Аппиан. Гражданские войны. Книга третья

Аппиан. Гражданские войны. Книга третья

1. Итак, Гай Цезарь, который, достигши верховной власти, большую пользу принес римлянам, был убит врагами и погребен народом. Каким образом самых видных из числа убийц его постигла кара — а наказаны они были все, покажут эта и следующая книги, охватывающие и все другие гражданские войны, веденные римлянами.

2. Сенат обвинял Антония за его надгробную речь, произнесенную им в честь Цезаря. Больше всего этой речью был возбужден народ, причем до такой степени, что забыл о недавно постановленной амнистии и хотел поджечь дома убийц. Антоний таким мероприятием заставил народ сменить гнев на милость. Был некий Амаций, с фальшивым прозвищем Марий. Он прикидывался внуком Мария и из-за этого пользовался расположением народа. Состоя благодаря этому мнимому происхождению в родстве с Цезарем, Амаций выражал слишком непомерную скорбь по поводу его смерти: он соорудил алтарь на месте сожжения Цезаря, держал при себе отряд смельчаков и всегда наводил страх на убийц. Из последних одни бежали из города, а кто из них получил еще от самого Цезаря в управление провинцию, направился туда. Децим Брут — в граничащую с Италией Галлию, Требоний — в ионийскую часть Азии, Тиллий Кимвр — в Вифинию, Кассий и Марк Брут, в судьбе которых сенат был наиболее заинтересован, были Цезарем выделены для управления провинциями в предстоящем году: Кассий — в Сирию, Брут — в Македонию. Состоя городскими преторами, они поневоле должны были остаться в Риме. Путем соответствующих постановлений они проявляли заботы о колонистах. Помимо всего другого, они разрешали им продавать свои наделы, хотя закон запрещал такую продажу до истечения двадцати лет.

3. Рассказывают, что Амаций задумал устроить засаду против них при первой же с ними встрече. Опираясь на эти слухи, Антоний как консул арестовал и без судебного разбирательства вполне бесстрашно убил Амация. Сенат, смотря на такое дело как на крупное нарушение закона, однако с удовольствием извлекал из него то, что ему было полезно: сенаторы думали, что без этого смелого шага не удастся добиться устойчивого положения в деле Брута и Кассия. Приверженцы Амация и кроме них кое-кто из народа тосковали по нему и негодовали на случившееся, тем более, что Антоний совершил этот поступок, опираясь на симпатии к нему народа. Они не желали, чтобы далее относились к ним с презрением. Заняв форум, они с криками поносили Антония и требовали от магистратов, чтобы они вместо Амация посвятили алтарь и первые принесли на нем жертву Цезарю. Теснимые солдатами, которых подослал Антоний на форум, они еще больше возмущались, кричали и показывали те места, где некогда стояли статуи Цезаря, впоследствии убранные. Когда им кто-то обещал показать мастерскую, где эти статуи подвергались переделке, они сразу же последовали за ним, и, увидев мастерскую, подожгли ее, пока Антоний не подослал еще солдат. Одни, отбиваясь, были убиты, другие были схвачены и повешены, если это были рабы, и если свободные — были сброшены со скалы.

4. Сумятица улеглась. Однако Антоний навлек на себя невыразимую ненависть народа вместо прежней несказанной к нему симпатии; сенат был этому рад, так как иначе он не мог бы избавиться от опасений, которые ему внушало дело Брута. Когда Антоний внес предложение вызвать из Испании Секста Помпея, сына оплакиваемого и тогда еще Помпея Великого, где с ним все еще воевали полководцы Цезаря, выдать ему в возмещение конфискованного имущества отца из государственных средств 50 миллионов аттических драхм,[306] сделать его командующим флотом, каковым был и его отец, и предоставить ему право пользоваться кораблями, где бы они ни находились, смотря по требованию момента; сенат, удивленный всем этим, охотно принял это предложение и восхвалял Антония в течение всего этого дня. Дело в том, что, по мнению сенаторов, никто не был более демократичным, нежели Помпей Великий, и поэтому они никого не оплакивали больше, чем его. Кассий и Брут, оба из партии Помпея Великого, наиболее видные тогда деятели, полагали, что они в этом случае достигнут полной безопасности для себя и осуществления того, к чему они стремились. Кроме того, они полагали установить демократию, если восторжествует их партия. И Цицерон постоянно хвалил за это Антония. Сенат понял, что народ против Антония из-за сената и разрешил ему иметь личную охрану, вербуя ее из находившихся в городе ветеранов.

5. Подстроил ли Антоний все это нарочно, чтобы добиться такой охраны, или он воспользовался удачным стечением обстоятельств, во всяком случае, набирая охрану, он все время увеличивал ее, пока не довел до 6.000. Набирал же он не из бывших легионеров, которых, по его мнению, в случае надобности можно было получить и другим путем, но исключительно из центурионов, имевших привычку к командованию и обладавших военным опытом, да к тому же знакомых ему по походу под начальством Цезаря. Поставив над ними начальников отрядов из их же среды для поддержания подобающей дисциплины, он окружил их почетом и делал их участниками своих официальных решений. У сената количество и подбор ветеранов[307] вызвали подозрение, и он предложил Антонию уменьшить до необходимого минимума охрану, вызывавшую недовольство. Антоний обещал это сделать, когда уляжется мятежное настроение народа. Имелось решение, что все, совершенное Цезарем, сохраняет силу, а все, что Цезарем было постановлено, подлежит выполнению; протоколы этих постановлений были у Антония; ему во всем повиновался и секретарь Цезаря, Фаберий, так как Цезарь, отправляясь в поход, обычно прошения по всем вопросам передавал Антонию. Поэтому Антоний многое прибавил к этим документам от себя в угоду ряду лиц, делал подарки городам, династам и только что упомянутой охране. На все это распространял Антоний оставленные Цезарем инструкции, получатели же были за это ему благодарны. Таким же способом Антоний многих ввел в сенат, да и в других отношениях он стремился угождать сенату, лишь бы охрана его больше не вызывала недовольства.

6. Так поступал Антоний. Когда ни со стороны народа, ни со стороны вернувшихся с похода не последовало и признака примирения, Брут и Кассий не имели уверенности, что козни, которые строил Амаций, не могли готовиться и другими лицами; к тому же они не без опасения относились к непостоянству Антония, который теперь имел в своем распоряжении уже и войско. И демократия, как они видели, не укреплялась на деле, в чем они тоже усматривали дело рук Антония. Они больше всех доверяли Дециму, имевшему под руками три легиона. Тайком они послали к Требонию в Азию и к Тиллию в Вифинию поручение собрать незаметно деньги и позаботиться о войске. Сами они поспешили взяться за управление провинциями, которые им дал Цезарь. Время года им этого не позволило сделать, и они полагали неудобным для себя не закончить срок претуры и тем навлечь на себя обвинение в стремлении к власти над провинциями. Все же они под давлением обстоятельств предпочли оставшееся до переезда в провинции время провести в качестве частных лиц, нежели выполнять функции претора в городе. Ведь им приходилось постоянно быть в страхе, да и благодарности за то, что они сделали в интересах государства, они не получали. Видя это их положение, сенат, знавший их намерения, поручил им снабжение города хлебом из любой страны, откуда представлялось возможным, пока не наступит для них время заняться управлением провинций. Это сенат делал, чтобы Брут и Кассий не оказались в изгнании. Таковы были и заботы сената о них и уважение к ним, да к тому же ради них оказывалась помощь и другим убийцам.

7. Когда приверженцы Брута покинули город, Антоний, обладавший уже единоличной властью, высматривал для себя и провинцию и войско. Больше всего стремился он в Сирию; он не мог, однако, не знать, какое подозрение он на себя навлекает, подозрение, которое увеличится, лишь только он для себя что-нибудь потребует. Сенат тайно толкал на конкуренцию с ним другого консула, Долабеллу, который всегда был противником Антония. Зная его молодость и честолюбие, Антоний уговорил Долабеллу выпросить Сирию себе вместо Кассия, а также и собранное против парфян войско, но просить это не у сената, чего и нельзя было делать, а у народа, по закону. Обрадованный этим Долабелла немедленно внес законопроект, а когда сенат обвинил его в нарушении постановления Цезаря, он ответил, что Цезарь никому не поручал войны против парфян, что Кассий, удостоенный провинции Сирии, сам еще раньше кое в чем изменял постановления Цезаря, когда он разрешил продавать наделы еще до истечения двадцати лет, установленных законом. Сам он считает себя обиженным, что не удостоили Сирии его, Долабеллу, а предпочли ему Кассия. Тогда они подговорили одного из трибунов, по имени Аспрена, чтобы он во время выборов солгал о предзнаменованиях; они рассчитывали и на помощь со стороны Антония, который был консулом и авгуром.[308] Да к тому же он считался врагом Долабеллы. Когда во время выборов Аспрена сообщил, что предзнаменования неблагоприятны, хотя обычай требовал, чтобы не он, а другие лица наблюдали за этим, Антоний рассердился на Аспрену за его ложь и велел трибам[309] продолжить голосование за Долабеллу.

8. Таким образом Долабелла сделался правителем Сирии, полководцем в войне против парфян и начальником войск, набранных для этой войны еще Цезарем и отправившихся раньше него в Македонию. Тогда впервые поняли, что Антоний заодно с Долабеллой. Когда все это произошло в народном собрании, Антоний просил у сената Македонию, хорошо понимая, что ему не посмеют отказать в Македонии, раз Сирия отдана Долабелле, тем более что Македония оказывалась лишенной войска. Сенат дал Антонию Македонию неохотно, удивляясь при этом, почему Антоний находившееся там войско уступил Долабелле. Все же сенаторы были скорее довольны, что войско было у Долабеллы, а не у Антония. Пользуясь этим случаем, они со своей стороны попросили у Антония другие провинции для Кассия и его приверженцев. Им даны были Кирена и Крит. Другие полагают, что обе эти провинции достались Кассию, Вифиния же — Бруту.

9. Таковы были события в Риме. Октавий, внук сестры Цезаря, был один год начальником конницы у Цезаря. После этого Цезарь отдал эту должность своим друзьям и назначил для нее годичный срок. Октавий был еще юношей, когда Цезарь послал его в Аполлонию, что на Ионийском море, для воспитания и обучения в военном деле с тем, чтобы Октавий сопровождал его на войне. В обучении его принимали участие прибывшие из Македонии эскадроны всадников; командиры войска посещали его часто как родственника Цезаря. Благодаря этому его знало и любило войско, и он принимал всех милостиво. Октавий пробыл шесть месяцев в Аполлонии, когда ему как-то вечером было сообщено, что Цезарь убит в сенате самыми близкими и пользовавшимися в его глазах авторитетом людьми. Так как ему дополнительно ничего не было известно, его объял страх, и он находился в неведении, является ли это делом всего сената или частным преступлением тех, кто совершил убийство, постигла ли участников народная кара, или они находились все там же и пользовались одобрением народа.

10. Римские друзья Октавия предлагали ему ради безопасности скрыться в войске, находящемся в Македонии, и когда он узнает, что убийство Цезаря не есть дело всего сената, смело отомстит за Цезаря его врагам. Вызывались и некоторые военачальники охранять его, если он к ним прибудет. Мать Октавия и Филипп, ее супруг, написали ему из Рима, чтобы он не зазнавался и не рисковал, памятуя, что Цезарь, победивший всех врагов, больше всего пострадал от рук лучших друзей. Они советовали Октавию избрать жизнь частного человека как менее опасную при данных обстоятельствах и поспешить к ним в Рим со всей осторожностью. Октавий послушался их совета, так как он не знал еще событий, последовавших за смертью Цезаря. Он простился с военачальниками и переправился через Ионийское море не в Брундизий, так как еще не знал о настроении находившегося там войска и остерегался всего, но в другой город, находящийся неподалеку от Брундизия и лежащий в стороне от обычной дороги. Этот город назывался Лупии. Там он остановился.

11. Когда Октавий узнал подробности об убийстве, об общенародном трауре и получил копии завещания Цезаря и постановлений сената, его мать и отчим еще более стали просить его остерегаться врагов Цезаря, так как он был и приемным сыном и наследником его. Они советовали ему отказаться и от наследства и от усыновления. А он считал и это и отказ от мести за Цезаря для себя постыдным и отправился в Брундизий. Впереди себя он послал разведчиков, чтобы установить, не устроил ли кто-нибудь из убийц засаду. Когда же тамошнее войско вышло к нему навстречу и приветствовало его как сына Цезаря, он воспрянул духом, совершил жертвоприношение. Он принял сразу же имя Цезаря. У римлян в обычае, что приемные сыновья принимают имена тех, кто их усыновил, в дополнение к своему. Октавий не присоединил имя Цезаря к своему, но изменил как свое имя, так и имя отца: вместо Октавия, сына Октавия, он стал Цезарем, сыном Цезаря, и так продолжал называться всю жизнь. Сразу же на него стали смотреть как на сына Цезаря, и к нему стекалась отовсюду масса народу, одни из круга друзей Цезаря, другие из числа вольноотпущенников и рабов его, третьи, наконец, из числа солдат. Одни перевозили свое военное снаряжение и деньги в Македонию, другие свозили деньги и подати, поступавшие из других провинций, в Брундизий.

12. Уповая на множество прибывающего к нему народа, на славу самого Цезаря и расположение всех к последнему, Октавий направился в Рим. Вместе с ним шла и значительная толпа, с каждым днем как горный поток все выраставшая. Открытого покушения он не боялся из-за множества окружавшего его народа, но какой-нибудь ловушки из среды этого народа он опасался, так как почти всех он знал лишь с недавнего времени. Отношения остальных городов отнюдь не всюду были к нему одинаковые. Бывшие солдаты Цезаря и расселенные по наделам сбегались из колоний, чтобы приветствовать юношу; они оплакивали Цезаря, поносили Антония за то, что тот не отомстил за такое гнусное дело. А про себя они говорили, что будут сражаться, если их кто-нибудь поведет. Цезарь хвалил их, но, откладывая пока привлекать их к делу, отсылал обратно. Когда он находился близ Тарквиний — в 400 стадиях[310] от Рима, — он узнал, что Кассия и Брута консулы лишили провинций Сирии и Македонии и что они в утешение получили другие, менее значительные, а именно — Кирену и Крит; ему сообщили и о возвращении некоторых изгнанников, о том, что был вызван Помпей и что на основании протоколов Цезаря в сенат были внесены иски против некоторых лиц и что случилось еще многое другое.

13. Когда Цезарь прибыл в город, мать, Филипп[311] и другие его родственники опасались охлаждения сената к нему и последствий того постановления, которое запрещало привлекать за убийство в связи со смертью Цезаря старшего. Опасались они и пренебрежения к нему Антония, столь сильного в то время; он не пришел к сыну Цезаря при его прибытии и не отправил послов ему навстречу. Цезарь и здесь смягчал произведенное всем этим впечатление, указывая, что он сам выйдет к Антонию навстречу как более молодой к старшему и как частное лицо к консулу и что он к сенату будет относиться с должным уважением. Постановление же, по его словам, состоялось потому, что никто не поднял обвинения против убийц. Если же кто-нибудь смело поднимет обвинение, тогда и народ это поддержит как дело законное, а сенат и боги как справедливое, поддержит его равным образом и Антоний. Если же он, Октавий, не выставит свои права на наследство и усыновление, то он погрешит против Цезаря и лишит народ распределения денег. Закончил Октавий свою речь словами, что он считает для себя прекрасным не только подвергаться опасностям, но и умереть, если он, получивший такое предпочтение со стороны Цезаря, может оказаться достойным его, подвергавшегося так охотно опасностям. И он обращался к матери со словами Ахилла как бы к Фетиде — эти слова тогда особенно часто ему вспоминались: "О, пусть умру я теперь же, когда не дано мне за друга павшего мстить!"[312] (Илиада 18, 98). Он заявил при этом, что Ахиллу это изречение и его поступок больше всего заслужили вечную славу. А ведь он сам в лице Цезаря оплакивал не приятеля, не друга, а отца, не товарища по оружию, а императора, который притом пал не по закону войны, но был кощунственно убит в сенате.

14. После таких слов мать Октавия сменила страх на радость и приветствовала своего сына как единственного достойного Цезаря человека. Она удерживала его от дальнейших слов и побуждала его торопиться с выполнением того, что он в добрый час решил. Но она советовала ему пока еще действовать хитростью и скорее сносить обиды, чем проявлять открытую смелость. Цезарь согласился и обещал так поступать, но как только наступил вечер, он послал за друзьями, созывая их на утро на форум. Когда он там встретил Гая Антония, брата Антония, выполнявшего должность городского претора, он объяснил ему, что хочет принять усыновление Цезаря. У римлян был такой обычай, что усыновление детей совершалось при преторах в качестве свидетелей. Когда нотариусы записали его заявление, он сразу же с площади направился к Антонию. Антоний находился в садах, полученных в подарок от Цезаря, а раньше принадлежавших Помпею. Цезарю пришлось долго ждать у входа, и он усматривал и в этом признак натянутых отношений к нему Антония. Когда его попросили войти, они обменялись приветствиями и, как это было принято, расспрашивали друг друга о здоровье. Когда настало время заговорить о том, что было необходимо, Цезарь сказал:

15. "Отец мой Антоний. Чтобы ты был мне отцом, этого требуют благодеяния Цезаря к тебе и твоя к нему благодарность. Одни из твоих поступков по отношению к нему я хвалю и благодарен тебе за них, другие приходится осуждать — пусть это будет высказано со всею откровенностью, к которой меня вынуждает мое горе. Когда происходило убийство, ты не присутствовал, так как убийцы тебя удерживали у входа, иначе или ты спас бы его или подвергся одинаковой с ним опасности. Если бы второму было суждено случиться, то хорошо, что ты не присутствовал. Когда некоторые лица вносили законопроект о награждении убийц как удаливших тирана, ты твердо возражал. И за это я тебе глубоко благодарен. Правда, ты узнал, что эти люди и тебя решили убить, не потому, что ты, как мы считаем, будешь мстить за смерть Цезаря, а потому, что, как они думают, ты являешься наследником его тирании. Но они не были бы тираноубийцами, если бы не совершили убийства. Поэтому они сбежались на Капитолий, как просители, грешники или как враги спасаются на акрополь. И откуда взялась у них амнистия и решение о ненаказуемости за убийство, если они не подкупили кого-нибудь из состава сената или народа? Но ты должен был считаться с мнением большинства, ведь ты был консул. Но если бы ты даже был другого мнения, ты мог бы, опираясь на служебный авторитет, отомстить за такой грех, переубедить ошибавшихся. А ты послал заложников в их безопасности из твоих домочадцев на Капитолий, к ним, к убийцам! Но, допустим, что подкупленные убийцами заставили тебя так поступить. Когда же по оглашении завещания и после твоей справедливой надгробной речи народ, ярко вспомнив Цезаря, собирался идти на них с огнем, но, из пощады к соседям, решил на следующий день взяться за оружие, почему ты тогда не был с народом? Почему ты не возглавил вооружившихся огнем и мечом? Почему ты тогда не привлек убийц по крайней мере к суду, если суд вообще еще необходим был для захваченных на месте преступления? И это ты, друг Цезаря, ты, консул, ты Антоний!

16. Марий был убит по твоему приказанию, в силу занимаемой тобой высшей магистратуры, а этим убийцам ты дал возможность убежать, некоторые же из них разбежались по провинциям, которыми они управляют противозаконно, так как они убили того, кто вручил им эти провинции. Несмотря на восстановление порядка, консулы, т. е. вы с Долабеллой, отобрали Сирию и Македонию себе и поступили правильно. И за это я был бы тебе благодарен, если бы вы одновременно не постановили отдать им Кирену и Крит. Вы допустили, чтобы беглецы вооружились навсегда против меня в своих провинциях. Вы допустили, что Децим владеет соседней Галлией, Децим, который наравне с другими собственной рукой убил моего отца. Можно было бы сказать, что и это делалось на основании постановления сената. Но ты ведь голосовал, ты ведь председательствовал в сенате! Ты больше, чем кто бы то ни было, должен был ради самого себя возражать: добиваться амнистии — это дело тех, кто хотел им даровать жизнь, присуждение же им провинций и должностей — это дело тех, кто оскорбляет память Цезаря и кто лишает твое решение всякой силы. Горе привело меня в такое возбуждение, которое, пожалуй, не к лицу моей молодости и несовместимо с моим к тебе уважением. Но все это сказано тебе как наиболее явному другу Цезаря, удостоенному им наибольшей почести и власти, тебе, который, может быть, сам стал бы приемным сыном его, если бы он знал, что ты предпочитаешь сделаться потомком Энея, а не Геракла.[313] В этом вопросе он колебался, уделяя много внимания вопросу о своем преемнике.

17. Что касается будущего, то я заклинаю тебя, Антоний, и богами дружбы и самим Цезарем: измени то, что случилось, — ты ведь можешь это сделать, если захочешь, — или же обещай мне помощь и содействие, когда я буду мстить убийцам вместе с народом и оставшимися мне верными друзьями моего отца. Если же тебя удерживает уважение к этим лицам или к сенату, не чини мне затруднений. Ты знаешь, как дела обстоят у меня дома; ты знаешь, какие требуются расходы на раздачи народу, порученные мне отцом, и как я стремлюсь выполнить его поручение. Я не хотел бы промедлением вызвать представление о неблагодарности и не желал бы, чтобы задерживались из-за меня те, кто намечены к отправке в колонии и ждут своего выезда в городе. Все имущество Цезаря, которое сразу после убийства было перенесено из дома, подвергавшегося опасности, к тебе для хранения его у тебя в надежном месте, все ценности и все убранство я прошу тебя принять от меня и все, что ты сверх этого пожелаешь. Отдай мне только для раздачи народу чеканное золото, что он собрал для войн, которые он имел в виду. Мне этого золота будет достаточно для раздачи 300.000 человек. Остальное, необходимое для расхода, я занял бы у тебя, если можно на тебя тут рассчитывать, или через тебя из государственных средств, если ты на это согласишься. Свои владения я сразу же продам".

18. Эта речь Цезаря поразила Антония. Ему казалось, что откровенность и смелость Цезаря превзошли всякие ожидания и не соответствуют его молодости. Его рассердила такая речь, в которой не содержалось необходимой в отношении его пристойности, особенно же его рассердило требование выдачи денег. Антоний ответил Цезарю крайне сурово такой речью: "Если бы Цезарь оставил тебе, юноша, вместе со своим наследством и именем и управление, ты справедливо мог бы требовать от меня отчетного доклада о государственных делах, и я должен был бы ответить. Но поскольку римляне никогда никому не передавали управления государством по наследству (это касается даже власти царской, при уничтожении которой римляне поклялись не потерпеть дольше другой царской власти, — а убийцы утверждают, что они убили твоего отца, обвиняя его именно в том, что он скорее царствовал, чем управлял), я не обязан давать тебе отчет о государстве и на том же основании освобождаю тебя от того, чтобы ты меня благодарил за управление им. Все делалось не ради тебя, а ради народа, за исключением одного дела, самого важного по отношению к Цезарю и тебе. Если бы я ради собственной безопасности и во избежание недовольства допустил бы присуждение убийцам почестей как тираноубийцам, то это было бы равносильно признанию Цезаря тираном, который как таковой не мог бы претендовать ни на славу, ни на почести, ни на проведение в жизнь своих постановлений. Тогда не могло бы быть и речи о завещании, усыновлении, имуществе, да и труп его не был бы удостоен погребения, даже погребения частного. Ведь законы велят оставлять трупы тиранов без погребения за пределами отечества, предавать бесчестию память их и распродавать их имущество.

19. Я этого всего опасался и боролся за Цезаря, за вечную его славу, за его похороны от имени государства, не без опасности для себя и не без того, чтобы возбудить недовольство; я боролся с людьми быстрыми в своих поступках и наполненных мыслями об убийстве, с людьми, которые, как ты знаешь, и против меня составили заговор; боролся и с сенатом, который гневался на твоего отца из-за его власти. Но я охотно предпочел все эти опасности и страдания, лишь бы не допустить, чтобы Цезарь лишился почетного погребения, он — лучший из деятелей своего времени и счастливейший во всех начинаниях, заслуживающий с моей стороны большего уважения, чем кто-либо. Презрение к этим опасностям, угрожавшим мне, повело к тому, что тебе досталось все то блестящее, что ты имеешь от Цезаря: род, имя, положение и состояние. Было бы справедливее, чтобы ты, молодой человек, меня, значительно старшего, чем ты, за это благодарил, а не упрекал за уступки, сделанные мною, чтобы успокоить сенат или чтобы добиться того, что мне надо было, или по другим причинам и соображениям. Но достаточно для тебя и того, что я об этом сказал. Ты намекаешь, будто я стремлюсь к власти верховной, хотя я к этому не стремился, но я не думаю, что я этого недостоин; ты якобы огорчен тем, что завещание Цезаря не касается меня, а сам признаешь, что для меня достаточно и происхождение от рода Геракла.

20. Что касается твоих денежных затруднений, то я был бы склонен думать, что ты шутишь, когда выражаешь желание занять на покрытие их средства у государства, если бы я не был уверен, что ты еще не знаешь, что отец твой оставил государственную казну пустой. С тех пор как он пришел к власти, доходы вносились ему, а не в казну. Мы найдем эти доходы в имуществе Цезаря, когда постановим, что их следует отыскать, и в этом не было бы ничего несправедливого по отношению к Цезарю, которого нет уже более в живых. Он не находил бы несправедливым, если бы у него при жизни потребовали отчета. Ты увидишь, что тебе не удастся владеть этим имуществом без того, чтобы многие частные лица один за другим его у тебя не оспаривали. Тех денег, которые перенесли в мой дом, не так много, как ты полагаешь, да сейчас и нет у меня ничего: все, кто занимает должность и имеет власть, все, кроме Долабеллы и моих братьев, поделили все между собой немедленно как имущество тирана. Благодаря этому мне удалось изменить их точку зрения и склонить принять решения в интересах Цезаря. Ведь и ты, если ты благоразумен, выдашь имеющиеся у тебя остатки имущества не народу, а тем, кто выражает свое недовольство, а они, если они заодно с тобой, отправят народ в колонии. Ты недавно изучал греческую литературу и знаешь, что народ непостоянен и уподобляется движущейся волне в море: одна приходит, другая уходит. В этом смысле народ тех из нас, кто домогается его расположения, то возносит на недосягаемую высоту, то ставит на колени".

21. Разгневанный этими словами, из которых большинство было сказано, чтобы его обидеть, Цезарь удалился, часто призывая имя отца. Все имущество, доставшееся ему по завещанию, он немедленно предназначил на продажу, этим своим рвением добиваясь получить содействие народа. А когда по этой причине выявилась вражда Антония к Цезарю и сенат постановил немедленно потребовать государственные деньги, Цезарь стал возбуждать у большинства опасения из-за унаследованного им от отца расположения к солдатам и народу и вызванной нынешней его щедростью популярности, и из-за богатства, которое ему досталось в таком большом количестве.

Большинству казалось, что это богатство выдвинет его из рамок частного человека. Относительно Антония возникли опасения, как бы он не привлек на свою сторону Цезаря, молодого, известного и богатого человека, не подчинил бы его себе и первый не захватил бы власть Цезаря. Другие были рады всем последним событиям, полагая, что эти два лица, Антоний и Цезарь, будут друг другу противодействовать и что богатство Цезаря вследствие требования отчета растает и что у них в силу этого наполнится государственная казна деньгами: они надеялись, что большинство государственных средств будет обнаружено у Цезаря.

22. Многие привлекали Цезаря к судебной ответственности из-за земельных участков, причем каждый выставлял в этом случае то один, то затем другой повод; большинство указывало на то, что земля была отнята при проскрипциях в результате происшедших конфискаций, изгнаний и казней.

Со всеми этими жалобами шли к самому Антонию или к Долабелле, другому консулу. Если же кто судился у другого магистрата, всюду обычно в угоду Антонию пришлось Цезарю уступать, хотя он и ссылался на то, что отец покупал государственную землю, а также на последнее решение сената, подтвердившее все то, что Цезарем-отцом было сделано. Во время процессов много пришлось Цезарю-сыну претерпевать оскорблений; сумма причитающейся на его долю выплаты возрастала до бесконечности. Наконец Педий и Пинарий, которые получили половину наследства на основании завещания Цезаря, стали упрекать Антония за отношение его как к ним, так и к Цезарю, а именно, что с ними поступают несправедливо и против постановления сената. Они полагали, что Антоний должен отменить только те постановления Цезаря, которые ведут к нарушению справедливости, все же остальное, что Цезарем было сделано, должно остаться в силе. Антоний допускал, что поступки его кое в чем могут противоречить этим постановлениям, а последние в своей редакции противоречить тому, что в свое время было принято. Решение ничего не изменять из того, что раньше проведено было в жизнь, запротоколировано было лишь вследствие амнистии, не ради соблюдения принципа и не по отношению ко всем, а скорее ради соблюдения приличия и для успокоения народа, которого волновали эти вопросы. Справедливее руководствоваться смыслом постановления, чем словесной формой, и не выступать против справедливости требований такого количества людей, потерявших во время мятежа имущество, приобретенное или унаследованное от предков, и все это в пользу молодого человека, получившего, против всякого ожидания, такое большое чужое богатство, к тому же принадлежавшее не частному лицу, человека, который пользуется своим счастьем непристойно и беззастенчиво. Антоний обещал им их пощадить, если они поделятся с Цезарем. Так отвечал Антоний Пинарию и его сторонникам. И они сразу же приступили к дележу, чтобы не потерять при судебной волоките хотя бы часть своего имущества; и они это делали не столько ради себя, сколько ради Цезаря, ибо они намеревались в скором времени предоставлять ему все это в распоряжение.

23. Приближалось зрелище, которое Гай Антоний, брат Антония консула, хотел устроить в честь Брута претора. Гай Антоний ведал и всеми остальными делами по претуре в отстутствие Брута. Приготовления к этому зрелищу были богатые, и надеялись, что народ во время зрелища изменит свое мнение и вызовет обратно сторонников Брута. Цезарь со своей стороны обхаживал народ и велел трибунам раздавать подряд всем, кто первый случится, вырученные от продажи деньги. Он посещал места этой продажи и велел объявлять по возможности низкие цены тем, кто ведал продажей, еще и потому, что в связи с тяжбами многое вызывало споры и недовольство, и потому, что Цезарь спешил с этим. Все это возбудило к нему расположение народа и жалость, как незаслуженно испытывающему такие лишения. После раздачи наследства Цезарь вынес для продажи и собственное свое имущество, полученное от родного отца Октавия или от других, также и имущество своей матери и Филиппа.[314] Для той же цели он попросил и ту часть наследства, которая досталась Пинарию и Педию, так как состояния самого Цезаря даже для одной намеченной им цели не было достаточно вследствие поведенных против него интриг. Народ, понимавший, что эта раздача идет уже не от первого Цезаря, а от него самого, стал очень его жалеть и прославлять за то, что он брал на себя такие лишения и так заботился о народе. Стало совершенно ясно, что народ не надолго допустит, чтобы Антоний издевался над Цезарем.

24. Они это и показали во время зрелищ, которые, кстати сказать, были очень роскошны. Когда некоторые подкупленные зрители громкими криками стали требовать возвращения Брута и Кассия, а остальная часть посетителей театра под влиянием этой демагогии склонялась к жалости, вбежали толпы народа и стали задерживать зрелище, пока не стихли эти требования. Убедившись, что надежды, возлагавшиеся на зрелища, были разбиты Цезарем, Брут и Кассий решили отправиться в Сирию и Македонию и забрать их силой, так как эти провинции были им поручены еще до того, как их получили Антоний и Долабелла. Как только это стало известно, Долабелла поспешил в Сирию, а до Сирии в Малую Азию, чтобы и из нее выколотить деньги. Антоний полагал, что для предстоящих событий понадобится вооруженная сила, а войска, находившиеся в Македонии, считались принадлежавшими Долабелле, раз ему поручена Сирия и поход против парфян; ведь и Цезарь желал ими воспользоваться против парфян. Поэтому Антоний задумал эти войска взять себе, а они были лучшие как по храбрости, так и по численности. Их было 6 легионов тяжеловооруженных, а также стрелки и легковооруженные, присоединенные к ним, значительные кавалерийские части и полное снаряжение. Цезарь решил, что им будет близко переправиться через Ионийское море и что они сразу могут быть в Италии.

25. Вдруг распространились слухи, что геты, узнав о смерти Цезаря, стали нападать на Македонию и опустошать ее. Антоний просил у сената дать ему это войско будто бы для карательной экспедиции против гетов: он ссылался на то, что Цезарь в свое время отрядил его против гетов, когда еще не думал о походе против парфян. В настоящее же время парфяне держали себя спокойно. Сенат не доверял этим слухам и послал людей для проверки их. Чтобы рассеять опасения и подозрения сената, Антоний провел закон, запрещавший кому бы то ни было при любых обстоятельствах поднимать речь о диктатуре или присуждать ее кому-нибудь или принимать ее, когда ее предлагали. Нарушившего в какой-нибудь части это постановление разрешалось безнаказанно убить первому встречному.[315] Этим предложением Антоний особенно подкупил собрание. Он обещал тем, кто действовал от имени Долабеллы, один легион, а сам был избран императором стоявших в Македонии войск. Так он добился того, чего он хотел. Своего брата он послал немедленно и спешно с этим постановлением к войскам. Посланные сенатом для проверки слуха заявили, что они гетов в Македонии не видели; но они прибавили — потому ли, что это соответствовало истине, или они были научены Антонием, — что есть опасение, как бы после перевода войск куда-либо геты не стали нападать на Македонию.

26. Так обстояли дела в Риме. Между тем Кассий и Брут собирали деньги и войско. Требоний, наместник Малой Азии, укреплял для них города. Когда прибыл в Малую Азию Долабелла, Требоний его не пустил ни в Пергам, ни в Смирну, а предоставил ему только снабжение провиантом за пределами города как консулу. Разгневанный Долабелла пытался силой захватить укрепления, но безуспешно. Требоний обещал ему пустить его в Эфес. Долабелла немедленно отправился по направлению к этому городу, Требоний же послал людей, которые должны были следовать за ним в некотором расстоянии. Когда настала ночь и эти люди видели, что Долабелла уходит, они, ничего больше уже не подозревая, оставили из своей среды немногих для сопровождения Долабеллы, а сами вернулись в Смирну. Долабелла устроил для этих немногих ловушку, захватил их и убил. В ту же ночь он отправился к Смирне и, застав ее без охраны, занял ее при помощи штурмовых лестниц. Требоний, лежавший еще в постели, потребовал от арестовавших его, чтобы его повели к Долабелле, обещая, что последует за ними без сопротивления. Тогда один из центрурионов высмеял его и сказал: "Ты сам можешь идти, оставь только голову здесь; нам приказано не тебя вести к Долабелле, а только твою голову". И они точас же отрубили ему голову. Рано утром Долабелла велел ее выставить у трибунала претора, где Требоний принимал по делам провинции. Так как Требоний был соучастником в убийстве Цезаря и задерживал Антония у дверей сената беседой во время убийства, то разгневанное войско и вся масса рабов, окружавшая его, издевались всячески над его трупом, а голову его в шутку перебрасывали, как мяч, по вымощенному камнями городу и уничтожили ее. Так из убийц Цезаря первым был наказан Требоний.

27. Антоний тем временем задумал вести войско из Македонии на Италию. Так как у него никакого другого предлога не было, он просил сенат заменить ему Македонию Цизальпинской Галлией, которая управлялась Децимом Брутом Альбином. Он знал, что и Цезарь в свое время победил Помпея, отправляясь из этой Галлии. С другой стороны, рассчитывал он, это создаст впечатление, что он не против Италии, а против Галлии перебрасывает войско. Сенат смотрел на Галлию как на крепость, направленную против Италии, и был раздосадован этой просьбой Антония. Тогда сенат впервые почувствовал козни Антония и раскаивался, что ему была отдана Македония. Частным образом знать велела Дециму крепко держаться за свою власть, набирать еще войско и деньги, если со стороны Антония последуют репрессии. Так боялись они Антония и так гневались на него. Антоний же решил просить не у сената, а у народа Галлию по закону, т. е. таким же путем, как и Цезарь ее в свое время получил, а недавно Долабелла получил Сирию. Чтобы внушить страх сенату, он велел Гаю[316] немедленно перевезти войско в Брундизий через Ионийское море.

28. Гай намеревался выполнить этот приказ. Но в это время должны были происходить зрелища, которые собирался организовать эдил[317] Критоний. Цезарь готовил для этих зрелищ золотой трон и венок своему отцу в силу состоявшегося постановления, на основании которого во время всех зрелищ полагалось выставлять в его честь эти предметы. Критоний, протестуя, заявил, что он не допустит этих почестей для Цезаря, коль скоро он сам несет расходы по устройству зрелищ. Цезарь пожаловался на него Антонию как консулу. Антоний сказал, что следует это дело внести в сенат. Тогда Цезарь в гневе сказал: "Внеси, а я поставлю трон, пока состоявшееся постановление еще остается в силе". Антоний рассердился и не допустил этого. Он не допустил этих почестей и во время следующих зрелищ, что было еще более странно, так как сам Цезарь их устраивал и так как они были посвящены Венере Родительнице[318] Цезарем-отцом, когда он посвятил ей находившийся на форуме храм и самый форум. Этим Антоний навлек на себя открытую ненависть всех, так как он не столько ссорился с Цезарем младшим, сколько неблагодарно издевался над Цезарем старшим. Цезарь-сын обхаживал народ, всех, кто был облагодетельствован его отцом, и бывших его солдат; будучи окружен толпой, как бы личной охраной, исполненный ненависти, он просил всех, чтобы они, не обращая внимания на то, что он по своей доброй воле терпит так много тяжких обид, выступили в защиту Цезаря, своего императора[319] и благодетеля, подвергающегося теперь издевательствам со стороны Антония; этим они вместе с тем выступят и на собственную свою защиту, так как не будет прочным их достоянием то, что они получили от Цезаря, если то, что было постановлено для самого Цезаря, окажется непрочным. Взбираясь всюду на возвышенные места города, он выкрикивал против Антония: "Не гневайся из-за меня, Антоний, на Цезаря, не кощунствуй против него. Ведь он был больше всего твоим благодетелем, да притом в самой широкой мере. Меня ты можешь оскорблять как тебе угодно. С разграблением моего имущества повремени, пока граждане не получат причитающейся им раздачи. Все остальное можешь ты получить. Ведь мне будет достаточно, даже и в бедности, славы моего отца, если она останется непоколебленной, и производимой мною раздачи гражданам, если только ты не помешаешь ее выполнить".

29. После этого непрестанно и открыто поднимался всеобщий голос против Антония. А когда он высказал горькую угрозу против Цезаря и она стала широко известна, еще больше выросло возбуждение против Антония. Центурионы, состоявшие в личной охране Антония, ветераны старшего Цезаря, пользовавшиеся наибольшим почетом у Антония, просили его прекратить свои издевательства и ради них и ради самого себя, так как он служил в войсках под начальством Цезаря, и все блага, которые имел, получил от него. Антоний уступил этим требованиям, так как они были справедливы, и из уважения к тем, кто их предъявлял. К тому же Антоний нуждался в Цезаре, чтобы добиться обмена провинциями. Антоний согласился на предъявленные к нему требования, дал клятву, заявляя, что всего этого он не хотел, изменил же свое решение из-за этого юноши, который, несмотря на свой ранний возраст, так невыносимо возгордился, не признавая ни уважения, ни скромности по отношению к старшим должностным лицам. Этому юноше необходимы воспитательные меры; но ради их просьб он готов побороть свой гнев и вернуться к прежним своим намерениям, если и Цезарь со своей стороны воздержится от неумеренных действий.

30. Центурионы были рады этому. Они свели обоих; Цезарь и Антоний, обменявшись упреками, заключили дружбу. О законопроекте по поводу Галлии немедленно было объявлено. Сенат был этим крайне встревожен и предполагал, в случае если Антоний внесет законопроект для предварительного обсуждения в сенат, не допускать обсуждения, если же он внесет его без предварительного обсуждения в народное собрание, подослать трибунов для того, чтобы задержать законопроект. Были и такие, которые предпочитали освободить всю Галлию от римского управления: до того они боялись находившейся поблизости Галлии. Антоний, со своей стороны, бросил им упрек, сказав: "Не поручают ли они Дециму эту провинцию, потому что он убил Цезаря, ему же не доверяют, потому что он Цезаря, покорившего эту провинцию и поставившего ее на колени,[320] не убивал?" Все это Антоний открыто бросал в лицо всем, видя их большую радость по поводу всего случившегося. Когда настал назначенный день, сенат считал нужным созвать центуриатские комиции; его противники же, еще ночью оцепив форум, созвали трибутские комиции, собравшиеся по договоренности.[321] Народная толпа, недовольная Антонием, все же поддерживала его ради Цезаря, стоявшего за оцеплением и упрашивавшего народ. Главным образом Цезарь просил о том, чтобы не Децим, убийца его отца, управлял опасной для Рима страной и возглавлял там войско, а кроме того, за Антония, с которым он помирился. К тому же Цезарь надеялся кое-что получить за это и от Антония. Трибуны были подкуплены Антонием, и так как они безмолвствовали, то закон был проведен, войско же уже прибывало к Антонию под благовидным предлогом через Ионийское море.

31. Когда умер один из трибунов, Цезарь стал поддерживать кандидатуру Фламиния на новых выборах. Народ, полагая, что Цезарь сам стремится к этой должности, но не выставляет своей кандидатуры из-за своей молодости, решил во время выборов объявить трибуном Цезаря. Сенат, не сочувствуя такому усилению Цезаря, боялся, что Цезарь, в качестве трибуна, привлечет к народному суду убийц старшего Цезаря. Антоний, не считаясь с недавно заключенной с Цезарем дружбой, объявил в качестве консула, — в угоду ли сенату, или для его успокоения по поводу закона о Галлии, или по личным соображениям, — что Цезарь не имеет права нарушать закон и применять насилие по отношению к кому-либо. В противном случае Антоний воспользуется против него всеми мерами данной ему власти. Это предостережение было неблагодарной выходкой Антония по отношению к Цезарю и издевательством по отношению к нему же и одновременно к народу. Народ решил поднять ссору во время выборов, Антоний испугался и отменил выборы, удовлетворяясь наличным составом трибунов. Цезарь же чувствовал себя явной мишенью для злоумышлении Антония и стал рассылать своих людей по колониям, устроенным его отцом, чтобы они сообщали о том, как с ним поступают, и чтобы узнать мнение отдельных поселенцев. Он посылал своих людей в лагеря Антония, кое-кого с провиантом, чтобы они, встречаясь с наиболее смелыми солдатами, подбрасывали незаметно прокламации в толпу.