Глава 20 «Вся родня» Родезия и Центральноафриканская Федерация

Глава 20

«Вся родня»

Родезия и Центральноафриканская Федерация

Родезия могла находиться далеко от Бога, но определенно располагалась недалеко от Южной Африки, главного источника своих проблем на протяжении почти целого столетия. Первопроходцы, которые отправились на север в 1890 г., поддерживаемые ресурсами британской «Южноафриканской компании», распространяли расовую отраву по неровному плато между Лимпопо и Замбези. После набега на Лобенгулу в 1893 г. подчиненные Сесила Родса вели себя грубо, причем эта грубость была достойной буров.

Доктор Джеймсон распределял большие участки земли, отдавая особые предпочтения «то тому лорду, то тому достопочтенному». Их владения часто оказывались в итоге в руках спекулянтов, а бывшим обитателям оставались голые остатки, которые они рассматривали «как кладбища, а не дома»[3205]. Под угрозой станкового пулемета «Максим» африканцы были доведены до статуса рабов. Их облагали налогом на недвижимое имущество. Они были вынуждены обеспечивать дешевую рабочую силу, что сами находили «раздражающим и унизительным вмешательством в личную свободу»[3206]. «Комитет по грабежам»[3207] забирал большую часть их скота, рубил на корню их общинную жизнь и угрожал самому существованию. Приспешники законности и порядка могли насиловать африканских женщин в вельде, а главный комиссар по местному населению пришел в такую ярость при виде «неотесанного местного жителя в сапогах»[3208], что приказал его высечь. Как признавал сам Милнер, использование чернокожих стало скандальным, а «защитить их было нельзя»[3209].

Как и Бенгалия после Плесси, Родезия стала добычей белых гарпий. Их подбадривал Джеймсон, который чрезмерно и незаслуженно расхваливал «очень прибыльную землю», которой управлял, называя ее «счастливым сочетанием Ханаана, Офира и страны чернокожих»[3210].

Вскоре белые стали подозревать, что это обещание иллюзорно. Они находили мало богатства и много расходов — виски, которое стоило полукрону за бутылку в Лондоне, продавалось в Солсбери по десяти шиллингов за маленькую рюмку. Котята, которые требовались для того, чтобы справляться с полчищами крыс, продавались по пяти фунтов стерлингов. Первопроходцы все еще мечтали о мраморных дворцах и паровых яхтах, если и не о «яйце птицы Рух Синдбада или золотой долине Рассела»[3211]. Они не скрывали своей жадности от Колосса. «Я хочу, чтобы вы знали, мистер Роде, что мы приехали сюда не ради потомков», — сказал один угрюмый шотландский торговец[3212]. Родс тут же должным образом ответил, придумав золотые видения великой Зимбабве, вызывающих благоговение африканских руин у форта Виктория, которые он опознал, ссылаясь на Священное Писание, как «старую финикийскую резиденцию».

Родс писал в своем обычном стиле (как попало, на скорую руку), что «слово «павлины» в Библии можно читать как «попугаи», а среди каменных орнаментов в Зимбабве имеются зеленые попугаи, обычный вид для этого региона. Доказательством являются золото и слоновая кость, а еще — тот факт, что Зимбабве построена из разрубленных камней без известкового раствора»[3213].

Родс превратил древность в прибыль, основал компанию «Африканские руины Родезии Лтд», с эксклюзивными правами на разработку таких мест в поисках сокровищ.

Хотя его первопроходцы могли проклинать немецкие и бельгийские методы, они не испытывали сомнений или угрызений совести относительно эксплуатации континента ради всего, что там имелось. Более того, англичане приняли идеи африканеров (буров) об отношении к африканцам. Они подтвердили: предрассудки из-за цвета кожи были «мудрой мерой предосторожности природы, чтобы сохранить высшую расу»[3214]. Эти люди вводили и навязывали римско-голландское право, чернокожих судили белые присяжные. Они были так уверены в себе, что даже создали, вооружили и подготовили африканскую полицию. (Многие рекруты дезертировали в марте 1896 г., когда доведенные до почти самоубийственного отчаяния матабеле, а потом и машона подняли восстание).

Главный администратор лорд Грей, который ездил на работу на красном велосипеде с толстыми шинами и золотой короной, выгравированной на крыле, восхищался смелостью африканских полицейских. Он также винил компанию за то, что нанимала их в собственных районах: «Правильным принципом являлся тот, которому следовал Цезарь. Он сохранял спокойствие в Англии при помощи легиона, собранного на Дунае, а спокойствие на Дунае — при помощи британского легиона»[3215].

Восстание началось внезапно, из-за спонтанной вспышки гнева, оно было плохо скоординировано. Но бунт разгорелся в ужасный момент, когда британцы были ослаблены и отвлечены на набег Джеймсона. Более того, воины железного века из королевства копий Лобенгулы выучили уроки своего поражения в 1893 г. Тогда они атаковали, бросаясь в атаку на открытой местности, словно воплощения наступательного духа, и полагались на холодную сталь (во многом походя на батальоны Хейга на Сомме). Матабеле тоже не смогли толком освоить огнестрельное оружие, они поднимали прицелы на винтовках, чтобы добавить силы пулям, а иногда стреляли по взрывающимся снарядам. Теперь их «Мартини-Генри» (подарок Родса Лобенгуле) были лучше прицелены, а тактика стала более искусной.

Восставшие атаковали небольшими группами на пересеченной местности, убили почти 150 человек за два месяца и загнали остальных в укрепленные лагеря в Булавайо, Гвело и других местах. Колонны с подмогой из Солсбери и Мафекинга прибывали медленно — отчасти из-за ужасающей эпидемии чумы рогатого скота. Она убивала волов, которых впрягали в фургоны, хотя стада матабеле редели еще больше. И войска империи ни в коем случае не могли быть уверены в победе после того, как ввязались в то, что Баден-Пауэлл назвал «дракой с неграми»[3216].

Матабеле воспользовались преимуществами местности, в особенности горами Матопос к югу от Булавайо. Они представляли собой хребет на хребте, состоявшие из гранитных холмиков. В тех местах гигантские валуны на возвышенностях кренились под дикими углами. Некоторые скалы, где проглядывал кварц, считались священными для матабеле. Они выглядели, как «руины старых замков, стоящих на раздробленных обломках породы, недоступных ни для кого, кроме времени»[3217]. Другие напоминали фантастических животных или монументальные обелиски, а иной раз, как ни странно, королеву Викторию. Все это охраняли густые колючие кусты, местность прорезали расщелины, пещеры и каньоны.

Горы Матопос представляли собой природный опорный пункт. Говорили, что они более надежны, чем Гималаи. Здесь британские солдаты осознали одну неприятную вещь. Несмотря на имеющиеся у них взрывчатые вещества, пулеметы и винтовки «Ли-Метфорд» дальнего радиуса действия, они могли только «брать жизнь за жизнь, столкнувшись с ордой обнаженных дикарей»[3218].

Однако матабеле не удалось остановить наступление большего количества людей и металла. К июню 1896 г. они уже оборонялись. Один лейтенант жаловался, что его патруль «постоянно находился на грани схватки, но негры всегда исчезали, когда мы близко подходили к ним. Это были переходы, сплошные переходы, день за днем, сквозь кусты, без всякой дороги… Произошло несколько стычек с небольшими группами противника. Мы убили несколько человек и взяли пленных (которых всегда сразу же расстреливали). Мы сожгли дюжину краалей, захватили много скота и женщин»[3219].

Затем, до того, как матабеле разбили на юге, машона устроили восстание на севере, терроризируя огромную территорию вокруг Солсбери, которую по большей части лишили гарнизона. Африканцы убили свыше 370 европейцев (примерно 10 процентов белого населения). Такого истребления не совершили даже сипаи во время восстания в Индии, не говоря уже о «мау-мау». Но вторая фаза восстания («чимуренга») получилась еще более шокирующей, поскольку поселенцы защищали предположительно «ручных» машона от воинственных матабеле. Один первопроходец, который приехал из США, говорил, что члены племени машона хуже, чем «жестокие и вероломные американские индейцы, убивающие ненавистных бледнолицых»[3220].

Белым угрожала смертельная опасность. У них возникли ярость и желание убивать, подобные тем, что были вызваны восстанием сипаев в Индии. Безжалостная бойня женщин и детей, как писал знаменитый охотник Ф.С. Селоус, «кажется колонисту не просто преступлением, а святотатством, она вызывает всю латентную ярость более цивилизованной расы».

Это разбудило «спящего демона»[3221] в душе строителя империи. Как один волонтер сказал своей матери, «после этих хладнокровных убийств ты можешь не сомневаться, что не будет никакой пощады и снисхождения, и все черное будет вынуждено умереть, потому что у наших людей взыграла кровь»[3222]. Сам лорд Грей, названный «рыцарем империи», горел ненавистью вместе с лучшими из колонизаторов. «Он ездит по вельду в поисках, кого бы пристрелить, — писал его личный секретарь, — и его требуется удерживать от совершения самых непростительных убийств»[3223].

Даже миссионеры призывали к возмездию. Один католический священник думал, что единственный шанс на будущее дьявольских машона — это «уничтожение всего народа, как мужчин, так и женщин, старше 14 лет»[3224].

Самым печально известным символом мести и главным инструментом закона Линча являлось дерево в Булавайо, служившее виселицей. Здесь избавлялись от африканских подозреваемых после быстрого судебного процесса. Они свисали с веток на веревках, которые закручивали вокруг шеи. Один молодой торговец заметил: «Великолепно подстреливать негров, словно дичь на обед, и смотреть, как они падают, словно кегли в кегельбане». Мертвые результаты этого развлечения он считал «очень приятным зрелищем»[3225].

Однако Олив Шрейнер опубликовала фотографию зрелища — свисающие с дерева черные трупы и наблюдающая за ними группа белых — на обложке своей знаменитой книги, ставшей атакой на Родса, «Солдат Питер Халкет из Машоналенда»(1897). Это помогло крестовому походу Генри Лабушера против жадности, британской «Южноафриканской компании». Его журнал «Трут» («Правда») яростно осуждался в Родезии, в частности, Баден-Пауэллом. Последний оправдывал слепую ярость первопроходцев, проводивших ответные меры. Он высмеивал мягкость «богатой, сонной, послеобеденной старой Англии». Очарованный казнями, этот военный даже сам провел одну, незаконно организовав военный трибунал и застрелив «прекрасного старого дикаря»[3226] по имени Увини. Баден-Пауэлл раздобыл фотографию, сделанную Олив Шрейнер, поместил ее в записную книжку, где вел записи о кампании, и назвал «Рождественское дерево»[3227].

В этих частях сельской местности, охваченной восстанием, которое совсем не являлось всеобщим, представители британской регулярной армии и волонтеры британской «Южноафриканской компании» проводили политику выжженной земли. Они сжигали краали и подрывали динамитом пещеры, наказывали сам вельд, иногда уничтожая друзей, как и врагов, и время от времени собирали трофейные уши или куски черной кожи, чтобы делать мешочки для хранения табака. Колонизаторы «стреляли невоинственных женщин, их нисколько не беспокоило убийство детей»[3228]. Они уничтожали посевы и запасы зерна, реквизировали скот и не давали собирать урожай.

Британская «Южноафриканская компания» создала настоящий голод. К августу 1896 г. восставшие были вынуждены есть обезьян, коренья, ягоды и сердцевину пальм, а также шкуры мертвого скота. В следующие несколько месяцев большое количество людей умерло от голода и болезней. Выжившие сражались друг с другом за еду и сдавались пачками. Булавайо, связанный с Южной Африкой железной дорогой в 1897 г., наполнился чернокожими беженцами, напоминающими скелеты. «Посмотрите на мое тело, мои руки, мои ноги, — говорил один из них. — Я напоминаю неровный холмик, я состою из одних углов»[3229].

Родс организовал и финансировал раздачу маиса, но для многих еда поступила слишком поздно. Лидера колонизаторов волновали большие затраты из казны британской «Южноафриканской компании», вызванные растянувшейся партизанской войной. Поэтому он урегулировал вопрос с матабеле.

Это был крупный мужчина, тяжело дышавший, задыхавшийся и преждевременно состарившийся. Его голос во все большей степени срывался на фальцет, рукопожатие стало вялым. Но Родс демонстрировал впечатляющее хладнокровие, присутствие духа и самообладание. Как предполагал один друг, он, возможно, думал, что ему не предначертано судьбой «быть убитым проклятым ниггером»[3230].

В любом случае, Родс отправился к индунам (государственным чиновникам) матабеле всего с несколькими сопровождающими, которых даже отругал в характерной для него манере за то, что пришли на «индабу» (совещание) вооруженными: «Вы со всеми этими револьверами напоминаете фаршированных куропаток».

Родс провел много неофициальных встреч, проехал по горам Матопос и обнаружил массивный гранитный купол Малиндудзуми — «одну из мировых достопримечательностей». Он решил сделать его своим мавзолеем. Этот человек также обещал решить африканские проблемы, прекратить существование властной местной полиции и дать власть индунам, наделив зарплатой и лошадьми, обеспечить матабеле больше места для проживания. «Вы собираетесь давать нам землю в нашей собственной стране! — воскликнул один молодой вождь. — Это очень мило с вашей стороны»[3231]. Родс выступал в роли миротворца и хотел добиться примирения. Он убедил голодных воинов сложить оружие и взяться за плуги. Он завоевал прозвище «Умламуланмкунзи», или «Бык, который разводит в стороны двух дерущихся быков»[3232].

Однако Родс не мог допустить, чтобы первая колониальная «война за независимость»[3233] в Африке закончилась вничью, а тем более — победой чернокожих. На самом деле, когда его обвиняли в «излишней мягкости к кафрам»[3234], он заверил поселенцев: белым судьбой предназначено управлять Родезией. Его видение реализовалось между 1898 г., когда так называемые «баловни»[3235] британской «Южноафриканской компании» стали доминировать в новом Законодательном совете, и 1923 г., когда белые жители получили фактическое самоуправление. За эту четверть столетия британцы Родезии два раза брались за оружие, выступая за империю во время Англо-бурской войны и Первой Мировой войны. Они действовали в качестве бастиона против экспансии африканеров. Генерал Смэтц, который стал премьер-министром Южной Африки в 1919 г. и безуспешно пытался расширить Союз до Замбези и далее, называл их «маленькими джингоистами»[3236].

Бесспорно, белые жители Родезии отвергали политическую ассимиляцию, причем в такой мере, что король Георг V (среди других) говорил об их стране, как об «Ольстере Южной Африки»[3237]. Но они все еще полагались на своего сильного южного соседа, который оказывал значительное влияние на их культуру. На нее влияли травматические воспоминания о восстании 1896 г., героические мифы о сопротивлении первопроходцев «ордам неразумных варваров», постоянные страхи того, что в будущем черная приливная волна может утопить маленькие островки белых.

В конечном счете во время конфликта африканцы доказали свои способности и возможности. В дальнейшем, по мнению лорда Грея, они демонстрировали свои способности к обучению, научившись петь «Боже, храни королеву!» Так заклинание буров постоянно повторялось к северу от Лимпопо — местные жители должны знать свое место, где их и следует держать. Их следует лелеять или подвергать наказанию, как «взрослых детей». Их надо учить работе в промышленности, возможно, сделав «учениками в зависимом состоянии»[3238]. Местных явно нельзя баловать. «Нынешнего отношения к молодежи, которой дают арахис и бекон, достаточно, чтобы разбить сердце и разорвать карман нанимателя, — писал один из белых граждан. — На следующем этапе они захотят пуховых постелей»[3239].

Просто не было никакого либерального способа ведения дел с «грязными, измазанными жиром, курчавыми и обнаженными неотесанными машона, отличающимися плоскостопием и толстыми губами». В своей массе африканцы представляли угрозу. Белым следовало твердо придерживаться политики «разделяй и властвуй»[3240].

На самом деле машона и матабеле уже были затравлены и измучены голодом, поэтому готовы подчиняться. Их патриархальная система развалилась, индуны стали младшими чиновниками, которых можно по желанию увольнять. Народы оказались сведены до жалкого и унизительного состояния в тени плетки. Чтобы получить немедленное подчинение и сговорчивость чернокожих рабочих, сопровождаемое «болезненной улыбкой», белым требовалось только упомянуть стандартное количество ударов плетью: «Двадцать пять»[3241].

Африканские горняки и рудокопы терпели особенно ужасающие условия. Смертность соответствовала смертности в армии во время войны. Африканские крестьяне, которые поддерживали страну во время десятилетия после восстания, страдали от арендной платы, пошлин, сборов, взносов и других навязанных платежей. Был даже налог на собак в размере пяти шиллингов, который мешал их усилиям по борьбе с паразитами. Это приводило к жалобам о том, что землевладельцы «станут следующим этапом брать деньги с мух в наших краалях; лучше умереть, чем оплачивать такие требования».

Еще хуже была эрозия все более сокращавшихся земель чернокожих. Земли не только уменьшались количественно, но и ухудшались качественно. Европейцы завладели «богатыми красноземными почвами», отправив их жителей в негостеприимные регионы со множеством бабуинов, комаров и мух цеце. Поселенцы хотели проводить «сельскохозяйственную политику белых», которая, сохраняя труд черных мигрантов, полностью исключит из их областей то, что они называли «кафрским фермерством»[3242].

Африканцы были так подавлены, что некоторые утратили веру в собственную силу и духов, приняв веру завоевателей. Ранние миссионеры не производили особого впечатления, и их попыткам едва ли помогал первый епископ Машоналенда, который обычно отсутствовал и рассматривал африканцев, как «вызывающую отвращение деградацию рода человеческого»[3243]. Воины Лобенгулы использовали страницы евангелия, которое недавно перевели, для украшения своих головных уборов с перьями страуса. Но после 1896 г. зерно упало на менее каменистую почву. Священники часто находили, что им легче обратить в веру черных язычников, чем белых христиан. Последние, когда не занимались спортом (катанием на велосипеде, стрельбой, скачками, охотой на шакалов, игрой на бильярде, в крикет, регби и т.д.), имели склонность к поклонению Бахусу. Удачливые старатели купались в шампанском. После одних скачек, когда все горожане перепились, Умтали напоминал морг. Однако к 1920-м гг. почти десятая часть миллионного населения африканцев Родезии была обращена в христианство. Некоторые ходили в миссионерские школы, что стало единственной формой образования, доступной для них до 1920 г.

Как и обычно, увеличение количества «миссионерских мальчиков» усугубило и обострило этническое напряжение. Типичный поселенец жаловался, что миссионеры «уделают слишком много внимания теории «люди — братья» и упускают необходимость начинать снизу и постепенно внушать идеи дисциплины, гигиены и бережливости. В результате чернокожему дали понять, что он может рассматривать себя, как равного белому, стать высокомерным, дерзким и причиняющим беспокойство»[3244].

Такие поселенцы особенно возражали против обучения языку. Сами они обращались к африканцам на кухонном кафири или фанаголо — вульгарной смеси языка африкаанс, зулусского и английского. При этом они выражались в повелительном тоне, считая «знаком неуважения, если кафры разговаривали с ними на английском языке»[3245]. Правители Родезии испытывали тревогу от появления «образованных местных жителей»[3246], которые знали о собственной цивилизации и жаловались на то, что живут при «прикрытой форме рабства»[3247]. Поэтому колонизаторы искали способы закрепить белое превосходство через расовую сегрегацию.

В теории, после введения внутреннего самоуправления в 1923 г., имперское правительство оставалось опекуном черного большинства Родезии. Оно только на словах признавало и поддерживало особую ответственность Британии за африканские интересы, и это прямо проводилось на находящихся под протекторатом территориях — Басутоленд, Бечуаналенд и Свазиленд. На самом деле Министерство по делам колоний вероятно согласилось бы с последним главным администратором британской «Южноафриканской компании», который говорил: «Местные белые не больше подходят для управления местными жителями, чем большевики подходили для управления русскими»[3248].

Поэтому Лондон ограничивал власть нового Законодательного собрания в Солсбери, чтобы защитить права африканцев. Однако на практике британское правительство никогда не вмешивалось позитивно и редко пользовалось своим правом наложения вето. Министерство взяло на себя ответственность за Родезию и относилось к ней, как к доминиону. Лишь немногие африканцы имели право на голосование. Поселенцы управляли страной в собственных интересах. В дальнейшем они выкупили оставшиеся доли британской «Южноафриканской компании» в месторождениях минералов и железных дорогах.

Правление белых включало контроль над вооруженными силами, а также над гражданской службой. Так поселенцы Родезии оказывались в «совсем отличном положении»[3249] в сравнении с положением поселенцев в Кении. Но, хотя они и стали сильнее, они были беднее: как утверждалось, настоящим родезийцем делался только тот, кто не мог себе позволить уехать.

Предпринимались попытки привлечь богатых иммигрантов, долго находившийся на посту премьер-министр Годфри Хаггинс сказал, что стране требуются молодые люди, которые «в школе гоняли младших учеников по поручениям, которых в школе пороли»[3250].

Но страна по большей части получала поселенцев, у которых все было заложено. Их сопровождало внушительное и вызывающее беспокойство количество «любителей посидеть в баре и просто лодырей и бездельников»[3251]. В 1920-е гг. большинство белых фермеров жили в ужасающей нужде. Как писала Дорис Лессинг, они «использовали накидки из звериных шкур вместо оделял, ящики и канистры из-под бензина в виде мебели, мешки из-под муки в виде занавесок»[3252]. Многие верили в табак, только потом обнаружив, что перепроизводство девальвирует «золотой лист».

Великая депрессия еще больше погрузила их в долги, одновременно побуждая обладающих определенными навыками и опытных африканских рабочих подорвать положение европейских ремесленников. Когда белые оказались в неблагоприятных условиях и понесли убытки, то проследили, чтобы главный удар и основная тяжесть экономических бурь и кризиса упала на чернокожих. Как писал главный комиссар по делам аборигенов, «местный житель всегда являлся амортизатором в государственной машине»[3253].

Самой печально известной мерой, которую долго обдумывали и ввели в действие в 1930 г., был Закон о пропорциональном распределении земли, который стал «Великой хартией вольностей» белых[3254]. В соответствии с ним страна разделялась на кантоны в зависимости от цвета кожи. Проживание миллиона африканцев ограничили двадцатью восьмью миллионами акров (включая резервации), а сорок восемь миллионов акров (включая муниципалитеты) отдали пятидесяти тысячам европейцев.

Закон представлялся в виде защиты прав местных жителей на землю, которая могла быть куплена более богатыми иммигрантами, то есть средство защиты через сегрегацию. В таком виде он получил широкое одобрение в Великобритании и Родезии. Однако его явно разработали ради усиления белого превосходства на основе южноафриканской модели отдельного, но неравного развития.

Закон приводил к невыносимому давлению на землю в сельских областях чернокожих, куда в итоге переселили примерно 425 000 человек. Африканцы лишались постоянного места жительства, а большие и малые города окружала полоса из убогих жилищ. Крестьяне превращались в пролетариев. Территориальный раздел и обман стали прелюдией к дальнейшим репрессиям. В 1931 г. Закон о контроле за маисом навязал сложную рыночную систему, которая отдавала предпочтение пытающимся преуспеть белым фермерам за счет чернокожих. В том же самом году Закон о государственной службе исключил африканцев со всех должностей на государственной службе, кроме самых незначительных. «Клерк из местных» обозначало «посыльный»[3255]. В 1934 г. Закон о промышленном примирении положил конец их соперничеству с европейцами при получении рабочих мест, требующих навыков, а заодно и в других сферах. Через два года Закон о регистрации местных жителей ужесточил законы о передвижениях, наложив особые ограничения на передвижение африканских женщин[3256].

Некоторые воспользовались новыми возможностями, но у многих оказалось мало альтернатив проституции. Так называемые «чаепития» Солсбери стали печально известны: выстраивались длинные очереди к проституткам, и «половой акт, судя по всему, совершался на глазах следующего в очереди».

Некоторые из этих женщин стали «королевами притонов». Они получали большую прибыль от запрета на потребление чернокожими спиртного, предназначенного для белых, продавая незаконный напиток под названием «скокиаан». Он состоял из дрожжей, сахара и маиса. Крепость усиливалась такими ингредиентами, как табак, метиловый спирт и крем для обуви.

Наконец, Закон о мятежах и подстрекательстве к бунту (1936) пытался предотвратить распространение подрывной литературы, большая часть которой выступала против расовой дискриминации. Разделение по цвету кожи действовало в школах, больницах, кабаках и т.д. Но выходили и другие неприятные и унизительные постановления. Например, африканцам долго запрещали ходить по городским мостовым. Тем временем черные городские гетто, построенные из травы, канистр, банок, мешков и дагги (глины и коровьего навоза, смешанных с бычьей кровью) являлись инкубаторами болезней. Количество случаев туберкулеза, пневмонии, бильгарции, анкилостомы и недоедания увеличивалось особенно быстро в вонючем, почерневшим от дыма поселке из бараков и времянок перед промышленной зоной Булавайо. Территорию терроризировали банды в коротких куртках и широких штанах. Поселок мог претендовать на звание «худшей трущобы в мире»[3257]. Однако белые утверждали, что они держат африканцев на расстоянии ради сохранения здоровья и поддержания гигиены.

Премьер-министр выражал общую точку зрения: «Нельзя ожидать, что европейцы выстроятся в общую очередь с грязными людьми, возможно со старой умфази (африканской женщиной) с младенцем на спине, который хнычет и блюет»[3258].

Хаггинс был убежденным сторонником сегрегации. Он однажды выступал за отправку всех «продвинутых местных жителей»[3259] на другую сторону Замбези. Это предложение отклонили в Лондоне. Африканцы в дальнейшем опишут своего премьер-министра, как «родезийского доктора Малана»[3260]. Диссидент Том Драйберг, депутат Парламента от лейбористской партии, заявлял: говорить с Хаггинсом о чернокожих — это все равно, что говорить со Штрейхером о евреях.

Это было оскорбительное клеветническое обвинение. Хаггинс был эдвардианским врачом, рецепты которого устарели. Он выступал за партнерство между черными и белыми, но за вид партнерства, который существует между конем и наездником.

Хотя фактически Хаггинс оставался глухим к африканскому голосу, он являлся старомодным патерналистом. Этот политик даже основал бесплатные клиники для чернокожих (оправданные, как профилактика для белых), в то время как один британский губернатор отвергал предложения об африканском госпитале на основании того, что «в стране и так уже слишком много местных жителей»[3261].

Однако Хаггинс попытался прекратить рождение нации, задушить то, что один ведущий миссионер назвал «рассветом расового сознания банту». Эта глубокая психологическая революция[3262], вдохновленная воспоминаниями о восстании 1896 г., являлась реакцией на правление белых.

Политика Хаггинса вызвала новую враждебность африканцев к колониальному государству. Иногда она принимала странные формы— с пророчествами о том, как американские самолеты с неграми за штурвалами уничтожат «европейский контроль», как Армагеддон взорвет «работы Цезаря»[3263]. Часто сопротивление чернокожих было местным и индивидуальным — от насилия до отказа сотрудничать. Как заметила одна женщина-законодатель, местные придумывали способы бойкотирования плохого работодателя, «который вскоре обнаруживает, что привилегия сильных ударов по собственным неграм обходится слишком дорого»[3264].

Часто случались и всеобщие протесты. Несколько сот человек в одной резервации бросили вызов сельскохозяйственным указам Хаггинса: «Даже собаки белых фермеров могут ездить в автомобилях, и к ним правительство относится лучше, чем к нам»[3265]. Кроме проведения массовых собраний, африканцы организовывали подачу петиций, отправляли делегации, выпускали пропагандистские материалы и распевали лозунги, как например «Африка для африканцев»[3266].

Они создавали профсоюзы, самыми известным из которых стал воинственный Промышленный и коммерческий союз, где к 1932 г. состояло почти пять тысяч человек. Закон о мятежах и подстрекательстве к бунту запретил его, но Промышленный и коммерческий союз снова возродился, когда профсоюзы стали быстро размножаться после войны. К тому времени большие надежды, появившиеся после провозглашения Атлантической Хартии, разрушились ужасающими последствиями конфликта. Среди них были принудительный труд, проживание в стесненных условиях, истощенная, ставшая неплодородной земля в резервациях, более крепкие связи с Южной Африкой (Хаггинс и Смэтц являлись тесными имперскими союзниками). В октябре 1945 г. чернокожие железнодорожники устроили забастовку в Родезии, которая началась из-за серии трудовых конфликтов. Железнодорожники добились частичной победы, что привело к тому, что один журналист провозгласил окончание эксплуатации белыми представителей чернокожих племен: «Забастовка железнодорожников доказала рождение африканцев»[3267].

* * *

Заявление оказалось преждевременным. Африканские лидеры, подавленные и уничтоженные после «чимуренги» 1896 г., оставались разрозненными. На самом деле им приходилось следовать за более воинственными обыкновенными, рядовыми людьми. Простые африканцы испытывали горькое разочарование от того, что не получили никакой награды за жертвы военного времени, кроме как грубых замечаний о «кафрах» в форме. Они приходили в ярость и распалялись от более строгого контроля за населением готовых лопнуть гетто в городах. А оно достигло 100 000 человек в 1946 г. и удвоилось в следующем десятилетии.

Африканцы негодовали из-за послевоенного притока белых иммигрантов, особенно — неквалифицированных рабочих из метрополии. Последние приняли родезийскую доктрину главенствующей расы, и «просто купались в ее опьяняющей славе, практически доходя до открытой ненависти к африканцам»[3268].

Они страдали из-за резкого повышения стоимости жизни. Заработная плата оставалась ужасающе низкой, но между июлем и декабрем 1947 г. цены поднялись более чем на 20 процентов. Кроме того, африканцев вдохновляли шаги колоний к независимости от Индии до Золотого Берега.

Так что давление снизу вынудило колеблющихся профсоюзных боссов одобрить всеобщую забастовку в 1946 г. Это был пик недовольства рабочих масс. Но судная труба выдавала лишь неуверенные звуки: африканцы разделились из-за соперничества племен, личных амбиций и взаимной ревности. Они остро осознавали ограниченность власти чернокожих, искали способы работать «в рамках существующей системы»[3269]. Джошуа Нкомо, секретарь профсоюза железнодорожников, стремящийся к тому, чтобы стать национальным лидером, оказался типичным сторонником компромисса. Он был полным, добродушным и всегда потакающим своим желаниям, пытаясь быть всем для всех людей. Более того, он старался умилостивить Господа, как и мамону, успешно принимая то конгрегационализм, то методизм, то становясь католиком, но одновременно почитая божества своих предков под священными деревьями святилища в Дуле. «Нкомо» означает «бык», но он-то являлся улиткой с рогами.

Поэтому, хотя единственную всеобщую забастовку в Родезии поддержали даже чернокожие слуги, работающие в домах, которые смеялись над своими нанимателями, опорожняющими помойные ведра, она быстро закончилась, словно затухающая влажная петарда. Войска белых подавляли проявления насилия, а Хаггинс говорил о мире. Наконец он бросил кусок деморализованным противникам, изменив ради расположения местных жителей ненавистное название Солсбери, на «африканский город Хараре».

Северная Родезия предложила Хаггинсу более существенные способы поддержания и укрепления белого превосходства в Южной Родезии. Этот протекторат протянулся от Замбези и озера Танганьика и имел форму бабочки.

Предполагалось, что Министерство по делам колоний обеспечивает в Северной Родезии главенство африканских интересов. Там проживало мало европейцев, но имелись богатые месторождения меди. Хаггинс, который нацелился на использование природных богатств и подавление черного национализма, давно выступал за слияние двух Родезии. (Южная Родезия ныне называется Зимбабве, Северная — Замбией. Однако иногда говорится просто «Родезия», при этом подразумевается Южная).

За слияние же выступал и Рой Веленски, хотя лидер поселенцев в Лусаке, в этом «необработанном алмазе Кохинур»[3270], кардинально отличался от лощеного премьер-министра в Солсбери. Едва ли можно было найти двух более резко отличающихся людей.

Веленски был сыном женщины из африканеров и пьющего польского еврея, содержателя ночлежки. Он ходил в начальную школу босым, до шестнадцати лет ни разу на спал на постельном белье и, как губернатор позднее с гордостью говорил, «купался с голым задом в Макабуси с многочисленными негритятами». (Эта фраза стала знаменитой). В дальнейшем он добился успехов, как боксер-тяжеловес, потом машинист паровоза и выдающийся профсоюзный деятель. Он называл себя «социалистом-консерватором»[3271] и хотел создать широкий британский доминион в центре Африки, где на протяжении следующего столетия чернокожий будет играть свою роль младшего партнера.

Таким планам давно сопротивлялись в Лондоне. Министерство по делам колоний считало, что политика сегрегации из Южной Родезии распространится на север, где даже прогрессивные белые отдавали предпочтение определенному количеству «используемых рабов».[3272] Но после победы доктора Малана в 1948 г. правительство Эттли опасалось, что Хаггинс может сформировать союз с режимом апартеида Южной Африки. Пока Британия пыталась справиться с другими колониальными проблемами, это сделало бы лживыми ее либеральные заявления, которые передавались по региону местной радиослужбой в Лусаке (их ловили дешевые радиоприемники, известные, как «специальные сковородки»). Союз Хаггинса и Малана обрек бы миллионы африканцев на угнетение и притеснение, как отмечалось в одном из документов кабинета: «Могут даже начаться ужасающие войны между управляемой белыми Восточной Африкой и управляемой черными Западной Африкой»[3273].

Поэтому в 1953 г., после растянувшихся переговоров и пяти важных развернутых конференций, две Родезии и (по настоянию Великобритании) Ньясаленд сформировали Центральноафриканскую Федерацию (более известную под названием Федерация Родезии и Ньясаленда). Это было фатальной ошибкой с самого начала.

Предназначением Федерации Родезии и Ньясаленда было сохранение привилегий белого меньшинства и интересов черного большинства. С самого начала в администрации царил хаос и путаница. Власть разделилась между пятью правительствами —двумя в Солсбери (федеральным и территориальным), в также в Лусаке, Зомбе и Вестминстере. Сам Хаггинс, как писал один британский чиновник, «никогда, ни в коей мере не собирался делать федерацию успешной»[3274]. Он рассматривал ее просто, как способ поглощения Северной Родезии.

Еще хуже то, что с африканцами едва ли проконсультировались. Веленски предупредил, что чернокожих, которые отказываются от сотрудничества, «ждет судьба краснокожих индейцев США», сказав, что они не понимают остроту проблем. На самом-то деле все они прекрасно понимали, и этому помог один европейский гражданский служащий, который выписался из гостиницы «Водопад Виктория», когда прибыли чернокожие делегаты, заявив, что для него «не подходит проживание с африканцами. Это противоречит его идеям»[3275].

Африканцы объявили, что Федерация Родезии и Ньясаленда «будет садом, полным цветов для европейских поселенцев, и глубокой могилой — для местных жителей»[3276]. Они осудили Джошуа Нкомо за то, что тот радикально не противостоял этому плану, а заодно обвинили Великобританию в «трезвом, просчитанном, жестоком и циничном предательстве»[3277].

По словам Хаггинса, «6 000 000 первобытных людей были переданы Парламенту, в котором доминировали местные европейцы»[3278]. Перед большой толпой в Лусаке президент нового Национального конгресса Северной Родезии торжественно сжег «Белую книгу» Британии по вопросу Федерации (Сборник официальных документов правительства). Антибританская борьба в то время, когда Нкрума вел Золотой Берег к независимости, вдохновила массовый национализм на всех трех территориях. Вскоре африканцы, которые отмечали, что первый федеральный бюджет берет полукрону с бутылки виски и налагает пять шиллингов на мешок маиса, снова пели патриотические песни «чимуренги».

Однако первые перспективы Федерации Родезии и Ньясаленда казались светлыми, словно она будет существовать, соответствуя девизу на своем гербе: «Magnum Esse Mereamur» («Заслужим быть великими»). Активно развивалась добыча меди, а табак из родезийской Вирджинии мог конкурировать с американским. Потоком шли инвестиции, финансировалось строительство дорог и амбициозные проекты вроде дамбы у Карибы, которая обеспечила не только дешевое электричество, но и, как выразился Веленски, бетонное обручальное кольцо, соединившее две Родезии. (В действительности «самое крупное созданное человеком озеро в мире» вынудило переселиться тридцать тысяч африканцев на северный берег Замбези, а электростанцию строили на южном берегу, «символизируя главенство интересов Южной Родезии»)[3279].

Наблюдался поток белых поселенцев, среди них — экспатрианты из независимой Индии, те, кто приехал из Бенгалии искать своего счастья. Это были «авантюристы и искатели приключений», которые предположительно превратили Умтали в Пунафон-тейн. Пригороды с садами возникли вокруг деловых кварталов Солсбери — федеральной столицы, которую африканцы с севера прозвали «Бамба Зонки» («Забираю Все»). Небоскребы выросли вдоль бульваров Булавайо, отличавшихся спусками и подъемами, которые делали улицы достаточно широкими, чтобы на них мог развернуться фургон с впряженными волами.

Африканцы получили скромную долю растущего богатства, хотя все еще менее одной десятой дохода белых. В надежде создать ручной черный средний класс, Гарфилд Тодд, харизматичный миссионер, который сменил Хаггинса в роли премьер-министра Южной Родезии, даже начал ослаблять разделение по цвету кожи и запреты. После протестов африканцы получили доступ в некоторые гостиницы Солсбери. После пикетирования они получили равное отношение с белыми в магазинах Лусаки — например, у мясников, где белые покупатели бесстыдно отказывались от мяса для своих собак, потому что «оно подходит только для кафров»[3280]. Им разрешили пить европейское пиво и вино (но не крепкие спиртные напитки). Местных жителей официально стали называть «мистер» вместо обычного «этот самый…»[3281] Казалось, появилась реальная надежда на то, что Веленски называл «партнерством между африканцем и его европейским хозяином»[3282]. Первые несколько лет существования Федерация Родезии и Ньясаленда действительно стали «золотым веком участия»[3283].

Золото превратилось в пыль после 1956 г., когда обвалился рынок меди. Многие африканцы потеряли работу, а вместе с ней -и свои дома. По мере того, как упали реальные заработки и поднялась стоимость жизни, увеличилось количество забастовок, беспорядков и волнений. Власти предпринимали срочные меры, проводили массовые аресты. Пока африканские рабочие тратили треть доходов на транспорт, высокая стоимость проезда в автобусах в Солсбери привела к бойкоту и насилию. Молодых женщин, которые проигнорировали бойкот, изнасиловали.

Недовольство было сильнее в сельской местности, где сохранялся ряд обязательных мер — например, выбраковка скота. Это привело к тому, что «значительное количество более богатых крестьян примкнуло к националистической политике»[3284].

Одновременно проживающие в городах африканцы озлобились, когда изменения в условиях владения землей лишили их общих прав на ресурсы. Гарфилд Тодд никогда не уходил от принуждения и использования силы для подавления. Он не только устранял проблемы с рабочими при помощи силы, но и в годы, когда проповедовал и учил, рекомендовал христианство чернокожим и ради самого христианства, и «потому что оно делает людей более послушными и сговорчивыми при управлении ими»[3285]. (Он также бил палкой по ягодицам непокорных учениц). Однако теперь премьер пытался немного умерить негодование африканцев небольшим расширением права голоса. Великобритания это одобрила, как и другие либеральные инициативы вроде улучшения образования чернокожих. Но им не доверяли белые жители Родезии, которые выгнали Тодда в 1958 г., предпочтя сэра Эдгара Уайтхеда — одинокого, любящего выпить эксцентрика, умного, но почти слепого и глухого, который по слухам (не соответствующим действительности) приглашал быка в свою гостиную.

Однако Веленски, федеральный премьер-министр, пытался убедить правительство «тори» в Лондоне дать Федерации Родезии и Ньясаленда статус доминиона на основании увеличившегося черного представительства. При этом лейбористская оппозиция теперь поддерживала лозунг «Никакой независимости до правления большинства»[3286].

К северу и югу от Замбези националистическая оппозиция выкристаллизовалась вокруг демократического принципа. В Солсбери ее возглавлял Джошуа Нкомо, в Лусаке — Кеннет Каунда, а в Ньясаленде — Гастингс Банда. Последний вернулся домой в 1958 г. после работы врачом в Англии на протяжении такого долгого времени, что почти забыл родной язык. Но его приветствовали, как «нашего махатму, нашего мессию, нашего Спасителя»[3287]. Его переведенные речи, экстравагантное ораторство, предназначенное для толпы и направленное против «глупой и дьявольской Федерации»[3288], вызывало дикий энтузиазм. Банда произносил речи, надев фетровую шляпу и костюм-тройку.

Беспорядки распространялись, как пожар по вельду. Сопротивление Федерации Родезии и Ньясаленда всегда было более яростным на двух северных территориях. Теперь же Ньясаленд, как казалось, находится на грани восстания. Более того, ходили слухи, что Банда планирует отравить восемь тысяч белых, проживающих в стране, при помощи сорока тонн мышьяка.

Про организацию Каунды говорили, что она напоминает банду из Чикаго, известную, как «Убийство Инкорпорейтед». В начале 1959 г. на всех трех территориях было объявлено чрезвычайное положение. Лидеров чернокожих арестовали, включая Каунду и Банду (которого отправили в Южную Родезию в пижаме). Нкомо (а он, как обычно, находился за границей) не арестовали, в отличие от сотен поддерживающих этих лидеров людей.

Националистические партии были запрещены. Войска помогали подавить последовавшие беспорядки. Пятьдесят участников демонстрации убили после задержания Банды и его помощников. Операция имела кодовое название «Восход солнца» — словно ответный укол обещанному лидером восходу свободы (квача). Белые на юге угрожали «все сделать сами»[3289], и Уайтхед принял ряд мер, дав своему правительству диктаторскую власть и ужасающе урезав свободу слова и собраний. В конце концов, сэр Роберт Тредголд, главный федеральный судья, подал в отставку, выразив протест и утверждая: несмотря на прекрасный ум, Уайтхед страдает от «умственной близорукости». Его законодательство перечеркнуло положения Декларации прав человека одно за другим, создавалось «полицейское государство»[3290]. По крайней мере, одна газета белых согласилась с этим, заявляя: новые законы означают тоталитарную Родезию[3291]. Англиканский архиепископ нашел в них эхо гитлеровского режима.

Хотя Уайтхед мог таким образом сдерживать чернокожих националистов на юге, сопротивление белому правлению усилилось на северных территориях. Когда губернатор Ньясаленда сэр Роберт Армитедж надеялся, что заключение Банды в Гвело обеспечит политическое затишье на два года, «Гардиан» ответила: «В таком случае вполне можно просить Замбези прекратить течь на два года»[3292].