Путешествие на Восток, которое можно пожелать каждому историку

Путешествие на Восток, которое можно пожелать каждому историку

«Я был немало удивлен, когда весной 1936 года господин Марадиан, глава торгового представительства СССР в Праге, начал вести со мной переговоры относительно лекций, которые по его предложению я должен был прочитать в Советском Союзе. Сначала речь даже шла о длительном переезде в Советский Союз…» (Советское правительство предложило Грозному кафедру в университете, какой он сам выберет, на время, которое он сам определит, и финансовые средства на раскопки, которые он сам наметит). Грозный, однако, хотел остаться в Праге. Тогда Советское правительство официально пригласило его прочесть лекции в университетах и академиях Москвы, Ленинграда и Тбилиси.

«Я охотно принял это приглашение: мне представлялась редкая возможность не только ознакомить советскую общественность с эпохальными открытиями новой хеттологической науки, поразительным образом изменившей наши взгляды на историю древнего Востока, но и вблизи познакомиться с чрезвычайно интересной современной жизнью Советского Союза. В период своего пребывания в Советском Союзе я получил дополнительные приглашения прочесть лекции в университетах и академиях Баку, столицы Азербайджанской республики, Еревана, столицы Армянской республики, и, наконец, Киева, столицы Украинской республики. С 7 ноября по 21 декабря 1936 года я мог, следовательно, посетить пять советских республик и познакомиться прежде всего с их культурной жизнью».

Перед отъездом Грозного профессор Зденек Неедлы попросил его рассказать потом о своих впечатлениях от путешествия в журнале «Прага — Москва».

— Уважаемый коллега и друг, Вы же знаете, я не коммунист, и то, что я напишу, может Вам не понравиться!

— Напишите о том, что увидите, в чем сами убедитесь, — отвечал Зденек Неедлы, — напишите правду! Нам это определенно понравится. Скорее кому-нибудь другому это будет не по вкусу.

И Грозный написал. Притом не короткую статью, а целый публицистический цикл «В пяти Советских республиках», который выходил с продолжениями в пяти номерах этого журнала (1937–1938), а затем был издан отдельной брошюрой.

«Ниже я попытаюсь обобщить некоторые свои впечатления от поездки в СССР, впечатления путешествующего историка, политически беспристрастного и стремящегося получить по возможности объективное представление о современной жизни в Советском Союзе…»

Каким же было это объективное представление? Чувствовалось, что он не понял многое из того, что было — и остается — весьма существенным для советской действительности. Он редко касается причин явлений, видит только сами эти явления. Но он видит их… и не колеблясь дает о них правдивое свидетельское показание. В предмюнхенской республике это не было уж столь обычным, особенно со стороны университетского профессора. Предоставим, однако, слово самому Грозному.

«Могу сказать, что в научном отношении я весьма доволен результатами своей поездки. Я выступал в Советском Союзе в пяти городах в общей сложности двенадцать раз». (Разумеется, здесь он говорил по-русски, точно так же как в Париже по-французски, в Лондоне по-английски, в Стамбуле по-турецки.) «В Москве на заседании, организованном Народным комиссариатом просвещения РСФСР, Академией наук и Московским университетом, в присутствии народного комиссара просвещения… В Ленинграде на заседании, организованном Академией наук СССР и Ленинградским университетом, первый раз 21 ноября в присутствии 700, во второй раз в актовом зале этого университета в присутствии 1000 слушателей, причем около 200 студентов из-за переполненности зала вынуждены были уйти ни с чем. Я специально привожу эти цифры, чтобы было видно, с каким интересом эти лекции были встречены советской общественностью и в первую очередь советской учащейся молодежью. Не буду описывать овации в честь вновь возникшей хеттологической науки. Но здесь нельзя не сказать о том, какими бурными аплодисментами встречалось каждое упоминание ректоров или профессоров, представлявших меня аудитории, о «дружественной демократической Чехословацкой республике». Я наблюдал и при иных обстоятельствах, что со времени подписания оборонительного пакта с Советским Союзом наша республика здесь очень популярна…

Мои статьи и интервью, опубликованные в московских официальных газетах — «Правде», органе Коммунистической партии, и «Известиях», органе Советского правительства, имеющих многомиллионный тираж, разнесли сообщения о моих лекциях во все концы Советского Союза. О содержании их были хорошо осведомлены и сразу же узнали меня, например, грузинский проводник в поезде, идущем из Тбилиси в Ереван, и армянский капитан корабля в Армении под Араратом на Севанском озере, лежащем на высоте 2000 метров над уровнем моря. Таким образом, сейчас широкие слои населения в Советском Союзе информированы о хеттологических открытиях лучше, чем где бы то ни было на свете».

Грозный путешествует, читает лекции и наблюдает. Как профессора его интересует постановка образования в Советском Союзе и особенно — как представителя бывшего национального меньшинства Австро-Венгрии — постановка образования в нерусских областях. Он посещает «педагогический институт в Баку, где обучение ведется на азербайджанском и армянском языках и где в этом году занимается около 1760 слушателей, среди которых 900 азербайджанцев, 570 армян и 240 русских. Преподается здесь и латинский язык, а из новых языков прежде всего немецкий… В этом институте я присутствовал и на самих учебных занятиях в некоторых азербайджанских и армянских группах. По сведениям директора, 93 процента студентов этого института ежемесячно получают государственную стипендию размером от 90 до 180 рублей в зависимости от прилежания. Около 1000 из них живет в бесплатном общежитии».

«Этого у нас о советской системе образования не пишется», — констатирует Грозный. Как сына евангелического священника его интересует «преследование религии», о котором, наоборот, пишется очень много. Он посещает древний храм в Мцхете, попадает туда как раз во время богослужения и видит: «Советское правительство не чинит препятствий отправлению религиозных служб… но принимают в них участие, как правило, люди пожилые». Занимают его и другие, в общем второстепенные вещи: поскольку он ревматик, его интересует, например, как в Советском Союзе лечат ревматизм. «Я посетил также физиотерапевтический институт имени Кирова… он прекрасно оборудован новейшими приборами и ваннами…» И советские трудящиеся лечатся даром! Он хочет видеть колхоз — «государственное рабовладельческое хозяйство», по терминологии буржуазной прессы, — и не без удивления констатирует: «Колхозники вознаграждаются по своему труду и по количеству отработанных 208 дней». Он видит ясли, социальное обеспечение, заботу о трудящихся, здоровых детей. «Если все это коммунистическая пропаганда, — говорит он по возвращении на родину, — так возблагодарим Бога за такую пропаганду!»

Еще несколько его заметок, сделанных во время путешествия не по Востоку прошлого, а по Востоку настоящего и будущего.

«Великолепной главой в жизни Советского Союза являются его театры… Они были заполнены до последнего местечка. Своей внешностью, одеждой публика советских театров производит… достойное впечатление, лучшее, чем я ожидал». «Целые группы школьников, рабочих и солдат в сопровождении специальных экскурсоводов бродят по залам музеев и картинных галерей». «Стотысячные и миллионные тиражи» (книг русских классиков) «расходятся через две-три недели после издания». «Советский Союз сегодня принадлежит прежде всего советской молодежи. И советский режим, насколько я мог наблюдать, уверен в ней». «Что меня больше всего поразило во время путешествия по пяти Советским республикам — так это систематическое строительство культуры всех 60 народов огромного государственного союза, занимающего целую шестую часть земного шара… Увидеть все это было чрезвычайно интересно, и я бы пожелал каждому историку хоть на короткое время стать свидетелем пережитого мной».

Сейчас даже трудно себе представить, какое значение имели эти статьи для распространения правды о Советском Союзе в предмюнхенской республике — главным образом среди интеллигенции. И именно потому, что их написал человек, которого даже самые правые газеты не осмелились бы назвать «агентом Кремля»… А особая их роль заключалась в том, что они были ответом с некоммунистической стороны на клеветническую книгу Андре Жида «Возвращение из Советского Союза». И этот ответ нельзя было обойти молчанием, поскольку в нем приводились факты, в достоверности которых убедился один из самых уважаемых ученых мира.

При всем этом Грозный всегда говорил о себе — и был в том убежден, — что он человек «совершенно аполитичный». Когда друзья напоминали ему, что его бескомпромиссная позиция в национальном вопросе во времена австрийского господства была все же проявлением определенных политических убеждений, он отвечал: «Откуда вы взяли? Ведь это же разумелось само собой!». Когда ему говорили, что его стремление распространять научные знания в народе является свидетельством его демократичности, он возражал: «Это не более чем обязанность научного работника». И свои антифашистские взгляды он отказывался оценивать политически: «Это дело совести каждого». С какой-то даже боязливостью Грозный остерегался любого упоминания о внутреннем положении республики и, оставляя политику политикам, целиком отдавал себя своей науке, своим ученикам, своей семье. Когда, однако, президент республики — впрочем, его старший коллега по Венскому и Пражскому университетам — считал нужным, чтобы известный ученый показался вместе с ним на каком-нибудь важном дипломатическом приеме, Грозный охотно надевал фрак и шел в Град[13] но, предоставляя свое имя для заграничной пропаганды республики, он никогда не предоставлял его тем, кто стремился нажить на нем «политический капитал», хотя, например, аграрии и национальные демократы весьма этого добивались.

Здесь мы не оцениваем, а только констатируем факты. И если кажется, что мы уклоняемся от темы «Грозный и хетты», то в действительности мы отклоняемся только от хеттов, потому что в это время от них отдалился и Грозный. Он считал эту проблему в основном решенной. А на очереди были другие проблемы…

После возвращения из Советского Союза Грозный стал заниматься вопросом древнейшего переселения народов и истоками индоевропейской цивилизации. Но вопреки своей «политической беспристрастности» он не мог не слышать голосов по ту сторону западной границы, требовавших переселения его народа, как не мог не видеть, что там пришли к власти «безумцы, угрожающие основам европейской культуры». Он отличал немцев от немцев: поддерживал связи с большинством своих немецких коллег, но прервал официальное сотрудничество с научными учреждениями, находившимися под нацистским контролем; не принял он также ни одного из приглашений гитлеровской Германии. В момент, когда угроза республике и миру стала непосредственной, ученый возлагает свои надежды на силу Советского Союза и сердечными словами приветствует его в сборнике «Чехословакия Советскому Союзу к XX годовщине». Но как человек отнюдь не пассивный Грозный решает — пусть вне политики — сам вступить в борьбу против фашизма и войны: в мае 1938 года он прерывает работу над исследованием «О взаимоотношениях между Шумером — Аккадом и Египтом в IV тысячелетии до нашей эры» и пишет предостережение, которое публикует затем в журнале «Рах», органе Международной лиги культурных работников: «Судьба родины Гуса — судьба Европы!».

После Мюнхена у Грозного была возможность эмигрировать. В то время ему оставалось уже всего несколько месяцев до шестидесятилетия. И он отказывается: «Я не солдат, который мог бы воевать, и не политический лидер, который мог бы предотвратить эту вавилониаду» (по вине своих политиков в VI веке до нашей эры нововавилонское царство лишилось союзников и пограничных крепостей, и его правители, стремясь обеспечить себе привилегии, которые смело можно назвать классовыми, в 539 году до нашей эры без боя сдали Вавилон персидскому царю Киру).

Грозный остается в Праге и после 15 марта 1939 года,[14] надеясь, что еще до того, как он докончит первый вариант своей «Древнейшей истории Передней Азии», флаг со свастикой уже перестанет развеваться над Градчанами.[15] Он принимает высший академический пост, которым его удостаивает Карлов университет, и принимает его как ответственную задачу: провести свою Alma mater через море оккупации.

Однако действительность оказалась страшнее самых черных его опасений. Едва Грозный взял на себя ректорские обязанности, прогремел залп эсэсовских карабинов, и пражскую мостовую окропила кровь чешских студентов, кровь десятков безоружных молодых людей, единственной виной которых было то, что у себя на родине они пели свой национальный гимн.

Ученый узнает об этом в своем кабинете. И сразу же звонит по телефону главе правительства протектората:

— Пан генерал, в наших студентов стреляют! Вмешайтесь! Немедленно!

— Я сделаю, что могу, — отвечает Элиаш, — я сделаю больше, чем могу. Но пока…

— Пока? Какие могут быть «пока»? Пока перестреляют всю нашу молодежь!

Грозный потрясен и подавлен. Но самое худшее было еще впереди. Смерть студента-медика Оплетала была только прелюдией, а его похороны — только сигналом к тому адскому смерчу, который обрушился на чешские высшие школы и на весь чешский народ. Как и ко всем студенческим общежитиям и институтским зданиям, к зданию юридического факультета, где находится ректорат, с грохотом подкатывает колонна тяжелых грузовых фургонов. Из них выскакивают люди в черной и серо-зеленой форме и наводят на здание дула своих автоматов. Грозный замечает их из кабинета декана Венига — и в один миг оба уже в вестибюле.

— Halt! Вон, негодяи! Hinaus! Sofort hinaus! Вооруженные роботы слышат команду, которой за годы дрессировки их приучили подчиняться автоматически. Они останавливаются. И… отступают!

Грозный чувствует себя хозяином положения.

— Пришлите ко мне командира! — приказывает он по-немецки.

Унтер-офицер с позументом на воротнике посыпает двух солдат за своим начальником. От удивления он даже не спрашивает, кто и по какому праву ему приказывает.

Минута, в течение которой может произойти все что угодно, — лишь бы не сдали нервы. Стальные каски расступаются, и появляется офицер. Грозный ожидает его перед порогом здания. Высокий, как всегда в черном, руки заложены за спину, воплощенное достоинство, отвечающее значению общественного института, который он представляет.

— Я — ректор университета, — строго заявляет он на чистейшем немецком языке. — Это академическая территория. По существующим законам никто не смеет вступить сюда без моего разрешения. Ни полиция, ни армия!

— АЬег… — пытается возразить офицер, вытянувшись в струнку.

— Никаких «но», ведь вы солдат, и как командир вы знаете законы!

Офицер проглатывает возражение.

— Будет исполнено, — цедит он сквозь зубы. Оборачивается, дает команду — и кованые сапоги скользят по гранитным плитам вон из здания.

Невероятно. Но эти люди впервые встретили отпор — это было для них столь ново, столь неожиданно, столь не соответствовало предписаниям, что они в смятении действительно отступили. Говоря словами величайшего немца: «Мушиная лапка на пороге — и демон был обманут!».

Он был обманут лишь на какое-то мгновение. Но, воспользовавшись этим мгновением, Грозный успел еще поручиться за группу студентов, схваченных на улице и запихнутых в автофургон, который из-за дефекта стартера не мог двинуться с места. Ученый заявил, что они были на его лекции, и потребовал, чтобы их отпустили. С десяток студентов-юристов, пока офицер колебался, выпрыгнуло из машины. Но вот мотор завелся, дверца захлопнулась, и от последнего военного грузовика, увозившего студентов, остался только удушливый дымок плохо перегоревшего бензина…

В своей канцелярии, окруженный испуганными лицами, Грозный повторял, дрожа от возмущения, словно в приступе лихорадки:

— Только не поддаваться! Пусть всех нас арестуют, перестреляют — не поддаваться! Смелый умирает один раз, трус — ежедневно. Так говорит Шекспир.

Защита Грозным академической территории — это лишь один из эпизодов, которые составляют великую книгу борьбы нашего народа против фашистских оккупантов. Но может ли отсутствовать подобный эпизод в биографии выдающегося хеттолога, даже если все это не имеет прямого отношения к хеттам?

Впрочем, когда мы говорим «эпизод», то не собираемся сказать «второстепенное событие» — исключение в перспективе дальнейших событий. Еще в тот же день (эта дата — 17 ноября — стала сейчас Международным днем студенчества) Грозный услышал по радио, что чешские высшие школы на три года закрываются. Они остались закрытыми до конца оккупации.

В концентрационном лагере, называвшемся «протекторатом», Грозный замкнулся в своем кабинете. Но не без протеста.

После закрытия высших школ он не мог прочитать свою вступительную ректорскую лекцию. «И все-таки лекция состоится! Если не в университете, такрядомс университетом!»;

В качестве темы Грозный выбрал «Древнейшее переселение народов и проблемы протоиндийской цивилизации». Нельзя сказать, что для осени 1939 года это была самая привлекательная тема. Грозный, однако, решил прочесть свою лекцию в крупнейшем пражском лекционном зале, в главной аудитории Городской библиотеки, и привел на объявлении свой ректорский титул. Зал был переполнен, точно так же как и при повторном чтении лекции. В оценке ее пражане удивительно единодушно сошлись во мнении с немецкими оккупантами: «Это был демонстративный жест».

Само содержание лекции при всей ее научной конкретности было не менее демонстративным. Грозный подчеркнул в ней преходящий характер завоевательных успехов, особо отметил историческую роль семитов в создании основ человеческой культуры, на ряде примеров продемонстрировал бессмысленность учения о высшей и низшей расе и даже не удержался от язвительного указания на то, что «свастика» представляет собой характерную часть семитского орнамента… Его актуальные намеки были столь тщательно обоснованы документами четырех-пяти тысячелетней давности, что лекция эта вскоре после ее прочтения могла появиться в свет и в печатном виде — разумеется, без многих замечаний на злобу дня.