Борьба в провинции

Борьба в провинции

В авиации, кажется, существует такое понятие — точка возврата. Оно обозначает ту условную черту на маршруте самолета, миновав которую он уже не может вернуться на взлетный аэродром, и при отсутствии новой площадки для посадки обречен на катастрофу. Такой точкой возврата для сельского хозяйства России стало лето 1920 года, когда по продовольственной политике были приняты такие решения, которые сделали неизбежной катастрофу — небывалый, страшный голод 1921–1922 годов. И очень важно, что уже в это время многим были ясны опасность и гибельность этих решений, поэтому принимались они в обстановке жарких дискуссий, принявших тем более ожесточенный характер, поскольку противники продовольственной диктатуры в столице получили поддержку от части партийных и хозяйственных функционеров из провинции, которые непосредственно проводили директивы Центра на местах, и им было что сказать своему руководству в Москве.

Проблема продовольственной политики для первых лет Советской власти настолько принципиальна и всеобъемлюща, что, изучая срез любых экономических, политических и административных вопросов, мы неизбежно упираемся в железные кольца продовольственного вопроса. Политика продовольственной диктатуры не только определяла драматизм и неустойчивость отношений государства с крестьянством, но и поднимала болезненную температуру внутри самой партийно-государственной системы.

Своим рождением продовольственная диктатура не в последнюю очередь была обязана противоречиям центральной власти с местными органами управления. К весне 1918 года центробежные силы в стране достигли максимального развития и продовольственная диктатура, помимо прочего, явилась средством для объединения государства, распавшегося, по словам Н. И. Бухарина, на «бесчисленные административные единицы, почти ничем друг с другом не связанные»[389], в каждой из которых, вплоть до последней волости, существовал свой закон. Повсюду господствовал лозунг «Власть на местах!» В это время местные Советы многих хлебородных губерний, выражая интересы крестьян, отменяли государственную монополию и твердые цены на хлеб. В сложившейся ситуации продовольственная диктатура была призвана сломить уездный эгоизм и восстановить единство государственной национальной организации.

Но это одна сторона медали. По мере развития диктатуры Центра отношения Центра и провинции все более определялись противоречием между их интересами, которое заключалось в стремлении Центра к максимальному обложению губерний для общегосударственных нужд и стремлением последних оставить в местном употреблении наибольшую долю своих богатств. Подобные разногласия были известны еще древнерусским князьям, собиравшим дань с подвластных племен. История даже оставила в назидание яркий эпизод с князем Игорем, который поплатился жизнью за свою чрезмерную жадность. Разумеется, в 1918 году отношения Центра и мест складывались несколько деликатнее и сложнее, чем в 946 году. Тысячелетнее развитие сделало свое дело.

«Древляне» 1918 года, т. е. Советы хлебородных губерний, стояли за вольную торговлю не только потому, что в них возобладало мнение крестьянского большинства, заинтересованного в свободном распоряжении продуктами своего труда. При системе свободной торговли местная власть имела определенные гарантии, что достаточная часть продовольствия останется в пределах губернии и будет реализована для местных потребностей. На это Москва согласиться не могла. Нужно было укреплять централизованное государство, поэтому требовались не только бумага для печатания декретов, но и другие материальные ресурсы, дающие реальную власть.

После того, как за короткое время весной 1918 года выяснилось, что путем «товарообмана» нужного количества продовольствия сосредоточить не удается, выход был найден в продовольственной диктатуре Центра. Но, разумеется, нечего было ожидать, что местные интересы послушно займут указанное им место. Политика продовольственной диктатуры от начала и до конца проводилась при сильнейшем сопротивлении со стороны местных организаций, начиная от партийных и заканчивая самими продовольственными комитетами. А. Д. Цюрупа в известной речи на февральской сессии ВЦИК 1920 года говорил, что прежде всего Наркомпрод должен был преодолеть сопротивление со стороны своих продовольственных органов, которые, на словах признавая проддиктатуру, на деле затрудняли работу по принудительной разверстке, и «нужно было сделать на продовольственные органы величайший нажим», чтобы они отказались от метода «самотека» (добровольная продажа и сдача хлеба крестьянами государству), который не приносил нужного результата. Затруднения увеличиваются, когда мы спускаемся из губерний в уезды, подчеркивал Цюрупа, в волостях мы испытываем максимальное сопротивление[390].

Это сопротивление преодолевалось Компродом различными способами. Основным из них была кадровая политика, и поскольку вопросы кадровой политики непосредственно входили в сферу деятельности и партийных комитетов, то на этом поле вспыхивали наиболее ожесточенные схватки между интересами продовольственного ведомства и местной власти.

Наркомпрод широко практиковал назначенство, т. е. внедрял представителей Центра в губернские продовольственные органы. В 1918 году в каждом продкоме хлебородной губернии работали представители потребляющих северных и промышленных районов, которые следили за добросовестным выполнением распоряжений Наркомпрода. В дальнейшем эта практика совершенствуется. Цюрупа в письме в ЦК РКП(б) от 3 июля 1919 года детально разъясняет тактику своего ведомства в кадровой политике:

«Для укрепления продовольственной работы в производящих районах Компрод главным образом пользуется следующим методом (по декрету ЦИК от 27 мая 1918 г.): ответственные партийные и продовольственные работники из комиссаров и членов Коллегии продовольственных Комитетов потребляющих губерний переводятся в Комитеты производящих. Этим создается противовес против местной тенденции, склонной отдавать поменьше продуктов, и получается подкрепление самых трудных постов столь редкими продовольственно-политическими работниками. Это — основа продовольственной организации.

Естественно, местные люди противодействуют представителям голодного центра и стараются их „обезвредить“. Но это печальное явление распространилось в большинстве мест и на местные партийные комитеты.

Стало излюбленным приемом защиты своего угла от проведения продовольственной политики — при партийных мобилизациях отрывать продовольственников в первую очередь (чем иногда целиком уничтожается целая коллегия), а в остальное время загружать их партийными и другими поручениями, совершенно отрывающими их от своего прямого назначения. Результаты для продовольственного дела, конечно, самые плачевные… Поэтому прошу ЦК преподать на места точную директиву, защищающую продовольственное дело от неразумного разрушения и дающую возможность уверенно направлять наши продовольственные силы в то место, где они окажутся нужными…»[391].

Как указывалось в письме, Компрод неоднократно подступал к ЦК с подобными просьбами, начиная с февраля 1919 года, но в Центральном Комитете к этому делу относились осторожно и до поры ограничивались реакцией по частным случаям. Лишь в начале продовольственной кампании 1920/21 года Компрод добился принятия принципиальных постановлений, запрещавших отвлекать или мобилизовывать продовольственников на другие цели. А до сего времени их массовая депортация широко практиковалась губкомами партии.

Сражение между парткомами и Наркомпродом велось не на шутку. Нужно детальнее разобраться в причинах, толкавших партийную и Советскую власть в провинции на борьбу с государственной политикой продовольственной диктатуры. Труд этот очень хлопотный, поскольку при невероятной пестроте условий, созданных природой, войной и всей предшествующей историей, каждая губерния и каждый уезд имели свои специфические основания выступать как «за», так и «против» продовольственной диктатуры. Каждый случай заслуживает отдельного описания. Но все же повсюду раскинулись и некие общие корни, из которых росло буйное неповиновение Компроду.

Общей для парткомов производящих и потребляющих губерний была озабоченность по поводу состояния крестьянских умов, которые проявляли свое брожение регулярными и повсеместными бунтами и волнениями. Очень выразительно на сей счет было сказано на расширенном пленуме Новгородского губкома партии (август 1920 года) в ответ на требование продовольственников не вмешиваться в их работу. Секретарь губкома Соколов заметил, что «если население, недовольное продполитикой, придет громить, то оно будет громить не только упродком»[392]. Угроза народного восстания постоянно маячила перед окнами губернских и уездных учреждений, что толкало эти учреждения к ограничению деятельности продовольственников.

Второе обстоятельство, особенно относящееся к районам промышленного характера, потребляющим губерниям, состояло в известной заинтересованности местной власти в сохранении свободной торговли продуктами питания. Компрод ни на первом, ни на втором, ни на третьем году своей «борьбы с голодом» не мог предложить истощенным людям, рабочим ничего стоящего, кроме нерегулярно выдаваемой горбушки хлеба, нередко пополам с отрубями.

Например, в марте 1920 года при Псковском губкоме состоялось совещание ответственных работников, где поднимался вопрос о запрете свободной торговли нормированными продуктами (до сих пор она там легально процветала). На что возразили, что сейчас невозможно запретить торговлю, так как местные органы не могут удовлетворить население и рабочих продовольствием. В конце концов сошлись на том, что официально свободную торговлю не надо декларировать, но смотреть на нее сквозь пальцы, отчасти ограничивая в отношении нормированных продуктов[393].

За примерами не надо было далеко ходить от стен Кремля. Сама знаменитая Сухаревка, где, как известно, продавалось и покупалось все, своим существованием в значительной степени была обязана той противоречивой позиции местных и центральных властей, которая молчаливо расходилась с официальными заявлениями. Ф. Э. Дзержинский говорил на пленуме Моссовета, что прикрыть Сухаревку нетрудно, «но вопрос не в том, чтобы механически вычистить Сухаревку, тут также вопрос и продовольственного снабжения. Со своей стороны я всегда готов изъять всех тунеядцев, которые там находятся, но вы сами решайте, нужна ли вам Сухаревка или нет»[394].

Аналогичную или даже более откровенную ситуацию можно отыскать практически в любом уголке РСФСР, возможно кроме Петрограда. Как уверяли власти, в 1920 году там сумели ликвидировать вольный рынок, но зато в Петрограде и смертность от голода была гораздо выше, чем в Москве, и именно по этой причине, как утверждал статистик Михайловский.

Следующим обстоятельством, осложнявшим отношения Наркомпрода с местными органами власти, стала тенденция сельского хозяйства к упадку, особенно ясно определившаяся в 1920 году. Типичная ситуация изложена в заметке Бюллетеня Народного комиссариата по продовольствию. Перед новой продовольственной кампанией Владимирский губпродком созвал съезд уездных продкомиссаров и уполномоченных. На съезде отчетливо выяснилась тенденция местных профработников во что бы то ни стало, не останавливаясь перед отказом от заготовки, предохранить отдельные хозяйства от полного разрушения. Но, как сообщал Бюллетень, «такая тенденция не нашла общего признания». Съезд разделил мнение члена коллегии т. Алякринского, «что упродкомы должны стремиться всеми силами выполнить наряды и не бояться разрушения хозяйств»[395]. Однако если ведомственные инструкции требовали от продовольственника отваги, то губкомы и исполкомы по большей части были заражены боязнью окончательного развала сельского хозяйства.

Указанные причины противоречий провинции с государственной продовольственной политикой имеют чисто практический характер. Но существовали иные причины более тонкого свойства, которые вносили теоретический колорит в дело.

По мере выравнивания, осереднячивания крестьянства и по мере перехода его в 1919 году на сторону Советской власти среди коммунистов развивалась «терпимость» к нему. Наряду с отношением к крестьянину как носителю мелкобуржуазных интересов и «отсталой» собственнической психологии, в компартии, особенно после VIII съезда, получает значительное развитие сочувствие к крестьянам, к их интересам и мнению. Призывы к новому отношению к крестьянству встречаются как на страницах партийной печати, так и в протоколах различных партийных собраний.

А. А. Сольц в статье «Советские настроения» утверждал, что коммунистическая политика «обязательно должна принимать во внимание интересы мелких собственников и крестьян»[396]. В Костромской парторганизации на пленуме губкома (январь 1920 года) и на конференции (март) в докладах о работе в деревне подчеркивалось, что крестьянин, собственник, типичный представитель мелкой буржуазии, только тогда будет верным и активным защитником Советской Республики, когда он увидит и убедится, что его благополучие и интересы может защитить Советская власть. Но если будет продолжаться та политика, которая ведется сейчас по отношению к среднему крестьянству на местах, вовлечь середняка в советскую работу не удастся и отношения с ним еще более обострятся[397].

В некоторых случаях парторганизации испытывали настоящий кризис, как, например, в Аткарском уезде Саратовской губернии. Весной 1920 года там даже определились группировки, враждовавшие друг с другом. Причины разногласий — принципиального характера, в том числе в вопросе подхода к крестьянству[398].

Разумеется, пример одной статьи, одной губернии, одного уезда не дает сколько-нибудь удовлетворительного представления о масштабах явления, но косвенным подтверждением его повсеместного развития является то известное обстоятельство, что партия на X съезде приняла новый экономический курс единогласно.

Как уже говорилось, широко распространенным способом губкомов избавляться от неугодных продовольственников, слишком рьяно проводивших директивы Компрода в жизнь, была отправка их по партийным мобилизациям на фронт. Другим, не менее популярным способом было использование карательного аппарата ЧК и трибуналов, внимание которых губкомы искусно направляли на факты злоупотреблений и элементарной бесхозяйственности, неизбежно порождавшихся бесконтрольностью и произволом продовольственной диктатуры. Тамбовский продком в апреле двадцатого года хлопотал в Наркомпроде насчет заведующего реквизиционным отделом Марголина: «Благодаря усиленной работе Марголина Губпродкому удалось получить несколько лишних миллионов пудов хлеба. Работать ему приходилось в крайне тяжелых условиях. Работа его вызывала массу нареканий со стороны местных организаций, массу доносов. Все обвинения, возводимые на Марголина, страдают крайней односторонностью, но нам нужно главным образом иметь в виду, что благодаря его работе в одном только Козловском уезде собрано до 3-х миллионов пудов хлеба вместо 200 000 пудов, данных уездом в прошлом году. В Борисоглебском уезде заготовка также имела успех, благодаря энергии Марголина». Какая победа! Каков герой! Но вот неожиданный финал: «В настоящее время он находится в распоряжении Чрезвычайной комиссии. Ему предстоит суд. И нет сомнений, что на основании того одностороннего материала, который о нем собран, он будет осужден… Мы должны понять сущность дела Марголина, ибо дело — это не его личное дело, а суд всей политики Губпродкома»[399]. Коллегия Наркомпрода встревожилась и обратилась в Оргбюро ЦК РКП(б) с просьбой принять меры в партийном порядке по делу Марголина, «так как, судя по имеющимся данным, оно может превратиться в суд над продовольственной политикой»[400]. Однако секретарь ЦК Крестинский, которому уже надоели бесконечные жалобы на тамбовских продовольственников, решил дело иначе. Наркомпроду в просьбе было отказано.

Этот метод борьбы посредством чрезвычаек, наряду с непосредственным снятием креатур Наркомпрода с должностей, стал основным в заключительный период военного коммунизма после окончания войны. И здесь очень выразительной иллюстрацией служит письмо Сибирского продовольственного комиссара П. Когановича члену Коллегии Компрода А. П. Смирнову, переданное Цюрупой В. И. Ленину 5 февраля 1921 года:

«По возвращении из Москвы я буквально оторопел, увидев ту растерянность, которая царит среди продовольственников. За время нашего отсутствия вокруг них создалась целая вакханалия травли и улюлюканья.

Т. Гутзац предан суду Ревтрибунала за выдачу премии Омскому губпродкому и Губсоюзу по Вашему распоряжению за прошлогоднюю разверстку. Т. Бродский — за то, что с целью сохранения заморозил картофель, направленный по распоряжению т. Лобачева в Москву и задержанный мной в Омске. Создается дело против Омского Губпродкома за переработку мороженого картофеля в сушеный для весеннего запаса армии.

Мелкие сотрудники предаются следствию за грубое обращение, за еду бутербродов с колбасой и т. д. В Центросоюзе 33 ответственных работника привлекаются к следствию чекой по самым разнообразным поводам. Т. Дронин предан суду Ревтрибунала за невыполнение лескомом лесозаготовок в Красноярске, и как финал всего этого расстреляны заведующий и политком Каченовского ссыппункта за то, что из 15 тысяч — 200 пудов согрелось, но не испортилось, но чека овсюк принял за овес. Упродкомиссар, по заявлению чека, сбежал, опасаясь, что тоже будет расстрелян…»[401]

Оставим на совести Когановича уверения в абсолютной невиновности его подчиненных. Другие источники все же свидетельствуют, что злоупотребления случались, и довольно часто, можно сказать, постоянно, иначе бы не было нужды Президиуму ВЦИК опубликовывать в феврале 1921 года специальное письмо о борьбе с продовольственными преступлениями. Что и говорить, если на X съезде партии Шляпников требовал головы самого наркома продовольствия за то, что продовольствие преступно заготовлялось и гноилось. Но тогда за Цюрупу очень яростно вступился Ленин и не дал в обиду.

На происки местных органов Компрод имел свой ответ. Как писал его историограф: «Местные власти, особенно волостные и сельские, служили недостаточной гарантией проведения продовольственных директив Центра, и вопреки домогательствам мест пришлось создавать централизованный, независимый во всех своих ступенях от местной власти продовольственный аппарат, вдобавок подкрепленный еще вооруженной силой, навербованной в голодающих районах»[402].

Этот независимый аппарат создавался различными путями. Был широко развит институт уполномоченных. Комиссариат не доверял даже своим губернским комиссарам и комитетам и назначал туда еще особоуполномоченных. Губпродкомы не доверяли уездным продовольственным комитетам и в свою очередь ставили рядом с ними своих уполномоченных со своим аппаратом и отрядами. Из уездов таким же образом слали обер-надсмотрщиков по волостям. В результате продовольственное ведомство превращалось в «хорошенькое» место, подобное банке с пауками, где все друг другу не доверяли, контролировали и пытались надуть, вели нескончаемые скандалы и грызню. Вот картинка, достойная сатирика: Царицынский губпродкомиссар арестовал члена коллегии Николаевского райпродкома за бездеятельность. Уком партии освободил его и послал своего представителя на пароход, чтобы арестовать губпродкомиссара за этот арест[403].

Как видно из этой ситуации, в игру активно вмешивались партийные комитеты. Чтобы окончательно уйти из-под контроля местных партийных и советских органов, Компрод начал создавать свое собственное «государство». Начало ему было положено декретом Совнаркома от 15 мая 1919 года о районных продовольственных органах, который предоставлял Компроду право создавать особое ведомственное деление губерний на районы с границами, не совпадающими с уездными. В идее продовольственных районов четко выделялся принцип ведомственного централизма. Районные продовольственные комитеты подчинялись непосредственно губпродкомам, подчинявшимся в свою очередь только своему комиссариату. Система райпродкомов с мая 1919 года и до НЭПа не без трений на местах постепенно охватывала территорию большинства губерний.

В декрете от 15 августа их создание вуалировалось необходимостью приспособления продорганов к хозяйственно-географическим условиям, но истинные цель и характер райпродкомов очень скоро обнаружили себя. Уже в октябре 1919 года из Покровского уисполкома и укома (Саратовская губерния) сообщали, что распоряжением Покровского продкомиссара из райпродкома устранены все коммунисты (т. е. представители укома и уисполкома)[404]. В Тамбовской губпродколлегии в апреле 1920 года, когда обсуждалась работа по созданию райпродуправлений, у одного из членов коллегии появилась мысль, что они нуждаются все-таки в политическом контроле. Мол, «недостаточно успокаиваться на том, что эти организации будут выполнять свои хозяйственные функции самым блестящим образом, а необходимо считаться и с тем, какое впечатление у населения от порядка выполнения этих функций. Уже теперь есть все данные о том, что райпродуправления, самым точным образом выполняя задания Губпродкома, проводят свою работу таким образом, что крайне раздражают население». На эти соображения последовала резкая отповедь губкомиссара Я. Г. Гольдина: «Только благодаря полному непониманию момента можно говорить о политическом контроле… Нам нужен бюрократический казенный аппарат в смысле дисциплины, работающий исключительно по указаниям Губпродкома, а не по указаниям с мест»[405].

Но «недостатки» особоуполномоченных — как всегда это бывает — оказались следствием их «достоинств». Выводя продовольственников из-под контроля местных партийных и советских органов, они вместе с тем лишали их поддержки парторганизаций, что заранее обрекало дело на неудачу. Саратовский губкомиссар Дронин сетовал в июле 1919 года, что в Вольском уезде, несмотря на излишки хлеба, местные работники и коммунисты встретили уполномоченного Губпродкома враждебно, «и заготовка хлеба затормозилась благодаря такому отношению членов нашей коммунистической партии»[406]. Поэтому вскоре Наркомпрод горячо поддерживает проект Губпродсовещаний, появившийся у противоположной стороны — в среде ответственных губернских работников, тоже стремившихся к какой-нибудь гармонии в продовольственной работе.

Автором идеи Губпродсовещаний выступил один из лидеров «децистов», талантливый администратор Н. Осинский, бывший тогда уполномоченным ВЦИК в Туле. 1 августа 1919 года Коллегия Наркомпрода по его докладу постановила считать необходимым в целях объединения в продовольственной кампании действий губпродкомов и губисполкомов при поддержке губкомов создание особых совещаний из представителей упомянутых организаций и под руководством уполномоченных центральной власти — ВЦИК. Предполагалось, что такие совещания смогут смягчить противоречия на местах и заставят «лебедей», «щук» и прочих тянуть лямку в одном направлении. Идея была с одобрением встречена в ЦК РКП(б), который направил в качестве председателей совещаний ряд высокоответственных работников, придав им статус своих представителей с широкими полномочиями.

Практика Губпродсовещаний в кампании 1919/20 года принесла положительные результаты, поэтому в 1920/21 продовольственном году их организация проходит уже более основательно и широко. В официальном сборнике продовольственников «Три года борьбы с голодом» признавалось, что цель совещаний — «устранение той обособленности продорганов от остальной системы советского строительства, которая стала было замечаться в начале и середине 1919 г.»[407] Хотя, по всей видимости, Компрод остался и ими не совсем доволен. Известен текст циркуляра, относящийся к 1919 году, где рукой Цюрупы отмечаются случаи действий уполномоченных ЦК и ВЦИК, противоречащих политике и распоряжениям Компрода. Уполномоченным предлагалось не делать конкретных распоряжений самостоятельно и в случае необходимости обращаться в центральные комиссариаты[408].

И здесь продовольственная диктатура обнажила свою абсурдную склонность возводить контролерскую башню до небес, достраивая все новые этажи.

Но, как ни пыталась Москва сглаживать углы своей реквизиционной продполитики, на местах она по-прежнему продолжала раскручивать свою невероятную карусель. Практически не известно ни одной губернии, где бы ни произошло какой-нибудь скандальной истории на основе «выкачки» продовольствия. В иных местах, как, например, в Тамбовской губернии, это была просто беспрерывная цепь конфликтов и обостренной борьбы, той борьбы, которая в конечном счете возделала российскую почву, подготовив ее ко всходу НЭПа.

Так получилось, что еще в 1919 году Тамбовская губерния подверглась наиболее бесконтрольному и разрушительному воздействию продовольственных органов. Сыграли свою роль постоянная близость фронтов; массовое передвижение воинских частей, которые сапогами и копытами трамбовали тамбовскую землю, уничтожая ее запасы; дерзкий мамонтовский рейд, спешное наверстывание упущенного продотрядами и многое другое. Во второй половине 1919 года в Москву стали поступать регулярные свидетельства о крупных злоупотреблениях тамбовских продовольственников не только от крестьян, но и от партийных и советских работников. Вот подробные впечатления сотрудницы отдела по работе в деревне Тамбовского губкома Разумовой:

«В Тамбовской губернии работают продотряды по реквизиции хлеба под названием „коммунистических“. Как-то мне пришлось столкнуться с 3-м коммунистическим продотрядом, да и со многими другими. Мне как политической работнице жутко было видеть все их проделки. Во-первых, разверстка в губернии происходит неправильно. Поскольку пришлось мне выяснить, разверстка произведена из расчета урожая 1918 года, так как в 1919 году точного учета не было. Крестьяне указывают, что был недород прежних лет и разверстка 1919 года с каждого едока 27 пудов в год — является непосильной. В среднем урожай крестьяне высчитывают, рожь — 75 пудов с десятины. Нынешний же год (1919. — С. П.) они снимали по 45 и по 50 пудов, не больше, и поэтому крестьяне выгружают семенные запасы, не оставляя 30 фунтов установленной Наркомпродом нормы для себя. Крестьяне говорят так: „Возьмите у нас все и дайте нам городской паек и все то, что дается городскому рабочему“. Но и это было бы ничего, так или иначе крестьяне идут навстречу, лишь только суметь им разъяснить и убедить в целесообразности этой меры. В крайности, я бы сказала, можно и приказать, но не делать так, как делают до сих пор наши продотряды. Они выгребают дочиста, без разговора, применяя даже насилие, притом применяя и массу незаконных арестов, не исключая красноармейских семей и вдов с детьми… Упродком всех волостных и сельских ходоков арестовывал. Крестьяне говорят просто: укажите нам норму 15 или 10 фунтов, так как 30 фунтов у них уже не остается, а отряды не считаются, выгружают подворно, проделывают обыски и попутно берут что попадет под руку, как-то: сукно, сапоги, мясо, не оставляя иногда для крестьянина ни фунта. Обыкновенно из реквизированного ничего не доходит до города, поедают все продотряды на местах. Продотряды катаются как сыр в масле, а если попадется спекулянт, то все устраивается так, что и „волки сыты и овцы целы“… В элеваторах Тамбовского уезда хлеба лежит порядочное количество, который частью сложен сырой и поэтому преет в складах. Крестьяне задают вопрос: почему хлеб не берут и не увозят, а у нас отбирают последнее?»[409].

Губком партии был прекрасно осведомлен о подобном положении дел. Просматривая протоколы 1920 года, мы постоянно застаем его за обсуждением продовольственной работы. Но до тех пор, пока тамбовским «воеводой» — уполномоченным ЦК, председателем губисполкома и губкомпарта был В. А. Антонов-Овсеенко, партийные и советские организации строго карались за проявление «мелкобуржуазной дряблости». В феврале 1920 года, когда ему пришлось отлучиться в Москву на сессию ВЦИК, между губернским комитетом партии и продовольственным комитетом резко обострились отношения. Причиной стало требование губкома оставлять крестьянам потребительскую норму продовольствия[410]. Это требование немедленно получило поддержку и распространение в уездных парторганизациях. Положение усугубилось еще и тем, что губернский продовольственный комиссар Я. Г. Гольдин, по свидетельству самого Антонова-Овсеенко, «допустил ряд бестактностей по отношению к губкомпарту и вообще обнаружил недостаточную партийную выдержку», пытался непосредственно приказывать уездным комитетам партии, делал резкие заявления губкомпарту и проявлял «чрезмерную иногда снисходительность к своим агентам»[411].

Думается, небезынтересно заглянуть за сухие строчки официального отчета и представить, что именно может скрываться под скупым определением «чрезмерной снисходительности». Характернейший эпизод приводится в докладе Тамбовской рабоче-крестьянской инспекции:

«О поведении продотрядов при работе на местах зафиксирован случай: в селе Хомутец той же волости Лебедянского уезда, где лебедянский продотряд совместно с липецким, симулировав, как установил Козловский ревком, восстание, вызвал из Козлова подмогу. И, воображая, что пришедшие войска потакнут их разнузданным инстинктам, в их присутствии стал притеснять граждан, бить скотину и птицу и угрожать смертью отдельным лицам. До прихода же войск липецкий продотряд перепился, ворвался во время богослужения в церковь и убил нескольких граждан»[412].

Не менее характерно, что рапорт командира воинского подразделения из Козлова об этом возмутительном случае комиссар Гольдин положил под сукно. Наоборот, он регулярно взбадривал своих подчиненных распоряжениями такого рода:

«Вторично подтверждаю необходимость выполнения разверстки во что бы то ни стало, всеми мерами, не считаясь ни с какими нормами и не останавливаясь ни перед какими репрессиями, вплоть до ареста и конфискации всего имущества, хлеба и скота до капли»[413].

Во время февральского столкновения с партийными органами Гольдин направил Цюрупе и в ЦК РКП(б) телеграмму с жалобой на парткомы. В то время подобные конфликты в Москве разрешались однозначно. В спорах между продовольственным ведомством и партийными организациями Центральный Комитет партии становился более «центральным», нежели «партийным». Крестинский предписал губкому всемерно поддерживать продовольственников.

Антонов-Овсеенко, возвратившись с сессии, прошелся по партийным органам волной репрессий, снимал с должностей и предавал суду. Чувствуя мощную поддержку, продовольственники продолжали творить безобразия. В апреле ЦК уже вынужден был направить в Тамбов письмо следующего содержания:

«В Центральный Комитет поступило еще заявление, указывающее на то, что при сборе хлеба у крестьян по Тамбовской губ. допускается целый ряд неправильностей. На этот раз речь идет об Усманском уезде, где, по заявлению красноармейца-коммуниста из села Пушкино, у крестьян отобрали весь хлеб, не считаясь ни с какой нормой, не оставляя даже на семена для посева ярового. Собранный у крестьян хлеб гниет на близлежащих станциях, и крестьяне волнуются. Эти волнения усиливаются тем, что при сборе хлеба реквизиционные отряды применяют недопустимые репрессии: порют крестьян, запирают их в холодные амбары — кроме того, из собранного у крестьян хлеба начальники отряда заставляют тех же крестьян гнать для себя самогон». Далее предписывалось расследовать и принять экстренные меры, «дабы по губернии не вспыхнули опять восстания крестьян, с такой силой распространившиеся в прошлом году»[414].

После перевода Антонова-Овсеенко в Москву на должность замнаркома труда для тамбовских продовольственников наступают тяжелые времена. Губком партии и Исполком Советов открыто выступают против их произвола, пресекают деятельность наиболее зарвавшихся. В мае — июне Гольдин посылает Цюрупе и в ЦК одну за другой телеграммы о «нетерпимом», «невыносимом», «враждебном» отношении к продполитике и к продработникам, которые систематически преследуются, арестовываются и отдаются под суд. К этому времени в ЦК уже убедились, что за этим конфликтом стоит что-то из ряда вон выходящее, и поэтому, когда 4 июня губком отстраняет от должности самого Гольдина, ЦК идет на уступки и Гольдина с частью Коллегии переводят на новое ударное место — в Сибирь.

Чтобы смягчить последствия деятельности Антонова-Овсеенко и Гольдина, в Тамбов для руководства советскими и партийными организациями направляются А. Г. Шлихтер и В. Н. Мещеряков, которые были известны тем, что отвергали политический экстремизм в отношении крестьянства и принципиально стремились к экономическому соглашению с ним. В частности, Мещеряков всегда был сторонником жесткого партийного контроля над продовольственными органами.

Но разорение тамбовского крестьянства к лету 1920 года уже зашло слишком далеко, чтобы положение в губернии можно было поправить сменой руководства. В июне на заседании губкома было официально произнесено о надвигающемся хлебном голоде в деревне[415]. По сведениям тамбовской РКИ, на август урожай ржи определялся в 21 пуд с десятины, т. е. более чем на 50 пудов меньше обычного! Эти цифры говорят о крайнем разорении деревни, которое с началом новой продовольственной кампании выливается в беспрецедентное по масштабам крестьянское восстание, известное как «антоновщина».

Уроженец Тамбовской губернии председатель Иваново-Вознесенского губкома А. К. Воронский писал Ленину о своих впечатлениях от недавней поездки на родину:

«Первое, что бросается в глаза, — это факт полного экономического оскудения деревни. Уже внешний вид сел за редкими исключениями печален. Избы покривились, постарели, одряхлели; имеют такой вид, который свидетельствует о том, что жизнь крестьянина в них течет кое-как, только бы день прошел. Не видно хозяйской любовной руки, нет следов забот и стараний. Кругом все пусто. Несмотря на осень, я почти нигде не видел овинов, скирд с сеном и соломой. И того и другого, благодаря неурожаю, нет. Некоторые постройки, риги, амбары уже сломаны и идут на топку. В нынешнюю зиму топить нечем. Собирают навоз и так кое-что, продолжают ломать постройки.

Хлеба, так называемых излишков, нет. Уже два года в „родных краях“ свирепствуют отряды; прошлый год в селах стояли дивизии, полки и др. воинские части. Второй год край постигает неурожай. В результате у крестьян нет хлеба, чтобы прокормить себя до следующего снятия урожая. Уже теперь наиболее бедные начали есть хлеб с лебедой… Овса нет совершенно. Усиленно распродают скот: лошадей, коров, овец, свиней. Колоссальный урожаи яблок, но это, конечно, плохая подмога. Разверстку в 11 млн. пудов, падающую на Тамбовскую губ., в нашей местности выполнить будет крайне трудно. Нужно отметить, что крестьяне уже понимают, что хлеб государству нужно давать, что без этого нельзя, но они возмущены тем; что их стригут „подчистую“. Самые распространенные слухи и толки таковы: крестьян разоряют бывшие помещики и буржуазия. Они пролезли в советы и вот теперь мстят за то, что раньше мужики отобрали у них землю и инвентарь. Крестьяне у нас темные, и эта версия весьма в ходу. Отряды пользуются всеобщей ненавистью и, действительно бесчинствуют сильно: забирают вещи, — мануфактуру, что, собственно, брать они не имеют права. Хотя все-таки отмечают, что теперь отряды „сведут себя как будто потише“…

Мужики боятся голода, настроение самое тяжелое и подавленное. В прошлую войну (империалистическую. — С. П.) у нас за все время взяли с села пять коров, а в эту отобрали чуть не всех… Передо мной лежит копия доклада в Совет Обороны, поданного Тамбовским Губисполкомом и Губкомом о восстаниях в Кирсановском, Борисоглебском и Тамбовском уездах. В нем больше напирают на эсэров. Конечно, эсэры остаются эсэрами, но, по-моему, это прежде всего голодный бунт крестьян на почве полного экономического истощения и неурожая.

Я плохой продовольственник, имею ошибочные и неполные сведения о нашей продработе. Может быть, иначе нельзя, но нет ли все-таки ошибки в том, что на голодных мужиков накладывают вновь 11 милл. Нужно бы проверить это тщательней. Факт тот, что мужики поднялись с дрекольями из-за голода. Это безусловно верно»[416].

Ленин переправил это письмо замнаркомпроду Брюханову с запиской: «Обратите внимание. Верна ли разверстка 11 млн. пудов? Не скостить ли?»[417] Но Наркомпрод был тверд и настаивал на точном исполнении разверстки. Продотряды продолжали действовать, разумеется, насколько это представлялось возможным в условиях открытой вооруженной борьбы с крестьянством.

После некоторого умиротворения, которое принесли Шлихтер и Мещеряков в руководство губернии, к концу года там вновь вспыхивает рознь. Крестьянское восстание разрасталось, сторонники жесткой линии в губкоме терпели поражение.

Но разумеется, когда палят пушки, уже не до мягкости. В феврале 1921 года в Тамбове вновь диктатором появляется Антонов-Овсеенко со своими военными методами работы, чтобы искоренять «ура-демократизм» и развал в партийной организации.

Благодаря «антоновщине» о Тамбовской губернии всегда много писали и говорили. Но вот другой район — Область немцев Поволжья, о которой, напротив, очень мало что известно по периоду революции и гражданской войны. А ведь и там происходили очень любопытные истории. Как писал один командировочный кооператор из Москвы, побывавший в немецкой области, там существовала совершенно особая атмосфера. Кругом война, кровь, голод, тиф, холера — светопреставление, а в немецких городках и селениях — тихая размеренная жизнь, аккуратные палисадники, старики на лавочках в вязаных колпаках и с фарфоровыми трубками, колокольный звон плывет с кирх, словом «не русский дух, не Русью пахнет», заключал автор. Но и эту обстановку сумела поколебать несокрушимая продовольственная диктатура.

В Области немцев Поволжья в начале 1920 года также произошел раскол в партийной организации и руководящих органах на два враждующих лагеря, причиной чему стало различное отношение к продовольственной политике. Очевидно, в этой истории немалое значение сыграли и особенности немецкого национального характера, для которого «русская» разверстка была, наверное, явлением столь же загадочным и непонятным, как и русская душа.

До ноября 1919 года область аккуратно выполняла разверстку без всякого вооруженного нажима, но в конце года, по мере сдачи излишков, ссыпка хлеба значительно упала. Тогда, чтобы развязать себе руки, продовольственники в соответствии с указаниями Центра решили упразднить существовавшие контрольно-учетные комиссии, которые, помимо прочего, следили за тем, чтобы у крестьян не реквизировали минимум продуктов для потребностей хозяйства и посева. Контроль за деятельностью продовольственников был снят, что немедленно привело к произволу. По распоряжению губпродкомиссара Каля и уполномоченного Наркомпрода Долженко началась конфискация семян и крестьянской потребительской нормы.

Посыпалась масса жалоб. Продовольственный вопрос не сходил с повестки Исполкома Советов. В конце концов Исполком принял решение: чьи бы то ни было приказы и распоряжения о ссыпке семян и продовольственной норме крестьян ни в коем случае не исполнять; подтвердить районным уполномоченным, что они не имеют права изменять определенную областным земельным комитетом посевную норму; предупредить облпродколлегию, что реквизиция скота должна проводиться на точном соблюдении инструкций Центра, виновные в нарушении будут привлечены к законной ответственности; в целях выяснения количества урожая прошлого года и из-за неправильных действий продовольственных организаций избрать контрольно-ревизионную комиссию, которой поручить приступить к работе немедленно и т. д.[418]

Вскоре Долженко и Каль получили сообщения, что по их следам разъезжает упомянутая комиссия и устанавливает, не было ли случаев конфискации нормы и семян и убоя свиней весом менее 4 пудов. Продработники заявляли, что в таких условиях они снимают с себя ответственность за продкампанию. Долженко телеграфировал Цюрупе о необходимости арестовать некоторых членов Исполкома. Однако, не дожидаясь решения Москвы, 20 февраля тайно собралось так называемое совещание «активных» работников-коммунистов, после которого были арестованы председатель облисполкома Рейхерт и три члена обкома — Эмих, Штромбергер и Кениг. Еще трое коммунистов подверглись заключению за попытки сообщить об арестах в столицу. Фактически получилось, что одна часть областного комитета партии, воспользовавшись аппаратом ЧК, арестовала другую[419]. Чисто немецкий путч.

Как выразился потом представитель ЦК РКП(б) и ВЦИК Клингер, «таких случаев в советской практике еще не было». Этот скандал стал главным предметом обсуждения 4-й партийной конференции 12 марта 1920 года. Конференция сразу же раскололась на два лагеря. Представители уездов потребовали немедленного освобождения арестованных и разбирательства дела в партийном порядке. Это требование было совершенно проигнорировано «заговорщиками», которые также отказались привести арестованных членов обкома на конференцию, чтобы они смогли объяснить свою позицию.

В первую очередь арестованных обвиняли в мелкобуржуазном уклоне. Долженко говорил, что «как только областной исполком обсуждал на своих заседаниях продовольственные вопросы, он всегда подходил к решению этих вопросов с точки зрения местных мелкобуржуазных интересов… На продовольственной работе как на оселке испытывается всякое политическое кредо». Этот оселок показывает, как считал Долженко, что в области в партию вошли мелкобуржуазные элементы, взявшие под защиту кулаков[420].

Питерский рабочий Адамсон резюмировал: вымести из партии интеллигенцию и тому подобных бумажных марксистов.

Досталось от активных работников-коммунистов и представителю ЦК Клингеру, который был осторожен в оценке случившегося и заявил, что ЦК, зная арестованных как хороших работников, «смущен» и требуется детальное изучение всех обстоятельств дела.

Арестованному предисполкома Рейхерту ставили в вину то, что он в беседах открыто признавался в своем несогласии с продовольственной политикой Центра. Упоминалось также некое письмо Рейхерта, которое предполагало какую-то «особую» политику. Текст этого письма нам неизвестен, остается лишь догадываться, какую именно политику он предлагал вместо продовольственной диктатуры.

Резолюция конференции, принятая единогласно, после того как в знак протеста ее покинули все инакомыслящие, была сурова: провести чистку, пополнить ряды чисто пролетарскими элементами, усилить продработу и т. п. Впоследствии только благодаря Клингеру, вставшему на сторону арестованных, Оргбюро ЦК распорядилось их освободить, но без разрешения работать в Области немцев на ответственных должностях.

Можно было бы спорить о «чистоте» и «мелкобуржуазности», но вот два различных документа, которые позволяют выбрать определенную позицию по отношению к этой истории.

В октябре 1920 года очередная 5-я конференция была поглощена другими заботами. Она постановила признать работу областного комитета партии неудовлетворительной. Если в партийную неделю 1919 года, когда, по известному выражению Ленина, партбилет был путевкой на деникинскую виселицу, в области вступило в партию около 1000 человек, увеличив парторганизацию в 6 раз (!), то после 4-й конференции, указывалось в резолюции 5-й конференции, парторганизация численно и качественно ослабла, ячейки бессильны и никакого влияния ни на крестьянство, ни на остальное население не имеют. Авторитет партии даже в близких ей слоях: бедноте, кустарях, рабочих — утрачен; в организации проявляются авторитарные тенденции, налицо отсутствие коллективизма и самодеятельности[421]. Конференция выдвинула центральный лозунг «Назад в партию!»

Это что касается политических результатов. Каковы же были экономические итоги? Обратимся к переписке фактического наркома земледелия Н. Осинского с Лениным в 1922 году. Осинский напоминает:

«Мы разгромили Коммуну Немцев Поволжья и после продкампании 1920 г. довезли ее посевную площадь до 10 % довоенной. Та же Немкоммуна, где после голода нынешней весной случилось такое чудо: посевная площадь увеличилась в 2–21/2 раза (исключительно на государственных семенах); увеличилась „колоссально“ по отношению к прошлому году, дойдя до… 25 % довоенной. Я не знаю, нужно ли повторять такие эксперименты? Как будто — нет»[422].

Примеры активного противодействия продовольственной политике Центра и продовольственной практике губпродкомов содержат материалы почти каждой производящей губернии, испытавшей в полной мере продовольственную кампанию 1919/20 года. Во второй половине 1920 года, с началом новой продкампании, конфликты на почве продовольственной политики расширяют свою географию, перебрасываясь на те области и губернии, в которых только в течение 1920 года утвердилась Советская власть, — Сибирь, Дон, Северный Кавказ, Украина.

В то время как в губерниях хлебородных регионов местная власть пыталась в ожесточенной борьбе с продовольственниками раскачивать разверстку в сторону налога, в губерниях потребляющей полосы эта эволюция продполитики происходила более мирно и размеренно, поскольку там нажим продовольственного ведомства был менее сильным и поэтому местная власть пользовалась некоторой свободой действий в определении внутригубернской продовольственной политики.