что его положение не будет достаточно безопасным, пока живы и на свободе самые близкие друзья брата, которые, по всей вероятности, будут верны и его потомству. В их число он включал Гастингса, камергера короля, Томаса Ротерама, которого незадолго до этого лишил должности, и епископа Илийского (Джона Мортона). Этот Гастингс был с младых ногтей верным наперсником Эдуарда и мужественным солдатом, в то время как Томас, хотя и незнатного происхождения, благодаря своим способностям занял при короле Эдуарде высокое положение и много лет прослужил в суде лордом-канцлером. Что касается епископа Илийского, то он был человеком чрезвычайно находчивым и отчаянным, поскольку прошел хорошую школу интриг еще во времена короля Генриха; после поражения партии бывшего монарха он добился покровительства Эдуарда и приобрел при его дворе большое влияние. Поэтому протектор не стал останавливаться ни перед чем, лишь бы только не дать способностям и влиянию этих людей навредить ему. Пытаясь осторожно пронюхать об их планах с помощью герцога Бэкингема, он узнал, что время от времени те собираются друг у друга.
Однажды эти трое еще с несколькими людьми около десяти часов прибыли в Тауэр, чтобы, согласно традиции, приветствовать протектора. Когда их пропустили во внутренние помещения, протектор, как и было заранее задумано, закричал, что ему устроили засаду, что у пришедших спрятано оружие и что они собирались напасть на него. Вслед за тем туда под предводительством герцога Бэкингема ворвались солдаты и убили Гастингса, ложно обвинив его в измене[144]; они арестовали и других, сохранив им жизни, как предполагалось, из уважения к религии и святости духовного сана. Так пал Гастингс, убитый не теми врагами, кого он всегда опасался, а другом, в ком не сомневался никогда. Но неужто безумную жажду власти могут остановить родственные связи или дружба?!
После происшествия в крепости среди горожан, услышавших непонятный шум, началась паника, и все схватились за оружие. Но, дабы успокоить толпу, герцог немедленно послал герольда объявить, что в крепости раскрыт заговор, а его зачинщик Гастингс поплатился за это жизнью; посему он попросил всех успокоиться. Невежественные люди поначалу поверили, хотя правда была на устах у многих: поговаривали, что заговор был придуман самим герцогом, чтобы избежать позора и не вызвать ненависть народа за такое преступление. Одновременно от своих шпионов герцог узнал, что маркиз бежал из храма; решив, что тот скрывается где-то рядом, он окружил уже колосящиеся поля и перелески отрядами людей с собаками, и они, подобно охотникам, устроили облаву, но тот так никогда и не был найден. Что касается остальных, то, чтобы обезопасить себя со всех сторон, но не добившись от Совета одобрения казни лорда Риверса и Ричарда Грея, которые, как мы уже сказали, были схвачены и томились в темнице, он своей собственной властью протектора приказал верным ему офицерам казнить их.
Хотя все тогда указывало на его стремление заполучить корону, все же оставалась еще слабая надежда, что это не так, потому что он пока не требовал трона, утверждая, что лишь мстит за измену и наказывает за совершенные несправедливости, и потому что во всех частных бумагах и на официальных документах упоминались титул и имя короля Эдуарда V. Но после смерти Гастингса всем тем, кто прислуживал королю, было запрещено посещать его. Эдуарда с братом забрали во внутренние помещения Тауэра, и день ото дня их все реже можно было заметить за решетками окон, пока они не перестали появляться совсем.
Доктор Аргентин[145], последний из слуг, у кого оставался доступ к королю, сообщал, что молодой король подобно жертве, подготовленной к закланию, искал отпущения грехов ежедневной исповедью и епитимьей, чувствуя, что смерть уже стоит на пороге. В этом месте кажется необходимым упомянуть о талантах юноши. Он был человеком широких взглядов, его речи и поступки свидетельствовали о достойном образовании, скорее светском, и знаниях, далеко опережавших его возраст; я заслуживаю справедливого прощения за то, что не в состоянии, как подобает, перечислить их все. Но есть нечто, что я не посмею обойти молчанием, — это особое знание литературы, которое позволяло ему вести беседы весьма изящно, глубоко проникать в суть произведений и превосходно декламировать как стихи, так и прозу, если только это не были работы слишком заумных авторов. Во всем его виде было такое достоинство, а в лице сквозило такое обаяние, что, казалось, никогда не устанешь любоваться им. Я видел сам, как многие люди начинали плакать и стенать при упоминании о нем, когда он пропал и уже возникло подозрение, что с ним разделались. Однако убили ли его, и какую смерть он встретил, об этом мне ничего не удалось узнать.{166}
2 июня Саймон Столлворт (Simon Stallworthe) писал своему другу сэру Уильяму Стонору о напряженной атмосфере, царившей в Лондоне.
Почтенный сэр, позвольте поведать Вам новости, из которых вы поймете, как Вам повезло, что Вы избежали давящих на нас невзгод, — вокруг тревога и взаимные подозрения, и каждый боится другого. В прошлую пятницу после полудня был казнен лорд-казначей. В прошлый понедельник в Вестминстере было множество вооруженного народу. Герцог Йорк освободил милорда кардинала, милорда канцлера и многих других светских лордов. В Вестминстерском зале с ним встретился милорд Бэкингем, а в дверях Палаты Звезды милорд протектор поприветствовал его любезными словами и затем отбыл с милордом кардиналом в Тауэр, где, слава Иисусу, повеселел. Лорд Лайл прибыл к милорду протектору, чтобы охранять его. К концу недели в Лондоне ожидают двадцать тысяч человек милорда протектора и милорда Бэкингема: с какими намерениями, не знаю, но никак не для сохранения мира. Лорд архиепископ Йоркский и епископ Илийский все еще пребывают в Тауэре вместе с доктором Оливером Кингом. Предполагаю, что они тем не менее должны выйти[146]. За их домами пристально следят, и, я полагаю, милорд протектор отправит этих людей в свои поместья по стране. Пока их не хотят выпускать из заточения, поскольку он цепко держится за власть и боится за свою жизнь. Миссис Шор находится в тюрьме. Что с ней будет, не знаю. Прошу у Вас прошения за столь длинное письмо. Я настолько болен, что не могу как следует держать перо.
Да хранит Вас Иисус. Из Лондона в 21-й день июня Ваш покорный слуга Саймон Столлворт.
Все люди лорда-казначея стали людьми милорда Бэкингема.{167}
Когда Полидор Вергилий из Урбино в 1502 г. впервые прибыл в Англию в качестве сборщика папского налога, он уже был автором с международной репутацией. Историю, написанную в новом итальянском гуманистическом стиле, к тому времени уже расценили как хорошую пропаганду при дворах к северу от Альп: Паоло Аэмилиани (Paolo Aemiliani), начиная с 1499 г., писал историю французской монархии. Генрих VII имел серьезные основания ради укрепления влияния своей династии за границей одобрить написание подобного труда в новом светском стиле. Полидор серьезно работал над своей Anglia Historia, начиная с 1506 г., и первый вариант был закончен к 1513 г. Он имел вполне реальную возможность обсуждать события, происходившие во дни Ричарда III с людьми, которые приняли в них заметное участие — хотя в целом его интерпретация, как и можно было бы ожидать, была враждебной.
…Эти мысли не оставляли его [Ричарда Глостера]. Наконец он придумал предлог, с помощью которого можно было бы обмануть людей так, чтобы его деяния не вызвали всплеска недовольства. И как человек, слепо рвущийся к власти, готовый теперь ради своей цели пойти на любую низость, он не пощадил ни кровь своей семьи, ни честь ее. Он не заботился о достоинстве, придумав такую уловку: посоветовавшись тайно с неким Ральфом Шаа (Ralph Shaa), братом мэра города и богословом, пользовавшимся тогда большим уважением, он заявил, что должен был наследовать своему отцу по праву старшего сына, которого Ричард, герцог Йорк, его отец, породил от своей жены Сесили (Cecily). Поскольку очевидно, что правивший прежде Эдуард был бастардом[147], то есть рожденным не честной и законной женой, он просил упомянутого Шаа убедить в этом людей на своей проповеди в соборе Св. Павла, в конце которой те должны были признать его своим истинным господином. Он утверждал, что настаивает на этом и готов скорее пожертвовать честью своей матери, нежели снести осквернение столь благородного королевства правителями такого происхождения. Этот Ральф, то ли обуянный страхом, то ли лишенный рассудка, обещал повиноваться приказу и все исполнить.
В назначенный день герцог Ричард прибыл к собору Св. Павла сильно преобразившимся: он ехал величаво, словно король, в сопровождении многочисленной вооруженной охраны, и там внимательно слушал проповедь, на которой Ральф Шаа, ученый человек, используя эту возможность, обратился к прихожанам не с божественным словом, но повел постыдные речи, убеждая людей в том, что тот последний король Эдуард был порожден не герцогом Ричардом Йорком, но неким другим, имевшим тайную близость с его матерью, и что это было очевидно, потому что король Эдуард не был похож на Ричарда-отца ни лицом, ни фигурой: ибо первый был высок, другой же — низкоросл, тот имел крупное лицо, другой же — небольшое и круглое. Как бы то ни было, если внимательно рассмотреть дело, никто не станет сомневаться в том, что только Ричард, находящийся ныне здесь, и есть единственный законный сын герцога: именно он по праву должен унаследовать государство своего отца; и поэтому Шаа призвал родовую знать сделать своим королем Ричарда, герцога Глостера, истинного отпрыска королевской крови, и отвергнуть всех других, рожденных во грехе.
Услышав эти речи, люди были потрясены и смущены таким бесстыдством, все прониклись отвращением и брезгливостью к суетности, безрассудству и глупости проповедника, так же как и безумию герцога Ричарда, который в диком помутнении рассудка не увидел, сколь обесславил собственный дом и целое королевство, каким невиданным позором было открыто обвинять в прелюбодеянии свою мать, женщину целомудренной и благородной жизни, как вымарал в грязи имя своего достойнейшего брата и какую печать вечного бесчестья поставил он на своих невинных племянников.
В тот момент вы могли бы видеть, как некоторые, сраженные такой невообразимой новостью, застыли словно безумные; другие были ошеломлены вопиющей жестокостью и коварством этого поступка и испугались за себя, потому что были друзьями детей короля; третьи же, наконец, сожалели о судьбе детей, чья горькая участь теперь была предрешена, но по общему свидетельству, в той проповеди бастардами называли детей короля Эдуарда, а не его самого, что противоречило любой логике[148]. Что касается Сесил и, матери короля Эдуарда, как было уже сказано, ложно обвиненной в прелюбодеянии, то впоследствии она всюду жаловалась многим истинно благородным людям, некоторые из которых до сих пор живы, на то, какое страшное оскорбление нанес ей ее сын, Ричард…
…Таким образом, отныне все примирились, хотя больше из страха, чем по доброй воле, с тем, что верховная власть принадлежит герцогу Ричарду, о чем было повсюду сообщено; сам же он, сильно опасаясь за свою голову, твердо решил повременить с Советом, несмотря на то что многие из друзей убеждали его самому всенародно провозгласить себя королем и одним махом разделаться сразу со всем. Все же, чтобы своими действиями не вызвать открытого недовольства, он хотел как-то убедить народ, для чего это решение должно было быть принято от имени других людей, например судей.
И вот, приблизительно 13 июня, он велел судьям и членам городского магистрата, Роберту Биллесу, лорду мэру, Томасу Норланду и Уильяму Марину, шерифам, собраться вместе с олдерменами в Гилдхолле. К ним он послал герцога Бэкингема в сопровождении нескольких дворян, составлявших его совет, представить его сторону и от его имени потребовать выслушать их доводы, чтобы разобраться-таки с этим сложным делом и постановить декретом, как поступить с богатствами целого государства и жителями его.
Герцог Бэкингем, поставленный защищать в долгом процессе интересы герцога Ричарда, объявил, что не существует никаких иных причин, кроме закона, преданности, решимости, честности и справедливости, следуя коим необходимо было бы вернуть герцогу Ричарду королевство, которого прежде обманом его лишил собственный брат Эдуард, и поэтому он молит благородное собрание данной им властью разрешить это дело и определиться со столь тяжелым вопросом, благодаря чему Ричард смог бы, по доброй воле простого народа, которому они дадут правителя в соответствии с их суждением, осуществить наконец-таки свое королевское право, что послужило бы общему благоденствию, ведь герцог Ричард имеет ту мудрость и скромность, которые, по убеждению всех людей, обеспечат господство закона и благоразумия в стране. Это было требованием и решением самого герцога, которому никто не посмел перечить, потому что сила всегда попирает закон.
На следующий день герцог Ричард Глостер проехал в карете короля от Тауэра к центру города в Вестминстер в королевских одеждах в сопровождении крепкой вооруженной охраны, так как если бы испуганные судьи уже поддержали по закону его сторону. Тогда он впервые повел дела как король: принял решения по некоторым вопросам, пообещав, что другие выслушает позже; членам городского магистрата дал указ, чтобы впредь все делалось от его имени…{168}
Согласно продолжателю кройлендской хроники, Глостер выдвинул и другие требования.
С этого дня[149]герцоги не действовали больше в тайне, но открыто проявили свои намерения, поскольку упомянутый протектор Ричард, вызвав устрашающее количество вооруженных людей с севера, Уэльса и со всех других частей, тогда находившихся у них в подчинении, принял на себя управление королевством и королевский титул в двадцатый день вышеупомянутого месяца июня; и в тот же самый день в Большом зале в Вестминстере воссел на мраморном троне. Предлог для этого акта узурпации и захвата трона был следующим: в некоем прошении на свитке пергамента заявлялось о незаконнорожденности сыновей короля Эдуарда на том основании, что он был женат на некоей леди Элеоноре Батлер (Eleanor Boteler) еще до своего брака с королевой Елизаветой; к тому же род другого его брата, Георга, герцога Кларенса, был лишен прав; и, таким образом, теперь единственным человеком, в чьих жилах текла истинная, неиспорченная наследственная кровь Ричарда, герцога Йорка, оставался только упомянутый Ричард, герцог Глостер. И по этой причине в конце упомянутого послания содержалась нижайшая просьба к нему со стороны лордов и Палаты общин государства принять на себя свои законные права. Однако именно тогда поползли слухи, что это прошение было состряпано на севере, откуда и стекались в Лондон многочисленные толпы людей; хотя одновременно все очень хорошо знали, кто был единственным зачинателем в Лондоне столь мятежных и позорных дел.{169}
Самая большая тайна правления Ричарда, так и оставшаяся нераскрытой, — это судьба его племянников — принцев, заточенных в Тауэре. Уже в январе 1484 г. Гильом де Рошфор (Gaillaume de Rochefort), канцлер Франции, публично обвинил Ричарда в их убийстве. Он, вероятно, сделал подобный вывод после разговоров с Домиником Манчини, но, видимо, это обвинение являлось не более чем предположением. Хотя различные авторы и пытались снять вину с дяди принцев, однако косвенные свидетельства указывают на то, что последние умерли в период его царствования, вероятнее всего, летом 1483 г.{170}
Самое известное повествование, описывающее их кончину, принадлежит перу сэра Томаса Мора; его мы и приводим ниже. Время от времени возникают серьезные сомнения относительно достоверности данной работы{171}. Несмотря на это, ее стоит процитировать, показав, как возникают и распространяются слухи при отсутствии надежных сведений. Вероятнее всего, что он был просто сбит с толку противоречивыми историями, поскольку сказал: «Я поведаю вам о печальной кончине этих детей, не пересказывая все слышанные мною версии, но лишь обращаясь к той истории, которую я узнал от таких людей, что это заставляет меня верить в ее правдивость».
Король Ричард после коронации взял путь к Глостеру, чтобы посетить в своем новом почетном статусе город, по которому он имел прежний титул, раздумывая над осуществлением своего давнего замысла. И, поскольку рассудок подсказывал ему, что, пока живы племянники, люди не будут считать его законным правителем, он решил срочно избавиться от них, как будто убийство родственников могло изменить суть дела и сделать его славным королем. Потому он послал некоего Джона Грина, которому особенно доверял, к сэру Роберту Брэкенбери (Brackenbury), коменданту Тауэра, с письмом, где приказывал любым способом придать смерти этих двух детей. Джон Грин передал поручение Брэкенбери, преклонив колени перед ликом Мадонны в Тауэре, на что тот прямо ответил, что даже под страхом смерти никогда не убьет их; эти слова Джон Грин передал королю Ричарду, застав того в Уорике. Такой ответ столь сильно опечалил и раздосадовал его, что той же ночью он поведал своему доверенному:
— Ах, кому я могу доверять? Те, кого я сам возвысил, те, кто, я надеялся, будут всегда верно служить мне, даже они подводят меня и не исполняют моего указа.
— Сир, — отвечал его паж, — я осмелюсь сказать, что там, на соломенном тюфяке, лежит один человек, который ради спокойствия Вашей Светлости не откажется выполнить ни одного поручения, каким бы сложным оно ни было.
Он подразумевал сэра Джеймса Тирелла (Tyrell), который, будучи человеком прекрасной наружности, по своей природной одаренности достоин служить более благородному принцу, поскольку Господь в милости своей наградил его как искренностью и железной волей, так и силой и остроумием. Чрезвычайно мужественный и отчаянный, он страстно желал возвыситься, что ему никак не удавалось из-за препятствий, чинимых сэром Ричардом Ратклиффандом (Ratcliffand) и Уильямом Кэтсби, которые в борьбе за благосклонность принца не терпели конкурентов, а уж тем более такого, который не был даже пэром, и не давали ему проявить свое рвение, о чем этот паж был хорошо осведомлен. И вот теперь представился случай. И, ведомый сомнительной дружбой, он воспользовался моментом для продвижения Тирелла, сослужив тем самым ему такую страшную службу, какой не смог бы никто из врагов его, кроме дьявола. На слова пажа король Ричард вскочил (во время секретных совещаний он сидел на специальном ковре) и вышел в комнату, где находилось убогое походное ложе. На нем он нашел сэра Джеймса и сэра Томаса Тиреллов, братьев по крови, но людей совершенно разных. Король весело сказал им:
— Господа, что же вы так рано легли спать?!
И вызвав к себе сэра Джеймса, тайно поведал ему свои грязные планы, в которых тот не нашел ничего странного. Потому на следующий день он послал его к Брэкенбэри с письмом, в котором приказал оставить сэру Джеймсу все ключи от Тауэра на одну ночь, чтобы тот мог в конце концов выполнить данное королем поручение. Доставив письмо и получив ключи, сэр Джеймс начал готовиться к убийству. Принцу уже стало ясно, что править будет не он, а корону получит его дядя, лишь только протектор перестал упоминать его имя и повел себя как король. Он, сокрушенно вздохнув, тогда сказал:
— Увы, хотя я теряю свое королевство, но, надеюсь, дядя все же пощадит мою жизнь.
Тот слуга, который рассказал принцу об этих произошедших в королевстве изменениях, подбодрил его добрыми словами и предоставил наилучшие условия, на которые только был способен. Но немедленно принца вместе с братом заперли и удалили от них всех слуг, за исключением одного по имени Черный Билл, или Уильям Душегуб, который прислуживал и следил за ними. После этого принц уже никогда не наряжался и не завязывал своих шнурков (шнурков с наконечниками вместо пуговиц), но вместе с тем малышом, своим братом, пребывал в задумчивости и отчаянии до того момента, пока вероломная смерть не покончила с их несчастной долей[150].
По замыслу сэра Джеймса Тирелла, они должны были быть убиты в собственных постелях. Для исполнения этого плана он назначил Май-леса Фореста, одного из четырех охранников, человека, уже искушенного в убийствах. К нему он приставил некоего Джона Дайтона, здоровенного детину, своего собственного конюха. Затем Майлес Форест и Джон Дайтон, удалив всех остальных слуг, около полуночи (когда невинные дети были в постели) вошли к ним в опочивальню и неожиданно накинулись на них, скрутили, замотали простынями, набросили перины и подушки на рты и стали душить: так их невинные души отправились на небеса, оставив мучителям в кроватях бездыханные тела. Когда негодяи убедились, что их жертвы уже мертвы, они положили обнаженные тела на кровати и привели сэра Джеймса. Тот, взглянув, заставил убийц закопать их глубоко в землю у подножия лестницы и завалить большой кучей камней.{172}
После коронации Ричард совершил долгую поездку по стране. В начале августа Йорк радостно приветствовал короля, т.к. наведенный им порядок и управление северными землями в течение последних нескольких лет придали ему здесь популярности, но в его родных краях и на юге ропот недовольства становился все громче. Соратник Ричарда по заговору герцог Бэкингем, тот, кому он был так многим обязан и кого щедро вознаградил, перешел к врагам Ричарда. Время и неразбериха оставили причины поступка герцога совершенно неясными. К октябрю рискованный заговор был в процессе подготовки. Продолжатель кройлендской хроники приводит свое мнение относительно истоков этого мятежа и описывает его ход.