Глава 3 ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ В ПОЛКУ

Глава 3

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ В ПОЛКУ

6 августа 1913 года началась моя служба в чине корнета в 1-м Сумском гусарском полку генерала Сеславина, входившего в состав 1-й кавалерийской дивизии. Помимо нашего полка в дивизию входили 1-й уланский, 1-й драгунский и 1-й казачий полки. Цифра 1 обозначала принадлежность к 1-й дивизии.

Помимо номера, каждый русский кавалерийский полк имел название, указывающее на место первоначального формирования. Кроме того, в большинстве случаев полк носил имя того или иного члена русской царской фамилии, королевской фамилии какой-либо европейской страны или знаменитого русского генерала прошлых лет, прославившего свое имя в каком-либо знаменитом сражении.

Типичным примером формирования названия полка является название моего полка. Цифра 1 означала принадлежность к 1-й дивизии; название Сумской – место первоначального формирования, город Сумы, а генерал Сеславин был героем Наполеоновской войны, командовавшим в то время полком.

Наш 1-й Сумской гусарский полк ведет свою историю с 1651 года, когда из казаков Сумского уезда Харьковской губернии был сформирован Сумской слободской казачий полк.

Не имеется точных данных о происхождении русских казаков.

Однако начиная с XV века в русских хрониках и документах все чаще появляются упоминания о казаках. В те времена Россия занимала сравнительно небольшую территорию. От русских границ до берегов Каспийского и Черного морей, где обитали татары, простирались огромные степи (современная Южная Россия) – бесхозная, никому не принадлежавшая земля. Изгнанные за пределы Московии люди добирались до этих необжитых земель и создавали небольшие поселения; их и называли казаками. Слово «казак» тюркского происхождения, от глаголов «скитаться», «бежать». Поначалу на Руси казаками называли вольных людей, без определенного рода занятий.

Надежного этимологического объяснения слова «казак» пока еще нет. Но каково бы ни было происхождение этого слова, несомненно то, что первоначально оно имело нарицательное значение, в смысле – свободный, бездомный, скиталец, изгнанник, а также человек удалой, храбрый. Не имея, таким образом, ни политического значения, ни этнического содержания, слово «казак» обозначало всякого вольного человека, отколовшегося от своего народа, законного государя и принужденного вести жизнь искателя приключений. Кстати сказать, отсюда это тюркское слово и в русском языке. Казаками на Руси звали людей без определенных занятий, а также вольнонаемных батраков. Хотя слово «казак» зарегистрировано на севере Руси с конца XIV века, все же первоначальной родиной русского казачества историки признают южные окраины Руси, смежные с Кипчакской степью, условия которых придавали этой вольнице характер военного общества.

Иногда отряды казаков нападали и грабили русские города, но в основном они сражались с врагами России, татарами, турками и поляками.

В середине XVII века большая группа казаков, спасаясь от польских притеснений, оставила свои дома в низовьях Днепра и переместилась северо-восточнее к русской границе. Там казаки организовали поселения и поступили на службу по охране границ Русского государства. Часть казаков пошла в кавалерию. В районе города Сумы был сформирован Сумской казачий полк. Когда эта территория вошла в состав России, часть нерегулярных казачьих полков была преобразована в регулярную кавалерию.

Постепенно Россия поглотила территории, на которых проживали казаки, и в мое время большинство казаков занималось сельским хозяйством уже на территории России. Но казаки по-прежнему сохраняли некоторые из прежних привилегий, одной из которых было право формировать собственные полки (в основном кавалерийские) со своими офицерами.

Наиболее многочисленные поселения казаков располагались в районах рек Дон и Днепр; несколько позже поселения появились на Кавказе, к югу от Урала и в Сибири.

Но вернемся к нашей дивизии. Как я уже говорил, кроме нашего, в нее входили еще три полка, которые были сформированы в том же году, что и наш полк. Разница в формировании полков составляла недели, может, месяцы. Никто не знал точной даты формирования, и это являлось поводом для нескончаемых споров. Мы, естественно, считали, что самым старым является наш полк; но точно так же думали каждый из трех остальных полков. В этом случае быть первым означало быть старейшим в русской кавалерии; на карту была поставлена судьба.

Мы стали гусарами в 1756 году. В 1764 году полк стал называться Сумским легкоконным полком. В 1796 году ему вернули название Сумской гусарский полк. В 1882 году полк наименовался 3-м драгунским его королевского высочества наследного принца Датского, а в 1907 году он опять стал называться 1-м Сумским гусарским полком[10].

Причина всех этих изменений кроется в следующем. В прежние времена кавалерийские подразделения отличались поставленными перед ними целями и, соответственно, были по-разному вооружены. Кирасиры были тяжелой кавалерией русской армии; уланы – легкой кавалерией, вооруженной саблями и пиками; гусары – легкой кавалерией, решавшей разведывательные задачи; драгуны – конной пехотой[11].

Изменения в искусстве ведения войны требовали увеличения одних полков и, соответственно, уменьшения других.

В середине XIX века уже стало ясно, что кавалерийские атаки окажутся менее действенными по сравнению с наступлением пехоты при поддержке артиллерийского огня. В связи с этим в 1882 году в русской армии почти все кавалерийские полки были преобразованы в драгунские, то есть в конную пехоту. В этом отношении мы опередили кавалерию европейских стран. После поражения в Русско-японской войне и неудавшейся революции 1905 года встал вопрос о необходимости укрепления морального духа армии. В 1907 году с этой целью была предпринята попытка восстановить красочную форму и прежние наименования полков.

За свою историю мой полк принимал участие во многих войнах. Гусары сражались в Польше, Австрии, Германии, Швейцарии, Франции, на Балканах и в России во время вторжения Наполеона. Полк был награжден Георгиевским штандартом, 22 серебряными трубами с надписью: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812», знаками на кивера «За отличие». Эти награды, являясь напоминанием о славном прошлом нашего полка, вызывали в нас уважение и вдохновляли на подвиги.

Обычно корнеты после окончания училища получали месячный отпуск. Однако в случае со мной и моим однокурсником Язвиным, который тоже выбрал Сумской гусарский полк, вышло иначе. Нас обязали немедленно явиться в полк, находящийся на маневрах в некотором отдалении от Москвы, обещая позже предоставить месячный отпуск.

Мы прибыли в полк, расположившийся на двухдневный отдых в маленьком провинциальном городке. Эти дни я вспоминаю как дурной сон. Никому, за исключением командира полка, до нас не было дела. Никто не сказал: «Как хорошо, что вы приехали» или «Рады вас видеть». Вместо этого мы ловили на себе косые взгляды, словно в чем-то провинились перед этими людьми. Мы стояли перед ними навытяжку, по стойке «смирно», как «звери» в школе. Так продолжалось до полкового праздника, отмечаемого в конце ноября. Если к этому времени все убеждались, что вы соответствуете требованиям полка, то вы становились членом этой сплоченной семьи.

Но даже после этого корнет должен был сохранять уважительное отношение к поручику, и, конечно, нельзя было обращаться к старшему по званию с зажатой в зубах папиросой. Уважительное отношение господствовало на всех уровнях, даже среди близких друзей, и я до сих пор стараюсь по мере возможности в любых ситуациях вести себя вежливо.

Нас с Язвиным направили в 1-й эскадрон, и мы немедленно приступили к выполнению обязанностей. На следующий день продолжились маневры, а на ночь мы разместились в деревне. Вечером мы уже стояли навытяжку перед изрядно выпившим поручиком 1-го эскадрона Николаем Снежковым. Облокотившись на изгородь, Снежков объяснял, как мы должны себя вести. Из его пространных рассуждений я заполнил одну ключевую фразу: «Раз вы сумские гусары, то не можете поступать неправильно, но если вы совершите какую-нибудь оплошность, мы вышвырнем вас с позором». Это нелогичное заявление означало, что впредь только наш брат офицер может давать оценку нашим действиям «Славная школа» отлично подготовила нас к такому повороту дел.

В то время полком командовал полковник Павел Гротен[12], бывший офицер лейб-гвардии гусарского полка. Сорокалетний холостяк, красивый, с небольшой черной бородкой.

Сторонник строгой дисциплины, не слишком яркий, но, в сущности, хороший человек. Благодаря знакомству с царской семьей Гротен вел себя крайне независимо и говорил то, что думает. Он старался не пропускать церковные службы. Не пил. Жил очень скромно. В Москве в большом доме, положенном ему как командиру полка, Гротен занимал только одну комнату; спал он на походной кровати.

Позже, уже во время войны, между Гротеном и офицерами установились дружеские отношения. Но когда я пришел в полк, Гротен, считая, что офицеры легкомысленно относятся к своим обязанностям, держался на расстоянии и строго обращался с ними. Он с одинаковой готовностью подвергал нас аресту как за незначительные, так и за серьезные проступки. Самое неприятное, что все нарушения вносились в послужной список, который сопровождал офицера в течение всей службы в армии.

Хотя Гротен был образцовым боевым офицером, он никогда не забывал свои детские годы, проведенные в фамильном поместье. Однажды во время сражения, наблюдая за скачущим к нему по полю ржи под свист пуль связным, Гротен воскликнул:

– Что же этот сукин сын уничтожает урожай!

Только во время войны этот человек раскрылся в полной мере. Он искренне переживал смерть каждого солдата и даже гибель каждой лошади. Гротен мог, к примеру, прервать донесение офицера, вернувшегося из разведки, чтобы сказать:

– Прервитесь на минуту. Все ваши люди и лошади вернулись вместе с вами? Никто не пострадал?

Кроме того, мы полюбили его за храбрость, а он, в свою очередь, изменил отношение к нам, увидев храброе и мужественное поведение офицеров, прежде легкомысленно относившихся к своим обязанностям.

Командир 1-го эскадрона, князь Меньшиков был ярким представителем такого направления в полку, с которым, по мнению Гротена, следовало бороться. Среднего роста, тридцативосьмилетний ротмистр Меньшиков выглядел довольно упитанным. В 1912 году во время смотра император заметил Меньшикова и на следующий день за завтраком спросил Гротена:

– Кто этот толстый командир эскадрона в вашем полку?

Хотя Меньшиков, как все мы, был кадровым офицером и уже восемнадцать лет служил в армии, он удивительно напоминал помещика в военной форме.

Ему было нужно родиться лет сто назад. Он рассматривал своих солдат как личную собственность; относился к ним как помещик к крестьянам до отмены крепостного права. Меньшиков никогда не издевался над подчиненными, заботился о них и никому, даже офицерам выше его по званию, не позволял поднять на них руку; они были его людьми, его личной собственностью. Как-то во время инспекционной поездки командующий кавалерийским корпусом присутствовал на смотре. Мы выступили из рук вон плохо и получили нагоняй от командующего, но, перед тем как покинуть плац, Меньшиков остановил эскадрон и, повернувшись к нам, сказал:

– Я очень доволен вами.

За подобные поступки его пару раз подвергали аресту.

Меньшиков с невероятным упорством защищал своих солдат. В пасхальное утро 1914 года все офицеры собрались в клубе, чтобы вместе выпить по бокалу вина. Полковник Рахманинов, войдя в клуб, направился к Меньшикову, который уже много лет был его близким другом.

– Твой солдат Прочеров, – небрежным тоном сказал Рахманинов, – напился до такой степени, что, встретив меня, не отдал честь. Его, вероятно, следует арестовать.

Именно так поступил бы Меньшиков, если бы сам встретил пьяного солдата, но совсем другое дело, когда об этом ему сказал кто-то другой, пусть даже близкий друг.

– Я сделаю это завтра, – ответил Меньшиков. – Не арестовывать же его в Пасху!

Но Рахманинов тоже заупрямился, и они продолжили спор, не забывая подливать себе вино. Наконец Рахманинов, вспомнив, что он, как-никак, старше по званию, потерял самообладание.

– Ротмистр Меньшиков, приказываю арестовать гусара Прочерова.

– Прошу отдать приказ в письменном виде, – ответил Меньшиков.

– Хорошо, – согласился Рахманинов и попросил одного из офицеров вызвать писаря из штаба.

Вскоре явился писарь, и состоялось совершенно идиотское представление. В клубе шла оживленная жизнь: кто-то входил, кто-то выходил, офицеры пили, разговаривали, смеялись, а в это время Рахманинов диктовал приказ. Наконец, подписав приказ, Рахманинов сказал писарю:

– Вручите приказ ротмистру Меньшикову.

Писарь сделал два шага и протянул приказ Меньшикову.

– Отнесите в штаб эскадрона, – сказал Меньшиков писарю и, повернувшись к Рахманинову, добавил: – А вам, полковник, хочу заметить, что штаб эскадрона сегодня закрыт.

Добродушно-веселый, с ленцой, Меньшиков любил повторять, что хотел бы командовать эскадроном, в котором не было бы ни солдат, ни лошадей и не надо было бы ничего делать. Несмотря на столь необычное отношение кадрового офицера к обязанностям и военной жизни, его эскадрон был не хуже других, и все благодаря редкому сочетанию ума, знаний и исключительных организаторских способностей Меньшикова. Легко, словно играючи, с шутками и смехом, его молодые офицеры выполняли свои обязанности. Некоторые хмурые командиры работали больше и тяжелее, а достигали меньших результатов.

Меньшиков любил, чтобы его лошади были холеными, а солдаты бравыми и веселыми. Он наслаждался атмосферой благополучия, царившей в его эскадроне, и всячески противился всему, что могло бы нарушить эту атмосферу. Маневры и война были двумя злейшими врагами нашего командира. Позже старший унтер-офицер Меньшикова рассказывал, что Меньшиков обыкновенно говорил относительно войны:

– Все бы ничего, если бы не худые лошади и грязные солдаты.

Я познакомился с точкой зрения Меньшикова на маневры в первую же неделю пребывания в полку. Это были большие маневры, с огромным количеством пехоты, и полк оказался за 240 километров от Москвы.

Каждый вечер мы получали задание на следующее утро, а к утру Меньшиков уже просчитывал, как вывести из игры свой эскадрон в начале дня, чтобы мы могли проследовать прямо в деревню, предназначенную для ночлега. Пару дней его схема работала безупречно, но на третий дней произошел сбой. Утром мы отправили разведчиков, чтобы выяснить, по какому маршруту двигается вражеская колонна, и в ожидании известий спешились, расположившись на высоком пригорке у дороги, имея возможность хорошего обзора. Меньшиков приказал солдатам расслабиться, заварить чай и не обращать внимания на врага, когда он атакует нас. Сам Меньшиков с четырьмя офицерами сели на землю и стали пить чай с вареньем из поместья Меньшикова. Банки с вареньем ротмистр хранил в красивом деревянном сундучке, предназначенном специально для этой цели. Как всякий хороший помещик, Меньшиков гордился плодами своей земли.

Лошадям ослабили подпруги, и они спокойно паслись у дороги. Горели костры. Гусары пили чай, пели, смеялись; кто-то дремал. Эта мирная картина наблюдалась около полутора часов. За это время противник взял нас в кольцо, заняв выгодную позицию, а мы спокойно наблюдали за его передвижением. Но приказы Меньшикова никогда не подлежали обсуждению и выполнялись беспрекословно, и никто не обращал никакого внимания на подползающую вражескую пехоту. Двигаясь медленно и осторожно, враг готовился перейти в решающую атаку.

Внезапно сотни орущих солдат со штыками наперевес ринулись в атаку. Мы по-прежнему сидели на земле. Первым к группе наших офицеров подбежал молодой лейтенант с обнаженной шашкой, выкрикивая на ходу:

– Вы разбиты! Вы разбиты!

С чашкой чаю в руке Меньшиков, глядя снизу на запыхавшегося поручика, спокойно произнес:

– Чем вы так взволнованы?

Наш вахмистр стоял уже рядом с Меньшиковым, готовясь выслушать приказ.

– Подтяните подпруги. Мы уничтожены и отправляемся в деревню, определенную для ночлега, – объявил Меньшиков.

Пока все шло по плану. Но тут на сцене появился полковник из штаба и, оценив ситуацию, свидетелем которой он являлся, принял решение, что наш эскадрон не уничтожен, поскольку мы не оказывали сопротивления, а взят в плен. Таким образом, являясь военнопленными, мы должны следовать за теми, кто взял нас в плен. Меньшиков, конечно, не хотел соглашаться с подобным решением.

– Мы все убиты, – упорно повторял он.

К этому моменту наш построившийся, но еще не вскочивший на лошадей эскадрон был окружен ликующими пехотинцами. Меньшиков, продолжая препираться с полковником, постепенно двигался к своей лошади и, подойдя к с ней вплотную, словно помещик, оказавшийся в беде, громко выкрикнул:

– Эскадрон, по коням и прорываться!

Некоторые пехотинцы попытались удержать наших лошадей, ухватившись за уздечки. Гусары отбивались ногами и кулаками. Мы прорвались. Меньшиков был арестован.

Спустя несколько дней наш эскадрон опять попал в окружение, но на этот раз мы были приданы пехотному подразделению. Все делалось как положено, но враг оказался хитрее. Наша пехота упорно сражалась, пытаясь выбраться из окружения. Командир подразделения приказал нам отправить курьеров в штаб с докладом о сложившейся ситуации. Позже мы узнали, что все, кроме одного, были взяты в плен. Этого одного поймали казаки, но ему удалось освободиться и отправить донесение в штаб. Потом он рассказал нам, что умолял казаков отпустить его, объясняя, что сбился с пути, проголодался и устал. Казаки славились своей хитростью, но ему удалось их перехитрить.

В перерывах между учебными боями, когда мы просто шагали по дорогам в сторону Москвы, солдаты пели, а когда проходили по деревням и городам, играл полковой оркестр. Не знаю, было ли это официальным или негласным распоряжением, но таким образом создавалось впечатление, что в армии живется весело и легко. На подходе к населенному пункту в каждом эскадроне раздавался приказ:

– Запевалы, вперед!

Порядка двенадцати солдат, по шесть в ряд, выезжали вперед и занимали место за командиром эскадрона; остальной эскадрон продолжал двигаться колонной по трое в ряд. Трубачи вскидывали трубы. Запевалы начинали песню, и ее подхватывал весь эскадрон. Каждый эскадрон пел свою песню. Мелодия накладывалась на мелодию. В России всегда умели и любили петь, и в этом отношении армия ничем не отличалась от народа.

– А теперь прекратите пение, – говорил Меньшиков, когда солдаты переходили уже на не вполне пристойные песни, – рядом деревня, а там девушки.

Но стоило проехать деревню, как снова звучал приказ:

– Запевай!

На маневрах и маршах впереди растянувшейся воинской колонны, опережая ее на несколько часов, ехала группа солдат, человек двенадцать, во главе с офицером. Эта группа занималась размещением гусаров и лошадей на ночлег; в одном доме, как правило, размещали троих-четверых гусаров. Офицеры, естественно, занимали лучшие дома, причем зачастую селились по одному. Если деревня была большая, то в ней останавливался весь полк, но иногда приходилось занимать две или три деревни. Когда полк въезжал в деревню, квартирмейстеры размещали нас в подготовленных для каждого эскадрона домах.

Иногда возникали споры с местным населением; кто-то не хотел брать нас на постой, и, строго говоря, мы не имели права заставлять их. Когда шумные споры солдат с крестьянками привлекали внимание Меньшикова, он тут же мчался к спорящим и говорил:

– Ну что ж, если вы не хотите, мы не будем останавливаться в вашем доме. Но мне требуется письменное объяснение. Берите лист бумаги и пишите, что возражаете против нашего размещения. У вас есть право отказать нам, и я не имею ничего против. Если вы не умеете писать, то я напишу за вас, а вы подпишетесь или поставите крест вместо подписи.

Русские крестьяне всегда инстинктивно боялись подписывать какие-либо бумаги. Спор мгновенно затихал, хозяева открывали ворота, и гусары заводили лошадей во двор.

Я никогда не забуду ночь, проведенную в доме лавочника в небольшом провинциальном городке. Днем хозяин дома уехал по делам и вернулся только к вечеру. Мне постелили в общей комнате. Иногда память хранит запахи даже лучше, чем воспоминания. В комнате на окнах стояло множество комнатных цветов в разных по величине и форме горшках, которые издавали неповторимый аромат. В одном углу висело несколько икон, перед каждой из которых горели маленькие лампады. Вернувшийся домой хозяин первым делом подошел к иконам, опустился на колени, что-то тихо прошептал и только после этого, встав с колен, подошел ко мне и представился:

– Попов, хозяин дома.

Во время своих первых маневров я столкнулся с довольно нестандартной интерпретацией воинского устава: старший по званию отвечает за поведение своих подчиненных. Как-то группу офицеров разместили в одном из классов сельской школы. Мы пригласили учительницу, очень милую девушку, поужинать с нами. Она села рядом с поручиком Снежковым. После ужина девушка ушла в свою комнату, отделенную от класса тонкой перегородкой. Мы засиделись за бутылкой хорошего вина. В какой-то момент Снежков встал из-за стола и постучал в дверь к учительнице. Вскоре мы услышали, что поручик пытается соблазнить девушку. Мы уже было решили, что дело на мази, когда девушка, очевидно вспомнив, что мы тут только проездом, спросила:

– Кто ответит, если что-нибудь случится?

– Князь Меньшиков, – абсолютно серьезно ответил поручик.

– Кто это? И почему он должен отвечать?

– Он мой командир, – последовал ответ.

Однажды во время маневров нас предупредили, что в городке, где предполагалось провести ночь, нас ожидает торжественная встреча. За пару миль до этого городка мы остановились, чтобы привести себя в порядок. Веселая толпа взрослых и детей, чуть ли не все местное население, встречала нас на подходе к городу. Потом наш оркестр играл на площади, и танцы затянулись далеко за полночь.

1 сентября полк вернулся в Москву. Нам пришлось пройти почти через весь город чтобы добраться до казарм. Мы шли под звуки полкового оркестра, а рядом, впереди и за нами бежали мальчишки. Идущие по улицам девушки посылали нам улыбки. Вот так в седле я въехал в город, который должен был стать моим домом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.