Глава 3 ЗАПАДНЫЕ ПРОВИНЦИИ И ПРИЛЕЖАЩИЕ ОБЛАСТИ

Глава 3

ЗАПАДНЫЕ ПРОВИНЦИИ И ПРИЛЕЖАЩИЕ ОБЛАСТИ

На неполноту обобщений, касающихся многих важнейших проблем поздней Римской империи, было указано в предыдущей главе. Недостает основного – знания ситуации в каждой отдельной провинции. Разрозненные указания историков, большое число дошедших до нас документов, художественные тексты, имеющие историческую ценность, предоставляют нам много конкретных и ценных сведений как прямо, так и косвенно, но наличие огромных невосполнимых пробелов не может не повергать в уныние. Поэтому здесь мы сможем только собрать, отступая от главной линии повествования, значимые факты, касающиеся тех провинций, которые, будучи подобны открытым ранам на хилом теле внешней политики Рима, так или иначе, потребуют пристального внимания. Прежде всего мы обратимся к тогдашней Галлии, с судьбой которой была тесно связана судьба Британии.

Великие тираны Галлии некогда отважно защищали запад от вторжения германцев. Но насилие, неизменно сопутствовавшее их восхождению на престол, постоянная борьба с иноземцами и, наконец, гражданская война между приверженцами Тетрика и сторонниками италийских императоров, окончанием которой стал поход Аврелиана в Галлию и битва при Шалон-на-Марне, – все это привело к тому, что всеобщая нищета выросла до непереносимых размеров и пали все политические и нравственные ограничения. Возобновлена была борьба с франками и алеманнами; последние были разбиты при Виндише военачальником Констанцием Хлором при Аврелиане (274 г.), в день, когда родился его сын Константин. Но победы, казалось, только призывали из-за Рейна новые полчища этих юных и не ведающих усталости народов. Способные офицеры уже не могли добиться желаемого, спаивая посланников до положения риз и выпытывая у них все секреты. Варваров более не впечатляла рассчитанная пышность высочайших приемов, когда перед рядами ратников, изогнутыми в виде полумесяца, стоял на высокой трибуне облаченный в пурпур император, а внизу золотились орлы легионов, императорские изображения, знамена армий на серебряных древках. При Пробе война вновь приобрела устрашающий размах, и без искусства и отваги этого великого императора Галлия была бы потеряна. Тем не менее возникло, главным образом в Лионе и окрестностях, новое движение за возрождение Галльской империи по образцу Постума и Викторина. Вероятно, Диоклетиан учитывал все эти обстоятельства, когда принимал решение о разделе императорской власти. Но прежде чем это случилось, завоеванное Пробом в южной части Германии снова было утрачено, и по несчастной Галлии опять путешествовали орды германцев. Карин нанес им поражение и оставил в Галлии войско; но это войско он отозвал, когда ему понадобились силы для борьбы с узурпатором Юлианом и наступающим Диоклетианом. После этого рухнула вся общественная структура Галлии.

Тогда, как и впоследствии, во времена жестоких кризисов в древней Франции, именно крестьяне начали восстание, неожиданное и ужасающее по размаху. В то время они жили в условиях рабства, установленного издревле, хотя эта система отношений отнюдь не всегда называлась своим настоящим именем. Многие крестьяне действительно были рабами в том или ином хозяйстве; другие – сервами, прикрепленными к земле; третьи именовались coloni, то есть арендаторы, отдающие половину своей продукции владельцу. Были и другие арендаторы, находившиеся в лучшем положении, которые выплачивали ренту деньгами; наконец, существовало множество так называемых вольнонаемных рабочих. Но всех их теперь объединяло общее несчастье. Владельцы земли, изнуренные грабительскими налогами поделенного государства, стремились возместить убытки за счет крестьян, так же, как поступали французские дворяне после битвы при Пуатье, когда от них требовался выкуп за рыцарей, взятых в плен вместе с Иоанном Добрым. В первом случае последовало восстание багаудов, во втором – Жакерия (1358 г.). Толпы крестьян и пастухов бросали свои хижины и отправлялись нищенствовать. Изгнанные отовсюду, прогнанные городскими гарнизонами, они собирались в bagaudae, то есть банды. Они забивали свою скотину и пожирали ее мясо; они вооружались тем, что имелось в хозяйстве, седлали лошадей и скакали через поля – не столько чтобы утолить голод, сколько чтобы разорить все в своем неутолимом отчаянии. Они стали угрозой для городов, где разоренные пролетарии, жадные до грабежа, зачастую сами открывали им городские ворота. Всеобщее отчаяние и присущая уроженцам Галлии жажда приключений вскоре увеличили армию багаудов настолько, что они отважились провозгласить двоих императоров, Элиана и Аманда, и так возобновить требование о воссоздании империи. Двор этих деревенских императоров был, вероятно, весьма разнороден и своеобразен. III столетие сажало на мировой трон многих храбрых крестьян и сыновей рабов, но обычно они все же приобретали высший авторитет в армии, а затем – в императорском генеральном штабе. Элиан и Аманд не имели таких прав, но, может быть, другое восполняло эту нехватку. Христианская традиция, документированная с VII века, сделала из них христиан и этим оправдала их выступление против императоров-идолопоклонников. Легко предположить, что среди нищих и жалких людей, присоединившихся к багаудам, было множество христиан и прочих, кто по той или иной причине подвергался преследованиям, в том числе преступников.

Как представляется, южная и западная часть Галлии были в меньшей степени затронуты этим движением, чем северная и восточная, где ситуация была еще тяжелее из-за варварских набегов. В часе пути от Винсенса могучее течение Марны, перед тем как слиться с Сеной, обтекает полуостров, где позднее было построено бенедиктинское аббатство Сен-Мар-де-Фос. Древние кельты предпочитали именно такие места, когда строили свои укрепления (oppida), и, конечно, на полуострове уже был вал, ров с водой и стены, когда Элиан и Аманд сделали его крепостью багаудов; он столетиями носил это название, хотя мало что можно было успеть на нем построить за 285 – 286 гг. Из этого неприступного пункта, которого нельзя было достигнуть вброд или по мелководью, они устраивали свои вылазки и сюда же приносили награбленное. Со временем они осмелели настолько, что не только в слабейших городах проводили свои конфискации, но стали уже осаждать и более мощные. Им удалось взять древний и прекрасный город Августодун (Отен), и они не пощадили ни его храмов, ни базилик, ни купален; все было разграблено и уничтожено, а жители изгнаны.

От багаудов следовало избавиться прежде, чем они подобным же образом принялись бы уничтожать один город за другим, и с ними – все укрепления, способные противостоять натиску варваров. Такова была задача, стоявшая перед Максимианом Геркулием, тогда еще цезарем, и успех принес ему титул августа. Нам известно только то, что с этой задачей он справился быстро и легко, сокрушив некоторые группы мятежников путем открытого нападения, а другие, будучи осаждены, сдались, вынуждаемые к этому голодом и чумой. Последовало ли за этим реальное освобождение от непосильного бремени, вызвавшего восстание, – более чем сомнительно, так как жалобы на чрезмерные налоги скорее участились. Но косвенно ситуация в стране в целом улучшилась, так как германцы успокоились на несколько десятков лет, а узурпации прекратились. Однако в V столетии, а возможно, уже и в IV, схожие причины дали схожие результаты. Багауды снова подняли голову, и можно быть почти уверенным, что это движение никогда полностью и не затихало.

Но вернемся ко временам Диоклетиана. Многие области Галлии пребывали в запустении. К примеру, землевладельцы Отена, погрязшие в долгах, не сумели ко временам Константина оправиться настолько, чтобы как-то улучшить старинную систему ирригационных и мелиоративных работ. Почва вырождалась, и появлялись болота, заросшие вереском; виноградники Бургундии увяли, а лесистые холмы стали прибежищем диких зверей. «Эта долина, простирающаяся до самой Соны, была некогда приятной, когда благодаря тщательной обработке земли отдельных владельцев бегущие источники имели выход на открытые долины. Теперь же все низменные земли превратились в омуты и болота. Наконец, и виноградники так выродились из-за запустения, что их почти не замечают... Начиная с того поворота, откуда дорога поворачивает на Бельгику [то есть от Отена], все пусто, необработанно, заброшено, безмолвно, мрачно. Даже военные дороги так неровны и круты и так опасны, что через них с трудом можно переправить двухколесную повозку, наполовину полную или пустую». Только еще один раз на протяжении Средневековья, во времена Орлеанской девы, дела пошли настолько плохо, что, как сказано, от Пикардии до Лорена не было ни одной не покосившейся крестьянской хижины. Но жизнеспособная нация в двадцать лет сумеет оправиться от того, что станет дуновением смерти для народа, время которого подходит к концу.

Чего добились Максимиан и Констанций своими непрестанными усилиями и стараниями? Защита Рейна, которой они посвятили все искусство и мужество, обеспечила возможность выздоровления страны, но не само это выздоровление. Тем не менее усердие двух правителей принесло значительные плоды, и германцы надолго запомнили их атаки. Несколько раз Максимиан пробивал себе путь через Рейн, как раньше Проб, и в 287 – 288 гг. подчинил бургундов, алеманнов, герулов и франков. Констанций освободил от франков землю батавов (294 г.) и победил алеманнов, которые были вторично разбиты в жестокой битве при Лангре (298 г.; согласно некоторым источникам, 300 г.), когда они потеряли шестьдесят тысяч человек. Римлянам, конечно, помог внутренний кризис германцев, о котором нам, к несчастью, почти ничего не известно. Мы знаем, что «истготы уничтожили бургундов, но алеманны взялись за оружие на стороне побежденных. Вестготы с воинством тайфалов выступили против вандалов и гепидов... Бургунды захватили территорию алеманнов, но понесли тяжелые потери, и теперь алеманны хотят вернуть утраченное ими». В этом, очевидно, и состоит причина уникального, лишь изредка нарушавшегося, перемирия между римлянами и германцами, которое наступило при Константине Великом. Он не смог бы осуществить столь значительные перемены при наличии серьезного военного вмешательства извне. В то же время на далеком Востоке перемирие 297 г. и смирение Шапура II из династии Сасанидов послужило той же цели.

Тем временем Максимиан и Констанций завершили фортификацию Рейна, ставшего теперь границей. Ради этих «крепостей с войсками кавалерии и когортами» у реки было ограничено намечавшееся восстановление «городов, что тонут в лесной тьме и которые навещают дикие звери», хотя панегирист, которому мы обязаны этими словами, пишет об этом в тексте хвалебной речи, описывая возвращение золотого века. Там, где некогда стояли города, IV столетие знало лишь крепости, и, тем не менее, оставалось немало брешей.

Пожалуй, только Трир, северная резиденция императоров, был восстановлен со всей пышностью. Из развалин, оставшихся после набега франков, а возможно, и багаудов, вырос огромный цирк, несколько базилик, новый форум, великолепный дворец и несколько других пышных построек. Несчастный Отен обрел преданного защитника в Евмении, который показал всем лучшие его стороны. Евмений был секретарем (magister sacrae memorae) при Констанции и получал пенсион, вероятно, в награду за немалые услуги размером более двадцати шести тысяч франков, а также имел синекуру – должность главы школ Отена, где его дед, гражданин Афин, в свое время преподавал. И теперь он решил отдать весь свой доход, хотя у него была семья, на пользу этих школ, и более того, привлечь внимание Констанция и затем Константина к разрушенному городу и его искалеченным учреждениям. Это тот самый местный патриотизм на античный манер, который привлекает нас и примиряет со столь многими греческими и азиатскими софистами I и II века христианской эры, из тех, о ком рассказано в «Жизнеописаниях» Филострата. Мы должны научиться понимать ту уникальную смесь благородства и лести, которая отличает данный период. «Мне следует принять это вознаграждение, как знак оказанного мне почета, – говорит Евмений, – но я употреблю его на пользу моей родине... Кто может в настоящее время быть столь низким и презренным, столь равнодушным к заслуженным похвалам, чтобы не стараться воскресить воспоминания о своих родичах, как бы скромны они ни были, и тем заслужить одобрение и себе?» В восстановленных школах людей учили, как следует восхвалять своих владык; лучшего применения красноречию найти было нельзя. Сам старый Максимиан оказывался, совершенно незаслуженно, связан с Геркулесом Мусагетом, предводителем муз; ибо главенство над школами в Отене стало для него не менее важным делом, чем начальство над кавалерийским полком или преторианской когортой. Но до восстановления всего города было еще далеко; только Константин, освободив население от налогов и предоставив субсидии, смог реально помочь ситуации. Описание торжественного вступления Константина в город (311 г.), сделанное Евмением, почти трогательно: «Для тебя мы украсили улицы, что ведут ко дворцу, так, как позволили наши скудные средства. И все же мы вынесли знаки всех наших гильдий и корпораций и изображения всех наших богов. Ты несколько раз повстречал наших музыкантов, потому что боковыми дорожками мы стремились настичь тебя вновь и вновь. Ты, должно быть, заметил добронравное тщеславие бедноты».

В пустынных северных и восточных областях Галлии можно было действовать, хорошо ли, плохо ли, лишь по системе, учрежденной при Клавдии и Пробе: взятых в плен германцев селили там как рабов в том или ином хозяйстве, некоторых – как свободных крестьян и некоторых – даже как стражей границ. Панегиристы в это время находят повод для восхвалений в том, что весь рынок забит пленниками, сидящими в ожидании своей судьбы; что хамав и фриз, некогда ловкие воры, теперь в поте лица возделывают поля и несут на продажу скот и зерно; что прежние варвары теперь исполняют воинскую повинность в пользу Рима и подчиняются военной дисциплине; что Константин привел франков с далеких варварских берегов и научил их обрабатывать землю и нести службу в пустынных краях Галлии; и так далее. Фактически же такие решения принимались по необходимости и были сопряжены с опасностью: северная Галлия стала наполовину германской. Если бы родичи пленников снова вторглись в Галлию, они нашли бы преданных союзников в лице этих поселенцев; для устранения такой возможности должно было пройти время.

Удача Константина, его талант и его жестокость предотвратили такое развитие событий. Судьба распорядилась так, что в первый год после смерти отца (306 г.) он уничтожил союз нескольких франкских племен, принадлежавших к тем франкам, которые впоследствии именовались рифейскими (по-видимому, это были хатты и ампсиварии вместе с бруктерами). Когда был жив его отец, они перешли Рейн; теперь же он сокрушил их и взял в плен их вождей, Аскариха и Регая (Мерогая). Обоих бросили диким зверям в трирском амфитеатре, чьи впечатляющие руины до сих пор можно наблюдать среди виноградников. Та же судьба постигла толпы пленных бруктеров, «которые были слишком ненадежны для солдат и слишком своенравны для рабов»; «дикие звери устали, так как жертв было слишком много».

Еще дважды, в канун 313-го и около 319 г., историки кратко упоминают мелкие военные походы против франков; очевидно, их значимость была невелика. Константин даже вернул часть правого берега Рейна и построил в Кельне огромный каменный мост, который простоял до середины X столетия, когда оказался в настолько обветшалом и опасном состоянии, что архиепископ Бруно, брат Оттона Великого, велел его снести. Предмостное укрепление называлось Дивицион, современный Дейц. Об этих успехах напоминало регулярно проводившееся торжество – франкские игры (ludi Francici). На триумфальном праздновании 313 г. обреченных на смерть франков бросили диким зверям, которых предварительно долго морили голодом.

Попытки воссоздать целостную картину древней Галлии, такой, какой она была при Диоклетиане и Константине, бессмысленны, так как более-менее полные из имеющихся источников восходят ко временам Валентиниана I. Сказанное выше дает приблизительное представление о судьбе большей части деревенского населения. Но галл ощущал свою нищету острее многих других обитателей империи. Отлично сложенный, высокий и стройный, он любил чистоту, и ему претило ходить в лохмотьях. Он знал толк в еде и питье, особенно что касалось вина и других возбуждающих напитков, но он был и прирожденным солдатом, не ведал страха и до старости не боялся никаких тягот. Можно предположить, что таково было свойство этого народа, наделенного горячей кровью и могучей плотью; но галл оказывался в том же положении, что и хилый и слабый южанин, довольствовавшийся одной луковицей в день и щадивший в битве свою кровь и силы, столь экономно растрачиваемые. Не так поступали галльские женщины, красивые и крепкие, державшиеся в стороне от сражений; они наводили ужас на врагов, когда поднимали белые руки и принимались раздавать пинки и удары, «не слабее снарядов катапульты». Таких селян не так просто было довести до предела, и на какой-то стадии нищета неизбежно породила бы мятеж – как и произошло в действительности.

Но и в городах царили бедность и нужда. Наиболее значимой собственностью городского жителя в этой почти полностью сельской стране была земля, отданная арендаторам или возделываемая рабами; поэтому горожанин делил все беды с жителями деревень. Кроме того, здесь, как и во всей империи, государство давило на богачей с помощью декурий, поскольку владельцы надела, превосходившего двадцать пять акров, обязаны были выплачивать постоянно возраставшие налоги. Отдельные личности пытались уклониться от этой обязанности, прибегая к самым отчаянным способам и даже удирая к варварам. Если, тем не менее, известны примеры несметных богатств и ослепительной роскоши, простейшее объяснение состоит в том, что это были так называемые сенаторские фамилии, статус которых передавался по наследству и которые, помимо титула clarissimi и прочих почестей, также наслаждались свободой от выплаты декурий. Другим объяснением может служить одна примечательная черта галльского национального характера: галлы были склонны ко всякого рода союзам, которые превращались, особенно в тяжелые времена, в отношения клиента и патрона, когда сильный защищал слабого. Эти отношения приобрели широчайшее распространение ко временам Юлия Цезаря, который обнаружил полную зависимость народа от аристократии. Спустя пять столетий та же жалоба звучит вновь, практически в том же виде. Сальвиан оплакивает участь мелкого землевладельца, который, будучи ввергнут в отчаяние жестокими чиновниками и неправедными судьями, отдает себя и свою собственность во власть сильному мира сего. «Тогда их земля становится проезжей дорогой, а они – колонами богача. Сын не наследует ничего, потому что отец однажды попросил помощи». Таким образом, какой-нибудь вельможа, арендующий государственные территории, вполне мог собрать воедино бесчисленные latifundia[9] и затем, на античный манер, вдоволь проявлять благородство по отношению к своему городу или провинции, например возводя роскошные общественные постройки, пока все кругом чахнут или живут его милостями. Хотя для Галлии и нельзя привести конкретных примеров таких случаев, тем не менее это единственное объяснение контраста между внешним великолепием городов (постольку, поскольку его нельзя приписать императорской щедрости) и общеизвестной нищетой их жителей. Еще и сегодня эти здания украшают свою округу, как когда-то, когда они, будучи невредимыми, восхищали поэта Авзония. Не говоря о всевозможных дарах, возместить необходимые расходы, из своих средств или из средств города, часто помогали декурии.

Теперь следует поговорить о просветительских учреждениях Галлии; они обеспечили этой области ее столь значительное положение, укрепив связи с римской культурой, которыми провинция так гордилась. Никакого желания вернуться на исконные кельтские пути больше не было; все усилия жителей направлялись на то, чтобы сделаться настоящими римлянами. Людям нужно было прилагать особые старания к тому, чтобы, например, забыть родной язык; сами по себе римские колонизаторы и администрация никогда не смогли бы искоренить его столь основательно. Вероятно, языковая ситуация в Эльзасе может предложить некоторую аналогию ситуации в Древней Галлии; прежний язык продолжает употребляться в повседневной жизни, но везде, где речь идет о предметах более ученых, и в делопроизводстве новый язык вытесняет старый, и каждый чванится его знанием, как бы плохо он им ни владел. Древняя религия галлов также облачилась в римские одеяния, и боги поменяли на римский лад не только свои имена (там, где это было возможно), но также и изображения; этот стиль не воспринимался, конечно, как провинциальный и изрядно устаревший, поскольку был заимствован на Юге, где понимают толк в искусстве. Но по меньшей мере в одном случае от скульптора требовалось воспроизвести настоящий кельтский идеал – если он изображал таинственных матрон с удивительными прическами, сидящих обычно по трое, держа чаши с фруктами. Множество местных божеств, имена которых поэтому необязательно было переводить на латынь, оставили по себе только надписи-посвящения, без изображений.

Но что же друиды, столь могучее некогда жречество, отправлявшее обряды религии галлов? В дни древности они вместе с аристократией составляли правящий класс. Знать контролировала управление государством и дела военные, друиды – судопроизводство, а также область оккультного знания и могучие суеверия, которыми они, как сетью, опутали всю жизнь людей. Отлучение, провозглашенное ими, было страшным наказанием; человек, не допускавшийся к сакральному, считался нечистым и находился вне закона. Посвященные божеству, друиды освобождались от налогов и военной службы. Вероятно, их святилища (или храмы, если можно так выразиться) имели обширные владения; конечно, там были сокровищницы, полные драгоценного металла, столь знаменитые, что даже вошли в поговорку.

Друиды к тому времени давно уже лишились своего высокого положения, но трудно сказать, когда это произошло и как. Чудовищный грабеж, осуществленный Юлием Цезарем, конечно, повредил храмовым богатствам, а значит, и власти друидов. Власть эта была умалена еще и потому, что произошло смешение римского культа с их собственным и появились жрецы-римляне. Волнение и недовольство явно обнаружились при Августе и Тиберии; последний, как сказано, был вынужден «истребить галльских друидов и прочих гадателей и знахарей». Но они продолжали держаться еще и после Клавдия, который, по словам Светония, «богослужение галльских друидов, нечеловечески ужасное и запрещенное для римских граждан еще при Августе, уничтожил совершенно». Это относится к человеческим жертвоприношениям; Клавдий также запретил опасные амулеты, которыми пользовались друиды, – например яйца некоторых видов змей, которые, как считалось, обеспечивали победу в спорах и успех правителям. Представители этого сословия неизбежно должны были теперь утратить связи между собой – собрания друидов, где сходились жители Дре и Шартра, проводились все реже, путешествия учеников жрецов в Британию, которая с незапамятных времен славилась как высшая школа друидического знания, но которая теперь тоже стала римской, прекратились. Но эти жрецы продолжали свою деятельность еще и в христианские времена, без сомнения, потому, что народ в своей повседневной жизни не мог отказаться от языческих ритуалов, ими практиковавшихся. Нетрудно представить себе положение друидов в III столетии. Образованные люди уже давно пошли по римской дороге и оборвали всякие связи с древним культом своей родины. В результате его жрецы утратили высшую духовную власть и превратились в фокусников, шаманов и гадателей – преображение, аналогичное произошедшему с египетскими жрецами. В частности, друидессы представляются нам чем-то вроде цыганок угасающей античности. Аврелиан спрашивал их – вероятно, это было какое-то объединение жриц – о наследниках престола империи, и, конечно, не в шутку, так как шутить таким образом было опасно. Иногда они произносили свои пророчества без всякой просьбы. Одна смелая женщина, не подумав о последствиях, сказала Александру Северу на языке галлов: «Иди, но не надейся на победу и не верь своим воинам!» Одна землевладелица – друидесса в земле тунгров (вблизи Льежа), когда младший офицер Диокл, впоследствии Диоклетиан, расплачивался с ней за свой ежедневный стол, сказала ему: «Ты слишком скуп, слишком расчетлив». «Буду щедрым тогда, когда стану императором», – ответил он. «Не шути, – сказала хозяйка, – ведь ты будешь императором, когда убьешь кабана».

Религия друидов долее всего должна была сохраниться в тех местах, где до сих пор остались следы темперамента и языка кельтов, то есть в Бретани и западной части Нормандии. Нам известно об одном друидическом семействе IV столетия, вышедшем из этой области, члены которого принадлежали к наиболее сведущим риторам бордоской школы. Они пользовались известным авторитетом благодаря тому, что в их роду передавалось по наследству звание жреца кельтского солнечного бога Беленуса. Но, что характерно, они сочли более выгодным грецизировать этот титул и называть себя слугами Феба Дельфийца.

По-видимому, там, где друиды выжили, они поддерживали, насколько могли, жизнеспособность своего учения, пока позднее, в эпоху христианства, простой народ не связал их ритуалы с огромными бесформенными каменными сооружениями, типичными для древних кельтов, среди которых встречаются колонны, плиты, столбы, скамьи, галереи и прочее, где ночами ярко пылали костры и огни жертвоприношений и где проводились различные празднования. Но времена упадка кельтского язычества скрыты в непроглядной тьме. В более поздний период друиды, которых прошедшие годы наделили волшебными свойствами, оживают уже великанами, друидессы – феями, и над гигантскими камнями, которые считаются колдовскими, Церковь тщетно произносит свои экзорцизмы.

Пока Максимиан покорял Галлию, в Британии империя потерпела поражение. Это была, с одной стороны, постлюдия к захватам власти тридцатью тиранами при Галлиене, а с другой стороны – прелюдия к окончательной потере Британии, которая произошла спустя сто сорок лет.

Со времен Проба воды вокруг острова, как и возле побережья Галлии, кишели пиратами, которых теперь считают или франками (впоследствии – салические франки), или саксами. Чтобы справиться с ними, требовался флот, который и был уже фактически снаряжен в Булони (тогда Гессориак). Командование этим флотом Максимиан поручил Каравзию, храброму воину, который знал море и уже успел доказать свое мужество в сражениях с багаудами. Каравзий был менапий (брабант) неизвестного происхождения, вероятно, не римлянин. Он вскоре воспользовался своим положением и стал играть в любопытную игру: он не мешал пиратам, когда те отправлялимсь на рейд, но перехватывал их на обратном пути, чтобы присвоить их добычу. Его богатство привлекло внимание, и Максимиан, узнавший все, вынес ему смертный приговор; но Каравзий оказался хитрее. Он привязал к себе своих солдат, так же как франков и саксов, богатыми подарками и объявил себя императором, будучи в Галлии (286 г.), но не захотел там оставаться. Каравзий направил весь свой флот в Британию, где римские солдаты сразу же его признали, так что страна оказалась в его подчинении; теперь Максимиану, чтобы настичь преступника, недоставало самого главного – людей. Захватчик правил островом, в те времена весьма изобильным, семь лет, обороняя северные границы от своих традиционных врагов, каледонцев. Булонь и окрестности он сохранил в качестве пункта переправы, служившего укрытием для грабителей, – роль, которую в конце Средних веков выполнял Кале. Будучи правителем Британии, Каравзий стремился поддерживать римскую образованность и искусство, но во имя союза с франками из тогдашних Нидерландов он и римляне стали носить их платье, и их юношей принимали в армию и флот, где те могли постичь все тонкости военного искусства римлян. Если бы Англия дольше пребывала в изоляции, при Каравзии ли, или же при его преемниках, она, несомненно, была бы варваризирована, не успев стать частью романо-христианского мира, культура которого является главным наследием античности. С другой стороны, страна вдруг осознала себя будущей владычицей морей, и это была впечатляющая картина; обосновавшись на острове, отважный выскочка распоряжался в устьях Сены и Рейна и держал в страхе все побережье. Но причина его популярности заключалась в том, что он защищал северные границы и что пираты, теперь состоявшие у него на службе, не беспокоили более приморских жителей.

Максимиану пришлось снарядить новый флот (289 г.), но его усилия, по-видимому, оказались тщетны: все опытные мореплаватели были на стороне узурпатора. Озабоченные тем, как бы Каравзий не распространил свою власть дальше, императоры вступили с ним в переговоры (290 г.). Он получил остров и титул августа, и никто бы не помешал ему воспользоваться этим титулом. Но императоры не могли позволить захватчику наживаться и впредь. Как только усыновили цезарей, под каким-то предлогом – возможно, таковым послужила ситуация в Булони, – было объявлено о разрыве (293 г.). Констанций Хлор осадил город. Моряки Каравзия не смогли помешать запереть гавань, где они находились, дамбой, и оказались в руках осаждающих. Вероятно, эти события повлияли на настроения в Англии, что дало Аллекту, близкому другу узурпатора, смелость убить его; народ и солдаты сразу же признали власть Аллекта. Тут Констанцию понадобилось время, чтобы создать надежную опору для будущего завоевания Британии, а притом еще удерживать правый фланг, который воевал с франками, захватившими земли батавов. Он победил их (294 г.) и переселил большую их часть на римскую территорию, близ Трира и Люксембурга. Одновременно был снаряжен новый флот, и спустя два года (296 г.) все было готово для решающей атаки. Аллект, чтобы следить за передвижениями врага, расположил свои корабли у острова Уайт; но командующий императорским флотом Асклепиодат, стоявший в устье Сены, сумел миновать остров под прикрытием густого тумана и высадиться на западном побережье. Здесь он сжег свои суда, очевидно, потому, что людей было слишком мало, чтобы еще делить их на сухопутную армию и на моряков. Аллект, ожидавший высадки булонского флота во главе с Констанцием возле Лондона, растерялся и поспешил на запад, не будучи к тому подготовлен. Посреди дороги он столкнулся с Асклепиодатом. Это, видимо, была совершенно незначащая стычка, в которой участвовало несколько тысяч человек, но она решила судьбу Англии. Когда Констанций высадился в Кенте, он обнаружил, что остров уже покорен. Вспоминая о крови, пролитой в эту войну, панегирист утешается мыслью, что это была кровь продажных варваров.

Констанцию пришлось даровать острову те же привилегии, которыми он пользовался при Каравзии; в частности, император должен был охранять границы и подолгу оставаться в стране. Поскольку франки были усмирены, исполнить первое не представляло особых сложностей; что же до второго, то в мирные времена правитель делил свое время между Триром и Йорком, в котором и умер в 306 г.

Так была спасена та доля романской культуры, которая через пролив между Англией и Шотландией, между стеной Адриана и Ирландией провела и по сей день видимую разделительную черту. Трагедия V века произошла слишком поздно, чтобы полностью уничтожить ее четкие отпечатки.

Теперь нашей главной задачей должно стать описание положения германцев в то время, и не только на аванпостах империи, но настолько далеко к северу и востоку, насколько вообще возможно проследить судьбу этих племен. Будущие наследники империи, они заслуживают величайшего внимания, даже если, как теперь очевидно, эпоха Константина была для них временем упадка и внутреннего раскола. Самые ничтожные заметки и указания следует тщательно собирать и беречь, дабы восстановить, насколько возможно, нечеткий и фрагментарный облик этого огромного клубка народов.

Но автор падает духом перед этой задачей при мысли о научной дискуссии, посвященной основным вопросам древнегерманской истории и продолжавшейся долгие годы, – дискуссии, в которой автор никак не в силах участвовать. Выводы, к которым пришел Якоб Гримм в своей «Истории немецкого языка», не только во многом изменили преобладавшие до тех пор представления о западных германцах, но и с той или иной степенью близости позволили отнести к этому народу древних жителей Дуная и Понта, в частности даков и гетов, и даже скифов, а также позволили отождествить гетов с позднейшими готами. Это совершенно поменяло бытовавшие воззрения касательно могущества и распространения германцев и не в меньшей степени преобразило древнюю историю славян, которые, будучи отождествляемы с сарматами античности, жили, по-видимому, среди вышеозначенных германских народов.

Но даже если мы сумеем точно восстановить местожительство, передвижения и смешения, по крайней мере, пограничных народов, от Нидерландов до Черного моря, в те пятьдесят лет, которые прошли от правления Диоклетиана до гибели Константина, внутренняя обстановка этих племен, тем не менее, будет представлять неразрешимую загадку. Где найти сведения об изменениях в характере германцев, произошедших со времен Тацита, о причинах возникновения великих племенных союзов, о внезапном завоевательном порыве понтийских готов в III столетии и о том, почему они столь же неожиданно успокоились в первой половине IV века? Какой мерой измерить степень проникновения римского духа в пограничные германские области? Слишком мало известно даже о привычках и образе жизни германцев, принятых под власть Римской империи, как о солдатах, так и о колонах. Нам приходится довольствоваться краткими упоминаниями о войнах, продолжавшихся на северной оконечности империи – тем же, чем мы располагаем в отношении границы, проходившей по Рейну. Очевидно, что северные войны не имели большого значения, судя по этим лаконическим сообщениям; фактически все сопутствующие обстоятельства, в том числе место и расположение войск, обойдены молчанием.

«Маркоманны полностью разбиты» – такова единственная запись (299 г.) в течение долгого времени о народе, который при Марке Аврелии составлял центр огромного племенного союза, угрожавшего самому существованию империи.

Бастарны и карпы – по-видимому, готские племена с Нижнего Дуная – были побеждены Диоклетианом и Галерием (294 – 295 гг.), и целое племя карпов поселилось на римской земле, после того как при Пробе та же судьба постигла сто тысяч бастарнов.

Сарматы – очевидно, придунайские славяне – тоже периодически беспокоили страну. Диоклетиан боролся с ними, сначала один (289 г.), потом с Галерием (294 г.), и также переселил многих в империю. За последующие нападения их наказал Константин, организовав поход (319 г.), в ходе которого погиб их вождь Равзимод. Но в конце жизни (334 г.) Константин, как известно, пополнил число жителей империи не менее чем тремястами тысячами сарматов, после того как они были изгнаны с родины своими восставшими рабами (очевидно, племенем, покоренным ранее). К несчастью, какие бы то ни было сведения, способные прояснить причины такого включения в состав империи целого народа, фактически отсутствуют; нельзя ни определить, принудительный или добровольный характер носило это переселение, ни догадаться о тех соображениях, военных или экономических, которые побудили к этому решению римских правителей. Один-единственный сохранившийся договор мог бы лучше прояснить ситуацию, чем любые догадки, к которым мы вынуждены прибегать при воссоздании хода событий, опираясь на всякого рода параллели.

Упоминается также о вторжении готов (323 г.), носившем явственно иной характер, нежели предыдущие и последующие нападения; по всей вероятности, его совершило одно племя, решению которого испытать крепость границ способствовало тайное римское попустительство. Известно, что Константин одним своим приближением приводил врагов в ужас, побеждал их, а затем заставлял возвратить взятых пленников. Вся эта война приобретает двусмысленную окраску в связи с нападением на Лициния (о котором пойдет речь ниже). Несколькими годами позже (332 г.) Константин со своим сыном-тезкой отправились по просьбе встревоженных сарматов в землю готов, то есть куда-то в Молдавию и Валахию. Как сообщается, сто тысяч человек (очевидно, с обеих сторон) погибли от холода и голода. Сын вождя Ариарика оказался среди заложников. Затем последовало вышеупомянутое вмешательство в дела сарматов и их переселение.

Каждый раз встает вопрос: чего хотели готы, а чего – сарматы? Эти названия обозначают целую группу племен одного происхождения, однако уже давно разделившихся, уровень культуры которых, вероятно, варьировался от вполне романизированной городской цивилизации до непритязательного быта диких охотников. Существование и характер готской Библии Ульфилы (созданной вскоре после Константина) a posteriori[10] определяют уровень просвещения племен, среди которых она возникла, как очень высокий даже в эпоху Константина. Однако другие обнаруживают варварскую грубость. Соединение отдельных разрозненных штрихов в цельную картину не входит в задачу автора и превосходит его силы.

Необходимое дополнение к этой картине составляют принадлежащие Риму постоянно или время от времени придунайские области Дакии (Трансильвания, Нижняя Венгрия, Молдавия и Валахия), Паннонии (Верхняя Венгрия, включая соседние с ней земли к западу и востоку) и Мезии (Сербия и Болгария), однако автор также не сможет уделить им достаточно внимания, поскольку не обладает сведениями обо всех значительных новейших находках в этих регионах. В рассматриваемый нами период данные области служили военным форпостом, которым, по сути, остаются и теперь, с той только разницей, что тогда там держали оборону против севера, а не против юга. После Филиппа Аравитянина сигналы военной тревоги никогда не смолкали в тех местах, и Аврелиан был вынужден фактически сдать готам опасное завоевание Траяна – Дакию. Но прежде эти земли заимствовали многое из культуры Рима, каковой процесс в областях, менее подверженных внешней угрозе, никогда не прекращался; даже там, где этот росток был вырван с корнем ввиду периодических миграций, плоды его все же не были полностью уничтожены и до сих пор вполне узнаваемы, к примеру, в румынском языке валахов. Великолепные придунайские города, как-то: Виндобона (Вена), Карнунт (Петронель), Мурса (Осиек), Таврун (Семлин), конечно, Сирмий (Сремска-Митровица), а к югу – Наисс (Ниш), Сердика (София), Никополь в Геме, по-видимому, сильно превосходили рейнские рубежи богатством и значением. Если бы современник мог иногда очищать эти древние города от следов пребывания славян и турок, их римская суть вновь оказалась бы видимой. История мира пошла бы другим путем, если бы просвещенные германцы, смешавшись с могучими обитателями Северной Иллирии, сумели создать в этих странах сильное и прочное государство.

Наконец, на Черном море германцы вместе с другими варварами столкнулись с греками, происходившими в основном из Милета, колонии которого, являвшиеся северными аванпостами эллинизма на протяжении более чем восьмисот лет, позволили назвать Понт «Гостеприимным морем» (Euxeinos). Часть их уже давно объединилась с некими варварскими племенами, образовав так называемое Боспорское царство, охватывавшее больше половины Крыма, а также нижние склоны Кавказа за Керченским проливом, и таким образом контролировавшее выход в Азовское море, а кроме того, вероятно, и значительную долю его побережья. Монеты и надписи удостоверяют непрерывный ряд властителей до времен Александра Севера; затем с промежутками появляются имена Ининфинея, Тейрана, Фофорса, Фарсанза, а при Константине зафиксировано правление Радамсада с 317-го по 324 г.

Когда Рим превратил маленькие государства на своих восточных границах, одно за другим, в провинции, выстояли только Армения и Боспор, которые все более и более отдалялись от империи и, вне всякого сомнения, варваризировались. При Диоклетиане подданные Боспорского царства в союзе с сарматами вели безуспешную войну со своими соседями по всей восточной части Понта. Констанцию Хлору, собравшему против них армию на севере Малой Азии, херсонеситы предложили атаковать государство с запада, и этот маневр оказался весьма успешным. Боспорцам пришлось вступить в переговоры, в результате которых к Херсонесу отошел почти весь Крым до самых окрестностей Керчи (Пантикапей, древняя столица Митридата Великого). Греческая колония, по счастью, признавала свои обязательства в качестве вассала империи, в то время как князь Боспора полагал, что общий кризис Римского государства снимает с него какие бы то ни было обязанности. Для греческих прибрежных городов эти князья оставались всего лишь архонтами, как именовались высшие городские магистраты в Элладе; соприкасаясь же с другими народами, они, не колеблясь, принимали титул «царя царей», как некогда делали властители Персии.

Но пора возвратиться из этого маленького государства обратно на запад. Из всего пышного венка греческих колоний, находки на месте которых начинают теперь пополнять музеи Южной России, две вызывают нашу особую симпатию своими стараниями сохранить греческую культуру в чистоте, невзирая на окружение. Победоносный Херсонес, нынешний Севастополь, был колонией Гераклеи-на-Понте, и таким образом косвенно относился к Мегаре. Расположенный невдалеке мыс Партений будил священные воспоминания: здесь еще высился храм жестокой Артемиды Таврической, которая до времен служения Ифигении требовала человеческих жертв. На монетах города изображена фигура богини. Под властью римлян Херсонес вновь пережил расцвет, а при Диоклетиане, как уже говорилось, он даже расширил свою территорию; он сохранил все греческие порядки и по случаю победы был полностью освобожден от налогов. Граждане составляли demos; как в Афинах, год называли по имени архонта, руководившего советом. Имелось множество разнообразных чиновников – стратегов, агораномов, гимнасиархов; это были почетные исполнители разнообразных дорогостоящих должностей. Так, надпись конца языческого периода восхваляет Демократа, сына Аристогена, не только за его законопроекты, речи и то, что он был архонтом два срока, но также и за то, что он за свой собственный счет несколько раз ездил в качестве посла к императорам (Диоклетиану и Констанцию?), потому, что он оплачивал многие праздники и общественные работы и был добросовестным управителем. Надпись кончается так: «Хранителю, несравненному, другу своей страны от благородного совета, августейший народ». Наградой ему стал этот камень с надписью и ежегодные торжественные чтения особого почетного декрета. Подобно свободным городам империи времен позднего Среднековья, Херсонес владел превосходной артиллерией. В войне с боспорцами сразу же пошли в ход его военные колесницы с катапультами; его артиллеристы пользовались известностью.

Древняя и некогда могучая Ольвия (неподалеку от современного Очакова), основанная милетцами, ничуть не меньше заботилась о поддержании греческого духа. Граждане Ольвии демонстрировали свое ионическое происхождение в речи и в одежде. Они знали наизусть «Илиаду» и презирали поэтов, происходивших не из Ионии; множество весьма уважаемых впоследствии греческих авторов вели свой род из Ольвии. Звания и учреждения были не менее пышными, чем херсонесские. Город удерживал селившихся в округе варваров на почтительном расстоянии, однако иногда платил им дань. Антонин Пий посылал Ольвии помощь в борьбе с тавроскифами; нам еще только предстоит узнать о судьбе этого города в более поздние времена, когда пришла в волнение огромная масса окружавших его готов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.