Глава 3 «Исключенные из катастрофической кастовой системы» Австралия, Канада и Новая Зеландия

Глава 3

«Исключенные из катастрофической кастовой системы»

Австралия, Канада и Новая Зеландия

Через пятнадцать лет после основания в Австралии в 1788 г. поселения граждан, приговоренных к каторге за совершение преступлений, Джеймс Туки уже предавался своим имперским фантазиям. Сидни Смит тоже представлял могучее будущее для так называемой «Колонии обесчещенных». Он писал: «Может наступить время, когда какой-нибудь Тацит из Ботани-Бей расскажет о преступлениях императора, ведущего свой род от лондонского вора-карманника, или изобразит доблесть, с которой тот вел вперед своих новых голландцев в сердце Китая». [Новой Голландией изначально называлась Австралия, известное нам название официально принято только в 1817 г. Сидней в ту пору назывался Порт-Джексон, а Тасмания до 1853 г. — землей Ван Димена. Для удобства в этой книге используются современные наименования, хотя имеется и обозначение поселения Ботани-Бей. — Прим. авт.]

Оказалось, что первый губернатор Нового Южного Уэльса капитан Артур Филипп и в самом деле лелеял имперские мечты. Но «Ромул Южного полюса»[391], как причудливо назвал его Смит, не хотел, чтобы преступники закладывали основы империи.

Филипп был морским офицером, назначенным вести первый флот (или сосланный в Ботани-Бей, как говорили его недоброжелатели, поскольку он надоедал министрам, требуя повышения и продвижения по службе). Он считал, что осужденные обеспечат только мускульную силу для укрощения дикой местности. Они не будут рабами, говорил Филипп, поскольку не может быть рабства в свободной земле. Но осужденных следует отделять от гарнизона и свободных поселенцев, которые будут в дальнейшем эмигрировать в Австралию. Они должны строго соблюдать дисциплину и будут подвергаться суровым наказаниям.

Филиппа отличали худоба, большая лысина и отсутствующий передний зуб (это могло бы расположить к нему аборигенов, которые ритуально выбивали один из своих передних зубов). Он считался относительно доброжелательным и великодушным деспотом. Но этот человек предлагал передавать всех, кого посчитают виновным в убийстве или содомии, каннибалам Новой Зеландии: «И пусть они его едят»[392]. В течение двух месяцев после прибытия он одобрил казнь юноши семнадцати лет за кражу чужого имущества стоимостью в пять шиллингов. Ирландцу, который «неуважительно» протестовал, заявляя, что документы, в которых указана дата окончания его срока, остались в Англии, он назначил шестьсот ударов кнутом и кандалы на шесть месяцев[393].

Филипп считал, что только путем сдерживания и принуждения его криминальная община из примерно 750 душ (среди них — около 190 женщин и 18 детей) может быть превращена в мотор империи.

Изначально прилагались кое-какие усилия, чтобы выбрать для перевозки осужденных, которые обладали навыками в различных областях английского производства»[394]. Но от этой мысли отказались из-за количества каторжников. За решетками на Темзе содержалось такое количество убогих и лишенных всего представителей человеческой расы, что они угрожали превратить гниющие тюремные корпуса в чумные бараки — и фигурально, и буквально. Большинство осужденных, отправленных с первой флотилией, являлись молодыми рабочими, которые совершили мелкие преступления (как правило, кражи). Кое-кто из разряда «деревенщины» и еще меньшее количество «горожан» (если использовать их собственные прозвания) подходили на роль первопроходцев и первых поселенцев. Когда они отплыли вверх по побережью из Ботани-Бей, места, рекомендованного капитаном Куком, но признанного неподходящим, никто не представлял, что потребуется для организации колонии на островах Антиподов. Однако настроение у них улучшилось, когда вонючие транспорты с тремя мачтами, квадратными парусами, плоскими боками и низкой осадкой, набитые растениями, семенами и животными, словно множество Ноевых ковчегов, прошли сквозь «гранитные ворота» гавани Сиднея. Они отправились в синий «водный рай»[395]. Здесь, как сказал Филипп, среди лабиринта островов, мысов и заливов, находилась самая лучшая гавань в мире. Более того, она окружена лугами, скалами и лесами, среди которых летали зеленые длиннохвостые попугаи и розовые какаду. От этого открывающийся ландшафт казался завораживающим[396].

Один моряк предался фантазиям и даже представил скалистые выступы в виде павильонов и дворцов. Он будто различал «восхитительные кресла, великолепные здания и грандиозные руины величественных строений»[397]. Но это был мираж блаженства и счастья. Ведь осужденным предстояло испытать на себе «худшие тяготы, чем любые из приключений вроде тех, что выпали на долю Робинзона Крузо, о котором я когда-то читал», как написал один из них[398].

В бухте Сиднея, где выгрузка началась 27 января 1788 г., европейский порядок первые отметился на природе Антиподов. Впервые после создания, как написал непримиримый военный прокурор Дэвид Коллинз, тишина была нарушена грубым звуком топоров.

Вековая тишина уступила «деловому гудению» новых владельцев земли[399]. Они расчищали почву, выгружали припасы и скот. Поселенцы начали сооружать лесопилку, кухню и кузницу, разбив лагерь. Для Филиппа воздвигли переносной парусиновый дом, который стоил 125 фунтов стерлингов, но все же протекал.

6 февраля осужденные женщины спустились на берег, а мужчинам выдали дополнительную порцию грога, чтобы это отпраздновать. Во время путешествия предпринимались усилия, чтобы держать мужчин и женщин по отдельности, поскольку корабли с каторжниками имели репутацию плавучих борделей. Но моряки придерживались георгианской точки зрения: недобровольное целомудрие ведет к подагре. Как утверждает один хроникер, на некоторых суднах они не рисковали[400].

Теперь, с совокупления проститутки и мошенника (как выразился один осужденный), началась первая попойка белых под созвездием Южного Креста. «Попойка, безудержное веселье и оргия» приобрела еще более разнузданный характер после того, как начался сильнейший шторм со вспышками молний, громом и дождем[401]. Преступники сотрясали кулаками, угрожая природе и проклиная условия отбывания наказания. Несомненно, все это стало естественным выплеском эмоций. Но такое вызывающее поведение оказалось и зарождающимся вызовом имперской власти, первобытным криком свободы внутри континентальной темницы.

На следующий день все (за исключением девяти отсутствующих) собрались на опушке на официальное назначение губернатора. Развивались флаги, играл оркестр военных моряков, а Филиппа официально утвердили в качестве властителя восточной половины Австралии и прилегающих островов Тихого океана.

Должность давала огромную власть[402] без ограничений со стороны консультативного совета. Обращаясь к своим подопечным, губернатор пообещал награждать трудолюбие и добродетель, наказывать дерзость и пороки. Военные моряки сделали несколько залпов, подняли тосты, и Филипп пригласил старших офицеров на холодные закуски.

Осужденные, многие из которых страдали от цинги, оказались упрямыми и трудновоспитуемыми. Они не желали подчиняться дисциплине. «Несмотря на всю снисходительность губернатора, гуманность и внимание которого к ним и в море, и после нашего прибытию сюда, дает им право считать его своим лучшим другом, они в целом оставались группой огрубевших негодяев и подлецов», — писал лейтенант Дэвид Блэкберн[403].

Некоторые пытались сбежать, отправляясь в дикую местность (ходили слухи, что Китай находится всего в 100 милях). Другие искали место на двух судах французского исследователя Лаперуза, который, к удивлению британцев, столкнулся с ними в Ботани-Бей. Третьи совершали преступления — от мелких краж до серийных убийств. Неисправимые негодяи, как называл их губернатор Филипп, часто спокойно смотрели на тяжелые наказания. Они демонстрировали шрамы от порки, как военные медали, а один преступник, осужденный на смертную казнь, поклялся всех рассмешить, «сыграв кое-какую шутку с палачом»[404].

Настроение было мрачным, что хорошо выразил Уильям Коупер в письме Джону Ньютону: «Мы сожалеем о плохом управлении в Ботани-Бей, предвидя исход дела. Римляне вначале были бандитами, а если со временем они стали хозяевами мира, то не из-за того, что пили грог и позволяли себе все виды беспутства и оргий»[405].

Казалось, что в Австралии никто не разделял светлого и радужного видения будущего, которое предрекал континенту Филипп -того, что колония сделается «империей Востока». Наоборот, большинство вскоре испытали крушение иллюзий. Так произошло с желчным и вспыльчивым командиром военно-морского флота Робертом Россом. Он сказал, что это худшая страна в мире, «такая отвратительная и мерзкая, что может вызывать только проклятия, омерзение и ругательства»[406]. Вместо того, чтобы предложить девственную взрыхленную землю, более плодородную, чем истощенные пашни Европы (на что надеялся автор одного лондонского журнала), континент оказался бесплодным, еды было мало[407]. Растительность выглядела редкой и жалкой. Эвкалипты гнили и искривлялись, об очень твердые деревья затуплялись топоры.

Местные жители носили кости в носах, мазали голые тела рыбьим жиром, а в грязные волосы вставляли собачьи клыки и клешни омаров. «По виду они относились к самому нижнему рангу среди человеческой расы»[408]. Животные оказались странными и причудливыми, реки текли не в ту сторону, с сезонами получалась полная неразбериха, и вся природа оказалась перевернута с ног на голову[409].

Европейцы оказались чужеземцами в чужой земле. Они удивлялись цветам без запаха и птицам, которые не поют. Они поражались земле Сиднея, которая оказалась бронзового цвета. Здесь росли огромный мирт, мимоза и эвкалипт, но было мало подлеска. Очень хорошо всходили дикий сельдерей, шпинат, маис, финиковая пальма. Это казалось знакомым. Но целые семейства растений были совершенно неизвестными, не имели ботанических параллелей. Их отправили для классификации в Кью-Гарденс, ботанический сад в Лондоне[410].

Еще более странной была фауна — черные лебеди, летучие собаки, рыбы, которые ходили по земле. В Австралии имелись странные допотопные существа, которые не соответствовали никаким нормам. Коала не был медведем, это сумчатый ленивец. Эму оказался нелетающей птицей без мускульного желудка. Вомбат напоминал грызуна. Иглы на сумчатом муравьеде на самом деле оказались мехом, он откладывал яйца, как птица, вынашивая их в сумке. Самым примечательным среди этого невероятного звериного царства оказался утконос с телом крота и хвостом бобра, утиным клювом и перепончатыми лапами (на задних имелись когти и ядовитые шпоры), не говоря уже о двух пенисах (ни один из которых не использовался для мочеиспускания).

Конечно, настоящим чудом казались кенгуру. Все восхищались их скромной травоядностью и прыгучестью. Это животное делало прыжки на двадцать футов, носило в сумке детеныша размером с мышь, а его яички «располагались, противореча обычному природному порядку»[411].

Для британцев, которые вскоре платили по шиллингу с человека, чтобы увидеть живого кенгуру, привезенного через океан и выставленного в клетке на Хеймаркет в Лондоне, это существо казалось типичным для аномалии, которую представляла собой Австралия. У людей в головах создавались фантастические, причудливые образы земли, которая его породила. Самого кенгуру характеризовали по-разному — от «божественной ошибки»[412] до недостающего звена в огромной цепи развития.

В глазах многих европейцев аборигены едва ли отличались от диких животных. Капитан Кук считал местных жителей счастливыми, поскольку у них было все что требуется. Они были свободны от искусственных желаний цивилизации.

Мир аборигенов включал все, все казалось естественным, и поэтому когда «Индевор» водоизмещением 368 тонн зашел в Ботани-Бей в 1770 г., местные жители, плававшие на каноэ из коры деревьев, просто его проигнорировали. У них не вызвали любопытства и интереса белые поселенцы под руководством губернатора Филиппа. Последний прилагал большие усилия, чтобы с ними подружиться. Но этих охотников и собирателей совершенно не тронули льстивые речи и упрашивания, они оказались безразличны к подаркам и проявили равнодушие к одежде (хотя их позабавили шляпы).

Аборигенов беспокоило только одно — чтобы посетители ушли. Об этом свидетельствовали частые монотонные повторения словно бы заклинания: «Варра, варра, варра»[413]. Кук мог увидеть в этой упорной самодостаточности преданность благородных дикарей простой жизни. Поколение спустя капитан Уоткин Тренч с презрением говорил о философах, которые ставили природное состояние над цивилизованным.

Аборигены не наслаждались счастьем Елисейских полей. Они действительно деградировали из-за кошмарных и жестоких обстоятельств их короткой жизни. Однако парадоксально то, что эти люди все же нравились Тренчу. Он восхищался коренными австралийцами их многочисленными добродетелями — в особенности, смелостью человечностью и щедростью. В женщинах, часто становящихся жертвами мужской жестокости (хотя все аборигены приходили в ужас от чужеземного наказания — порки), Тренч видел невинность, мягкость и скромность. Более того, он признавал: атаки аборигенов на европейцев, как правило, являлись ответом на неспровоцированное насилие наиболее яростных каторжников.

Во всех этих наблюдениях есть доля правды. Но самый важный факт заключался в том, что белые фатально повлияли на черных. Они вторгались в священные места, на древние охотничьи и рыболовные угодья местных жителей, уничтожая все необходимое для их образа жизни. Они же заразили аборигенов оспой, которая убила примерно половину людей, живших на территории вокруг Сиднея. Оставшаяся община стала зависимой от поселенцев. А они использовали женщин в качестве проституток, заодно деморализовав мужчин. Иногда коренных австралийцев побуждали драться ради бочонка рома.

Если вкратце, то переселенцы начали атаку на окружающую среду и перевернули мир аборигенов вверх ногами. Ничто не деморализовало «дикарей» более эффективно, чем такая «цивилизация».

Европейское сообщество, которое держалось за край континента, словно бюрократ за свое кресло, само было счастливо выжить в первые несколько лет. Можно считать, что этим людям повезло. Они существовали «в нескольких сотнях лачуг, построенных из прутьев и грязи»[414].

Поселение очень медленно становилось самодостаточным в еде, несмотря на культивацию более плодородной земли в нескольких милях от побережья, в Парраматте. И однажды не пришли поставки из Англии. Нормы урезали, и еды осталось мало. Имелись соленая говядина и свинина, которая при приготовлении сжималась до крошечных кусочков. Также был рис, каждое зернышко которого становилось «движущей силой для людей, поселившихся на этой земле». К 1790 г., как отмечал Тренч, голод приближался гигантскими шагами[415].

Мужчины продавали свою арестантскую одежду, синие куртки из грубого домотканого сукна и черные штаны, чтобы купить хлеба. Они работали голыми, как аборигены. Женщины платили сексом за питание.

Некоторые осужденные умерли от голода. Приход второй флотилии в июне едва ли улучшил положение дел. После путешествия, в сравнении с которым переход рабовладельческих судов через Атлантику казался милосердным[416], он высадил «груз» — осужденных, находившихся в ужасающем состоянии. В отличие от рабов, эти заключенные ничего не стоили при высадке. Поэтому владельцы и капитаны кораблей, которые их перевозили, не имели интереса «к сохранности груза». Наоборот, они рассчитали — мертвые прибыльнее живых. Выделенные на их долю припасы можно сберечь и продать по прибытии, как продемонстрировал капитан «Нептуна»[417]. Он перевозил пятьсот осужденных, закованных в жесткие рабские кандалы, которые превращали в пытку любое движение. Капитан кормил их так скудно, что 170 человек умерли во время путешествия. Выжившие украли помои, предназначавшиеся для свиней, вынимали жевательный табак из ртов мертвых людей, которые лежали на палубе[418]. Они скрывали то, что прикованы к трупам (пока это не выдавала вонь), чтобы получать дополнительный паек.

Некоторые из тех, кто пережил путешествие, умерли, когда их переправили на берег с плавучего «дьявольского острова». Остальные представляли собой живые скелеты, покрытые собственными испражнениями. На их головах, телах, одежде и в одеялах было полно грязи и вшей[419]. Многие едва держались на ногах, и лишь единицы могли работать, чтобы оплатить свое существование.

Губернатор Филипп обвинил командующих второй флотилией в убийстве доверенных им людей[420]. Губернатор опасался, что прибавление таких «беспомощных развалин», которые выжили, окажется невыносимым грузом для колонии.

Но к тому времени, когда в 1792 г. он вернулся домой, прибыла дополнительная помощь, начали всходить семена процветания. Несколько женщин, которые раньше не могли зачать по состоянию здоровья, родили детей. Все хвалили климат (но не плодородность земли), некоторым колонистам нравился экзотический ландшафт. Среди «мангровых проспектов» и живописных скал на пути в Парраматту, «на каждом повороте восхищенному наблюдателю представляется зрелище идиллической Аркадии или уютные домики в садах. Над головой самая гротескная листва давала тень, а прохладный ветерок нес различные приятные запахи… Вкратце можно сказать, что если бы преимущества равнялись благовидной и привлекательной окружающей обстановке, то эта страна едва ли уступала бы какой-то другой на земле»[421].

Преимущества набирались медленно и неровно. Поставки продуктов питания еще двадцать лет оставались случайными, хотя эксплуатация природы и людей сделалась еще более жестокой и безжалостной. Если любая перспектива радовала, то поведение человека становилось все более порочным.

Преемники Филиппа не были такими видными личностями, как он. Они дозволяли офицерам корпуса Нового Южного Уэльса использовать кнут. Это подразделение сменило морских пехотинцев, которые отказывались служить тюремными надзирателями. Оно состояло из солдат и «солдат удачи», которые были отбросами своей профессии. Среди них встречались самые жестокие и отвратительные типы. Как писал один из губернаторов, «они превосходили в подлости и всех видах позорного поведения самых отъявленных преступников»[422].

Но эти люди получили законную власть. Им дали землю, а также семена, орудия труда и рабочих из осужденных. Тюремщиков побуждали и к занятию торговлей. Целью было развитие частного предпринимательства в интересах общества. В некоторой степени ожидаемое произошло. Но офицеры приобрели торговые права и основали монополии, что давало им огромные прибыли — иногда более 1000 процентов. В частности, «Ромовый корпус», как его очень походящее называли, контролировал трафик спиртного. На самом деле, офицеры превратили ром в валюту, платили галлонами и стимулировали неутолимую жажду богатства. Они усиливали то, что один губернатор назвал страстью к горячительным напиткам, которая господствовала среди всех сословий[423]. Говорили, что общество «Антиподов» состоит из «тех, кто продает ром, и тех, кто его пьет»[424].

В 1808 г. офицеры даже организовали восстание против губернатора Уильяма Блая (выжившего во время более знаменитого восстания на «Баунти»; он был известен в Сиднее под прозвищем Калигула). Блай осуждал разрушительную монополию на ром.

В результате почти на два десятилетия корпус установил власть в Новом Южном Уэльсе, против которой губернаторы тщетно боролись. Военные формировали общество и командовали в нем. Высокое место в иерархии занимали свободные поселенцы, которые стали понемногу приезжать в 1790-е гг. Они получали побудительные мотивы — бесплатную землю и рабочую силу. На нижней ступеньке общества находились осужденные, которые, несмотря на добрые намерения Филиппа, фактически оставались рабами.

Однако существовали разные степени рабства. Если осужденного направляли на работу к поселенцу, то он мог попасть в хорошие руки. Но в девяносто девяти случаях из ста, как сообщала «Сидней газетт», наниматель оказывался или болваном, или деспотом, «ругающимся и оскорбляющим, использующим порку без видимой причиной… Заключенного могли забить до смерти. Его заставляли работать, как лошадь, а кормили, как хамелеона. Хозяин, хотя по закону и не имел бесконтрольной власти, все же обладал ею в достаточной мере, чтобы издеваться тысячей способов и при этом никак не возмещать ущерб»[425].

Более закаленных осужденных заковывали в двойные кандалы и кормили урезанным пайком. Их обычно сковывали общей цепью. При этом мужеложство становилось столь же неизбежным, как и жестокость.

К 1801 г. ирландцы составляли четверть осужденных, проживавших в Австралии. Их презирали, как бунтовщиков и лентяев, поэтому к таким каторжникам относились особенно сурово. Джозеф Холт, лидер восстания «Объединенных ирландцев» в Уиклоу в 1798 г., сравнивал гонителей его соотечественников с «тиграми в человеческом обличье, которые пытали и убивали людей, находившихся в их власти, руководствуясь только собственными капризами на этот момент». Как и других, осужденных за дополнительные преступления, или считавшихся очень буйными и подчиняющимися только смертельному страху, Холта отправили в одну из новых колоний. Эти поселения каторжников распространялись по южным морям, словно раковые клетки.

Остров Норфолк, расположенный в тысяче миль к востоку от Сиднея, когда-то называли овощным раем[426]. Холт говорил о нем, как о «месте жительства дьяволов в человеческом обличье, отбросов Ботани-Бей, вдвойне проклятом острове».

Когда Холта доставили туда, комендантом служил майор Джозеф Фово, которого лидер ирландцев назвал жестоким и страшными человеком, «гораздо худшим, чем отпрыск патагонцев, которые едят человеческую плоть и пьют кровь»[427]. Садистскую радость Фово доставляло сдирание кожи с живых людей. Он находил любой повод (а то и вообще никакого), чтобы назначить двести ударов кошкой (плетью-девятихвосткой). По словам одного палача, пятьдесят ударов делали спину наказуемого напоминающей бычью печень[428], а после двухсот ударов его лопатки выделялись, «как два отполированных рога цвета слоновой кости»[429].

Фово наслаждался и наказанием плетью женщин. Но он сокращал в два раза количество ударов (до двадцати пяти), если те соглашались на наказание в обнаженном виде. Женщин, пребывавших в заключении, проклинали за то, что они являются инструментами развращенности и морального разложения[430]. Естественно, они оказались в круге первом тихоокеанского ада. Их покупали и продавали за ром, передавали из рук в руки, а с разрешения коменданта заставляли танцевать голыми в солдатских казармах.

Они были рабынями рабов…

Но система менее подходила для того, чтобы сломать дух осужденных. Чаще она вызвала яростное сопротивление. Бывали даже случаи неподчинения женщин. Наиболее печально известный произошел при губернаторе Тасмании сэре Джоне Франклине, в исправительном доме Хобарта. Когда преподобный Уильям Бед-Лорд начал проповедь перед тремя сотнями женщин, они все развернулись, а потом одним движением подняли одежду, демонстрируя голые зады, и одновременно шлепнули по ним ладонями. Получился громкий и не очень музыкальный звук.

После этого показательного зрелища помощник губернатора расхохотался, а жена Франклина притворилась, что лишилась чувств. Сам губернатор воздел руки к небу и сделал вывод, что большинство осужденных женщин — «проститутки, в груди которых все искры стыда давно потухли»[431].

Отношение к ним не улучшилось, а в результате «их часто опускали до уровня субсидируемых правительством шлюх, работающих по заданию».

Колония для осужденных (спутник Тасмании) в некотором роде представляла собой еще худшее чистилище, чем остров Норфолк. Так было при самом жестоком диктаторе, губернаторе сэре Джордже Артуре, предшественнике Франклина. Это был евангелист с гранитным лицом, который установил, как писал Роберт Хьюз, «самое большое приближение к тоталитарному обществу, которое когда-либо будет существовать в рамках Британской империи. Он усердно работал над тем, чтобы сделать перевозку болезненным наказанием, заставить осужденного ощутить, что его положение неприятное, униженное и деградированное»[432].

Артур очень тщательно за всем следил и все контролировал, установив семь уровней наказаний. Пятым было заковывание в кандалы группами, скованными цепью. Пытка продолжалась от заката до рассвета. Группы от двадцати до тридцати человек запирали в клетки, «в которых все одновременно не могли ни стоять прямо, ни сидеть»[433]. Седьмым уровнем оказалась ссылка на адские аванпосты вроде гавани Макуари или Порт-Артура на Тасмании, которые охраняли злобные собаки.

Осужденные не останавливались ни перед чем, чтобы бежать. При этом некоторые доходили до убийств и каннибализма.

Более того, в период администрации Артура было подавлено последнее серьезное сопротивление тасманских аборигенов. К тому времени жертвы растущих расовых предрассудков против «подлых и низких дикарей» уничтожались, как паразиты. Иногда на них охотились, считая это спортом, трупы использовали для кормления собак. «У одного европейца была банка с ушами чернокожих, которых он уничтожил. У другого жила жена убитого чернокожего, которая носила на веревке на шее голову мужа, убитого во время защиты собственных пастбищ».

Все эти зверства против семи тысяч коренных жителей запротоколировал один чиновник из Хобарта. Он сделал вывод: «Вероятно, хорошо, что они по приказу Великого Распорядителя Событиями уступили место белому человеку на Тасмании. Ведь было совершенно понятно, что они никогда не ассимилируются»[434]. Очень редко вина человека так самодовольно приписывается воле Бога.

И наука вскоре станет соперничать с религией в поставке через эволюционные «законы» особого оправдания преступлений против рас, которые сочли «неподходящими для выживания». Сам Чарльз Дарвин, отмечая поток зла, который происходил, говорил: колония теперь наслаждается большим преимуществом свободы от местного населения[435].

Некоторые аборигены все же выжили на близлежащих островах. Однако миф об их полном уничтожении оказался полезным. Он давал окончательное решение неприятной проблемы. И эта же легенда поднимала ценность тасманийских черепов на рынке редких и антикварных вещей[436]. В любом случае, то, что происходило на острове, оказалось «единственным настоящим геноцидом в английской колониальной истории»[437].

Геноцид подтвердило и то, что архипелаг около Австралии с особой системой наказаний оказался гораздо более диким, чем основное поселение в Новом Южном Уэльсе. Осужденные на смерть на острове Норфолк благодарили Бога, что будут избавлены от дальнейшей агонии. Иногда люди совершали убийство, чтобы их отправили в Сидней и уж точно повесили бы.

Отмечая этот факт в 1837 г., парламентская комиссия сэра Уильяма Молворта осудила всю систему транспортировки. Вместо этого была рекомендована свободная эмиграция. По словам Молворта, Британия вливала огромные и раздутые массы нравственных нечистот в чумные бараки континента-антипода: «Этот эпизод смердит в ноздрях человечества»[438]. Исправительным домам предстояло теперь превратиться в колонию.

На самом-то деле трансформация уже шла некоторое время, возможно, с 1791 г. Тогда губернатор Филипп дал избранным осужденным гранты на землю, попросив британское правительство прислать нескольких честных и умных поселенцев[439]. Перевод каторги в разряд колонии протолкнул вперед Лаклан Маккуори, который сменил Блая в 1810 г. и оставался губернатором до 1821 г.

Маккуори был простым шотландским солдатом с лицом, словно бы вырубленным шотландской хайлендерской саблей-клеймором. О себе он говорил, как о «неуклюжем деревенском мужике, хозяине джунглей»[440]. Он служил в Америке, на Ямайке и в Индии, дважды сражался против Типу-Султана и получил после окончательной победы в Серингапатаме семнадцать колец с рубинами стоимостью в 1 300 фунтов стерлингов.

В Австралии Маккуори нашел общество, которое «едва выходило из инфантильной дебильности». Развитию колонии после наполеоновских войн помешали беспрецедентно крупные ежегодные поставки из Ньюгейтской тюрьмы и других подобных учреждений[441]. Новый губернатор не сомневался, что преступников следует должным образом наказывать. В случае провокации он мог даже подвергнуть порке свободных поселенцев (что было нелегально).

Сидни Смит сожалел об «азиатских и сатрапских делах» Маккуори[442]. Другие осуждали «абсолютизм»[443], осложненный доверчивостью, раздражительностью и тщеславием. Губернатор хвалил Фово, был сердечен только с теми, кто с ним соглашался, называл своим именем бесконечное число природных и сотворенных руками человека объектов. Но Майкл Масси Робинсон, поэт из колонии, сам называвший себя выдающимся, именовал Маккуори «Августом, который превращал Сидней во второй Рим»[444].

Маккуори определенно пользовался своей властью, чтобы добиться существенных улучшений. Он создал полицию, построил дороги, здания для государственных учреждений, расширил поселения, исследовал новые территории и даже пытался защищать местных жителей. Под его эгидой начала расцветать торговля шерстью, количество овец быстро увеличилось. Экономике помогали киты и тюлени (за счет экологической ситуации, о чем говорили даже в те времена). Продуктов оказалось много, а если люди и ворчали из-за кислого мелко нарезанного мяса, им быстро напоминали о голодных годах, когда «многих кошек, которым не повезло, фактически отправляли в рот еще мяукающими».

Несмотря на ужасающие трущобы, Сидней становился достойной метрополией. На квадратной миле проживало десять тысяч человек. Город был полон красивых резиденций и модных магазинов, аккуратных домиков и больших складов. По широким улицам (еще не мощеным и не освещенным) прогуливались хорошо наряженные женщины. Рядом были осужденные, одетые кто во что горазд, часто — в лохмотьях. Тут же попадались и обнаженные аборигены, которых называли «сомнительными денди». Они носили брюки, повязав вокруг шеи.

Хотя Сидней еще ожидал строительства театра и библиотеки, в нем уже имелись церкви, школы и объекты бытового обслуживания, достойные английского провинциального города. Сама Америка не могла соответствовать такому прогрессу, как писал полный энтузиазма английский путешественник, который удивился, узнав про малое количество преступлений, совершаемых в Австралии[445].

Конечно, континент оставался грубой и суровой землей на Фронтире. Это было место, где плодились беглые каторжники, бродяги, разбойники, лица без определенных занятий, перебивающиеся случайными заработками, бездомные и всяческое отребье. Более того, они загрязнили весь Тихий океан.

Критики Австралии были искренни. Один назвал ее «неким родом нравственной клоаки, с деклассированными элементами, ворами, жестокостью и карманничеством»[446]. Еще один упомянул о ее дочерях, как о «неряшливых и безвкусно одетых шлюхах», а сыновей счел «долговязыми, худыми, с бледными и одутловатыми лицами. Это сквернословящие подлецы, которые пьют ром перед завтраком, а живут, обманывая друг друга»[447].

Но Маккуори помог цивилизовать страну, приняв освобожденных осужденных в качестве полноценных граждан. Многие из этих получивших права были амбициозны, трудолюбивы и богаты. Губернатор назначил некоторых из их числа на официальные должности. Этот человек поддерживал всех обладающих достоинствами людей, которые были осуждены. Он пытался трансформировать провинцию «королевства Сатаны» (как назвал Австралию ревностный пастор Сэмуэль Марсден)[448] в респектабельную часть Британской империи.

Как говорили современники, только в полушарии, перевернутом с ног на голову, порок мог быть поднят на позиции добродетели. Свободные поселенцы, известные, как «чистые мериносы», приходили в ярость и негодовали из-за того, что к бывшим осужденным, на которых до сих пор оставались клейма, стали относиться, как к их ровне. Ничто на земле, по мнению Марсдена, не могло искупить их грех.

С этим соглашались многие современники Чарльза Диккенса, считая: транспортированный хитрец или мошенник скорее превратится в Мэгвича, чем в Микобера. (Абель Мэгвич — каторжник из романа Диккенса «Большие надежды», Микобер — персонаж романа «Дэвид Копперфильд». — Прим. ред.)

Британские министры тоже сомневались в политике, которая может уменьшить ужас транспортировки[449]. Наказание, которое должно казаться хуже смерти, превращалось в новую лицензию на жизнь, как выразился один министр по делам колоний Эдвард Стэнли. Моралисты отмахивались от амбиций Маккуори, желавшего сделать Австралию Землей Обетованной. Они считали это мечтой. Но они же полагали кошмаром желание превратить континент в нормальную страну — проект, который поддерживали такие колониальные патриоты, как У.Ч. Уэнтворт. «Подумайте, из чего сделаны эти люди! — восклицал архиепископ Уотли из Дублина. — И кого последующие поколения будут проклинать за то, что подняли эту плесень на уровень общения с миром?»

Самого Маккуори нельзя винить: он был деспотом, а не демократом, идея австралийской независимости для него оказалась полностью чужеродной. Однако никакие эмигранты не хотели свободы больше, чем осужденные. Поэтому губернатор Лахан Маккуори подбадривал их для максимального использования полученных прав после того, как с них снимали кандалы.

Так, экспортируя социальную проблему, Британия создавала проблему колониальную. Вскоре австралийское правонарушение уже казалось новой версией американского неповиновения. Уже в 1791 г. поселенцы, отбывшие наказание, провели собрание, чтобы бросить вызов власти губернатора Филиппа. К концу периода правления Маккуори австралийцы агитировали за суд присяжных, права англичан и отсутствие налогообложения без представительства. Ходили разговоры об австралийской Декларации независимости, даже войне за независимость, которую Соединенные Штаты Австралии поведут в Голубых горах.

Отмечая дух восстания янки (который усилился с прибытием большего количество политических заключенных — например, чартистов), верховный судья Баррон Филд предсказал: «Австралия закончит объявлением себя нацией флибустьеров и пиратов»[450].

Другие делали более оптимистические прогнозы: «Австралия Счастливая» поднимется, сменит находящиеся в упадке империи и добьется, как Рим, бессмертной славы.

Благоприятные обстоятельства, связанные с тем, что отбросы земли заложили фундамент Вечного Города, упоминались так часто, что стали клише и шуткой[451]. Однако к 1840 г., когда осужденных прекратили перевозить в Новый Южный Уэльс (хотя такая система продолжала существовать в Западной Австралии до 1868 г.), колонии расширились с плацдармов Сиднея, Брисбена, Хобарта, Мельбурна, Аделаиды и Перта. Очевидно, дело шло к самоуправлению. Это произошло очень быстро в 1850-е гг., когда обнаружили золото.

Первой реакцией губернатора Нового Южного Уэльса было желание скрыть месторождение — «иначе нам всем перережут глотки»[452]. Но тайну нельзя долго хранить, и осужденные вместе с полицейскими включились в гонку за золотом. Население Австралии утроилось за десять лет (до 1,1 миллиона). Золото помогало оплатить отдельные выборные собрания, которые учредили с одобрения Британии. Но создания федерации пришлось ждать до 1900 г.

Австралийцы очень сильно полагались на метрополию и оставались верными и преданными ей, хотя она располагалась невероятно далеко. Чарльз Лэмб говорил: написание писем на острова «антиподам» напоминало отправку посланий последующим поколениям[453].

Многие эмигранты, независимо от происхождения, хотели создать еще одну Британию, только в другом полушарии. Она имела бы социальную иерархию, уважительно относилась к культуре и была бы политически подчинена. Она бы даже топографически имитировала Британию.

В этом пейзаже шиворот-навыворот Баррон Филд с радостью находил поселения, которые стали «такими английскими — известковые холмы, луга и ручьи на ровной местности. И никакого фона из эвкалиптов…»[454]

Но многие другие австралийцы придерживались радикально отличной точки зрения на то, что подразумевает их бытие и исход. Поселенцы, отбывшие наказание, пытались отделаться от своего происхождения вместе с цепями. Но пока пятно осужденного было не стерто, оно означало страсть к свободе.

Большое количество свободных поселенцев, которые поддерживали крестовый поход за свободу в Британии в эпоху реформ, помогали создавать в Австралии «рай несогласия»[455]. После того, как новые эмигранты высаживались, они становились убежденными республиканцами[456]. Эти люди больше не называли джентльменов «мистер» и не касались рукой шляпы при встрече с дамами. По словам доктора Томаса Арнольда, директора школы Регби, они становились якобинцами в истинном смысле этого слова. Австралийцы творили «субкультуру оппозиции»[457], которая распространялась по миру Великой французской революцией, и была резюмирована в афоризме Виктора Гюго: «Je suis contre» («Я против»)[458].

К середине викторианской эпохи то ли континент, то ли остров приобретал то, чего у него до этого не было — особую историю, всестороннюю и подобную географию, определенное лицо. Его народ начинал поддерживать австралийский национализм, который, в конечном счете, отделился от имперского патриотизма. Австралийцы делали добродетель из упрямства и своенравия, даже из кровожадности, с нетерпением ожидая золотого века независимости.

* * *

Австралийцы находили этот переход к самоуправлению поразительно легким. Примерно схожий процесс происходил и у канадцев в то же самое время.

На протяжении британской колониальной истории, даже когда энтузиазм и стремление к расширению за морями находились на гребне волны, всегда имелось сильное встречное течение, которое угрожало разъесть ткань империи. В 1830-е гг., вместо того, чтобы держаться за колонии любой ценой, политическая элита в Вестминстере приходила к выводу, что они вполне могут покинуть гнездо. Предпочтительно, чтобы это произошло на более дружелюбных условиях, чем у южноамериканских птенцов Испании и Португалии. Как в дальнейшем министр по делам колоний лорд Грей написал генерал-губернатору Канады, «в Палате общин и, с сожалением вынужден сказать, в высших сферах начинает господствовать мнение (которое я считаю совершенно ошибочным), будто у нас нет интереса к сохранению наших колоний. А значит, нам не нужно ничем жертвовать ради этой цели»[459].

Среди тех, кто разделял «ошибочное мнение», были и Пил, и Гладстон. Даже постоянный глава собственного департамента Грея сэр Джеймс Стивен считал отделение колоний и разумным, и неизбежным. Например, Канада будет «хорошей потерей, если мы расстанемся по-доброму и любезно»[460].

Ничто не символизировало лучше эти противоречивые чувства, которые требуют определенных объяснений, чем само Министерство по делам колоний. Оно находилось на Даунинг-стрит, 14. Это было большое, довольно грязное и ветхое кирпичное здание, построенное поверх старой сливной трубы в конце тупика, идущего от дома премьер-министра. Оно мало походило на центр государственных дел, скорее — на приличный жилой дом[461].

Дом стал менее приличным в викторианскую эпоху, когда мебели было мало — имелись разнообразные шатающиеся стулья и покрытые бязью столы (ткань постоянно ветшала). На самом деле, от подвала, который был таким сырым, что оттуда два раза в день приходилось откачивать воду, до чердака (его чиновники незаконно использовали для игры в файвз), это ветхое здание оказалось ненадежным и даже опасным. (Оно было приговорено к сносу в 1839 г.)

Игроков в файвз обнаружили, поскольку дом с балконами сотрясался до основания. После этого они стали играть в дартс, делая стрелки из офисных карандашей, к которым клейкой лентой приклеивали иголки и добавляли веса при помощи сургуча.

В подвале хранили бумагу, чтобы здание не рухнуло. Но оно стонало и содрогалось от усилий, прилагаемых, чтобы стоять прямо. Герцог Ньюкасл надеялся: «Здание упадет (а я верю, что так и случится) ночью»[462].

На самом деле, его разобрали в 1876 г. Персонал, который в 1862 г. составлял сорок восемь человек, работал только во второй половине дня. Служащих назначали в результате коррупции или взяточничества, с использованием служебного положения в корыстных или личных целях. Поэтому они рассматривали свои рабочие места, как некий вид собственности. Часто у клерков, работавших с конфиденциальной информацией, и даже у самых последних писарей не имелось базовой квалификации для выполнения своих задач. Одному из них дали месяц отпуска, чтобы тот попытался научиться писать[463].

Но в этом «сонном и скучном офисе» не требовалось прилагать много усилий[464]. Один человек предложил пари, что в спокойный день он в одиночку сможет переделать все дела. Но никто не стал с ним спорить. Еще один чиновник, сэр Генри Тейлор, в дальнейшем вел официальную переписку из санатория для послебольничного долечивания в Бёрнмуте[465].

Гниение началось сверху. Министров по делам колоний стало трудно найти. Часто им было скучно или они оказывались некомпетентными (а иногда случалось и одно, и другое). Они редко надолго оставались в департаменте. Сэр Джон Пакингтон с неохотой согласился на назначение в 1852 г. Это привело к непристойным шуткам после того, как он, судя по всему, выразил надежду, чтобы Виргинские острова, где бы они ни находились, располагались как можно дальше от острова Мэн. Его предшественник сэр Джордж Мюррей заявил Парламенту: «Я всегда предполагал до этого момента, что воздержание от какой-либо чрезмерной активности в отношении колоний — это, скорее, достоинство, чем недостаток».

Но, честно говоря, даже самый трудолюбивый министр по делам колоний едва ли мог выполнять свои обширные обязанности, несмотря на путешествия по земному шару, подобно Вечному Жиду, как выразился сэр Уильям Молсуорт в знаменитой филиппике. «Например, сегодня министр по делам колоний находится на Цейлоне. Он — финансовый и религиозный реформатор, продвигающий интересы кофейного плантатора и дискредитирующий поклонение зубам Будды и самому Будде. На следующий день он в Вест-Индии обучает экономике производства сахара, или в Земле Ван Димена пытается переделать злодеев и извергов, которых перевез в этот ад кромешный. Потом он попадает в Канаду, где обсуждает закон о компенсации убытков и войну рас. Затем ему придется отправиться на мыс Доброй Надежды, танцевать победный боевой танец с сэром Гарри Смитом и его подданными-кафрами, или в Новую Зеландию — в качестве незадачливого Ликурга, который попытается управиться с маори. Или же ему нужно плыть на Лабуан — копать уголь и воевать с пиратами, или строить на Маврикии укрепления против враждебного населения…»[466]

Министерство по делам колоний спасли от полного хаоса лишь выдающиеся постоянные заместители министров, которых набралось немало.

Например, сэр Джеймс Стивен много сделал, чтобы сдвинуть с мест лиц, крепко держащихся за свои должности, и изменить официальную практику, сатирически изображенную Диккенсом в «министерстве многословия», или «департаменте окололичностей».

Стивен был племянником Уилберфорса (и дедушкой Вирджинии Вульф) и являлся ревностным евангелистом. Как говорила дочь Стивена, быть его ребенком значило воспитываться в большом соборе[467]. Его сын Лесли, которого заместитель министра с неохотой поставил под удар искушений, грязи, нечестивости, богохульства и ненасытности (иными словами, отправил учиться в Итон)[468], называл отца живым «категорическим императивом»[469].

Стивен был невротически воздержан и умерен, на ленч ел бисквит и шерри, яйцо — на обед и ничего — на ужин. Он ненавидел мирское тщеславие, презирал колониальных губернаторов, «продавцов галантерейных товаров», которые были заняты «кителями и пуговицами, поклонами и всей прочей мишурой и показухой»[470].

Этот рыжеволосый чиновник отличался надменным выражением лица, высокими бровями и острым носом, а его губы были сжаты так, словно рот прорезали ножом[471]. Он часто появлялся порезанным, потому что даже бреясь, отказывался смотреть на себя в зеркало. Стивен отказывался от удовольствий, не ходил в театр и на балы. Обнаружив, что первая выкуренная сигара ему очень понравилась, он больше не выкурил ни одной.

Стивен был одиноким, умным, скромным и язвительным, трудился с неугасающим рвением, диктовал так быстро, что стенографистки за ним не поспевали. Он был многоречив с посетителями из колоний, скрывая сильную робость за бесконечным монологом. Закрыв голубые глаза, которые плохо видели, и сплетая длинные неловкие пальцы, этот человек обыкновенно говорил без остановок, затем поднимался, кланялся и благодарил визитеров за их «ценную информацию»[472], после чего звонил в колокольчик, чтобы их проводили.

Джеймс Стивен был сам виновен в поведении, которое сам осуждал у Гладстона, «самого бедного и слабого из всех моих начальников с Даунинг-стрит», который «одаривал остротами и советами представителей колоний, относясь к ним, как к детям»[473]. Но даже последующие атаки на Стивена, не говоря уже про его известные клички «мистер Сверхминистр», «Мистер Метрополия» и «Король Стивен», были отданием должного его доминированию. Раздумывая над оскорблениями, которые вылила на него «Тайме» (что было мучением для столь чувствительного человека, которого жена называла «человеком без кожи»[474], чиновник признавался в своем дневнике: Министерство по делам колоний на самом деле чуть больше, чем синоним для благородного Джеймса Стивена. Это промежуточное звено, место передышки для перелетных птиц перед дальнейшим полетом»[475].