3.3. Первые дела Адольфа Гитлера.

3.3. Первые дела Адольфа Гитлера.

Мы уже отмечали, что Адольфу Гитлеру, которому, как и всем детям, волей-неволей приходилось интенсивно общаться с другими детьми — в том числе и в Шпитале, мог создавать значительные помехи и неприятности барьер, разделявший его со сверстниками.

Джим Гокинс из «Острова сокровищ» просто не общался с другими детьми — их не было ни на корабле, на котором он плыл, ни на самом Острове Сокровищ. А вот если бы они там имелись, то еще не известно, удавалось бы Джиму с ними успешно управиться!

Джим, легко справлявшийся со взрослыми пиратами, использовал то, что ему были прекрасно понятны все их устремления и нехитрые желания — это четко было продемонстрировано при единоборствах Джима с единственным пиратом — Израилем Гендсом, на пару с которым Джим временно овладел кораблем. Разумеется, возникает вопрос о том, насколько реалистично изображен этот Джим у Стивенсона и имеют ли какое-либо отношение к реальности подобные герои.

Нам представляется, что этот образ весьма реалистичен. Ребенок-вундеркинд, сделанный таковым в силу инициированного извне ознакомления с сугубо взрослым кругом вопросов, поневоле сделавшихся и его собственным жизненным кругом — это тот же взрослый человек, с ясной головой, данной ему природой и развитой всеми этими заботами, продолжавшимися не один месяц и даже год, но только с недостаточным жизненным опытом, что ограничивает его возможность понять: может ли произойти какое-либо определенное событие, принципиально новое для него, — или же это совершенно исключено в еще недостаточно изученном мире взрослых?

Зато такой вундеркинд с перегруженной памятью, с постоянным размышлением о взрослых проблемах, в которые он погрузился, уже не имеет душевных и умственных возможностей для поддержания эффективных контактов с детьми-сверстниками.

Адольф Гитлер, покончивший по существу и со школьной учебой, и с церковной обрядностью, и с мальчишескими играми в войну, должен был оказаться начисто отрезан от своих ровесников.

Так оно и происходило.

Адольф Гитлер, похоронивший в начале 1903 года собственного отца, а затем весною того же года перешедший из родного дома на пансионное проживание со своими одноклассниками по реальному училищу, оказался в результате в глубочайшем духовном вакууме.

Тематики и мотивов для общения с окружающими катастрофическим образом не возникало никаких: «в реальном училище у него не было «ни друзей, ни приятелей», и в /…/ пансионе, где он жил вместе с пятью своими ровесниками, он тоже оставался чужим, замкнутым и сторонившимся остальных».[621]

«Ни один из пяти остальных обитателей пансиона, — вспоминал один из его бывших однокашников, — с ним так и не подружился. В то время как все мы, воспитанники учебного заведения, говорили друг другу «ты», он обращался к нам на «вы», и мы тоже говорили ему «вы» и даже не видели в этом ничего странного».[622]

К таким изумительным иллюстрациям добавлять нечего — более чудовищного одиночества в таком возрасте просто и быть не могло!

Это, заметим, относится к периоду непосредственно после смерти отца, постоянное общение с которым не просто скрашивало существование сына, но было, как мы уже достаточно ясно описывали, единственной формой интеллектуального бытия для юного Адольфа.

Обратим внимание и на то, что столь тяжелые отношения сложились у Адольфа с детьми, близкими к нему по социальному статусу, культуре и семейному образу жизни. Это были городские воспитанные и достаточно обеспеченные дети.

Легко представить себе, что еще более сложные и наверняка более неприязненные отношения должны были складываться у Адольфа с детьми в Шпитале. Эти и вовсе не были цивилизованной публикой, у них был собственный мир, отделенный от мира взрослых вообще, их родителей — в частности, но совершенно не соприкасающийся и с миром юного Адольфа Гитлера. Было бы просто невероятным, чтобы между ними могли возникнуть дружба и взаимопонимание!

Этого, конечно, и не случилось. Тогдашние ровесники Гитлера не смогли оставить своим детям, которых интенсивно опрашивали солидные историки середины ХХ века, включая Мазера, никаких позитивных впечатлений от собственного общения с юным Адольфом — это непреложный факт!

Но ведь детский мир — черно-белый; отсутствие в нем положительных эмоций почти всегда предполагает наличие отрицательных — если конкретный объект зрим и ощущается доступным и понятным. Следовательно, юный Гитлер должен был постоянно пребывать в Шпитале в откровенно враждебной мальчишеской среде — и она должна была доставлять ему невыразимые душевные муки.

Вот именно они-то, эти ребятишки, как нам представляется, и должны были создавать ему наиболее серьезные проблемы в Шпитале, а вовсе не престарелые дедушка с бабушкой!

Разумеется, там мог возникнуть и еще более непреодолимый альянс: дедушка с бабушкой могли подозревать городского внука в разных мерзостях — и настраивать против него своих деревенских внуков; последние же, которым гораздо легче было следить за своим двоюродным братцем и отравлять ему существование, также могли находить сочувствие и взаимопонимание со стороны стариков!

В результате Адольфу было не то что не до добычи клада, но просто унести ноги из Шпиталя должно было стать его единственным желанием!

Вот, очевидно, что на самом деле приостановило успешное развитие всей хитроумно задуманной Алоизом Гитлером операции по овладению сокровищами предков!

И Адольф Гитлер должен был теперь изыскивать выход из этого тупика, соответствующий не только возможностям своего незрелого возраста, но и собственной изощренной логике и воображению интригана, уже сумевшего оградить себя от физических расправ со стороны собственного папаши, а в перспективе способного обводить вокруг пальца почти любого встречного и поперечного.

Одиннадцати-двенадцатилетний Адольф должен был прекрасно понимать, что если обстановка в Шпитале существенно не изменится, то ни о какой добыче клада не может быть и речи.

Должен был это понимать и его отец.

Начинать анализ того, каким образом Адольф Гитлер добрался до фамильных сокровищ Шикльгруберов и Гитлеров, нужно снова с нашего традиционного вопроса: а что должен был бы предпринять его отец, когда главное дело его жизни должно было в очередной раз зайти в тупик?

Мы ведь помним фразу, которая повторяется у нас прямо как заклинание: «Отец был очень упорен в достижении поставленных целей…»

Ну и что же этот упорный отец должен был предпринять, если бы его сын приблизительно в 1901 году вынужден был доложить, что операция зашла в тупик, поскольку он никак не может избавиться от настойчивого приглядывания со стороны его ровесников в Шпитале, а что делать дальше — не знает?

Ничего поделать в такой ситуации не мог и отец — такая ситуация исключала всякую возможность позитивного вмешательства взрослых.

Нередко встречаются ситуации, когда вмешательство взрослых в детские конфликты способно их разрядить и полностью прекратить: взрослые договариваются между собой и предпринимают соответствующие разъяснительные или карательные меры по отношению к собственным чадам, в результате чего последние, даже не желая изменений собственного поведения, принуждены подчиниться взрослым — почти каждый может припомнить аналогичные примеры из своего собственного детства. Такие разрядки ситуаций происходят и тогда, когда одна из взрослых сторон вовсе не согласна в принципе с другой, но вынуждена уступать более сильной позиции — более влиятельным родителям «противников» собственных детей или, например, учителям. Но в Шпитале-то такое было невозможным!

Пребывание Адольфа на каникулах в Шпитале было сугубо добровольным с его стороны и со стороны его родителей — последние, будучи более обеспеченными людьми, нежели их шпитальские родственники, вполне могли определить и совершенно иное место и форму отдыха своему сыну. К Алоизу в Шпитале, напоминаем, должны были относиться, мягко выражаясь, без особых симпатий. В такой ситуации претензии родителей Адольфа (отца или матери — неважно!) к поведению его шпитальских сверстников должно было вызвать соответствующую реакцию шпитальских взрослых: сам Адольф виноват в том, что не желает по-хорошему дружить с другими мальчишками, а если его родителям это не нравится — то могут сами забирать своего сына куда хотят — ведь сюда его никто особенно не звал и не приглашал!

Даже если бы реакция могла быть не столь агрессивной, то все равно возможность именно такой постановки вопроса положила бы предел всем устремлениям Алоиза: понятно, что мальчишеский конфликт легче всего было прекратить, растащив враждующих по углам, а для этого проще всего — удалить Адольфа из Шпиталя если не навсегда, то на достаточно продолжительный срок — пока все конфликтующие дети не подрастут и не поумнеют!

Дошло ли дело до подобного выяснения отношений между Адольфом и Алоизом или нет, но последнему, приведенному именно таким разворотом событий в явный тупик, не оставалось бы делать ничего иного, как в сердцах содрать со злополучного сына штаны и начать ему отвешивать мерные удары ремнем! Сыну же удачно могло прийти в голову в этой ситуации громко отсчитывать получаемые удары!

Это, разумеется, должно было бы оказать на отца отрезвляющее действие: он, конечно, прекрасно понимал, что сколько ни лупцуй сына, но ситуации в Шпитале это никак помочь не может!

Так все это происходило или не совсем, но все это заводило в совершенно очевидный тупик отношения уже отца и сына. Алоиз не мог терпеть столь очевидную приостановку всей операции, а сын, как ни крути, оказывался единственным виновником всех трудностей — больше ведь ни на ком Алоиз не мог вымещять свои весьма понятные отрицательные эмоции! Да это именно сын и оказывался ответственным за то, что не умел наладить отношения с ровесниками, и этой своею собственной бездарностью и неловкостью срывал их общее важнейшее дело!

Такое психологическое давление со стороны отца создавало совершенно невыносимые условия существования для сына: тут соотношение сил оказывалось гораздо более безнадежным для юного Адольфа, чем у него же много позднее с Ремом, Герингом и другими волевыми и сильными личностями!

Мотив конфликта, позднее измысленный Адольфом — якобы вокруг выбора профессии для сына! — был целиком придуман, но сам по себе конфликт образовался на самом деле — и оказался значительно более безысходным и для сына, и для отца, нежели придуманный!

И юный Адольф (как позднее и взрослый!) должен был изыскивать обходные обманные маневры.

Заметим, что мы не можем знать, действительно ли именно дедушка и бабушка, а не шпитальские мальчишки создавали в данном случае решающие помехи — объективные обстоятельства, которые мы рассмотрим ниже, показывают, что успех Адольфа, добравшегося до сокровищ, пришел к нему тогда, когда он избавился от влияния обоих негативных факторов — и от дедушки с бабушкой, и от мальчишек.

Нам представляется, что Адольф мог просто измыслить дедушку и бабушку в качестве совершенно непреодолимой помехи: ну что же сможет предпринять в ответ его отец, не имеющий никакого влияния на тестя и тещу и начисто лишенный возможности выяснить с ними отношения — как, например, в свое время и Геринг с Риббентропом!? Уже в такой ситуации вроде бы оказывался виноват не сын, а сам отец — именно его терпеть не могли тесть и теща, а внук — только громоотвод для этих их чувств!

На самом же деле нерешительность Адольфа могла иметь множество иных причин, в том числе просто то, что у него пока духу не хватало перейти к решительным действиям, а именно — к краже со взломом с колоссальным риском столкновения с местной публикой. Ему ведь было только двенадцать лет, и он вовсе не был по прирожденным качествам таким супергероем, как, например, Отто Скорцени,[623] Ганс Рудель[624] или Ханна Райч! Да и эти суперлюди становились таковыми не в двенадцать лет, а существенно позднее!

И все это дополнительно заставляло Адольфа измысливать совершенно непреодолимые барьеры для продолжения операции, руководимой отцом. Ниже мы назовем еще один возможный источник трудностей, возникших у Адольфа, сознаться относительно которого ему также было бы предельно неудобно перед собственным отцом.

К тому же все происходящее потеряло для Адольфа элемент новизны — и вполне естественным было бы его желание выйти из изрядно поднадоевшей игры, не приносящей никаких практических результатов. Поэтому он просто мог выдумать наиболее убедительный предлог для того, чтобы отказаться от дальнейшего.

Не могло же ему прийти в голову, что он выносит смертный приговор собственным дедушке и бабушке!

Но вот тут-то и наступил, как мы это себе представляем, наивысший критический момент во всей биографии Адольфа Гитлера: вдруг четко прояснилось, что для его отца эта игра вовсе не является игрой!

Отец, конечно, не должен был изменять своему упорству, а действовать в прежнем духе: «Решающую роль играет вопрос, целесообразно это или нет», как, напоминаем, формулировал уже сам Адольф Гитлер много лет спустя.

Он же писал в «Майн Кампф»: «Кто не хочет идти неприятными путями, тому приходится просто-напросто отказаться от своей цели. Это не зависит от наших добрых желаний.

Так уж устроен наш грешный мир»![625]

Если первый тесть Алоиза, Гласль-Хёрер, умер насильственной смертью (этого мы, повторяем, доказать не можем), то единственным виновником его смерти мог быть только Алоиз. Он же мог быть виновником смерти и своей первой жены Анны. К другим же возможным насильственным смертям в этом семейном клане, он, как мы полагаем, не мог иметь никакого отношения. Но и указанных двух вполне достаточно: мы, повторяем, разделяем известное убеждение (или заблуждение), что всякий неразоблаченный убийца приобретает устойчивую тенденцию к рецидиву убийств!

Ситуация, описанная, как мы полагаем, Адольфом, требовала единственного возможного решения Алоиза: дедушку и бабушку, создающих непреодолимые помехи, следовало убрать!

Такое неожиданное решение должно было оказаться крайне неприятным сюрпризом для Адольфа. Ему вдруг пришлось окончательно переместиться в странный мир взрослых и в еще более страннейший и страшнейший мир собственного отца.

Тут вспоминается анекдот в стиле абсолютно черного юмора:

сын спрашивает у отца, стреляющего из винтовки:

— Папочка, а что это там бабушка так странно подпрыгивает?

— Кому бабушка, а кому — и теща, — отвечает отец, — А ну-ка, сынок, подай-ка еще обойму!

Оцените всю трагичность и глубочайшую важность этой ситуации: еще вчера Адольф верил в Бога, а сегодня вдруг оказалось, что Бога нет — и можно убивать, например, если не всех подряд, то все-таки ненавистных жену и тестя, как объяснил ему собственный отец — или попросту проговорился об этом по пьяни! И вот двенадцатилетний мальчишка, еще вчера бывший школьным отличником и певший в церковном хоре, получает вдруг задание на убийство — и не кого-нибудь, а собственных дедушки и бабушки!

Адольф лишь входил в это время в возраст, характерный максимальным дисбалансом физических и умственных сил, морали и чувственных устремлений. Если не присматривать внимательно за детьми в таком возрасте, то они могут совершать поступки, чудовищные по нелепости и душевной черствости: девочки — продавать себя за три рубля, мальчики — вскрывать телефоны-автоматы, а те и другие — убивать за пачку сигарет пьяного прохожего, пользуясь отсутствием свидетелей на улице, и черт знает что еще! А потом уже никакое перевоспитание не может сделать из таких детей полноценных личностей, а не примитивных преступников, лишенных какой-либо тени морали!..

Адольфа Гитлера никак нельзя посчитать обойденным родительским вниманием — совсем наоборот! Алоиз самолично, явно не понимая всех последствий, и постарался сделать своего сына Адольфа именно таким, каким тот и стал, не только отметая все моральные запреты, но и буквально благословив его на вседозволенность — и притом стараясь обучить его конкретным преступным методам.

Сам Гитлер так высказался о себе самом много позже — в мае 1942 года, не упоминая притом о своем отце: «вдруг жизнь сказала свое слово, освободив человека от всего, что мешает исполнению им своего предназначения, и молокосос показал себя в борьбе сорвиголовой, справиться с которым невозможно».[626]

В истории человечества было ничтожное число великих политиков, полноценно воспитанных своими отцами практически не меньшего масштаба: Александр Македонский, сыновья и внуки Чингисхана, упомянутый Чезаре Борджия, Филипп II Габсбург, Фридрих Великий — многие ли еще?

Ясно, например, что среди таковых не оказалось, например, ни Ленина, ни Сталина, воспитанных вовсе не усилиями собственных отцов. Но среди этих немногих «счастливцев» был, оказывается, Адольф Гитлер.

Алоиз Шикльгрубер-Гитлер был, несомненно, личностью немалого масштаба, имевшим к тому же целый ряд незаурядных предков и добившимся значительных личных успехов благодаря выдающимся собственным способностям и характеру — это все-таки счел обязанным подчеркнуть и его сын, в целом старавшийся напустить туману, вспоминая об отце.

Другого учителя, подобного Алоизу, не было практически ни у кого из крупнейших политиков ХХ века — в особенности в их юном возрасте, когда учеба производит наибольший эффект — и это получилось гораздо существеннее для Гитлера, чем обучение в традиционной австрийской провинциальной школе, хотя последующее высшее образование, конечно, не повредило бы и ему!

Но это оказалось уже несколько выше понимания и отца, и сына Гитлеров: сказался все-таки жутчайший дефицит у них культуры — и слава Богу, скажем мы, учитывая интересы всего остального человечества: хорошенького понемножку!

Алоиз, каким мы его видим и постарались показать читателю, при всех его умственных способностях и волевых качествах, оказался, однако, примитивнейшим существом, вовсе не заподозрившим, что подобными уникальными методами можно воспитать не кого-нибудь, а даже своего собственного убийцу!

Адольф изначально оказался личностью с достаточно гибкой моралью — ведь его старший брат устоял от соблазна!

Но, повторяем, наученный неудачей со старшим сыном, их отец во второй раз должен был вести себя и более тонко и изобретательно, и более упорно.

Совращение обычного ребенка на романтику преступного поведения — не слишком сложная задача; по инерции и по мере разрушения моральных ограничений она естественно может перетечь в задачу подготовки ребенка к убийству, хотя тут уже возникает качественный барьер. Уголовная хроника знает примеры множества преступников, даже и малолетних, так и не ставших убийцами — и не только в силу складывающихся обстоятельств, но и занявших в этом вопросе жесткую и непримиримую позицию.

А тут предлагается убивать своих же дедушку и бабушку!

Конечно, у него с ними в Шпитале скорее всего действительно сложились неприязненные отношения — и, по-видимому, не по его инициативе. Поэтому слишком теплых чувств Адольф к ним питать не мог — но от этого еще далеко до убийства!

К тому же это были родители его матери, а сам Адольф очень любил родителей, особенно мать, и даже, повторяем, позднее горько плакал на могиле отца!

Поневоле он тут должен был призадуматься и о том, как же его отец относится и к его матери, и к нему самому!

Так или иначе, но если даже, с учетом реального соотношения их физических и психических сил, посчитать, что отец буквально изнасиловал Адольфа, то все равно он не имел возможности привести его за руку на место преступления и заставить его совершить.

Следовательно, Адольф и сдался, и, наверняка, соблазнился и очаровался особой сложностью, необычностью и привлекательностью поставленной задачи — хотя бы и в чисто негативном плане!

Адольф же не был лишен высоких эстетических чувств, а тем более — самолюбия и честолюбия!

Ему ведь теперь предлагалось стать не каким-то примитивным вором, а просто грандиознейшим преступником — не чета всем остальным!

От этого должно было дух захватывать!

Чудовищная ситуация и в криминально-уголовном плане, и в психиатрическом!

Алоиза, заметим, принято было считать и при жизни, и после смерти абсолютно психически нормальным человеком. Об Адольфе Гитлере, как известно, таких однозначных мнений уже не высказывалось.

Автор этих строк, однако, считает и Адольфа Гитлера вполне психически здоровым, трезвомыслящим, предельно логичным и даже довольно простым и примитивным человеком по психическому устройству, что не противоречит изощренности и интеллектуальной сложности принимаемых им решений и определенной нервозности его поведения.

Только ни на минуту не нужно забывать, расценивая решения и поступки всей его взрослой жизни, о том, что же с ним произошло в 1902–1903 годах, когда ему было двенадцать-тринадцать лет!

Гвидо Кнопп писал о Гитлере: «Если бы только удалось обнаружить ту детскую травму, которая оправдала бы все последствия»![627]

Теперь, похоже, мы именно этого и достигли, если, конечно, правильно трактовать едва ли подходящее к ситуации слово оправдание!

Но Кнопп еще и надеялся: «Если мы будем знать, что сформировало его, мы станем неуязвимы для желания вновь в тяжелые времена позвать «сильного человека».»[628]

С этим уже трудно согласиться: едва ли нашему будущему могут помочь такие наши знания о детстве Гитлера, какие изложены здесь — подобное едва ли может повториться, хотя — кто знает!

Вот мотивы поведения лиц, выдвигавших на авансцену истории именно такого ребенка, подросшего до взрослого состояния, — вот что интересно и поучительно, потому что таких-то лиц полным полно и в нашем настоящем, и, увы, в нашем будущем!

Но исследованием этих проблем нам предстоит заняться уже не в данной книге.

Вполне возможно, что Алоиз и не собирался изначально прибегать к подобным крутым мерам, а тем более — создавать отравителя в лице своего практически единственного сына, но теперь-то уж что поделаешь!..

Зато данная ситуация позволяет и нам внести полную ясность в вопрос, от кого мог Адольф Гитлер обучиться использованию ядов — не от матери, во всяком случае!

Нам трудно рационально обосновать наше убеждение, но мы полагаем, что Клара Гитлер, убившая, как мы предполагаем, предшествующую жену Алоиза и, возможно, кое-кого еще, едва ли стала бы обучать действию ядов и вручать их в руки своему сыну для того, чтобы последний убивал ее собственных родителей — сначала отца, а потом (как будет рассказано) и мать!

Зато у Алоиза колебаний быть не могло: у него с этой супружеской парой родителей жены были, как мы помним, свои давнишние личные счеты, а теперь эта парочка вдруг заново оказалась между ним и его богатством!

Войдите в его положение: если ситуация складывалась именно так, как это представлялось в результате оценок, представленных, как мы полагаем, Адольфом, то у Алоиза просто не оставалось иных возможностей: нужно было либо идти на такое убийство, либо окончательно отказываться от дела всей его жизни!

Руководителем и организатором нового преступления должен был снова стать отец, а сыну отводилась роль непосредственного исполнителя — заменить его в этом качестве было некем.

По всем юридическим нормам цивилизованных государств главным виновником такого преступления становился, конечно, Алоиз. Если бы их судили, то Алоиз был бы наказан гораздо суровее сына.

Но до суда дело не дошло, а в чисто бытовом плане роли отца и сына оказывались совершенно несопоставимы: сын явно таскал каштаны из огня для собственного отца — так наверняка должен был посчитать и сам Адольф.

И это тоже внесло свою лепту в их последующие отношения.

Читатель может поверить, что нам уже надоело разбирать подобные ситуации, не доставляющие автору никакого удовольствия. Но и нам придется повторить: теперь-то уж что поделаешь!..

Альтернативой предполагаемому развитию событий является, естественно, только ненасильственная смерть деда Гитлера. Могла, конечно, произойти и она — всякое бывает. Вот, например, в «Пиковой даме» пришел человек немножко попугать старушку, а она и отдала концы! Мог и тесть Алоиза просто сам взять и умереть — уже после того, как его решили убить: иначе ведь не объяснишь умение Адольфа пользоваться ядами!

Мы не знаем, как обстояло дело на самом деле — четкий ответ содержится лишь в могилах предполагаемых убитых, но если произошло убийство, то тут уже, исходя из общего контекста семейных событий, трудно усомниться в применении мышьяка.

Пока что нам придется зафиксировать возможность того, что уже 9 января 1902 года, когда умер его дед, двенадцатилетний Адольф Гитлер совершил первое убийство в своей жизни — с этого и пошел его личный отсчет, сопровождавший его до конца дней.

Однако весь дальнейший ход событий в клане Гитлеров и их ближайших родственников развивался таким образом, что для последующего было все равно: был ли дед Гитлера насильственно лишен жизни или нет.

Итак, Иоганн Баптист Пёльц умирает — по совершенно естественным причинам или его убивают. Что дальше должны были предпринимать Алоиз и Адольф?

Понятно, что Алоиз должен был бы немедленно потребовать, чтобы теперь была убита и его теща — если она не изменит своего поведения, срывающего дальнейшие планы Алоиза и Адольфа.

Опять же независимо от того, убил ли он деда или тот умер сам, но Адольф должен был воспротивиться и такому решению отца. Ведь если смерть Пёльцля сошла им с рук (была ли она, повторяем, убийством или нет — все равно), то последовавшее вскоре убийство его вдовы должно было бы вызвать уже вполне четкие подозрения — ведь такое повторение уже не выглядело бы случайностью, а определенные слухи или сведения о ядах должны были упорно ходить среди членов этого семейства.

Понятно, что самым подозреваемым оказался бы Адольф; это и объективно выглядело бы так, если обе смерти совпадали с его приездами в Шпиталь.

Вполне возможно, что мнения родственников уже начали накручиваться в этом направлении: по всем законам преступного жанра и по существовавшему семейному статусу Адольф был обязан присутствовать на похоронах деда — и мог насмотреться и наслушаться того, как к нему, Адольфу, относились окружающие, особенно — вдова покойного! Может быть это выглядело и не так трагично и угрожающе, но воображение-то у Адольфа было богатейшим!

Круг завершился: Алоиз снова должен был требовать решительных действий, а Адольф должен был сопротивляться.

Отец готов был из осторожности подождать, но достаточно недолго: ведь ему в 1902 году пошел уже шестьдесят шестой год и он уже более тридцати лет ждал момента, когда сокровища Гитлеров и Шикльгруберов свалятся ему в руки! Сколько же он мог еще ждать?

Поэтому конфликт между отцом и сыном после небольшой передышки должен был обостриться заново.

Если верна общая схема наших рассуждений, то в данный момент Адольф (отравил ли он деда или нет) уже должен был быть достаточно посвящен в технику применения яда и, в принципе, располагал самостоятельной возможностью принимать решение на его применение.

Алоиз, таким образом, совершил величайшую ошибку, по-видимому стоившую ему жизни: он оказался виновником того, что под одной крышей оказались проживающими два человека, умеющие применять яд, знающие это друг о друге и связанные такими отношениями, что поневоле возникал соблазн к этому применению. В свое время, напоминаем, ни Иоганн Непомук, ни Клара Пёльцль-Гитлер не позволили себе ничего подобного.

К какому же решению подводил Алоиз сына?

Последний к этому времени должен был окончательно убедиться в том, что его отец является совершенно закоренелым убийцей, а им самим, Адольфом, пытается играть как игрушкой (как роботом — скажем мы), совершенно не стремясь учесть его мнения и интересы.

Сначала — убить дедушку (мы, повторяем, не знаем, произошло это или нет), теперь — убить бабушку, а дальше-то что? И кому за все это придется отвечать, если все это раскроется? А ведь это вполне может раскрыться, если подходить к этому делу так настойчиво, упорно, топорно и неосторожно, как этого требует папаша.

Да отец и сам может проболтаться об этом по пьяни — этого ли Адольфу было не знать?

А если папаша разбогатеет и завладеет кладом, то с ним и вовсе не совладать. А что же тогда достанется самому Адольфу? Сидеть и еще десять или пятнадцать лет (а в его возрасте это должно было казаться бесконечно длинным сроком!) ждать, когда уже ему достанется наследство от отца, да и достанется ли — или отец найдет ему другое применение, закупив, допустим, тысячу-другую ульев, а все пчелы потом разлетятся в разные стороны! С него ведь станется!

Не могло не коробить Адольфа и отношение отца к его матери, родителей которой тот порешил жесточайше уничтожить.

В то же самое время сам Алоиз, как мог полагать Адольф, теперь уже нисколечки не был нужен для окончательного завершения дела по добыче клада Иоганна Непомука! — и это было очень существенно!

В общем, ответ на все эти вопросы напрашивался сам собою, и при этом решающую роль играет вопрос, целесообразно это или нет!

И похоже на то, что Алоиз, определенное время подождав, а затем заявив в очередной раз сыну, что не намерен больше ждать и терпеть, подписал этим себе окончательный приговор!

Заметим, что у Адольфа имелся серьезнейший мотив (вероятно — наисерьезнейший изо всех его мотивов!) не соглашаться на убийство бабушки.

В свое время, незадолго до смерти деда, Адольф, как мы это предполагали, объявил именно дедушку и бабушку главными помехами для развития операции в Шпитале. Если это было не так (а мы, напоминаем, считаем такими главными помехами шпитальских мальчишек, не исключая и другие варианты!), то убийство деда и бабки становилось абсолютно бессмысленным, поскольку ни на шаг не придвигало Алоиза с Адольфом к овладению кладом.

Выдумка Адольфа должна была казаться очень удачной ему самому, но в результате, скорее всего, привела к гибели деда. При этом поклеп, который возвел Адольф на дедушку и бабушку, оказывался, однако, неразвенчанным: еще оставалась бабушка, которая якобы продолжала мешать.

Но если убить и ее, а цель — овладение сокровишами! — останется по-прежнему недостижимой, поскольку по-прежнему продолжают мешать шпитальские мальчишки, то обман Адольфа становится очевидным для отца.

И Адольфу затем придется иметь дело с отцом, обнаружившим, что сын водил его за нос, спровоцировал два совершенно бессмысленных убийства, а дело по-прежнему остается незавершенным и безнадежно осложненным!

Вот к чему должно было бы привести убийство уже и бабушки!

Понятно, что оно было совершенно не в интересах Адольфа!

Выше мы указывали, что рассудительность была не только сильным, но и слабым качеством Шикльгруберов, заставлявшим их подозревать самые изощренные козни противников, — и трезвомыслящий Адольф должен был обладать и этими силой и слабостью, несмотря на свой нежный возраст.

Поневоле он должен был задуматься: а к чему должно было бы привести то, что теперь он, Адольф, жесточайшим образом упрется — и тогда его отец окажется не в состоянии не только убивать тещу, но и должен будет на какой-то срок (совершенно не известно — на какой именно) отказаться ото всей возможности завладеть сокровищами Иоганна Непомука — главной мечты, главного дела всей его жизни?

А не приведет ли это к тому, что отец окончательно разобидится на сына, а разобидившись, возьмет — и попросту отравит!?

И решение, к которому подходил Адольф, должно было казаться ему абсолютно естественным и даже оправданным необходимой самообороной.

В первый раз эту ситуацию разыгрывал не кто-нибудь, а тринадцатилетний мальчишка, из которого уже выветрили всю прежнюю церковную мораль, не привив взамен никакой иной — одни лишь соображения о целесообразности!

Существует, однако, и еще один чрезвычайно существенный фактор, который, вполне возможно, дополнительно обострил отношения отца и сына, еще более усилив соответствующие настроения последнего.

«Только в августе 1969 г. у одного из двоюродных братьев Адольфа Гитлера отыскалось составленное между 1897 и 1903 гг. одним из служащих суда в Вайтре /…/ завещание крестьянки Вальбурги Гитлер, которая в 1853 г. вышла замуж за Йозефа Роммедера, жила в достатке и умерла бездетной в своем доме в Шпитале»[629] — это, напоминаем, вторая дочь Иоганна Непомука и жена, а в 1903 году, по-видимому, уже и вдова одного из свидетелей, заявивших в 1876 году о том, что Алоиз является сыном Георга Гитлера.

«В этом завещании Вальбурга, родившаяся в январе 1832 г., указывает, что все имущество должна после ее смерти унаследовать сестра Иоганна[-старшая], родившаяся в 1830 г. В том случае, если эта сестра умрет раньше ее, /…/ право на наследство имеют ее дочери Клара, Иоганна[-младшая] и Терезия».[630]

Из контекста изложения Мазера можно сделать вывод, что указанная Вальбурга скончалась в 1903 году, но, конечно, дата такого незначительнейшего события Мазера вовсе не интересует, что существенно снижает точность и убедительность наших последующих построений. Хотя, исходя из здравого смысла, трудно предполагать, что эта смерть, если она действительно пришлась на 1903 год, оказалась в узком интервале времени до 3 января, когда умер Алоиз Гитлер; почти очевидно, что она наступила позднее.

Так или иначе, но речь здесь идет о суммах, исчисляемых, по-видимому, некоторым количеством тысяч крон. Мазер поясняет: «Величину суммы установить не удалось. Умершая в 1911 г. Иоганна Пёльцль[-младшая], бывшая одной из трех наследниц, оставила после себя 3800 крон. Сумма, унаследованная Кларой Гитлер, должна была быть примерно такой же».[631]

Последняя информация порождает целое дерево сюжетных вариантов, продвигаться по которому можно крайне ограниченно — ввиду ужасающего дефицита информации.

Можно, однако, предположить, что о завещании Вальбурги было кое-что известно заранее — она сама могла об этом публично сообщить, не ожидая при этом никакой опасности для себя ни со стороны любимой сестры Иоганны-старшей, ни со стороны ее мужа Иоганна Баптиста Пёльцля (он уже мог умереть к моменту составления завещания, напомнив этим, кстати, и Вальбурге о том, что все мы смертны, и именно этим актом и вдохновить ее задуматься о посмертной судьбе ее собственных средств), ни со стороны уже их наследников. Если так и было, то в последнем она жестоко ошибалась, поскольку среди ее наследников определенное место занимал и Адольф Гитлер. Он (совместно с сестрой Паулой) был наследником и своей матери, и, потенциально, бездетной горбатой тетки Иоганны-младшей.

До денежек этой последней, как мы увидим, Гитлер сумел позднее непосредственно добраться; тогда же мы разъясним, что Мазер очень неточно расценил наследство, оставшееся после Иоганны Пельцль-младшей — оно было значительно большим.

Но едва ли слухи о таком завещании абсолютно точно отражали его текст, обнародованный, естественно, только после смерти Вальбурги.

Здесь имеет смысл обратиться к рассмотрению и возможных мотивов такого завещания.

Напоминаем, что в 1888 году Иоганн Непомук умер, не оставив ни гроша денежных средств своим наследникам. Ходили, повторяем, слухи, что еще при жизни он передал все деньги семейству Алоиза Гитлера — и мы постарались показать, что это было не так.

Но ведь какие-то легальные деньги должны же были существовать у богача Иоганна Непомука, если только он сам не собирался умирать, покончив жизнь самоубийством и заранее подгадав к этому моменту завершение растраты всех своих наличных накоплений — о таком теоретически возможном варианте абсолютно ничто не свидетельствует! В то же время, повторяем, из текста его завещания однозначно следовало, что никому никаких денег по наследству он оставлять был не намерен. Следовательно, деньги, которые требовались ему до самого момента смерти (да и на похороны!), заранее находились у кого-то другого. Этому кому-то другому должен был достаться и остаток этих денег, который мог быть весьма не малым, и этот кто-то должен был тогда об этом тщательно помалкивать — с учетом всей нервозности, сложившейся вокруг наследства Иоганна Непомука!

Завещание Вальбурги дает естественный ответ на предположение о том, кому же достались эти деньги.

Учитывая нашу гипотезу о том, что накануне смерти Иоганна Непомука против него мог образоваться заговор его родственников и наследников, теперь мы должны отметить, что к этому общему заговору едва ли могла принадлежать Вальбурга. Конечно, мы ничего не знаем о том, когда и как умер ее собственный муж; не знаем даже и о том, были ли у нее собственные дети, которых она, возможно, пережила. Но весьма вероятно, что у нее не могло быть никаких личных претензий к Иоганну Непомуку, какие могли иметься у ее старшей сестры Иоганны и у ее дочери Клары.

Поэтому естественным было бы и то, что и Иоганн Непомук должен был по-иному отнестись именно к Вальбурге, избрать ее в качестве ближайшей наперстницы и еще при жизни облагодетельствовать ее деньгами — в ущерб всем остальным.

Теперь, много лет спустя, у Вальбурги мог возникнуть мотив как-то исправить такую несправедливость — хотя бы после собственной смерти.

Естественно, что и облегчить душу, и заполучить какую-то моральную признательность от старшей сестры и племянниц Вальбурге хотелось еще при жизни — отсюда и мотивы разглашения сведений о завещании.

Из текста завещания однозначно следует, что три дочери Иоганны-старшей являются наследственницами независимо от того, кто из старших — Иоганна-старшая или сама Вальбурга — умрет в первую очередь. Таким образом, хронологический порядок смертей Вальбурги и Иоганны-старшей вроде бы не играл никакой роли для действия этого завещания.

Но, во-первых, это было не совсем так: если бы Иоганна-старшая умерла раньше, то это могло дать повод Вальбурге для пересмотра завещания и изменения его. Во-вторых, повторяем, о характере этого завещания предварительно могло быть известно лишь в самых общих чертах. Юный Адольф Гитлер, например, мог самолично слышать в Шпитале в 1902 году от самой Вальбурги или в чьей-нибудь передаче такую, допустим, броскую фразу: когда она умрет, то все достанется Иоганне и ее дочерям.

Адольф же Гитлер был вовсе не такой человек (наверняка — и в самом нежном возрасте), чтобы пренебрегать подобными выгодами!

По этой части психология Гитлера была и оставалась в течение всей его жизни столь же ясной и понятной, какой была у наглого и жизнерадостного Буратино, сочиненного А.Н. Толстым и заметно отличающегося от его прототипа — Пиноккио. Напомним, как решал Буратино математические задачи:

— У Буратино было два яблока. Некто взял у Буратино одно яблоко. Сколько яблок осталось у Буратино?

— Два!

— Почему???

— Так и позволит Буратино какому-то некту забрать у себя одно яблоко!

Вот и у Гитлера в таких ситуациях не возникало вариантов!

Такая диспозиция создает дополнительные варианты при анализе конфликта Адольфа с его отцом Алоизом.

Последний, конечно, должен был настаивать на скорейшем убийстве Иоганны-старшей, поскольку его ничто не интересовало, кроме немедленного извлечения сокровищ Иоганна Непомука, чему, предположительно, продолжала мешать его теща. Наследником же Вальбурги Алоиз оказывался лишь очень теоретически — только после смерти своей жены, которая была моложе его на 23 года, да и несколько тысяч крон, в оценке порядка которых он, вероятно, не сильно ошибался, не должны были его особенно волновать.

Адольф же, которого время совсем не так поджимало, как его отца, вполне готов был сохранять жизнь своей бабушке до того момента, пока она не унаследует деньги от Вальбурги. К тому же такая затяжка дела по овладению сокровищами Иоганна Непомука отодвигала и неприятнейший момент, в который Алоиз должен был обнаружить, что его сын с ним нечестен и втянул его уже в целую серию бессмысленных убийств.

И тут нашла коса на камень: Алоиз настаивал на необходимости убийства Иоганны-старшей, а Адольф был гораздо более заинтересован в первоначальном убийстве Вальбурги; последнее же затем неизбежно, из соображений осторожности и безопасности, заставляло откладывать последующее убийство Иоганны-старшей; обратный же порядок убийств мог начисто лишить Адольфа наследства Вальбурги — этого, по крайней мере, нельзя было заранее исключить.

В итоге в качестве разрешения такого конфликта и должен был быть убит в первую очередь Алоиз, договариваться с которым стало невозможно.

Алоизу Гитлеру предстояло стать первым, кого Адольфу Гитлеру категорически не удавалось подчинить своей воле; в их ряду — Грегор Штрассер, Эрнст Рем и даже Герман Геринг, которого лишь ненадолго спасло от окончательной расправы исчезновение самого Гитлера с политической сцены.

Потом, вслед за Алоизом, дошла очередь до Вальбурги, и лишь затем — до Иоганны-старшей.

Автор вполне осознает, что может показаться кое-кому из читателей (а может быть — всем без исключений) полным идиотом или сумасшедшим (второе автора устроило бы больше!).

Действительно, высказав одно или два предположения в отношении возможно насильственного характера кое-каких сомнительных смертей, автор затем пытается делать то же самое и в отношении чуть ни всех смертей подряд! Конечно, это может показаться, мягко говоря, странноватым!

Однако виновны в этом, все-таки, не мы, а просто именно такова логика систематических убийц.

В Москве двадцатых годов получила, например, громкую известность следующая уголовная история — абсолютно достоверная и позднее неоднократно описанная в специальной литературе.

На окраине, где-то на Шаболовке, жил ничем не приметный мужичок и держал по существу крестьянское хозяйство. Регулярно по базарным дням он приводил на рынок продавать свою корову — торговля животными производилась на Птичьем рынке, который тогда (и много позднее) размещался на Трубной площади. Приобретение коровы — дело серьезное (стоили они тогда немало!), и, естественно, сопровождалось всякими сопутствующими разговорами. Продавец продавал корову только тем, кто приезжал из неближних деревень и не имел родственников и знакомых в Москве, которые сразу могли бы поднять тревогу по поводу исчезновения человека.

Затем это серьезное дело — покупку коровы — полагалось по русскому обычаю обмыть, т. е. отметить выпивкой. Для этого продавец приглашал покупателя к себе домой, и они долго, со все той же коровой, брели через почти весь столичный город (тогда еще совсем маленький) с Трубной на Шаболовку, где, заодно, гостю предлагалось и заночевать. В результате покупатель бесследно исчезал, а продавец через некоторое время снова приводил на рынок все ту же корову — и цикл полностью возобновлялся.

Такие серийные убийцы — не сверхъестественная редкость для любых стран и любых времен.

Уголовный розыск существовал тогда без компьютеров, и прошло немало времени, пока многочисленные заявления из различных деревень о пропаже людей, уехавших в Москву для покупки коровы, оседавшие в различных территориальных органах, не оказались на столе у одного следователя. Шаблонные действия преступника позволили без проблем его вычислить. Понятно, что его судили, и понятно, что расстреляли.

Защитником его был адвокат Н.В. Коммодов, печально знаменитый двусмысленными ролями, которые он играл на крупнейших политических процессах двадцатых-тридцатых годов;[632] на последнем из Московских процессов, где в 1938 году судили Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Г.Г. Ягоду и прочих «врагов народа», Коммодов защищал несчастного профессора Д.Д. Плетнева — одного из первых в СССР «врачей-отравителей».

Бывший, к сожалению, друг автора этих строк историк Е.В. Михайлов-Длугопольский был в юности знаком с Коммодовым и пересказывал с его слов такую притчу.

Коммодов как-то спросил этого подсудимого с коровой: как же он мог убить стольких людей?

Беседа происходила в комнате с застекленным окном, по которому ползали мухи. Подсудимый раздавил пальцами одну из них и сказал: для меня так же запросто раздавить и человека!

Просто и понятно!

Только вот автор этих строк почему-то после этого рассказа старался не убивать мух, а увидев их на стекле (в современной Германии это, надо сказать, довольно редкое зрелище!), неизменно вспоминал эту историю.

Образ Земного Шара в виде стеклянного глобуса, по которому ползают мухи-люди, это, согласитесь, не самая привлекательная штука, но вполне удобный способ видения реальности для Гитлера и прочих привычных убийц!

Понятно, что когда продавец коровы продал ее уже два или три раза, то ничто не мешало ему сделать то же и в десятый, и в двадцатый раз — кто же их, мух-то, считать будет?! Вот и не остановился он вовремя!

Это — естественное и достаточно стандартное поведение серийных убийц: первое убийство может происходить по очень нестандартным мотивам и сопровождаться нестандартными обстоятельствами. Но успех, легкость и безнаказанность происшедшего уже диктуют возможность поставить такое дело на поток. Вот и упоминавшая маркиза де Бренвийе свое предполагаемое первое убийство (собственного отца) осуществила, вероятно, из личной мести. Зато последовавшие убийства двух ее братьев совершались уже разумно и хладнокровно — ради получения наследства![633]

Если Адольф Гитлер уже убил одного только своего родственника (неважно — которого именно) и благополучно пережил это — т. е. не бежал на край света (подобно его старшему брату), не сошел с ума (заметно для окружающих), не покончил самоубийством, не спился, а продолжал спокойно жить и поживать, то какая ему была затем разница, скольких он еще убьет: еще одного, еще двух, еще десять миллионов, еще двадцать?!

Точно так же не столь уж и важно, действительно ли все перечисленные лица были убиты Адольфом или кто-либо из них умер естественной смертью — это лишь незначительно усиливает возможные разночтения в общем списке всех жертв Гитлера.

В наши дни находится множество людей, которые спорят с пеной у рта: — Нет, было убито не шесть миллионов, а больше! — Нет, было убито не шесть миллионов, а меньше!