Против женитьбы государя? Да ты еретик и иностранный шпион! Политические процессы в последние годы правления Василия III
Против женитьбы государя? Да ты еретик и иностранный шпион! Политические процессы в последние годы правления Василия III
Когда мы говорим о том, что церковь и придворные уступили настойчивому желанию Василия III жениться вторично, мы рисуем ситуацию очень мягкими словами. Они не просто уступили — их заставили уступить. Причем обратив против не в меру благочестивых строптивцев всю мощь государственной карательной машины. Это, можно сказать, было ноу-хау Василия III. Расправы над неугодными — дело обычное в любой стране. Вопрос только в формах этой расправы. Раньше могли посадить в тюрьму и там тихонечко убить. Или просто — приказать слугам убрать нечестивца, а с холопов какой спрос, их и судить-то никто не будет. Или на помощь приходили зелья и яды. Все это было понятно и привычно, это лишало человека жизни, но не чести. Его не ломали, не унижали, не заставляли пережить кошмар, который чувствует личность, раздавливаемая всей махиной государства Российского.
Василий III провел крупные политические процессы, суды над неугодными. При этом истинные причины судебного преследования были скрыты, а предъявленные обвинения — по большей части вымышлены или по крайней мере сильно преувеличены. Это была не расправа с конкретными людьми, а образцово-показательные репрессии, ставящие целью устрашить церковных иерархов и политическую элиту. Чтобы другим неповадно было противоречить государю. Намек, высказанный в столь откровенной форме, был понят. Церковь и придворные уступили…
Конфликт между иерархами и Василием III назревал давно. Монарху была нужна поддержка в, скажем деликатно, не всегда благовидных делах. Например, надо было что-то делать с князем Василием Шемячичем Новгород-Северским. С одной стороны, княжество было лояльно Москве, князь участвовал в русско-литовских войнах. С другой — Шемячич вел интенсивные переговоры и с Литвой, и с Крымом и неизвестно до чего мог договориться. Была угроза измены буферного княжества на русско-литовской границе, которую его правитель мог совершить со всей искренностью независимого правителя, выбирающего союзников по своему разумению.
И как «принципиальные святоши» предложили бы решить Василию III эту проблему? Увещеваниями да беседами? Собственно говоря, вариантов было два. Первый — карательная акция, силовой захват княжества. Скандально, затратно, грязно, много трупов ни в чем не повинных местных жителей. Ведь и северские города, и столицу, Новгород-Северский, чего доброго, пришлось бы брать штурмом.
И второй вариант. Вызвать Шемячича в Москву, как бы в гости для дружеской беседы, а там — по ситуации. Даст он убедительные гарантии верности — уедет назад; не даст — арест самого князя и нескольких человек его свиты на московском подворье будет куда менее болезненной и кровавой акцией, чем силовое приведение к повиновению целого княжества.
Проблема была в том, что Василий Шемячич, оценивавший нравы русского государя весьма трезво, ехать в Москву не хотел. И соглашался принять приглашение Василия III только в том случае, если ему даст гарантии безопасности лично митрополит всея Руси. А митрополит не хотел идти на заведомое клятвопреступление.
17 декабря 1521 года покинул кафедру нестяжатель митрополит Варлаам. Василий III требовал от него охранной грамоты для Шемячича. Митрополит отказал, ушел в Симонов монастырь, а потом оказался в заточении в тюрьме Каменского монастыря[231]. 27 февраля 1522 года на владычный престол взошел иосифлянин Даниил, игумен Волоцкого монастыря. Современники и потомки говорили о беспринципности и карьеризме нового главы церкви. Он начал с кадровых перестановок, возводя на епископские кафедры своих, иосифлян: Акакия на Тверскую епископию, Иону на Рязанскую. Даниил легко дал охранную грамоту Шемячичу и поручился, что его в Москве не тронут.
Северский князь прибыл в столицу в апреле 1523 года. Видимо, он проявил недостаточно внимания. Когда он въезжал в Москву, по улицам бегал юродивый с метлой и лопатой, которыми он собирался убирать всякую нечисть. Князю бы внять недоброму знаку и повернуть коней… Но он верил Василию III и Даниилу. И напрасно. Его арестовали. На свободу он уже не выйдет. Князь умрет в заточении через шесть лет, в 1529 году[232]. Действия Даниила вызвали одобрение Василия III и возмущение среди ряда православных иерархов. А. А. Зимин связывает с протестом против свершенного клятвопреступления отставку в 1523 году пермского епископа Пимена.
Следующая стычка с церковью и светскими вольнодумцами пришлась на декабрь 1524 года, когда были арестованы сперва ученый монах нестяжатель Максим Грек, а затем сын боярский Берсень Беклемишев, крестовый дьяк Федор Жареный и спасский архимандрит Савва Грек. По делу также проходил ряд дворян и церковных лиц. Историками установлено, что это были люди, связанные с окружением удельных князей — Юрия Дмитровского и Дмитрия Угличского (И. Н. Берсень, П. Муха Карпов, Я. Давыдов, М. А. Плещеев). Вместе с Максимом Греком они выступали против развода и второго брака Василия III, тем самым поддерживая претензии на престол Юрия Дмитровского[233].
Прямо наказать Максима Грека и других за выступление против воли государя было нельзя, потому что канонически Максим Грек и другие жертвы процесса были абсолютно правы. Но надо было добиться того эффекта, чтобы никому больше и в голову не пришло высказывать подобную правоту. И Василий III затевает политический процесс с выдуманными обвинениями.
Кто попал под удар? Центральной фигурой процесса, состоявшегося в 1525 году, был, конечно, Максим Грек — писатель, публицист, переводчик. Он происходил из аристократической греческой семьи Триволисов, под влиянием речей знаменитого Савонаролы около 1502 года принял постриг в доминиканском монастыре Сан-Марко, но потом повторно постригся в православном Ватопедском монастыре на Афоне. В 1516 году по запросу Василия III его прислали в Москву для перевода Толковой Псалтыри. Максим выполнил работу, но обратно его не отпустили. Как ему позже объяснит его «подельник» Берсень Беклемишев, «…ты здесь увидел все наше доброе и лихое, и если уедешь, все там расскажешь». Подобный синдром был характерен для России в целом: как позже напишет немец-опричник Генрих Штаден, «дорога в эту страну широкая-преширокая, а обратно узкая-преузкая». При государевом дворе, кажется, всерьез боялись, что иностранцы, вернувшись домой, могут разболтать какие-то особенные секреты. Во всяком случае, их действительно старались не выпускать обратно, и Максим Грек пал жертвой этой политики.
Впрочем, он не мог жаловаться на невнимание к нему русских интеллектуалов: в его келье в Чудовом монастыре собирался целый кружок людей, приходивших «говаривать с ним книгами» (И. В. Токмаков, В. М. Тучков, И. Д. Сабуров и др.). Он сблизился с нестяжателями и их лидером Вассианом Патрикеевым. Творческое наследие Максима Грека огромно, ему приписывают более трехсот произведений.
Процесс против Максима Грека развивался своеобразно. В декабре 1524 года по приказу Василия III московские власти (через руководство Троице-Сергиева монастыря) пытались обработать дьяка Федора Жареного, чтобы тот дал показания против Максима Грека. Сам же Максим решил опередить следствие и донести первым — на Берсеня Беклемишева. Пикантность ситуации была в том, что целью процесса было осуждение именно Максима, а он этого не понимал и хотел сотрудничать со следствием, пытался ложным доносом перевести обвинение на Беклемишева. Тем самым он и себя не спас, и втянул в процесс невинного человека.
Следствие началось в феврале 1525 года. Максим Грек и архимандрит Савва Грек были обвинены чуть ли не в шпионаже в пользу Турции. Обвинение, естественно, абсолютно вымышленное, зато — беспроигрышное. Достаточно было нескольких полунамеков, сомнительных связей. А они имелись. Максим общался с турецким послом, греком Скиндером, когда тот бывал в России. Сказался и другой психологический синдром: московское общество недоверчиво относилось к православным, жившим в чужих странах с иной верой. В феврале 1525 года следователи Василия III выяснили, что Максим и Берсень обсуждали, как живут православные на Афоне под властью турок; при этом Максим якобы хвалил султана, который не вмешивается в дела церкви. Это вызвало обвинение в хуле на государя: а у нас Василий III вмешивается, ты этот порядок порицаешь — стало быть, ты против власти великого князя? Вслед за таким обвинением прозвучало сакраментальное слово «измена»: будто бы Максим через Скиндера подговаривал султана напасть на Россию, вел разговоры о возможности вмешательства Турции в войну России и Казанского ханства, критиковал миролюбивую политику Василия III в отношении Османской империи.
Максим передал властям слова Берсеня Беклемишева, который хулил мать Василия III, Софью Палеолог: «Добр деи был отец великого князя Васильев, князь великий Иван, и до людей ласков… а нынешний государь не по тому, людей мало жалует, а как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася, а дотоле земля наша Рускаа жила в тишине и в миру». Софья принесла на Русь «нестроения великие, как у вас во Царегороде при ваших царех». Софья вообще порченая: по отцу христианка, православная, а по матери — «латинянка», католичка. Естественно, что реакция Василия III на подобную хулу в адрес его матери была жесткой и беспощадной.
Максим Грек привел в своем доносе и другие преступные высказывания Беклемишева. Тот произнес сакраментальную фразу, что «ныне в людях правды нет» (вековечный рефрен всех критиков России), потому что нарушена «старина»: «Которая земля переставливает обычьи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычьи князь велики переменил, ино на нас которого добра чаяти?» Это выразилось в том, что Василий III не любит оппозиции, не любит, когда ему противоречат и говорят «навстречу» — на таких он кладет опалу. Он не советуется с боярством, с советниками, а «ныне-деи государь наш, запершыся, сам-третей у постели всякие дела делает». «Государь жесток и к людям немилостив» — такую характеристику давали Василию III вольнодумцы. Особенно Беклемишеву не нравилась внешняя политика Василия III: много воюет и, главное, дает поводы другим державам враждебно относиться к России: взял Смоленск (а зачем он нам?), построил Васильсурск… Из-за Смоленска у Берсеня еще в 1514 году был конфликт с Василием III: своенравный дворянин пытался подпортить великому князю торжество и стал его укорять за взятие Смоленска, на что Василий огрызнулся: «Пойди прочь, смерд, ненадобен ми еси»[234].
На следствии Берсень Беклемишев отрицал все вышеприведенные высказывания, назвав их клеветой, которую возвел на него Максим Грек. Отрицал он эти наветы и на очной ставке, а Максим их подтвердил. Вряд ли афонский монах полностью придумал слова вольнодумного дворянина, хотя, конечно, мог их утрировать и передернуть. Это не столь уж и важно: произнес их Берсень или выдумал Максим — в любом случае, перед нами характеристика Василия III как правителя, высказанная современниками в 1525 году и важная при оценке итогов его правления.
Кончилось все трагически. Желание Максима Грека выслужиться перед властями, свалив все на Берсеня, обернулось кровью. Василий III приказал отрубить Беклемишеву голову. Федору Жареному за хулу на государя вырезали язык и подвергли торговой казни (битье кнутом на торгу). Максиму Греку и Савве Греку Василий III сохранил жизни, но приговорил к заточению в Иосифо-Волоколамском монастыре. В апреле-мае 1525 года вслед за светским судом состоялся церковный суд по обвинению Максима в ереси.
Ересь заключалась в том, что Максим, верный константинопольскому патриарху, настаивал на необходимости поставления русских митрополитов в Константинополе, как полагалось исстари. А поставление их в Москве есть самоуправство. В. М. Тучков донес, будто бы афонский монах сравнивал Василия III с древними римскими императорами — гонителями на христианство. Максим отрицал, что говорил подобное. Но тут он что посеял, то и пожал: точно так же грек недавно «клепал» на Берсеня Беклемишева; теперь же он сам стал жертвой доноса. Кроме того, опального монаха обвинили в проповеди ложного учения «о сидении Христа одесную Отца»[235].
Церковный суд так же послушно, по воле Василия III и митрополита Даниила, осудил Максима. Против него было применено сильнейшее церковное наказание — лишение причастия. Эта кара, страшная сама по себе для верующего человека, была дополнена поистине иезуитским приговором, страшным для философа и писателя, для человека, у которого вся жизнь в раздумьях, философских беседах и на кончике пера. Максиму запретили встречаться с кем-либо и вести беседы, переписку, вообще сочинять и писать свои произведения, в каком-либо виде, устном или письменном, распространять свои идеи, даже запретили читать книги, кроме тех, которые специально подберет и разрешит митрополит Даниил (он разрешит читать творения Ефрема Сирина, жития святого Саввы, Василия Великого, Федора Студита, Федора Едесского). Ему предписывалось только «в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве».
Молчание, впрочем, продлилось недолго. Турецкий посол Скиндер, в связях с которым обвиняли Максима Грека, имел неосторожность умереть во время одной из московских миссий. В его доме был обыск. «Дядины ребята», выражаясь современным языком — спецслужбы Василия III, нашли много очень интересных бумаг. Тайная переписка посла с султаном, что может быть увлекательнее? Среди них имелись и какие-то письма Максима Грека.
Они до нас не дошли, и ученые долгое время спорили, был ли афонский монах действительно турецким шпионом. С одной стороны, эти послания тут же вызвали возобновление процесса над узником Иосифо-Волоколамского монастыря. С другой — все-таки конкретных доказательств измены на процессе не прозвучало, никаких «изменных текстов» не цитировалось. Возможно, это были письма, в которых Максим Грек просился вернуться на Афон, а сам факт подобной переписки сочли шпионажем и предательством. Но в таком случае неясно: зачем Максиму писать об этом султану? Правителю Блистательной Порты вряд ли было дело до какого-то афонского монаха, застрявшего в дремучей Московии. Ведь не султан же держал Максима в России, а Василий III.
В 1531 году состоялся новый процесс, по которому проходили извлеченный из монастырской тюрьмы Максим Грек и лидер нестяжателей Вассиан Патрикеев. Впрочем, тема шпионажа в пользу Турции и преступная связь афонца со Скиндером следователей особо не интересовали. Максиму было предъявлено только одно обвинение: что он не сообщил Василию III о слышанном им высказывании Скиндера: «…его князь великий не жалует и не чтит, не по тому ему, как его наперед того жаловал. Пусть будет моя борода привязана к собачью хвосту, если я не приведу султана на великого князя землю». Грек не отрицал, что слышал крамольные слова и не донес на них. Но говорить о каком-то сверхъестественном проступке нельзя. Вряд ли мнение Скиндера о Василии III и его желание поссорить Россию и Турцию были секретом для русских посольских служб. Речь шла о недоносительстве, но не более.
Максим признался в том, что говорил слова: «Быть на той земли Русской турецкому султану, потому что султан не любит правителей от роду константинопольских царей, а князь великий Василий ведь внук Фомы Аморейского». Монах объяснял: «Я это, господин, говорил для бережения, чтобы князь великий от него берегся, поскольку султан турецкой родственников цареградских не любит нигде». Но и здесь нет никаких откровений и секретов — а то Василий III не знал, чей он потомок и что с его родственниками сделали турки.
Гораздо серьезнее на процессе 1531 года звучали религиозные обвинения. Максим и Вассиан Патрикеев осуждались за то, что порицали тройное крестное знамение, которое архиерей во время литургии совершает двумя свечами. Также обсуждались слухи о том, что Максим — колдун и пытался ворожить против Василия III. Вторично был поднят вопрос о критике Максимом порядка поставления русских митрополитов. Якобы афонец утверждал, что русские этим на себя навлекают анафему. Хвалил крамольник и митрополита Исидора, подписавшего в 1439 году Флорентийскую унию. Исидор для Русской православной церкви был абсолютно запретной фигурой, и это обвинение действительно звучало серьезно. Кроме того, Максима осудили за «порчу» священных книг, неправильные переводы и нарушение запрета читать и писать в волоколамском заточении. Его сослали в Тверской Отроч монастырь, где он и сидел до 1547–1548 годов[236].