Глава IV Нанося Восточную Европу на карту: Политическая география и картография культуры

Глава IV

Нанося Восточную Европу на карту: Политическая география и картография культуры

«Завершить европейскую географию»

В своей «Истории Карла XII» Вольтер описывает переговоры, состоявшиеся в 1707 году между двумя величайшими полководцами своего времени, королем Швеции и герцогом Мальборо. Сам Вольтер слышал об обстоятельствах этой встречи двадцать лет спустя в Англии от престарелой Сарры Черчилль, герцогини Мальборо; он сообщает, что герцог заметил у Карла «на столе карту Московии». Эта карта оказалась ключом к стратегическим замыслам Карла, и Джон Черчилль немедленно понял, что «истинное намерение короля Швеции и его единственная цель — вслед за королем Польши лишить престола и царя»[361]. Карта на столе была символом земель, которые предстояло завоевать; более того, казалось, что карта сама как бы приглашает и поощряет завоевателя. Позже, пересекая на пути к полтавской катастрофе «неизведанные земли» Украины («эти затерянные земли»), Карл, как уверяет Вольтер, «сомневался в правильности выбранной дороги». Таким образом, и неудача его русского похода, и его изначальное решение отправиться в этот поход были отчасти обусловлены состоянием современной ему картографии.

С исторической точки зрения предложенный Вольтером сюжет вполне правдоподобен, поскольку в начале XVIII века карты Восточной Европы были и в самом деле несовершенны по западноевропейским меркам. Составление подробных карт этой части мира, продолжавшееся в течение всего столетия, часто под руководством иностранных специалистов, было важной частью общего «открытия» Восточной Европы, в ходе которого создавались и упорядочивались знания об «этих забытых землях». И действительно, история Вольтера уже сама по себе была разновидностью философской карты, энциклопедией Восточной Европы, где различные сведения располагались вдоль маршрута шведского короля; начерченный на современной Вольтеру карте, этот маршрут и определял территорию Восточной Европы. Карты представляли собой ту географическую основу, которая упорядочивала другие отрасли знания, от естественной истории до историй национальных. Более того, возникающее разделение Европы приобретало на картах наглядность. На протяжении XVIII века в западноевропейских атласах публиковались карты Восточной Европы, и в результате Наполеон был знаком с территорией России намного лучше, чем Карл XII, — хотя это и не принесло успеха его завоевательным планам. После триумфального путешествия по Украине и Крыму в 1787 году Сегюр и другие сопровождавшие Екатерину послы получили в подарок медальоны, на одной стороне которых был профиль самой императрицы, а на другой — карта их путешествия. В начале XVIII века развернутая на столе карта служила приглашением к завоеванию; в конце века путешествующие дипломаты увозили с собой в Париж, Лондон. и Вену карту на медальоне. Она свидетельствовала о том, что забытые земли Восточной Европы были найдены, изучены, измерены и нанесены на карты в соответствии с нормами просвещенной Западной Европы.

В 1695 году Николя Сансон, придворный картограф Людовика XIV, издал в Париже «Новое введение в географию, для употребления Его Высочества Дофина, посредством которого возможно с легкостью и с небольшой затратой времени изучить географию и разделение всех частей света». Сансон включил в свой атлас и карту «Царских Владений», покрытую маленькими изображениями деревьев; чем ближе к восточному краю карты (который, кстати, обозначал и границу между Европой и Азией), тем больше деревьев на карте и тем меньше названий, обозначавших населенные пункты[362]. Преобладание маленьких деревьев позволяло изучить карту «с легкостью» и отражало зачаточное состояние русской картографии в конце XVII века. В начале XVIII столетия Петр организовал многочисленные экспедиции, чтобы создать улучшенные карты России. Эти экспедиции были основаны на сотрудничестве русских и иностранных специалистов; более того, Петр уделял особое внимание публикации новых карт не только в России, но и за границей. Характер отношений между Восточной Европой и Европой Западной приводил к тому, что «нанести Россию на карту» значило включить эту карту в атласы, публикуемые в таких признанных центрах картографии, как Амстердам и Париж[363].

Развитие петровских картографических проектов повторяло, естественно, повороты его внешней политики. Так, за его прорывом к Азовскому морю в 1699 году последовало составление новой карты Азова в 1701-м, исполненной по всем правилам голландских картографов Андриэном Скунебеком. В 1719 году Петр создал свое собственное картографическое бюро, основанное на крайне неустойчивом сотрудничестве между Иваном Кирилловым и Жозефом-Николя Делилем, чей брат Гийом был Первым географом Королевской академии наук в Париже. Делиль настаивал на использовании в России более точной астрономической съемки, в то время как Кириллов предлагал использовать в качестве ориентиров реки, чтобы скорее достигнуть цели, то есть составить полный атлас России. Этот атлас появился в 1745 году, но характерно, что «Atlas Universel» Робера, изданный в Париже в 1757 году, уже претендовал на превосходство своих карт Европейской России над русским атласом, который рекомендовалось использовать с «осмотрительностью» из-за неаккуратностей в изображении приграничных территорий[364]. Непрекращающаяся экспансия Российской империи на протяжении всего XVIII века обеспечивала иностранным картографам постоянную занятость, делая географию неотъемлемой частью любого труда о международных отношениях. В 1772 году Жан-Батист д’Анвиль, составитель атласов, секретарь герцога Орлеанского и член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии наук, издал в Париже свой труд под названием «L’Empire de Russie, son origine et ses accroissements»[365]. В этом же году произошел первый раздел Польши, и Российская империя «увеличилась» еще раз.

Со своей стороны, Санкт-Петербургская академия наук поддерживала экспедиции целого ряда немецких ученых, которые расширили познания о географии России и дополнили их фундаментальными трудами по геологии и натуральной истории. В 1768 году, в царствование Екатерины, натуралист Петр Симон Паллас, родившийся в Берлине, учившийся в Галле, Геттингене, Лейдене и Лондоне и особенно интересовавшийся ленточными червями, отправился из Петербурга, чтобы изучить Россию от края до края. Начав с географии, он с легкостью переходил к геологии Урала и этнографии Сибири, описывая ископаемые древности, цветы и насекомых России. Кокс отдает должное счастливому совпадению интересов Екатерины, которая «осознавала недостатки топографических описаний и предвидела преимущества, происходящие от посещения учеными мужами отдаленных частей ее пространных владений», и Палласа, движимого в своей безграничной любознательности «необоримым желанием посетить края, столь мало изученные»[366]. В 1787 году Екатерина совершила фантастически роскошное путешествие в Крым. В 1793–1794 годах вслед за ней на Юг отправился Паллас, разогнав своими географическими и этнографическими исследованиями туман потемкинских иллюзий и осуществив интеллектуальное покорение этого края посредством науки. Исследования Палласа устранили наконец с мифологической карты России такие чудеса природы, как «boronets», или «скифский ягненок», растущий на стебле подобно овощу, который упоминал в своем труде средневековый путешественник Мандевиль. В существование этого животного вполне верил капитан Маржерет в начале XVII века, а один английский путешественник все еще искал его в низовьях Волги в 1730-х годах[367].

В Польше король Станислав-Август поддерживал исследования французского натуралиста Эмманюэля Жильбера, который в 1770-х отправился из Лиона в Литву, чтобы применить принципы Линнея к изучению литовской природы, подобно тому как Паллас сделал это в екатерининской России. Кокс обнаружил Жильбера в Гродно, где тот составлял «Flora Lituanica» почти параллельно с «Flora Russica» Палласа. Как и Паллас, Жильбер испытывал особенное удовольствие, описывая неизученные «земли, не менее девственные, чем Канада» (совсем незадолго до того, в 1763 году, потерянная французами). Однако в Польше естественная история была подчинена картографии, тем более что для Станислава Августа составление карт и атласов было, согласно Жану Фабру, «одной из главных задач его царствования»[368]. Территориальные потери, которые Польша понесла в результате первого раздела, только усиливали желание сохранить на карте образ Речи Посполитой в ее прежних границах. Перед тем как Папа Римский запретил их орден в 1773 году, данные для составителей атласа собирали иезуиты, но в общем и целом все предприятие было в руках французов, картографа Шарля де Пертэ и гравера Жака-Николя Тардье. Решив следовать наиболее строгим научным стандартам астрономической съемки, они работали очень медленно, лишь в 1783 году начав издавать карты отдельных воеводств. В 1792 году, в разгар революций и во Франции, и в Польше, Станислав Август тревожился о том, что «географические работы могут оказаться в опасности». В 1794 году король отказался передать Костюшко незаконченные карты, необходимые для стратегического планирования его восстания против России, по преданию воскликнув: «Я скорее отдам мои бриллианты, чем мои карты!» Даже после окончательного раздела Польши, исчезнувшей с геополитической карты Европы, король без королевства по-прежнему переписывался с де Пертэ, пытаясь по памяти снабдить его необходимыми для атласа географическими деталями[369]. Хотя французские картографы стремились отразить территориальную экспансию Российской империи, они же одновременно помогли сохранить образ старой Польши, несмотря на то что ее уже не существовало как самостоятельного государства.

Украинские земли, входившие в состав и Речи Посполитой, и Российской империи, были одними из наименее изученных в Европе. Если Карл XII «сомневался в правильности выбранной дороги», то Джозеф Маршалл в 1769 году был полон тех же сомнений: «Эта страна лежит столь далеко от маршрутов всех путешественников, что едва ли раз в столетие ее посещает кто-нибудь, записывающий свои наблюдения, чтобы поделиться ими с остальным миром». Хотя вероятно, что и сам Маршалл предпочел не посещать эти края, а позаимствовал свои наблюдения из книг других авторов, он сожалел, что «наши географы, издающие свои работы каждый день, столь рабски повторяют друг друга, и факты, относящиеся к 1578 году, преподносятся как единственные сведения, доступные нам в 1769 году. Я встретил это в просмотренных мною работах по всеобщей географии». Быть может, английские путешественники действительно полагались на работы елизаветинских географов, но в распоряжении французов было «Описание Украины», изданное Гийомом Jle Вассер де Бопланом в Руане в 1660 году. В 1772 году Маршалл уверенно писал о географии Украины:

Предполагалось, что лен и конопля, прибывающие к нам из мест столь северных, как Петербург, произрастают посреди вечных снегов и морозов; однако, хотя мы и ввозим их с шестидесятой широты, растут они на Украине, которая лежит между сорок седьмой и пятьдесят второй широтой и обладает климатом, не менее мягким и приятным, чем любой другой в Европе: это широта Южной Франции[370].

Таким образом, Маршалл молчаливо признает «восточный» характер Восточной Европы, сообщая, что Россия — это не только морозы и северные снега. Подобно тому как это было с Италией и Крымом, отношения между Францией и Украиной определялись общностью географической широты. И все же сущность Восточной Европы диктовалась в XVIII веке ее сопротивлением географической локализации и описанию. В 1769 году, например, боевые действия между русской армией и барскими конфедератами изменили политические границы двух стран за целых три года до официального раздела Польши, и Маршалл писал о «провинциях, некогда принадлежащих Польше и показанных в этом качестве на всех картах», но находящихся теперь под властью России. Он заключает, что «в столь отдаленных частях света происходят величайшие изменения, оставаясь при этом совершенно неизвестными»[371].

Что до Украины, различные территории, сменив польское господство на русское, одновременно переходили из географического и научного ведения де Пертэ и Жильбера под крыло д’Анвиля и Палласа. Что же касается Крыма, аннексированного Россией в 1783 году, то еще до посещения полуострова Екатериной и Палласом леди Крэйвен писала маркграфу Ансбаху: «У меня есть несколько карт этой страны, искусно начерченных и раскрашенных, которые я буду иметь честь представить вам при нашей встрече». Позднее, в Венгрии, она показала их Иосифу II, который «просидел два с половиной часа, рассматривая <…> карты и подарки», причем, «как кажется, карты доставили ему большое удовольствие»[372].

Попытки Западной Европы картографически подчинить Восточную Европу встретили наиболее серьезное сопротивление в Оттоманской империи. Здесь не было ни Екатерины, ни Станислава Августа, чтобы встречать посланцев науки и просвещения с распростертыми объятиями. Не получая помощи от Константинополя, западноевропейские картографы испытывали разочарование, откровенно выраженное в «Atlas Universel» Робера в 1757 году:

Если в случае различных частей Европы, которые посещаются путешественниками, мы имели удовольствие встретить содействие со стороны ученых, работавших в этих странах, мы не можем сказать, что имели такие же преимущества, описывая земли, подвластные Оттоманской империи. Мы желали бы с большим успехом завершить (terminer) европейскую географию; однако доступ в эти страны затруднителен для просвещенных людей (gens ?clar?s), не позволяя надеяться, что они будут когда-либо удовлетворительно освещены (lumi?res) в географии; поскольку получаемые нами от путешественников отзывы недостаточны, чтобы подтвердить топографические детали посещаемых ими стран. Для этого путешественникам пришлось бы изучить математику[373].

Этот пассаж подчеркивает тесные взаимоотношения между картографами и путешественниками: путешественник находился в зависимости от доступных ему карт, картограф же зависел от тех наблюдений, которые ему предоставляли путешественники. Картография, несомненно, отождествлялась с Просвещением и воспринималась как дело «просвещенных людей», стремящихся пролить свет на самые неизведанные углы континента. Более того, этот «свет картографии» ассоциировался со светом цивилизации, поскольку Восточную Европу часто описывали как выходящую из тьмы (t?n?bres). Интересно, что заявленная решимость создать карты Оттоманской империи совпала по времени с возникновением «восточного вопроса», разрешение которого в области практической политики означало изгнание турок из Европы.

В 1757 году, когда вышел «Atlas Universel», до создания полного атласа мира было еще далеко — взволновавшее европейцев открытие Таити произошло только в 1767-м; однако ограниченная цель, создание атласа Европы, казалась вполне достижимой. «Atlas Universel» отмечал все возрастающий интерес к географии «Азии, Африки и даже Европы»[374]. В восточной части континента у географов было еще много работы, и картография была одной из тех арен, где и взгляд Западной Европы, и ее «свет» фокусировались на Европе Восточной.

«Стертая с карты мира»

Хотя картографы и настаивали, что в основе их деятельности лежат исключительно астрономия и математика, на самом деле в нее постоянно вмешивались силы, далеко не объективные. На протяжении всего XVIII века войны и договоры перекраивали карту Европы, особенно ее восточной части, но одновременно сами карты и атласы, отображая якобы объективную географическую реальность, получали над ней известную власть. Леди Крэйвен хвасталась «очень искусно нарисованными и раскрашенными» картами, но ни рисование, ни раскрашивание не относились к точным наукам. Хотя печатание типографским способом способствовало некоторой стандартизации самих изображений, раскрашивали печатные карты зачастую от руки, и делали это не обязательно профессиональные картографы, что добавляло самому наглядному из элементов карты некоторый оттенок артистической вольности. Именно те, кто раскрашивали карту мира, решали, где провести спорную границу между Европой и Азией. Именно те, кто раскрашивали карту континента, решали, какие территории изображать как самостоятельные политические образования, и даже когда их карандаш старался следовать международным договоренностям, сами эти договоренности они тоже могли трактовать по-разному. Более того, даже наносившиеся типографским способом элементы карты, например расположение городов по отношению друг к другу, рекам и побережьям, их долгота и широта, были подвержены колебаниям, поскольку в XVIII веке картография еще не выработала авторитетного описания Восточной Европы. «Atlas Universel» Робера жаловался на отсутствие картографического единообразия в случае Турции, и без того непростом: «Надо лишь сравнить между собой различные карты этой империи, чтобы убедиться, благодаря малому сходству между ними, сколь мало доверия они заслуживают»[375].

Расширение российских владений и сокращение турецких требовали особенно пристального внимания к изменяющимся границам. Перед еще более сложной дилеммой ставили картографов две другие восточноевропейские страны, Венгрия начала XVIII века и Польша конца столетия. Карловицкий мирный договор 1699 года зафиксировал освобождение Венгрии от турок (хотя Буда попала в руки Габсбургов еще в 1686 году), и тем не менее картографы продолжали закрашивать венгерские земли тем же цветом, что и остальные оттоманские владения в Европе. Объяснялось это не только профессиональной инерцией, но и вполне насущным вопросом о том, как с картографической точки зрения классифицировать новую Венгрию. Дело в том, что освобожденная от турок Венгрия сразу же попала под власть Габсбургов, и с 1703 по 1711 год восставшие под руководством Ференца Ракоши безуспешно пытались добиться для нее независимости. Тем не менее парижские картографы XVIII века согласились признать эту призрачную независимость, отчасти благодаря нелюбви французов к Габсбургам, а отчасти потому, что окрашивать Венгрию в цвета Священной Римской империи германской нации казалось совершенно несообразным. В 1757 году «Atlas Universel» все еще горячо защищал охранявшую свое влияние карту 1700 года, где Венгрия и Оттоманская империя были по-прежнему неразличимы.

Никому не придет в голову упрекать покойного Гийома Делиля, который в 1700 году позволил Венгрии остаться в составе турецких владений в Европе, поскольку этот искусный географ отлично знал, что она не являлась частью этой империи. Эти недостатки или, скорее, эти легкие небрежности, к которым только и цепляются едкие и праздные натуры, следует приписать нашей великой занятости, которая не всегда позволяет нам проверять, как раскрашиваются карты[376].

Однако данная небрежность оказалась достаточно значимой, чтобы обращать на себя внимание даже полвека спустя. Едкие замечания праздных натур, не принадлежавших к философской или картографической элите, — тех, кому иногда позволяли раскрашивать карты, но кого никогда не допускали к высокой науке их составления, — только подчеркивали, что именно картографам принадлежала власть формировать в глазах публики картину мира. Возникшее в XVIII веке представление о существовании Восточной Европы, промежуточной области между Европой и Востоком, придало культурную обоснованность стремлению представить Венгрию как независимое, не принадлежащее ни туркам, ни Габсбургам политическое образование.

Разделы Польши в 1772, 1793 и 1795 годах принесли картографам не меньше проблем, чем освобождение Венгрии в самом начале века. Маршалл утверждал, что к 1769 году военные действия лишили карты всякой достоверности, уверяя его, что он в Польше (на самом-то деле он был в Англии), несмотря на то, что в городе, о котором шла речь, был «русский гарнизон, русские власти, одним словом, почти ничего польского». Раздел 1772 года остался в общественном сознании как сговор монархов, беспорядочно перекраивавших карту, как это изображено на известной французской карикатуре «Королевский пирог», где Екатерина, Фридрих и Иосиф обозначают свои притязания на развернутой перед ними огромной карте Польши[377]. Международные отношения эпохи Просвещения были основаны на математически выверенном балансе сил, так что монархам и государственным мужам приходилось как следует изучать географию, чтобы сохранять его в ходе взаимно оговоренных расширений своих владений.

Стоящая перед картографами дилемма состояла в том, насколько быстро и насколько полно им следует отражать на картах инициативы монархов. Проблема стала еще более щекотливой после 1795 года, когда третий раздел вообще устранил Польшу с европейской карты. Страны — участницы раздела могли согласиться (как, например, в секретном договоре 1797 года), что даже само название Польши «должно исчезнуть отныне и навсегда», но на парижских и амстердамских картографов это правило едва ли распространялось[378]. Название Польши могло оставаться на карте, даже если ее раскраска отражала реальность произошедших разделов. Как ни странно, с одной стороны, картография изображала Польшу как область, открытую для разделов и аннексий, с другой — предоставляла частям исчезнувшего государства возможность культурного сопротивления, запечатляя их на картах и в умах. Томас Джефферсон писал о «стране, стертой с карты мира благодаря несогласию среди своих собственных граждан», но концепция «стирания» была плохо совместима с картографическими технологиями XVIII века. Как и надеялся Станислав Август, трудясь вместе с Пертэ и Тардье над своим атласом, развитие научной картографии было культурной силой, способной защитить страну от международных хищников. В 1797 году это признали и американские газеты, сожалевшие, что «вскорости лишь историк, географ и журналист будут помнить» Польшу[379].

Вдобавок к политическим и культурным осложнениям, с которыми сталкивались географы, пытаясь изобразить на карте составные части Восточной Европы, стремление «завершить европейскую географию» приковывало их внимание к проблеме границ между Европой и Азией. В районе Константинополя такой границей, конечно, были Проливы, но в целом конфигурация евразийского континента позволяла провести множество линий раздела — вовсе не обязательно там, где мы проводим границу сегодня, то есть с севера на юг вдоль Уральских гор до северного побережья Каспия. На карте мира, открывающей изданное Сансоном в 1695 году «Новое введение в географию», Московия изображалась как нечто отдельное от Европы, а значит, по всей видимости, находящееся в Азии. Однако уже на следующей странице «Географическая таблица», перечисляющая «Части земного шара», прямо включала Московию в состав Европы. Этот разрыв между изображением и описанием только углублялся на последующих страницах, где сначала приводилась карта Европы, включавшей Московию в качестве своей восточной границы, а затем карта Азии, в западной части которой располагалась все та же Московия. Дофину предлагалось составить свое собственное мнение по этому вопросу[380]. В 1716 году парижский «Almanach Royal» включал в состав европейских монархий Польшу (но не Московию); уже год спустя Московия тоже попала в этот список[381]. На протяжении всего XVIII века Европа Западная сохраняла преимущество перед Восточной Европой, присвоив себе право решать, что находится в Европе, а что в Азии, как с географической, так и с культурной точек зрения.

Сомнения о европейской или азиатской принадлежности Московии были, конечно, связаны с сомнениями о том, где же проходит граница между двумя континентами. По мере того как Восточная Европа притягивала к себе все больший интерес, этот вопрос становился еще более захватывающим; но в основе этого интереса лежала неразбериха. Античный географ Птолемей полагал, что граница между Европой и Азией пролегает по реке Дон, известной в древности под названием Танаис, впадающей в Азовское море, которое, в свою очередь, через Керченский пролив соединяется с Черным морем. Такая Европа, ограниченная рамками географически известного мира, была значительно меньше той, которую мы знаем сегодня. Лишь в эпоху Ренессанса и Великих географических открытий, уже в Италии, на нарисованной в 1459 году карте («Mappamundi» фра Мауро) в качестве альтернативной демаркационной линии предлагалась Волга, существенно сдвигая границы Европы от Черного до Каспийского моря и приближая ее к известным нам сегодня очертаниям[382]. Пока она шла вдоль рек, впадающих каждая в свое море, граница в обоих этих случаях была достаточной четкой; однако дальше к северу начиналась неопределенность. Сигизмунд фон Герберштейн посетил Россию как посланник Габсбургов и в 1549 году опубликовал в Вене отчет, ставший самым детальным и самым читаемым в XVI веке описанием России. «Если провести прямую линию от устья Танаиса до его истока, — рассуждал Герберштейн, — то получится, что Москва находится в Азии, а не в Европе»[383]. Основным источником географических познаний Герберштейна, дополнявшим его личные наблюдения, был «Трактат о двух Сарматиях, азиатской и европейской», вышедший впервые в 1517 году на латыни в Кракове и затем переиздававшийся и переводившийся на протяжении всего XVI столетия. Его польский автор, Мечовита, описывал «Европейскую Сарматию», простирающуюся от Вислы до Дона, и «Азиатскую Сарматию», располагающуюся между Доном и Каспийским морем. Само название «Сарматия» пришло из античной истории и вовсе не было географическим термином; более того, реки и моря позволяли проводить лишь крайне неточные границы, поскольку географические познания о них также не отличались точностью. Мечовита считал, что Волга впадает в Черное море, а не в Каспийское; Герберштейн исправил его ошибку[384].

Для Петра, уже в начале XVIII столетия, необходимость провести границу между двумя симметричными частями его владений, Россией европейской и Россией азиатской (причем последней отводилась роль полуколонии), ртала вопросом государственной политики и национальной самоидентификации. Его советником в вопросах географии стал Василий Татищев, который и предложил Уральские горы в качестве линии раздела между двумя континентами. Примерно в то же время с таким же предложением выступил швед Филипп Йохан фон Страленберг, так что два географа спорили о том, кому же первому пришла в голову эта идея[385]. Страленберг считал вопрос о границе между двумя континентами важнейшей географической проблемой современности и был уверен, что нашел ей решение: «Вот что следует отметить касательно границы между Европой и Азией: хотя на некоторых новейших картах, из-за неуверенности, где же ее провести, эта граница была вовсе опущена, я на своей карте показал ее столь ясно, что она теперь определена навсегда»[386]. Тем не менее в течение XVIII века Уральские горы остались лишь одной из нескольких возможных линий раздела между Европой и Азией. Немецкий географ Иоганн Георг Гмелин отправился далеко за Урал и в 1747 году поместил границу между континентами на Енисее[387].

На протяжении всего столетия карты Европы позволяли ей все более и более расширяться на Восток, вслед за общим развитием географических познаний. Помещенное в правом нижнем углу карты Черное море означало более узкое понимание европейского континента, тогда как появление там Каспия намекало на расширенное толкование Европы. На карте, изданной Хоманном в 1720 году в Нюрнберге, Европа доходила только до Дона и Азовского моря. Каспийское море на карту не попало, но далее на север Российская империя простиралась до самого края карты, оставляя границу между Европой и Азией неопределенной. На другой карте, выпущенной Десно в 1772 году в Париже, уже появляется северо-восточный берег Каспия, однако граница между двумя континентами по-прежнему не указывается, обозначая тем самым, что Европа может простираться до самого Урала[388].

Если же граница между континентами и обозначалась, этого обычно достигали за счет раскраски, а не за счет наносимых типографским способом линий, оставляя, таким образом, место для различных интерпретаций. На карте Гийома Делиля (изданной в 1700 году в Париже) граница между «Европейской Московией» и «Азиатской Московией» обозначалась цветной линией, проходившей вдоль Дона, а затем прямо на север, примерно на 40 градусах восточной долготы, очерчивая Европу в очень узком понимании. Карта Хааса (1743, Нюрнберг) раздвигала пределы континента, закрашивая пространство до устья Дона на юге, а затем более или менее по диагонали до самой Новой Земли на 60 градусах восточной долготы[389]. В 1757 году «Atlas Universel» включал карту мира, показывающую Евразийский материк полностью, причем Европа (ограниченная зеленой линией) и Азия (ограниченная красной линией) были разделены диагональю, проходившей с юго-востока на северо-запад[390].

Эта диагональная граница была компромиссом между двумя возможными вариантами ее прохождения, строго на север от Азовского моря и строго на север от Каспия. В то же время она была очень удобным культурным инструментом, подразумевая не очень четкую линию раздела между Востоком и Западом и способствуя образу Восточной Европы как чего-то неопределенного и расплывчатого. В XVIII веке неожиданно обнаружилось, что Европа простирается далеко на восток и что эти восточные земли ожидают того, кто их опишет и предъявит на них права; Азия, однако, была по-прежнему в непосредственной близости, отделенная лишь изменчивой и прозрачной границей. В 1759 году в «Петре Великом» Вольтера, обследуя провинции своей империи, царь предупреждал, что «границы Европы и Азии там по-прежнему неясны» и «никто более не знает, где кончается Европа и начинается Азия»[391]. В 1787 году в Крыму принца де Линя тешила мысль о том, что Азия была совсем неподалеку, и в основе его восточных фантазий лежала традиция географической неопределенности, возведенной в ранг искусства.

«Германцы и гунны»

Хотя геополитические изменения и приводили к смене географических представлений, картографы, однако, могли по-прежнему интерпретировать международные отношения сквозь призму культуры. В 1696 году, в возрасте двадцати четырех лет, Петр спустился к низовьям Дона во главе созданной им первой русской флотилии; год спустя он отправился на верфи Англии и Голландии, замыслив создание морского флота. Тем не менее уже в 1696 году у него было достаточно кораблей, чтобы завоевать Азов в устье Дона, вслед за чем голландцы провели для него картографическую съемку тех мест. Именно по Дону проходил один из традиционных вариантов границы между Европой и Азией, и этот ключевой пункт оказался теперь под контролем Петра. Более того, захватив выход на юг, он самым резким образом поставил под вопрос образ России как северной страны, придав ей элемент восточности. Екатерина довела эту переориентацию до логического завершения, сначала аннексировав, а затем посетив Крым. На самом деле уже в 1713 году, после неудачной войны с турками, Петр был вынужден вернуть Азов Оттоманской империи, и только в 1739 году, после очередной войны, его преемники смогли отвоевать город. Тем не менее взятие Азова Петром в 1696 году и начерченная Шунебеком в 1701 году карта приковали к этой крепости в устье Дона внимание всей Европы. Более того, статус Азова, переходившего в течение полувека от турок к русским и назад, стал от этого еще более неопределенным, что и без того было характерно для Восточной Европы. Конечные точки той оси, которая задавала структуру Восточной Европы, могли быть ее частью, как Санкт-Петербург, а могли и не быть. Азов, одно из возможных мест встречи между Европой и Азией, мог становиться восточным городом, как турецкая крепость на русской реке, или аванпостом Восточной Европы, как морская база на принадлежащем туркам море.

В 1699 году, после шестнадцатилетней войны, начавшейся с осады Вены в 1683 году, Карловицкий мирный договор закрепил переход Венгрии под власть Габсбургов. Английский путешественник Эдуард Браун посетил в 1669 году тогда еще оттоманскую Венгрию, и турецкие проводники смеялись над его попытками ориентироваться по карте; даже Дунай был обозначен неверно[392]. После 1699 года завоевание расчистило дорогу картографам, но одновременно встал вопрос о том, как обозначать политическую принадлежность Венгрии на европейской карте. Завоевание Венгрии, как и завоевание Азова, изменило геополитический баланс в Европе, ознаменовав собой начало территориального отступления Оттоманской империи. Еще в 1684 году папа Иннокентий XI стал крестным отцом Священной лиги, созданной для крестового похода против турок под верховенством Габсбургов; в XVIII веке войны такого рода все больше и больше становились секулярными политическими предприятиями. Более того, с точки зрения безразличного к религии века Просвещения отступление ислама казалось гораздо менее значимым, чем отступление оттоманского Востока, с его недостатком lumi?res и нежеланием способствовать успехам географии.

В 1676 году, на волне интереса ко всему восточному, госпожа де Савиньи ознакомилась с сочинением о «венгерских войнах», «небольшой историей визирей, султанских интриг и гаремов, которую можно читать с приятностию»; эту книжку она рекомендовала своей дочери. В 1685 году, в разгар войны Священной лиги, Жан де Ванель издал в Париже свою книгу о Венгрии, которая неоднократно переиздавалась в XVIII веке. Де Ванель включил в нее географическое описание страны и элементарные сведения о национальном характере: «Жители этого королевства, имея большую склонность к войне, чем к торговле или искусствам, очень мало заботятся о чистоте своих жилищ». Через год после освобождения Буды от турок, в 1687 году, немецкий путешественник Якоб Тёллиус обнаружил, что город «сровняли с землей во время осады»[393]. По заключении Карловицкого договора 1699 года Венгрию нужно было восстановить материально под властью Габсбургов и восстановить культурно под надзором Просвещения.

В 1700 году Карл XII переправился через Балтику и, разбив Петра под Нарвой, начал «Великую Северную войну» самым благоприятным для Швеции образом. Этой войне суждено было продолжаться двадцать лет и закончиться Ништадтским мирным договором, по которому Швеция уступила России Ливонию, Эстонию и Ингрию, то есть юго-восточное побережье Балтики от Риги до Санкт-Петербурга. Подобный исход Северной войны, отступление Швеции в Скандинавию и Финляндию, подорвал саму концепцию «Севера» как геополитического образования, впервые четко отделив Швецию от России и Польши. Однако на протяжении двух десятилетий сама география военных действий, раскиданные повсюду места сражений сделали «северность» Великой Северной войны еще более проблематичной, поощряя концептуальную перетасовку Европы. На карте Сансона, напечатанной в 1702 году в Амстердаме, был изображен «Театр войны между Северными коронами». Слово «Украина» было нанесено у самого края карты, показывая, что она находится за этим краем и вне театра военных действий. Тем не менее именно на Украине, под Полтавой, произошло в 1709 году самое знаменитое и самое важное сражение той войны. Когда на следующий год турки вступили в войну с Петром, он атаковал их в Молдавии, потерпел поражение на реке Прут и в 1713 году был вынужден уступить им совершенно не северный Азов. Если в 1702 году кто-то собирался следить за ходом этой войны по карте «Севера», то еще задолго до ее окончания ему понадобилась бы карта более низких широт. В 1708 году в Лондоне Герман Молл издал вполне отвечавшую такой задаче «Карту Московии, Польши, Малой Татарии и Черного моря»[394]. Подобное сочетание различных земель не вполне соответствовало географической традиции, но амбиции Петра и Карла и ход Северной войны, которую они вели между собой, сделали такую карту и необходимой, и возможной.

Когда в 1731 году Вольтер писал своего «Карла XII», он, по сути дела, переложил эту карту в прозе. Описывая события со шведской точки зрения, он лишь подчеркнул географическую противоречивость привычных терминов «Север» и «Северная война». И действительно, в 1730 году в Стокгольме Страленберг издал на немецком книгу под названием «Das nord— und ?stliche theil von Europa und Asia», включавшую кроме прочего и новые сведения о Сибири. Нескладное название книги, с его «северными и восточными частями», зафиксировало тот момент, когда европейская ось симметрии еще находилась в процессе переориентации. У Страленберга была возможность изучить свой предмет, когда он служил под знаменами Карла XII, а затем находился в России в качестве военнопленного. Его восхищали «удивительные пути Провидения: хотя война обычно приносит упадок почти всем искусствам, тем не менее географической науке она часто приносит развитие и улучшение». Более того, ниспосланные Провидением успехи географии, открытие нецивилизованных стран и народов, немедленно наводили Страленберга на размышления о совершенстве собственной цивилизации:

Возможно, что не каждого читателя развлекут мои описания сих холодных и отчасти пустынных краев, где грубые манеры и невежество, как в религии, так и в мирских делах, преобладают невозбранно и лишают туземцев истинного пользования теми благословениями, которыми природа столь щедро и необычайно наделила некоторые из этих стран. Посему, когда мы сравниваем грубое и жалкое состояние этих народов с цивилизованными государствами Европы, где поддерживаются лучшие и разумнейшие нравы, где процветают науки и искусства, где у нас нет недостатка в средствах познать истинного Бога и Его служение, у нас появляются величайшие причины воздать хвалу Божественному Провидению, возрадоваться нашему счастливому состоянию и сожалеть об отверженности и слепоте этих народов[395].

Это противопоставление между краем цветущих наук и искусств и краем грубых нравов и слепого невежества ясно показывает, что для Страленберга в 1730 году, как и для Вольтера в 1731-м, географическое открытие Восточной Европы осмысливалось только через аксиомы западноевропейской цивилизации и просвещения.

Книга Страленберга была переведена на английский и в 1736 году вышла в Лондоне под названием «Историко-географическое описание северных и восточных частей Европы и Азии». Новая смысловая ориентация континента была, однако, отвергнута во французском переводе, и он вышел в 1757 году в Амстердаме под заглавием «Description historique de l’empire russien», как раз вовремя, чтобы Вольтер мог справляться с ним, работая над «Петром Великим»[396]. В конце концов новую формулировку пришлось признать и французам, и, стоя в 1787 году на поле Полтавской битвы, Сегюр размышлял о «судьбах севера и востока Европы». Украина, в конце концов, лежала на широте Франции, и путь из Парижа в Полтаву шел прямо на восток.

В 1703 году, в самом начале войны, Петр начал строить крепость в болотистом устье Невы, в Ингрии, только что отвоеванной им у шведов. Здесь, на Неве, на выходящем в Балтийское море Финском заливе построили верфь, а затем появился город, ставший новой столицей Петра, Санкт-Петербургом. Возведение города там, где раньше были только болота, стало частью петровской легенды, а в конце концов и метафорой построения цивилизации в России. В своем «Петре Великом» Вольтер утверждал, что в XVII веке в России «почти все еще только предстояло сделать», подчеркивая, что подвиг Петра состоял именно в «сотворении»[397]. Если Буду пришлось отстраивать заново, то Санкт-Петербург был сотворен из ничего. Петр, таким образом, буквально начертал новое имя, свое собственное, на карте Европы, и европейским географам пришлось внести эту точку в свои атласы.

Санкт-Петербург и Азов, с их верфями, выходящими каждая в свое море, отражали петровскую озабоченность поиском выходов к морю и развитием российской военной мощи. В то же время Санкт-Петербург и Азов были теснейшим образом связаны между собой как две противоположные оконечности новой географической оси. Прошли времена, когда старая Московия расползалась во все стороны из своей расположенной в центре столицы, Москвы. Петровская Россия простиралась от Балтики до Черного моря вдоль оси, которая при сравнении с другими европейскими государствами символизировала восточный характер России. Екатерина лишь зафиксировала эти оконечности, превратив Севастополь в свою военно-морскую базу на Черном море и пригласив туда из Санкт-Петербурга гостей, чтобы полюбоваться линейным кораблем «Слава Екатерины». На протяжении XVIII века эта новая ось оставалась культурно дезориентирующей. Путешествуя из Москвы в Санкт-Петербург, Кокс ощущал, что он приближается «к цивилизованным частям Европы», в то время как Сегюр, плывя вниз по Днепру, на юг, в Крым, явно считал, что движется на Восток. Такое смешение севера и юга, востока и запада означало, что, вне зависимости от показаний компаса, Восточная Европа в XVIII столетии неизбежно помещалась где-то в промежутке между Европой и Азией.

В 1703 году, когда Петр решил нанести на карту Санкт-Петербург, Ференц Ракоши начал свое восстание против Габсбургов. Это восстание заставило Европу, особенно Францию, обратить на Венгрию самое пристальное внимание и сформировало образ Венгрии, который сохранялся на протяжении всего XVIII века. Венгерское восстание, продолжавшееся с 1703 по 1711 год, совпало по времени не только с Северной войной, позволив Ракоши надеяться на помощь Петра, но и Войной за испанское наследство между Бурбонами и Габсбургами, отчего французы и венгры оказались крайне заинтересованными друг в друге. В 1703 году манифест Ракоши, объявлявший о начале восстания, был немедленно переправлен в Париж, переведен и опубликован. В том же году в Париже была напечатана карта Венгрии работы Гийома Делиля, а в Амстердаме — Герарда Валка[398]. Голландцы следили за судьбами Венгрии с гораздо меньшей симпатией, поскольку с 1701 года вместе с Англией и Габсбургами состояли в направленном против Франции «Великом Союзе». Война за будущее Испании гарантировала, таким образом, что глаза всей Европы будут прикованы к Венгрии.

Изучая, как проявлялся интерес к венгерским событиям во французских памфлетах и газетах тех лет, венгерский историк Бела Кёпеши отмечает, что по иронии политической истории Людовик XIV, этот ярый поборник абсолютизма, официально поддерживал венгерские притязания на независимость и право избирать себе короля. Так, в «Gazette de Paris» соратников Ракоши никогда не называли «бунтовщиками»; сначала их именовали «недовольными», а после 1708 года, по указке самого Людовика XIV, просто «конфедератами»[399]. Эсташ Ле Нобль создал серию памфлетов в форме басен, на манер Лафонтена, горячо поддерживая венгерских повстанцев. В 1705 году он сочинил стихотворную басню «Орел, царь журавлей», повествовавшую о габсбургском орле и венгерских журавлях, а в 1706-м написал «Басню о львиной пещере», где Ракоши был представлен в виде хитрого лиса, боровшегося со львом, то есть Габсбургами[400]. Главным соперником Ле Нобля в интеллектуальной среде был Николя Гудвиль, который писал от имени французских гугенотов, изгнанных в союзную Габсбургам Голландию. Гудвиль не сочинял басен, но употреблял метафоры из животного мира, отчего дискуссия еще более напоминала главу из естественной истории. Работая в Гааге в 1705 году, он объявил венгров «чудовищами бесчеловечности», хуже лапландцев или ирокезов. Гудвиль, таким образом, уравнивал метафорических «чудовищ» с примитивными народами, что прямо отражало современные представления о Восточной Европе. Естественно-историческая метафорика опять всплыла в 1706 году, когда Гудвиль сожалел, что «германцы не добились еще солидного преимущества над венграми». Проблему он видел в том, что «восстание это напоминает тело животного: если отсечь одну конечность, то ярость вскипает, и оно лишь становится сильнее». Полемизирующие в 1707 году о Венгрии Ле Нобль и Гудвиль странным образом прибегают к одной и той же терминологии. Если Гудвиль обличал «мерзкую тварь» и ее «варварское упорство», то Ле Нобль с уважением отзывался об этом «необычном звере», то есть «народе, борющемся за свою свободу»[401].