Тихая поэзия смерти
Тихая поэзия смерти
Донской монастырь
В 1946 году в столицу советского государства, переменившего вдруг богоборческую политику на вполне лояльное и даже покровительственное отношение к церкви, приехали «восточные» патриархи — предстоятели православных церквей-сестер. Официально приглашены они были русским святейшим патриархом Алексием. Но, понятно, не без согласия верховной государственной власти, не без отеческого благословения великого вождя и учителя.
В эти годы по личному указанию И. В. Сталина Русской Православной Церкви были переданы сотни храмов по всей стране. К визиту же в Москву «восточных» патриархов власть сделала церкви еще один ценный подарок — патриархии был возвращен древний Малый собор Донской иконы Божией Матери в Донском монастыре с погребенным в нем двадцать с лишним лет назад последним патриархом «досталинского» поставления — Тихоном (Белавиным).
Вскоре патриархи и другие архиереи съехались в Москву. В назначенный день они собрались в Донском монастыре и провели богослужение в заново отремонтированном, будто не знавшем запустения, Малом Донском соборе. Всем присутствующим было известно, что где-то под плитами покоится патриарх всея России. Но в каком именно месте он почивает, за давностью лет никто уже точно указать не мог.
Тем более этого никто не мог знать спустя еще полвека, когда потребовалось обрести честные мощи прославленного в лике святых патриарха Тихона. В феврале 1992 года пол в Малом Донском соборе, в месте, где предположительно патриарх мог лежать, вскрыли, но… святого новомученика там не оказалось.
Донской монастырь
Донское кладбище, ставшее в XVIII — начале XX века самым престижном и дорогим местом захоронения в Москве, начиналось с могил людей совсем не знатных и совершенно безвестных: первыми упокоившимися здесь были ратники Бориса Годунова, принявшие смерть от злых крымчаков Казы-Гирея в 1591-м.
В тот год крымская орда двинулась изгоном на Москву. Из пограничья, из дальних застав богатырских, в столицу шли вести одна страшнее другой: адово воинство идет по Руси, и никому нет пощады — где проходят татары, остаются лишь кровь и пепел. А тут еще пришло известие, что в Угличе по наущению Годунова подручные его зарезали малолетнего наследника Димитрия Иоанновича. И москвичи совсем было решили, что вот они и наступили, последние времена.
Малый Донской собор
Но энергичный боярин Борис Федорович собрал большую рать и смело выступил навстречу вражьей силе. Он с московскими полками встал верстах в двух южнее Калужских ворот. Это был единственный путь на Москву, не прикрытый надежною сторожей. На всех прочих южных дорогах в русскую столицу стояли могучие монастыри-крепости — Новодевичий, Даниловский, Симоновский.
Русские готовы были стоять насмерть. Но второй Куликовской в этот раз не вышло. Получилась скорее вторая Угра. Спугнув накануне лишь московские дозоры и опасливо потревожив царево войско небольшими конными отрядами, в решительное сражение Казы-Гирей вступать не осмелился, и 5 июля 1531 года он чуть свет бежал прочь от Москвы со всей своей ордой, побросав обозы.
Немногих погибших московских ратников с миром похоронили в русском стане, возле походной палатки-церкви. Царь Федор Иоаннович по случаю счастливого избавления своего царства от погибели побожился поставить на этом месте каменную церковь во имя Донской иконы Божией Матери. Эта икона была при войске князя Димитрия Иоанновича на Дону в 1380-м. И тогда русские одержали самую славную в своей истории победу. Не выдала и теперь Матушка Богородица своих верных молитвенников, — избавила Донская от нашествия басурман Русь.
Обет свой Федор Иоаннович исполнил истово: в то же лето был заложен, а через два года и освящен невеликий одноглавый храм. После того, как в 1698-м рядом с ним поднялся грандиозный собор, названный также во имя Донской иконы, то первый храм стали именовать Старым, или Малым, Донским, а второй — Новым, или Большим.
Одновременно со строительством Нового собора монастырь был обнесен квадратной в плане оградой, выполненной, как и собор, в стиле московского барокко — с многочисленными декоративными элементами, с белокаменными деталями. Длина стены Донского монастыря — вторая в Москве, после кремлевской. Причем, значительную часть этого немалого пространства, что окружает стана, занимает кладбище.
Большой Донской собор
Любое упоминание Донского кладбища неизменно начинается с предуведомления, что, де, ему нет равных в Москве по обилию старинных надгробий и по их художественной ценности. То, что нет равных теперь, это понятно, — Донское — единственное сохранившееся в Москве монастырское кладбище. Но так писали о нем даже еще до революции, когда в каждом московском монастыре существовал некрополь.
На территории в два гектара здесь стоят многие сотни самых разнообразных надгробий — белокаменные и гранитные «саркофаги», плиты, обелиски, колонны, распятия, скульптуры, усыпальницы-часовни.
Надгробие А. П. Кожуховой
В начале XX века москвовед Юрий Шамурин так описывал кладбище: «Пойдите на старое кладбище Донского монастыря, особенно в наиболее запущенную южную часть; приглядитесь к полуразвалившимся, покрытым мхом и плесенью надгробным памятникам XVIII века и начала XIX — и от всей тихой, унылой картины — густых берез, молчаливых мраморных и гранитных урн, скорбных бронзовых скульптур — повеет красивым своеобразным настроением какой-то сдержанной, благородной грусти, спокойной примиренности, величественного покоя. И нельзя остаться равнодушным: элегическая красота кладбища покоряет, навевает какие-то нежные воспоминания, смутные грезы о прошлом. Донское кладбище — единственное, безукоризненно сохранившее свой старинный облик — не есть что-то исключительное и случайное. Все московские кладбища конца XVIII века были полны этой тихой поэзии смерти…»
Тихая, унылая картина старого монастырского кладбища нисколько не изменилась и в наше время. Благодаря своему старинному облику Донское сколько раз за последние десятилетия становилось съемочной площадкой, — здесь снимались «элегические» эпизоды исторических, преимущественно, фильмов.
Донской монастырь в XVIII и XIX веках был местом погребения наиболее знатных московских родов — Мухановых, Протасовых, Хвощинских, Свербеевых, Глебовых-Стрешневых, Дмитриевых-Мамоновых, Нарышкиных, Паниных, Вяземских, Бобринских, Долгоруковых, Толстых, Уваровых, других. Голицыны, у которых был родовой склеп практически в каждом московском монастыре, в Донском имели огромную усыпальницу, устроенную в немалом храме Архангела Михаила. Между прочим, там похоронена и княгиня Наталья Петровна (1739–1837), послужившая A.C. Пушкину прообразом старой графини в «Пиковой даме».
Надгробие Н. П. Голицыной
За апсидой Нового Донского собора стоит большой, причудливой формы памятник. Под ним покоится Прокофий Акинфиевич Демидов (1710–1788). Унаследовав от отца и деда — богатейших уральских заводчиков — огромное состояние, он не остался, по их примеру, на Урале, при заводах, а перебрался в Москву. Он купил кусок берега Москвы-реки, вблизи Донского монастыря, — Нескучный сад — и выстроил там роскошный дворец. В усадьбе он устроил крупнейший в России ботанический сад. И сам ухаживал за растениями — поливал их из серебряной лейки. Демидов пригласил знаменитого портретиста Д. Г. Левицкого, чтобы тот изобразил его за этим занятием. Эта картина и по сей день широко известна.
О самых невероятных чудачествах Демидова складывались легенды. Серебряная лейка — это одна из деталей легендарного образа. Вся Москва судила и рядила о том, как Прокофий Акинфиевич вывесил однажды на ворота своего дома объявление: «В сем доме проживает дворянка Анастасия Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней законным браком». Своевольный отец передержал дочку в девицах, как та ни рвалась из платья, потому что все никак не составлялась партия по его привередливому вкусу. Наконец, не в силах больше противостоять девичий страсти, он выдал ее за нищего писаря, дворянского, однако, звания, — этакого Бальзаминова, — явившегося по означенному объявлению. Приданого за дочерью забавник дал 99 рублей и 99 копеек.
Как-то, имея в виду расположить к себе тестя, зять пригласил его на семейный завтрак. Причем, он решил не ударить лицом в грязь и принять Прокофия Акинфиевича по первому разряду. Он не пожалел всех своих скудных сбережений и не завтрак устроил, а решительный обед.
И вот к его скромнейшему дому подъехал знаменитый на Москве демидовский цуг. Лакеи распахнули дверцы кареты, и оттуда выбежал… поросенок, бодро постукивая копытцами. Очевидно, Прокофию Акинфиевичу не давала покоя слава императора Калигулы, пославшего заседать в сенат коня. И он по примеру остроумного цезаря отправил на пир к дочери и зятю поросенка вместо себя.
Зять принял игру неугомонного своего тестя: все, кто был в доме, вываливают встречать дорогого гостя, провожают в залу, усаживают во главу стола под иконы и скармливают все съестное, причем величают его «батюшкою», «сударем», «отцом родными» и произносят в его честь здравицы и поют «многая лета».
Когда о почете, оказанном его посланцу, узнал Демидов, он остался чрезвычайно доволен, и зятю, ставшему вдруг любезным, воздал сторицею. Поросенка того, впрочем, он велел заколоть. Шкурку же его аккурат под завязку набил золотом и самоцветами и с отеческим благословением послал молодым.
Но подобные легенды и байки, изображающие Демидова страшным чудаком и самодуром, как-то затмили беспримерную благотворительною деятельность Прокофия Акинфиевича. А ведь в грозную пору очередной турецкой войны он передал правительству на военные нужды четыре миллиона рублей. Сумма совершенно невероятная! Демидов пожертвовал на строительство в Москве Воспитательного дома — детского приюта — еще миллион рублей. Это грандиозное, самое большое в то время в столице, здание, построенное по проекту архитектора К. И. Бланка, заняло целый квартал между Москвой-рекой, Китай-городом и Яузой. При Воспитательном доме Демидов учредил Коммерческое училище, в котором воспитанники обучались с пяти до двадцати одного года. От демидовских щедрот на них издерживалось по ста восьмидесяти рублей на человека в год. Это было очень немало. Можно вспомнить, например, что годовое жалованье того же Бальзаминова, чиновника 25 лет, составляло сто двадцать рублей-с… Таким был Прокофий Демидов.
Надвратная церковь Тихоновской Богоматери
Похоронена в Донском и еще одна легендарная личность — Дарья Николаевна Салтыкова (1730–1801), больше известная под прозвищем Салтычихи. Прославилась она своим неслыханно жестоким обращением с крепостными. Всех людей Дарья Николаевна извела числом 139. И не в какой-нибудь там саратовской глуши, а в самом центре Москвы — в своей усадьбе на углу Кузнецкого и Рождественки. Из них душ загубила — три. Остальные были женщины. Наказание душегубице положили — вечное покаянное заточение в московском Ивановском монастыре. Там она содержалась в подземном темном склепе. Сторожить ее был приставлен солдат. И той стражи поистине не было ни храбрее, ни прилежней. На одиннадцатый год уз Бог им сына шлет в аршин. За такое подвижничество узницы режим ее содержания, вместо ожидаемого послабления, был еще более ужесточен: из темницы ее пересадили в клетку, которая стояла на монастырском дворе у собора. Это был прообраз будущего шоу «За стеклом». Целых 22 года Дарья Николаевна жила в этой клетке на виду у всего мира. Но — что любопытно! — насколько бы тяжким в то время ни было наказание осужденного, смерть снимала с него вину, и, если не перед историей, не перед памятью людей, то, во всяком случае, перед законом, уравнивала с благонамеренными подданными. Вот почему Дарья Николаевна, когда исполнилась ее мера наказания, не в «убогий дом» была брошена, не «на буйвище» где-то закопана, а предана земле, как и подобает родовитой дворянке, на главном и лучшем в ту пору московском кладбище — в Донском монастыре.
Под стать именитым покойным Донского кладбища были и авторы надгробий над их могилами. Это целый ряд знаменитых имен — Витали, Мартос, Демиут-Малиновский, Андреев, Гордеев, Васнецов.
И все-таки Донское кладбище известно, прежде всего, не аристократами своими, а могилами деятелей культуры и науки. Здесь покоится практически весь союз писателей XVIII века во главе с «отцом русского театра», как его назвал В. Г. Белинский, драматургом и поэтом Александром Петровичем Сумароковым.
Сумароков написал девять трагедий — «Хорев», «Синав и Трувор», «Аристона», «Семира», «Вышеслав» и другие. Работая в 1770-м над самой известной своей трагедией «Димитрий Самозванец», Сумароков в одном из писем очень смело заявил: «Эта трагедия покажет России Шекспира». Но, конечно, даже приблизиться к Шекспиру Сумарокову не удалось. По воспоминаниям современников, эта трагедия была «преимущественно любима солдатами». Тем не менее, для своего времени он был лучшим российским драматургом. Его трагедии и комедии не сходили со сцены русских театров еще и в XIX веке. В репертуаре знаменитого театра Ф. Г. Волкова трагедии Сумарокова всегда являлись основными постановками.
Но в то время, в которое жил Александр Петрович, много выгоднее было бы называться «первым кузнецом» или каким-нибудь «первым извозчиком», но только не «первым драматургом». Умер крупнейший писатель безумного и мудрого столетья в одиночестве и нищете. Его дом на Новинском бульваре, вместе со всем имуществом, был описан за долги. И хотя от самого дома до могилы гроб с телом Суморокова несли на руках десятки его почитателей, преимущественно московских актеров, в целом похороны были, конечно, не по чину действительного статского советника. Разве что оказался он на «генеральском» кладбище. Это, пожалуй, было единственное признание, оказанное покойному. Но уже получить в ногах пусть не величественный, но хотя бы сколько-нибудь долговечный монумент, драматург не удостоился. Да и был ли вообще какой-либо памятный знак на могиле Сумарокова? Неизвестно. Разве крест деревянный. Поэтому могила его скоро затерялась. А. Т. Саладин в начале XX века пишет о могиле Сумарокова, как о чем-то давно утерянном: «…Все же как жалко, что мы не можем указать его могилу». Лишь в 1951 году, приблизительно на том месте, где покоятся кости автора «Димитрия Самозванца», был установлен памятник — широкая гранитная стела с полукруглым верхом. На ней надпись: Поэт и драмотург Александр Петрович Сумароков 1718–1777.
Есть все-таки в этом «драмотурге», выбитом на камне, некая роковая справедливость: не вполне умеющий грамоте каменотес допустил грамматическую ошибку, но невольно дал исключительно верную оценку творчества Александра Петровича, особенно его драматургии. Хотя Сумарокова и называли «северным Расином», но, увы, в XVIII веке своих Расинов и Шекспиров российская земля еще не могла рождать.
Могила А. П. Сумарокова
В разных концах кладбища похоронены и другие сочинители, младшие современники Сумарокова — Василий Иванович Майков (1728–1778), автор одного из лучших произведений XVIII века — поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»; историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790); автор героической поэмы «Россиада» Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807); дядя A.C. Пушкина — заслуженно забытый поэт Василий Львович Пушкин (1770–1830); другой такой же поэт — Иван Иванович Дмитриев (1760–1837).
Надгробие М. М. Хераскова
Настоящие художники и мыслители мирового значения стали появляться на Донском с XIX века. С тех пор там были похоронены: архитектор Осип Иванович Бове (1784–1834); философ Петр Яковлевич Чаадаев (1790–1856); философ князь Владимир Федорович Одоевский (1804–1869); популярный в XIX веке писатель, автор известной в свое время повести «Тарантас», граф Владимир Алексеевич Соллогуб (1813–1882); художник Василий Григорьевич Перов (1833–1882), — он был перезахоронен сюда в 1950-е годы с ликвидированного кладбища Даниловского монастыря; философ, публицист, ректор Московского университета в 1905-м князь Сергей Николаевич Трубецкой (1862–1905); выдающийся историк Василий Осипович Ключевский (1841–1911); композитор и пианист Сергей Иванович Танеев (1856–1915), — в 1937 он был перезахоронен на Новодевичьем кладбище; «отец русской авиации» Николай Егорович Жуковский (1847–1921).
Могила графа В. А. Соллогуба
Вряд ли найдется еще один московский архитектор, который бы сделал в столице столько же, сколько Осип Иванович Бове. Причем ценность его наследия исчисляется даже не количеством построенных им объектов, — хотя их тоже немало, — но, прежде всего, их значимостью для города и для самой архитектуры. Чуть ли не каждое творение Бове — визитная карточка Москвы и новое слово в архитектурном творчестве. После войны 1812 года Бове было поручено, по сути, отстраивать Москву заново. В те годы по его проектам были восстановлены разрушенные башни и стены Кремля (1816–22), Старый Гостиный двор на Варварке (1830), построены Большой театр (совм. с A.A. Михайловым, 1821–25), Екатерининская больница на Страстном (1825–28), первая Градская больница на Большой Калужской (1828–32), Триумфальные ворота у Тверской заставы (1829–34. Перенесены в 1966-м на Кутузовский проспект), церковь Богоматери Всех скорбящих радости (1828–36), Троицкую церковь в Даниловском монастыре (1833–38), церковь Большого Вознесения у Никитских ворот (совм. с Ф. М. Шестаковым, 1827–48), а также многочисленные особняки по всей Москве. В 1823 году был открыт у Кремлевской стены Александровский сад, устроенный по проекту Бове. Сад сохранился почти неизменным до нашего времени.
А в 1825-м Бове достраивал московский Манеж. Он декорировал снаружи колоссальное сооружение элементами, символизирующими победу над Наполеоном. Ничего подобного этому зданию не было в целом мире. Его потолок и крыша, площадью почти в тысячу семьсот саженей, не имели ни единой опоры. Вся эта громада держалась благодаря хитроумной, целиком деревянной, конструкции перекрытий, разработанной инженером A.A. Бетанкуром.
Без малого два столетия Манеж оставался одной из главных столичных достопримечательностей. Причем никогда не бездействовал — все эти годы он нещадно эксплуатировался: Манеж прошел славный трудовой путь от площадки для проведения военных парадов и гаража до выставочного зала. И лишь наше время он не сумел пережить: 14 марта 2004 года московский экзерциргауз сгорел дотла. Только стены с декором Бове и сохранились. Всю ночь пожар Манежа транслировался по телевидению. А на следующий день вокруг руин собралось полно народа. Но хоть бы у одного человека из собравшихся отразилась боль на лице при виде этой картины. Все были невероятно счастливы, смеялись, спешили сделать редкий кадр, сами с удовольствием фотографировались на фоне дымящихся развалин. Такое вот нынешнее племя…
Художница Е. Д. Поленова, прослушав как-то одну из лекций историка В. О. Ключевского, записала к себе в дневник: «Сейчас возвратилась с лекции Ключевского. Какой талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII–XIV вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там…»
Ключевский, как и С. М. Соловьев, родился в семье священника. И сам прошел курс духовной семинарии. Но перспектива сделаться приходским батюшкой отнюдь не прельщала его. Уже в зрелые годы, имея в виду далекое от христианской праведности существование русского духовенства, Ключевский скажет: «На Западе церковь без Бога, в России Бог без церкви». Но, очевидно, и в молодости он рассуждал подобным же образом, почему, не окончив семинарии, Ключевский поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Здесь среди его учителей были такие светила, как С. М. Соловьев и Ф. И. Буслаев. С 1867 года Ключевский, уже к тому времени молодой ученый, начинает читать свои знаменитые лекции. На них не только собирается публика со всех волостей. Но студенты тщательно каждую из них записывают, и потом этими списками зачитывается вся Москва. После смерти С. М. Соловьева Ключевский становится его преемником на кафедре русской истории. То есть, по сути, утверждается главным историком России.
Главный труд всей жизни Ключевского — многотомный «Курс русской истории». Этот фундаментальный труд охватывает весь период существования русского государства от Гостомысла до реформ 1860–1870-х годов. Этот «Курс» тем более ценен, что написан он не сухим научным языком, за пределы которого большинство историков, увы, не умеют выйти, а самым что ни на есть живым, образным, афористичным языком художественной литературы. Не случайно Ключевский в 1908 году был избран почетным членом Академии наук по разряду изящной словесности. Главная, если не единственная, цель художественной литературы — реализация характера персонажа. Ключевскому это блестяще удается осуществить в своих исторических трудах.
Вот как, например, он изображает характер, психологию великоросса, то есть русского человека, как теперь принято говорить: «В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии…Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами…Поговорка русский человек задним умом крепок вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу».
Незадолго до смерти Ключевский вошел в масонскую ложу. Посвятили его французские досточтимые мастера — Сеншоль и Буле, возрождавшие в России масонство в начале XX века. Помогал им в этом сын знаменитого в то время московского священника, настоятеля кремлевского Архангельского собора, о. Валентина Амфитеатрова — известный писатель Александр Амфитеатров.
Могила В. О. Ключевского
В советское время, хотя и издавались иногда его сочинения, особенным почтением Ключевский не пользовался. В те годы признание дореволюционного ученого часто зависело от того, какую позицию занимал он к прежнему режиму, — «либералом» был или «консерватором»? Ключевский же, кроме того, что он был вполне благонамеренный гражданин, еще и учительствовал как-то в царской семье: по воле императора Александра Третьего он преподавал историю болящему царевичу Георгию. Какое же почтение могло быть к придворному историку? Равным образом оставалась в запустении его могила в Донском монастыре. Можно наверно утверждать, что будь Ключевский похоронен не в Донском, а в любом другом монастыре, могила не сохранилась бы вовсе. Переносить на Новодевичье останки какого-то царского домашнего учителя вряд ли тогда посчитали бы нужным. И лишь в 1980-е, когда возвратились в повседневную жизнь некоторые дореволюционные и русские зарубежные ценности, и к самому Ключевскому заслуженно вернулся почет, нашлись какие-то добровольцы, взявшиеся ухаживать за его могилой.
Вскоре после революции монастырь был закрыт, братия отправлена на трудовой фронт. Если верить Ивану Сергеевичу Шмелеву, насельники этой обители были далеки от христианского благочестия и подвижничества. Какой-то персонаж «Лета Господня» так о них говорит: «Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку — на икорку собирают, богачей и замасливают…Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто…» — и очень нехорошо сказал». Пришло время, и отправили их таки глину мять.
Донской мог бы разделить участь многих своих собратьев — московских монастырей, — то есть сделаться лагерем, общежитием, месторождением ценного камня и т. д., но спасла его от этого неожиданная случайность. В 1922 году сюда был помещен под арест новоизбранный святейший патриарх Московский и всея России Тихон.
Вообще, довольно удивительно, как это большевики так долго — целых пять лет — терпели Тихона живым и на свободе: он был настроен в это время к ним крайне враждебно — анафематствовал в своих посланиях новую власть, призывал подсоветскую паству к неповиновению. Революцию он называл «годиной гнева Божия» и «тяжелыми днями скорби всенародной». Он так говорил о советской России: «Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя».
Что сейчас сказал бы Тихон, когда Россия скукожилась до границ Московского царства эпохи Бориса Годунова? Он обращался к пастве: «…Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей. Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленная чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: «Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч» (Рим. 8, 35)».
Святейший патриарх Московский и всея России Тихон
Но, наконец, большевистское терпение все вышло. «Гражданин Белавин» был взят под стражу и помещен в Донской монастырь. Можно сказать, что Донской все-таки стал лагерем. Но сидел там в заточении единственный невольник.
У северных ворот с надвратной церковью Тихвинской иконы Божией Матери приютилось невзрачное строеньице, бывшее прежде, по всей видимости, квартирой привратника. Там, во втором этаже, всероссийскому патриарху и была выделены две келейки с видом на яблоневый сад. Здесь святейший провел последние три года своей жизни. Единственное, в 1923 году, для разнообразия впечатлений, видимо, Тихон на непродолжительное время был переведен в Лубянскую тюрьму.
Через тридцать восемь дней он вышел из Лубянки другим человеком. Больше патриарх не только не проповедовал какого-либо неповиновения власти, но, напротив, делал с тех пор исключительно верноподданнические заявления. В первом по освобождении из уз послании Тихон говорил: «…Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что я Советской власти не враг». Между прочим, патриарх тогда распорядился по РПЦ непременно поминать родной совнарком при богослужении.
Вконец замученный и затравленный и, безусловно, очень переживающий свое вынужденное покорствование богоборцам-большевикам, святейший патриарх Тихон умер по новому стилю 7 апреля 1925 года.
Вся православная Москва устремилась в Донской проститься с патриархом. У самого монастыря выстроилась очередь по четыре человека в ряд длиною в полторы версты. Историк церкви М. Е. Губонин в сборнике «Акты святейшего патриарха Тихона» приводит воспоминания некоего ленинградского протоиерея Н. о прощании с Тихоном в Большом Донском соборе: «…Дубовый гроб стоял на возвышении, посередине собора. Патриаршая мантия покрывала его. Лик Патриарха закрыт воздухом, в руках крест и Евангелие. Руки также закрыты. Тропические растения высились вокруг гроба, и оставались свободными только проходы с обеих сторон, по которым беспрерывным потоком шли двумя бесконечными лентами желающие приложиться. Около гроба, у возглавия стояли два иподьякона с рипидами; дальше два иподьякона с каждой стороны гроба, пропускавшие народ; рядом с ними, у ног Святейшего, по бокам аналоя, на котором сиротливо высился патриарший куколь, еще два иподьякона, из коих один держал патриарший крест, другой — патриарший посох. У возглавицы, около цветов, было несколько венков с надписями, один из коих от епископа Кентерберийского. Народ прикладывается к кресту и Евангелию и целует одежду Святейшего. Сделав земной поклон, и я наклонился над гробом Святейшего, просил открыть руку Патриарха. Стоявший рядом иподьякон исполнил мою просьбу, и я припал к благословляющей и меня когда-то, но теперь лежащей неподвижно руке Святейшего. Рука была мягкая, теплая…Могила приготовилась в теплом храме, около стены, на южной стороне. В соборе не было никого, кроме рабочих, так как вход был закрыт, дабы не мешать рабочим. Меня, как священнослужителя, пропустили беспрепятственно…Глубина могилы не более двух аршин; пол ее был выложен камнем, и рабочие укладывали стены».
У гроба Святейшего
Похоронен Тихон был 12 апреля. Протоиерей Н. вспоминает: «…Гроб был поставлен на носилки. У дверей собора совершалась лития…При пении «Вечной памяти» святители подняли гроб, и процессия двинулась. Вся громада верующего народа запела «Вечную память», и эти мощные звуки неслись далеко за стены монастыря, но никто не сходил с места, пока процессия не обошла вокруг собора и гроб Святейшего не был внесен в теплый собор…В стену над могилой вделан большой дубовый крест, с надписью по-славянски: «Тихон, Святейший Патриарх Московский и всея России».
Существует версия, будто бы вскоре после погребения в Малой Донской церкви патриарха Тихона тайком откопали и перезахоронили на Введенском кладбище. А перед самым визитом патриархов в 1946 году вернули на прежнее место. Но вряд ли все эти слухи соответствуют действительности.
В 1989 году патриарх Московский и всея России Тихон был канонизирован Русской церковью. Естественно, встал вопрос об обретении мощей святого. Но где именно в Малом соборе патриарх Тихон лежит, никто не знал. Как рассказал наместник Донского монастыря архимандрит Агафодор, искали гроб под собором довольно долго. Начали копать в одном месте — нет. В другом — пусто. И когда копать под собором было уже практически негде, кто-то придумал заглянуть под воздуховод, проходящий под полом. Там, естественно, и не предполагали искать, потому что думали: кому же может прийти в голову упрятать патриарха в столь неподходящем для погребения месте? Но едва рабочие стали пробиваться под этот воздуховод, так сразу и наткнулись на патриарший гроб. Сохранился он превосходно. Вот так мощи святого и были обретены.
Теперь они почивают в раке Большого собора. Дважды в год их переносят из одного собора в другой. Это целый обряд. Так и кочуют мощи, не зная покоя. Последний путь патриарха не кончается.
Хоронили на старом Донском и в советское время. Здесь можно найти отдельные захоронения 1920–1980 годов. Причем, как правило, это люди безвестные, — если у них имеются родовые, с дореволюционной поры участки на монастырском кладбище, почему бы и им самим не быть погребенными там же? Но хоронили в монастыре и без права родства: по каким-либо иным соображениям.
Вблизи Большого собора, среди надгробий князей, генералов и высоких чиновников, стоит старинный обелиск-«часовня» с перебитыми, очевидно, надписями. На лицевой стороне там написано:
Верному солдату
пролетарской революции
павшему от предательских
пуль банд КОЛЧАК,
тов. Д. М. СМИРНОВУ
На обратной:
ОТ ЗАМОСКВОРЕЦКОГО
сов. рабоч. и красноарм.
детутат. и комитета
российск. коммунистич.
партии БОЛЬШЕВИКОВ
В 1984 году в Донском был похоронен выдающийся советский архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский. Он реставрировал десятки памятников архитектуры по всему СССР, в том числе и такие шедевры, как Андроников монастырь, Коломенское, Крутицкое подворье в Москве, Троице-Сергиев монастырь в Загорске, генуэзскую крепость в Судаке, Пятницкий храм в Чернигове и многое другое.
В 1930-е годы, когда московской старине была объявлена настоящая война, а протестовать против такой политики означало добровольно вызвать к себе репрессивные меры со стороны государства, Барановский, невзирая на возможные последствия, протестовал по всякому поводу. Узнав, что какие-то радикальные градостроители вознамерились разрушить храм Василия Блаженного, — он, де, мешает демонстрациям трудящихся, — Барановский послал телеграмму самому Сталину. И своего добился, — храм на Красной площади не тронули.
Увы, другой храм на Красной площади — Казанский собор — ему отстоять не удалось. Барановский бился за него отчаянно. Ему удалось убедить отступиться от храма даже Л. М. Кагановича — известного ненавистника русской истории и культуры. Но на место Кагановича — на должность первого секретаря МГК ВКП (б) — пришел еще больший ненавистник русских национальных традиций Н. С. Хрущев, и уж он распорядился снести храм. Барановский только что успел снять все замеры с храма и сделать соответствующие чертежи. Благодаря этой документации, спустя почти шестьдесят лет Казанский храм был восстановлен. Это сделал ученик Барановского архитектор О. И. Журин.
Правда, принцип, которым руководствовались авторы проекта восстановления этого храма, очень небесспорный. Этот принцип исповедовал сам Барановский, и, очевидно, он завещал его своим ученикам. Барановский восстанавливал памятники, — например, Пятницкий храм в Чернигове, — в самом исконном, первоначальном их виде, совершенно исключая всякие архитектурные дополнения и находки, сделанные за время существования этих памятников, какими бы ценными эти нововведения ни были.
Если взять две фотографии Красной площади — начала XX века и современную, — то признать в сооружении между Историческим музеем и ГУМом один и тот же Казанский собор неспециалисту вряд ли вообще удастся. Храм восстановили в 1993-м в изначальном, XVII века, виде. Но, если следовать этому принципу, то при реставрации Кремлевской стены нужно убрать шатры с башен — у Фрязиных не было никаких шатров, при реставрации Ивана Великого верхний ярус придется также срубить — он надстроен позже, и т. д.
Когда восстанавливали Казанский собор, многие пожилые москвичи, еще помнившие его прежним, с недоумением спрашивали: что это за церковь новая? или: что за торт аляповатый слепили? — Казанский был совсем другим! И приходилось им растолковывать: да нет же, таким он и был когда-то, в семнадцатом веке, это вы видели уже не тот Казанский, не исконный, переделанный. Но разве этим людям важно знать, что в детстве и в молодости, оказывается, они видели «не тот» Казанский храм на Красной площади? Может быть, у них вообще жизнь прошла не так, как хотелось бы. Но уж как прошла. Что же теперь задним числом менять им жизнь, лишать дорогих, наверное, для многих примет их молодости. В некотором смысле разрушение Казанского собора в 1936 году и восстановление его в 1993-ем имеют нечто общее — и разрушители, и реставраторы не посчитались с памятью живых.
П. Д. Барановский жил с 1938-го в самом Новодевичьем монастыре, в т. н. Больничных палатах — одноэтажном здании XVII века. Там он и умер в 1984 году. Его дочь — Ольга Петровна — пишет: «После смерти отца я более года мучилась над эскизами надгробия и поняла, что в некрополь Донского монастыря не сможет вписаться ни современная форма, ни стилизация под памятники XVIII–XIX вв., находящиеся там. Помог случай. В лесу под городом Киржач Владимирской области отыскался валун, силуэтом напоминающий то ли лежащего лося, то ли медведя. С одной стороны у него имелась созданная самой природой плоскость для надписи (оставалось только отполировать), а сзади — круглая вмятина: как бы для печатки, на которой мне хотелось изобразить вещую птицу Гамаюн (что я и сделала). Птица присутствовала во всех предшествующих эскизах: она сторожит Родину, она из смоленского герба, а ведь и отец из тех же мест. Второй аргумент в пользу установки валуна на могиле: среди отцовых фотографий есть одна: он, восемнадцатилетний, лежит на очень похожем камне на фоне родной Шагирки. И третье: имя Петр в переводе с греческого — камень. Вот так и возник памятник на его могиле».
Хоронят в монастыре и теперь. Но чрезвычайно редко. Поэтому каждые похороны здесь — настоящее событие.
Летом 2000 года, в самую тополиную метель, на старом Донском прошли чрезвычайно многолюдные похороны, уступающие, может быть, только похоронам патриарха Тихона в 1925-м. Хотя собрались на них преимущественно не почитатели покойного, а старушки-богомолки, потому что литию совершал сам патриарх Алексий Второй, а они — старушки — обычно как-то всегда узнают — по своей почте, — где именно будет служить святейший и не упускают случая прийти и посмотреть на «батюшку патриарха». Хоронили, а вернее — перезахоранивали, останки замечательного писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950).
Всероссийская слава пришла к Шмелеву в 1910 году, когда вышла его повесть «Человек из ресторана». Но главные и лучшие свои книги — «Лето Господне» и «Богомолье» — он написал уже в эмиграции. «Лето Господне», — безусловно, одна из лучших книг русской литературы, — церковный годовой круг, индикт, календарь, каким его запомнил ребенок. О шмелевской прозе Анри Труайя говорил: «Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым».
Мировую величину похоронили на Сент-Женевьев де Буа. Но уже в наше время стало возможным исполнить завещание Шмелева и перезахоронить его на родине. К тому же этому очень поспособствовали французские законы. У них покойный, как ни удивительно это звучит, арендует могилу на определенный срок. Истекает срок, — аренду необходимо продлевать. Если родня не в состоянии этого сделать, или вообще оплатить новый срок аренды некому, могила отдается новым владельцам. С надгробием и останками прежнего покойного новые владельцы вольны поступать по собственному усмотрению — оставить все на месте или выбросить вон. Шмелев попал в эту же категорию — сентженевьевских землевладельцев, просрочивших аренду. И его могила могла рано или поздно вообще исчезнуть. Для французов, что бы там ни говорил Труайя, Шмелев никакой ценности не представляет.
Любопытно заметить, — когда в 1995 году умер другой русский парижанин — Владимир Емельянович Максимов, его родственники также взяли в аренду участок на Сент-Женевьев де Буа. Но этот участок отнюдь не был свободен. Там уже покоился давнишний арендатор, — с 1945 года там лежал некто Руднев Евгений Владимирович, летчик и полковник. Казалось бы, максимовские душеприказчики могли совершенно очистить это место: оно теперь их собственность, — и при чем здесь какие-то прежние владельцы? Но они заботливо сохранили память об этом человеке, — на новом надгробии Максимова они прикрепили латунную табличку со всеми полагающимися сведениями о предыдущем погребенном.
Крест над могилой И. С. Шмелева. 2000–2008 годы
Неизвестно, поступили бы так же новые владельцы шмелевской могилы. Поэтому останки дорогого для России писателя от греха подальше, были эксгумированы и перезахоронены на родине. Понятно, за сорок с лишним лет немного там, в земле, сохранилось. Все их с совместные с женой Ольгой Александровой косточки свободно уместились в ящичке, размером чуть больше ботиночной коробки. Предал их родной земле в Донском монастыре сам святейший патриарх Алексий Второй.
Над могилой Шмелева и его жены до недавнего времени стоял общий на двоих деревянный крест с двумя медными табличками. Кто-то придумал сделать надписи на этих табличках по старой орфографии — с «ерами» и прочим. Но почему-то в слове «Сергеевичъ» там отсутствует «ять». Совсем недавно деревянный крест был заменен новым гранитным на «голгофе». Все надписи там сделаны уже по новой орфографии.
Одновременно с перезахоронением Шмелева на углу Большого Толмачевского и Лаврушинского ему был открыт памятник. Место для памятника выбрано исключительно удачно: бронзовый Шмелев теперь смотрит на бывшую свою 6-ю гимназию, в которой теперь педагогическая библиотека. Другое дело, что сама скульптура очень небесспорная. Она представляет собой единственно голову, установленную на высокую колонну. Самое лицо имеет такое страдальческое выражение, что кажется, будто скульптор вылепил Шмелева под впечатлением и по мотивам «Герники» Пикассо. Писатель Владимир Крупин в сердцах сказал об этом монументе: «Может быть, его украдут. Все-таки бронзовый…»
Но, пожалуй, самые многолюдные и торжественные похороны последнего времени прошли в Донском 3 октября 2005 года. В этот день здесь состоялось перезахоронение Верховного правителя Российского государства Антона Ивановича Деникина (1872–1947). Причем хоронили генерала с соблюдением всех приличествующих крупному военачальнику почестей — с троекратным ружейным салютом и торжественным дефилированием гвардейцев по узкой монастырской дорожке под марш Преображенского полка. Вместе с Деникиным в родную землю вернулись и останки другого «верховного» — выдающегося русского мыслителя и философа Ивана Александровича Ильина (1882–1954). Как заметил присутствующий на похоронах Н. С. Михалков, пока мы еще даже не можем реально оценить это потрясающее событие. Может быть, в России эту дату — 3 октября 2005-го — когда-нибудь будут отмечать, как окончание несчастного XX века и наступление нового, более благодатного для нашей страны, столетия. А деникинская идея единой и неделимой России, с возвращением на родину ее автора, возможно, наконец, завладеет сознанием русских людей и побудит нас мобилизовать все силы на преодоление катастрофы девяносто первого года.
Антон Иванович Деникин прошел обычный путь русского офицера и военачальника — юнкерское училище, Академия Генерального штаба, командование ротой, полком, бригадой, дивизией, корпусом, фронтом.
Незадолго перед Русско-японской войной Деникин стал офицером Генерального штаба. Это была одна из тех военных синекур, что позволяет, не особенно утруждаясь и вовсе не рискуя, получать чины и награды наравне с офицерами-фронтовиками, а зачастую и прежде них. Но Деникин, как впоследствии писал о нем генерал Брусилов, «не любил штабной работы, он рвался в строй». Он добился перевода в Манчжурию в действующую армию.
Как известно, русская армия не выиграла в ту войну ни одного сражения. Если и были удачи, то лишь на уровне локальных стычек. В одной из таких стычек, названной Цинхеченским боем, Деникин, сильно уступая неприятелю в численности, разгромил японцев, причем последние потеряли до трехсот человек.
Но подлинная слава крупного и талантливого военачальника к Деникину пришла в «Германскую». Начал он эту войну уже генералом. Со своей Железной дивизией Деникин участвовал в Брусиловском прорыве. Например, в одном из сражений, имея четыре тысячи штыков, Деникин только в плен взял почти столько же. О том, насколько успешными были действия генерала Деникина в эту войну, свидетельствуют его награждения. Он получает поочередно Георгиевское оружие, Георгиевский крест 4-й степени, 3-й степени, чин генерал-лейтенанта. Самую блестящую победу Деникин одержал в деле под Луцком в 1915 году. Его дивизия взяла город и захватила при этом в плен 158 неприятельских офицеров и почти десять тысяч нижних чинов!
Заканчивал войну Деникин Главнокомандующим Юго-Западного («Брусиловского») фронта. Он всего месяц был Главкоюзом. А в августе 1917 произошло знаменитое выступление генерала Корнилова против Временного правительства, которое оказалось для Деникина самым важным, самым судьбоносным событием в жизни. Последовав за Корниловым 25 августа 1917, Деникин в ближайшие годы ничего не смог уже изменить в своей жизни и судьбе, даже если бы сам этого захотел. Все последующие его шаги и поступки были результатом участия в корниловском мятеже.
Мятеж тогда не кончился удачей. Его руководители — генералы Корнилов, Деникин, Марков, Орлов и другие — были арестованы и заключены в тюрьму. А после освобождения они пробрались на Дон и начали там создавать Добровольческую армию — главную вооруженную силу Белого движения. Во время Первого Кубанского похода погиб Корнилов. А вскоре умер и другой вождь Добрармии — генерал Алексеев. И во главе Белого дела, неожиданно для самого себя, оказался Деникин.