ГЛАВА 4. ПЕРВЫЕ ДНИ

ГЛАВА 4. ПЕРВЫЕ ДНИ

Сразу после смерти маркиза мадам де Версийяк полностью овладела управлением замком. Но не только это было проделано ею. Из представленных документов следовало, что Замок Волшебниц вместе с принадлежавшими ему землями был заложен, а заимодавец — мадам де Версийяк. И что в отношении Эктора она является опекуншей. Вступив же в права заимодавца и опекуна, родственница сразу же принялась за перемены: продала охотничьи экипажи, избавилась от егерей, распродала конюшню и так далее…

Подросток Эктор, конечно, не обращал на это внимания, но Кок-Эрон решил, что пора привести в действие наказы старого маркиза. Первым объектом его действий на этом пути оказался кожаный мешок мсье де Шавайе с дукатами (благоразумно перепрятанный им в своей комнате под каменной плитой). Благодаря содержимому мешка он выкупил двух лучших лошадей старого маркиза в придачу с различным оружием.

Что же вы думаете? Когда мадам де Версийяк увидела, как в замок торжественно возвратились её бывшие лошади, навьюченные шпагами, ружьями, кинжалами, пистолетами и прочим, она потребовала к себе Кок-Эрона и учинила допрос, какие хитрости он применил для возвращения всего этого.

Разумеется, Кок-Эрон отвечал, что хитрость тут одна: его собственные накопления — плод его бережливости.

Но мадам появление бережливости в доме, где ею и не пахло, показалось чересчур внезапным. Не имея никаких фактов, чтобы опровергнуть слова Кок-Эрона, она довольствовалась тем, что объявила о своем решении урезать все расходы. За чем последовало указание Кок-Эрону взять на себя расходы по содержанию выкупленных лошадей.

Кок-Эрон, готовый ко всему, безмятежно ответил, что он всегда сумеет найти крестьян по соседству, которые в память об умершем маркизе дадут сена и соломы для двух его лошадей. На том и порешили.

А тем временем добрая женщина, сбросив маску, на ношение которой ей, бедной, приходилось прежде расходовать столько сил, не тратя времени мгновенно превратилась из мирного угря в ядовитую змею.

Кок-Эрон, который в бытность солдатом кое-что слыхал об искусстве обороны, решил терпеливо сносить все наскоки новой хозяйки, лишь бы не разлучаться с Эктором. В свою очередь, юноша, несмотря на свое сиротское положение, нисколько не входил в интересы мадам де Версийяк. Он делал, что хотел и когда хотел. И никакие запертые на ночь двери не могли служить ему препятствием болтаться, где и когда вздумается.

Но было бы чересчур наивно подозревать новую хозяйку в простом желании навластвоваться всласть. Ее сокровенным желанием было, как нетрудно догадаться, довести своего племянника до какого-либо безрассудного поступка, который позволил бы ей законным путем применить к нему санкции, передающие всю власть старшему в семействе. А с тем, разумеется, и свои права на наследство, точнее, на те крохи от него, что ещё оставались у Эктора. И лишь бдительность старого воина и его влияние на Эктора мешали осуществлению этих планов.

Разумеется, наивно было бы полагать, что мадам де Версийяк попытается их осуществить без основательной причины. Особа эта прекрасно понимала, что память о старом де Шавайе заставит выступить окружающих в защиту его сына, если понадобится.

Вообще-то описанную ситуацию ещё нельзя было назвать войной, но стычки авангардов и разъездов происходили почти ежедневно. Так что это можно было бы назвать — ну, скажем, Фрондой. Например, мадам де Версийяк приходит в голову продать книги из библиотеки отца Эктора, полезные ему или Кок-Эрону. После чего Кок-Эрон обращается за помощью к кожаному мешку. Сей субъект, «поворчав», разрешает себя развязать и выделяет некую сумму, после чего Кок-Эрон с важностью расставляет книги на прежних полках. В другой раз новая хозяйка объявляет, что нужно быть миллионером, чтобы расплатиться с учителями Эктора, и отказывает им. После чего Кок-Эрон вихрем скачет во Вьенну, договаривается, и те на другой день возвращаются.

В таких условиях бедной женщине ничего, разумеется, не оставалось, как, негодуя, метаться по комнатам, бранить всех, попадавших под руку, грозить прибегнуть к закону и все такое прочее. Но ей так и не удалось найти источник ресурсов Кок-Эрона. Того самого Кок-Эрона, которого нельзя было победить ни ласками, ни угрозами. А слова мадам де Версийяк оказывали на него не больше эффекта, нежели жужжание стаи комаров над ухом каменного сфинкса.

Но тут вдруг несчастная женщина встретила помощника в своей неравной борьбе.

Через полгода после смерти старого маркиза замок посетил некий аббат. Добрая госпожа приняла его со всеми изъявлениями радости, восторга и с фонтаном улыбок и любезностей, дотоле за ней не замечавшимися. В продолжение трех дней замок ходил ходуном. Отряды обойщиков оккупировали комнаты гостя, стремясь украсить их наилучшими обоями; плотники и краснодеревщики получили строгий наказ (и посулы, разумеется) изготовить лучшую мебель; каретники Вьенны трудились над каретой для прогулок аббата; команда поваров осела в замке самым прочным образом; дворецкий наполнил подвалы лучшими винами. Сама же бедная де Версийяк, нисколько не жалеемая этим персоналом, вынуждена была во все вмешиваться и наполнять помещения замка громким криком. Ибо праведный аббат, считавший — и вполне законно, — что все должно быть сделано наилучшим образом, никогда не находил, что сия заповедь прислугой выполнялась. Нет, воистину он был человек праведный!

Единственное, что поначалу смущало на фоне этой эйфории, — это происхождение аббата. Откуда он взялся и почему мадам де Версийяк с таким восторгом его приняла, оставалось загадкой. Видели, как он пришел пешком, однажды вечером, спокойно и с достоинством, как и полагается доброму сельскому кюре, возвращающемуся к своей пастве. Бедная мадам де Версийяк чуть не упала в обморок от радости, увидев его. Для начала они заперлись в комнате на целый час. И с того дня аббат поселился в замке, как человек, рассчитывающий пребывать там довольно длительное время.

Одежда, в которой он прибыл, не была ни запачкана, ни запылена, а выглядела чистой и приличной, как у человека, только что вышедшего из крытого экипажа. Он был среднего роста, чуть толстоват, с бледным лицом, серыми глазами, белокурыми волосами и выразительно сжатыми губами — точь-в-точь как человека, боящийся проговориться о какой-то тайне. Черты лица были правильными, но кое-какие его особенности — прыщеватость, почти полное отсутствие бровей, место которых занимала линия кровавого цвета, рыжая борода и мрачное выражение тусклых глаз — делали его не совсем приятным, если выражаться помягче.

Впрочем, красивые ноги и нежно-белые, как у женщины, руки аббата не могли не привлечь внимания. А вкрадчивая улыбка, ласковый голос, убедительные слова…Да что там! Ученость и ум аббата Эрнандеса, его обращение с собеседником подобно представителю лучшего общества, достоинство и приятность манер…что еще? Да много чего, всего не перечислить. И не надо, потому что все перекрывалось пронзительным скрипучим голосом, беспрестанным движением ноздрей и кожи лба, наконец, частой сменой цвета лица, то из белого становившегося пурпурным, то снова превращавшегося в мертвенно-бледное. Шкурка игривой кошки скрывала своевольный и жестокий характер льва.

Не прошло и недели, как все в замке поняли, что теперь он здесь господин, хотя с виду вроде и не скажешь. Поначалу Кок-Эрон его не остерегался, Эктор же смотрел на него с тревожным любопытством, но впоследствии с безотчетным детским предвидением стал избегать аббата.

Нет нужды говорить, что мадам де Версийяк на глазах аббата просто преображалась. «— Мед и патока», — говорил в таких случаях про неё Кок-Эрон. Превосходные пирожные и лучшие заморские вина — это было далеко не все, чем она старалась угодить аббату. За обедом она пожирала его глазами, и не дай Бог, если что не так! «— Выгоню!» — слышался крик в адрес поваров и лакеев. И куда же девалась её пресловутая скупость? От неё не оставалось и следа, когда дело касалось расходов на праведного аббата — нет, но и сама-то она что выделывала! Разорялась на помаду, духи, ленты и кружева; каждый день на ней видели новые наряды. И так далее, и тому подобное.

Они ежедневно встречались с глазу на глаз в маленькой комнате, утопавшей в занавесях, мягких обоях, полной благовоний и весьма удобной для тайных встреч и бесед. Когда мадам Версийяк выходила из зашторенной комнаты после посещения её с аббатом, её лицо, полное блаженства, и восторженный взгляд весьма недвусмысленно доказывали, что она переживает бурный экстаз.

Заметим, что фимиам, возжигаемый у ног аббата Эрнандеса его обожательницей, нисколько не нарушил его кроткого и благочестивого вида. Он, казалось, спокойно вдыхал его, сохраняя надменную важность повелителя, принимающего должное.

Пока дела оставались в этом промежуточном положении, Кок-Эрон мало обращал внимание на такое проявление человеческого величия. Но вот наступил день, когда мадам де Версийяк объявила, что намерена поручить воспитание Эктора названному праведнику — нет, не поручить, конечно, как же это я обмолвился, — а попросить его уделить внимание воспитанию отрока. Кок-Эрон всполошился. Отстранить удар было невозможно: она имела полное право на такое решение, предоставленное ей законной властью. Оставалось лишь молчать и повиноваться. И Эктор стал ходить в комнату аббата и выслушивать его поучения.

Недели через две между ним и аббатом произошла крупная размолвка.

Надо сказать, поначалу аббат пытался приручить ребенка лаской и кротостью. Но из-за внушенного заранее отвращения к аббату — а это легко удалось по упомянутым выше причинам — Эктор с прохладцей принял его предупредительность. Разумеется, раздосадованный аббат употребил средства давления, какие считал возможным по отношению к любому мальчишке. Но Эктор повел себя, как молодой конь, которому впервые дали попробовать удила и шпоры. Не на шутку разьярясь, аббат прибегнул к угрозам. Эктор не замедлили взбунтоваться.

Сцена была такая: в центре комнаты стоял стол, за которым напротив друг друга сидели учитель и ученик. Они молча пристально смотрели прямо перед собой. Так прошло несколько секунд. Внезапно глаза аббата загорелись ярким огнем, ребенок же выглядел бледным и явно сильно взволнованным.

— Мсье Эктор, — произнес аббат, и в голосе его звучал металл. — Вы заставили меня повторять приказ. Это куда больше того, что следует. Повинуйтесь.

— Не хочу, — ответил мальчик, ибо речь шла о следовавшем ему наказании.

— Так, — губы аббата побелели, — вы отказываетесь повиноваться?

— Да.

— Прошу вас, выслушайте меня хорошенько. — Аббат сжал лежавшую на столе руку ребенка. — Если вы не покоритесь, я предпишу вам образ жизни, который смирит ваше упрямство. Не забывайте, что розги в замке есть. Не захотите повиноваться — поберегитесь. Вот вам мой совет.

— Теперь ваша очередь выслушать меня, господин аббат, — произнес Эктор. — Во-первых, больше никогда не сжимайте мне руку, я могу потерять терпение это сносить. Далее. Вам следует знать, что я дворянин и потому ничего не боюсь. И стало быть, для меня не существует того образа жизни, о котором вы тут только что говорили. Кажется, вы упомянули о розгах? Мой отец никогда к ним не прибегал, и вам не советую, по крайней мере, в отношении меня, господин аббат.

— Очень красочная речь, — отвечал аббат, — но вы можете в ней раскаяться. Для начала вы останетесь в этой комнате до вечера.

— До вечера?

— До завтра, если угодно.

С этими словами аббат подошел к двери и, переступив порог, взялся за ключ.

Эктор лишь встал и посмотрел вокруг.

Аббат же, показывая на замок, обратился к Эктору:

— Не кажется ли вам этот замок достаточно крепким?

— Не кажется ли вам это окно достаточно широким? — спросил в свою очередь Эктор.

И прежде чем аббат сообразил, что делать, Эктор растворил окно и бросился через него вниз. Окно располагалось на высоте двадцать пять — тридцать футов над землей. Но когда аббат подбежал к окну, он увидел вместо распростертого на земле тела живого Эктора, любезно с ним раскланивающегося.

Под окном была рыхлая земля огорода. Следует, однако, учесть, что Эктор умел прыгать с проворством молодой серны.

Эктор обо всем рассказал Кок-Эрону. Солдат обнял его, затем оседлал пару лошадей, взял ружья и уехал с юношей на охоту, где они пробыли три дня.

Аббат тоже рассказал о случившемся, но уже мадам де Версийяк. Сия набожная женщина взяла небо в свидетели подобного проступка и поклялась наказать своего невыносимого племянника. Они решили определить Эктора в священники, в связи с чем аббат предпринял шаги для устранения влияния Кок-Эрона на воспитание строптивого юноши. Теперь Эктор видел на своем столе молитвенник и богословские книги, к которым не прикасался. Каждый день между ним и тетушкой происходил один и тот же разговор из шести слов, по три с каждой стороны: «Ты будешь священником» и «Я буду военным».

Тем временем настоящий воспитатель по имени Кок-Эрон самым серьезным образом вопрошал себя, не настало ли время его молодому ученику выйти в свет. Разумеется, сделать это можно было, по разумению воспитателя, только став военным. Но пока он думал, произошел случай, повлиявший на всю жизнь Эктора.

Подстрекаемый мадам де Версийяк, аббат Эрнандес упорно стремился провести в жизнь свой план духовного воспитания её племянника. Эктору волей-неволей приходилось как-то приспосабливаться к создавшемуся положению. И хотя о розгах никто не упоминал, Кок-Эрон все же уговорил Эктора не наносить решающего удара прежде подходящего часа. Поэтому Эктору приходилось, скрепя сердце, слушать аббата.

Однажды, когда аббат привязался к нему с трудным богословским вопросом, Эктор, выйдя из терпения, схватил книгу, лежавшую перед ним и содержавшую каверзный для него предмет разговора, и вышвырнул её в окно. После чего решительно заявил аббату, что то же он проделает и с остальными книгами, буде он окажется таким же надоедливым.

— Это было бы весьма назидательно, — философски заметил его наставник.

— Что ж, если вам угодно видеть такое развлечение, я вам сейчас же предоставлю такую возможность.

И подбежав к полкам с книгами аббата, он с веселым видом сбросил с одной из них для начала все её содержимое.

— Ну, как вам это нравится? — вскричал он.

Тут аббат встал, подошел к полкам и внимательно взглянул на них, как бы оценивая результаты деятельности Эктора.

— Прекрасно, друг мой, — произнес он, — вы маленький негодяй, вас следует наказать, и я это сейчас проделаю.

И взяв Эктора за ухо одной рукой, улыбаясь, он сделал ему щелчок по носу другой.

Эктор побледнел, глаза его сверкнули. Он было шагнул, но затем вскрикнул и упал без сознания.

Он пришел в себя от ощущения влаги на лице: это аббат подошел к нему со стаканом воды в руках.

— Вы первый, кто так поступил со мной, — дрожа от гнева, произнес он. — Я этого не забуду!

Аббат пожал плечами. Эктор вскочил и вылетел из комнаты.