ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАРАБАНЫ НАДЕЖДЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАРАБАНЫ НАДЕЖДЫ

Я закрыл глаза и опять увидел, как из водоворота ринулся нам навстречу огромный расщепленный ствол полузатонувшего дерева. И снова в моих ушах раздался истошный крик дозорного Селиса…

Я помотал головой, и видение исчезло. С усилием разомкнув тяжелые веки, я подполз к борту, лег рядом с астурийцем Ильянесом и стал смотреть в мутную бурлящую воду торопливой Напо. Да, не сразу забудешь такое… Черное суковатое копье, торчавшее из реки, три дня назад чуть было не прикончило бригантину. Благо наш «Сан-Педро» был невдалеке от берега: несмотря на то, что грудь его была пробита, мы сумели добраться до суши, вытащить бригантину на берег и залатать пробоину.

Пятые сутки мчат нас на восток мутные воды Напо, но по-прежнему берега ее пустынны и безжизненны. Крохи провианта, что взяли мы с собою, были съедены на второй день плавания. Каждую минуту мы ожидали, что вот-вот вынырнут из-за черной излучины круглые хижины индейских поселений, где много всевозможной еды — нет, не золота: голод заставил его блеск померкнуть, а — еды. И тогда, доверху нагрузив бригантину пропитанием, мы повернули бы на веслах назад — туда, где умирали от недоедания, от сырости и болезней наши братья по вере.

Так мы мечтали первые три дня. На четвертый день отчаяние стало овладевать нашими сердцами. Все дальше и дальше от лагеря Писарро уносила нас река, и все мучительнее подводило животы. Опять — уже в который раз! — ремни и подметки стали нашей пищей. Мы варили их вместе с травой и кореньями и жадно поедали отвратительное варево. Оно не шло нам впрок: трое солдат тяжело заболели, а двое стали заговариваться, лишившись разума. Щемящее чувство острой жалости овладевало мной, когда я смотрел на Хуана. Мой друг стал медлителен и вял, тонкое лицо приобрело пепельный оттенок. Вот уже вторые сутки он молчит, устремив тоскующий взор на восток, откуда мы ждали спасения. Но особенно жалок был кривоногий Овьедо: от слабости он мог передвигаться по бригантине лишь на четвереньках, свет погас в его глазах, и он, бессвязно бормоча, то и дело принимался грызть борта судна, а то и собственную руку. Однажды он попытался даже посягнуть на полотнище знамени, которое хранил в своей рваной сумке Муньос. Временами и мне начинало казаться, что я схожу с ума: меня то и дело обуревало желание броситься в реку и, подобно хищной акуле, охотиться под водой за рыбой.

Вчера в середине дня, когда я нес вахту дозорного, к капитану де Орельяне дважды подходили несколько человек, среди них — Алонсо де Роблес, Муньос и Педро. Сеньор капитан, как обычно, находился на носу бригантины и внимательно вглядывался вдаль своим зорким глазом — похоже было, что он хочет первым увидеть желанные приметы поселений. По обрывочным фразам, доносившимся до меня, я понял, что солдаты вели с Орельяной речь о возвращении: как раз незадолго перед тем я слышал от Педро плаксивые разглагольствования на эту тему. Я скорее видел, чем слышал, как сеньор капитан отказал им — энергично взмахивая рукой, он некоторое время убеждал их, потом обнял за плечи де Роблеса и Педро и вместе с ними пошел на корму бригантины, где разговор продолжался еще довольно долго. Потом капитан вернулся на нос и опять устремил взгляд на открывающийся из-за поворота берег. А когда солдаты во второй раз подошли к нему, Орельяна выхватил из ножен меч, поднял его над головой и воскликнул — на этот раз я хорошо расслышал его слова:

— Клянусь вам, братья, еще день или два — и мы будем у цели!.. Я видел вещий сон, а сны никогда не обманывали меня. Верьте своему капитану, или я воткну этот меч себе в живот, чтобы не думать о том, что друзья считают меня презренным лжецом…

Солдаты помялись и ушли, понурые, как и прежде. Но вот сегодня кончается еще один день плавания, а сон капитана пока не сбывается, и все меньше остается надежд на спасение от голодной смерти.

Я гляжу в бледно-желтую воду и думаю о нашем капитане. Его мужество и твердость духа поразительны. Наравне с нами он питается обессиливающей тело бурдой из, ремешков и горьких кореньев, вместе со всеми испытывает тяготы и невзгоды пути. Но похоже, что сделан он из железа, а не из костей и мяса. Ни разу не замечал я на его лице и тени уныния или тоски: он бодр и крепок, он шутит, вызывая бледные улыбки на истощенных лицах, он утешает отчаявшихся и трогательно заботится о больных. Я не видел его спящим — казалось, он в заботах своих о людях боится уснуть, чтобы не упустить момент, когда кому-либо из нас потребуется его помощь. «Бог направил нас по этой реке, бог и введет нас в добрую гавань», — любит повторять наш доблестный капитан, и в голосе его слышится такая убежденность, такая вера, что угасшая было надежда снова вспыхивает в груди…

Скорее бы… Не знаю, сколько времени смогу я еще продержаться без пищи. Наверное, дней пять или шесть. Но как другие, как Хуан, старый Мальдонадо, Хоанес, Ильянес, Педро, Овьедо? Как Апуати? Правда, она утверждает, что, как и любой индеец, легко переносит голод. Но так ли это? Какая жалость, что я не могу сейчас увидеть ее — каноэ кажутся с бригантины точками среди волн. Жива ли она, моя Апуати?..

Задумавшись, я совсем забылся и вдруг почувствовал сильный удар в бок.

— Блас!.. — прохрипел мне в ухо Ильянес и снова толкнул меня локтем. — Ты слышишь, Блас?.. Барабаны!..

Я прислушался: только плеск волн да тихие стоны больною Хуана Буэно — больше ничего… Видно, Ильянесу померещилось.

— Спи, — равнодушно сказал я ему. — Спи и не мешай другим… Никаких бараба…

Глухие отрывистые звуки заставили меня умолкнуть не договорив. Сердце бешено заколотилось.

— Слушайте! — Пронзительный вопль, раздавшийся с кормы, мог разбудить и мертвецов.

— Да очнитесь же! Барабаны!!! — Это звонкий голос Хуана де Аревало несется над бригантиной.

Через секунду уже никто не оставался спокойным. Даже те, кто днем едва передвигался на четвереньках, вскочили на ноги, забегали по бригантине. Радостные восклицания, крики, топот, бессмысленный смех слились в нестройный гул. Но вот сквозь шум пробился властный голос Франсиско де Орельяны:

— Тихо! Приказываю замолчать!

Когда тишина была восстановлена, капитан торжественно произнес:

— Братья! Если слух не обманул вас — это значит, что мы у цели. Еще раз мы избежали неминуемой гибели, и нет у меня теперь сомнения, что покровительство свыше охраняет нас. Будем же готовы ко всему: и к битве, и к миру. Разойдитесь по своим местам, позаботьтесь об оружии, будьте внимательны и осторожны. Пусть дозорные меняются через каждый час. Кристобаль де Сеговия, проследи за этим…

Остаток дня мы провели в напряженном ожидании. Вглядываясь вдаль до боли в глазах, мы ждали, что вот-вот среди буйной зелени берегов мелькнут крыши индейских хижин или хотя бы какие-нибудь незначительные признаки присутствия людей. Мы забыли о голоде, не обращали внимания на полчища москитов и жалящих нас мух, даже больные почувствовали себя намного лучше. Они прильнули к бортам и тоже всматривались в проносящиеся мимо бесконечные заросли.

Так прошел день. Под вечер капитан распорядился пришвартовать «Сан-Педро» к берегу, чтобы пополнить запасы провизии какими-нибудь съедобными кореньями, которые, быть может, удастся отыскать. Когда мы высаживались на берег — слабые, измученные, худые, как скелеты, — я не видел прежнего ликования на изможденных лицах. Однако никто не желал терять надежду на спасение: возбужденно переговариваясь, солдаты еще и еще раз вспоминали обстоятельства, при каких были услышаны звуки барабанов, неестественно громко смеялись, радовались скорому избавлению от мук голода. Но мне казалось, что они уже не верят в возможность спасения и. лишь хотят убедить самих себя, заглушить шутками и смехом тревогу и тоску в своем сердце.

Увидев, что к берегу подошли все наши каноэ и что Апуати уже высадилась на сушу, я подошел к ней. Она грустно улыбнулась мне. Выглядела девушка очень плохо, гораздо хуже, чем раньше, когда я в последний раз видел ее.

— Апуати, — ласково сказал я. — Скоро кончатся наши мучения. — Ты слышала барабаны, Апуати? Бум-бум-бум!..

Я присел на корточки и быстро нарисовал прутом на песке индейца, бьющего в барабан.

— Бум! Бум! — повторил я и жестом пояснил ей, что слышал звуки барабанов.

Глаза Апуати стали еще печальнее.

— Нет… — произнесла она по-испански и отрицательно покачала головой. Затем взяла у меня прут, стерла босой ступней мой рисунок и неумело нарисовала вместо него несколько рыб.

— Бум-бум! — она показала мне на них, а потом — на реку. — Они… Рыбы 19. Люди — нет… Они…

Я чуть было не рассмеялся: безгласные рыбы, и вдруг такой поклеп на них… Апуати, наверное, шутит.

Девушка, заметив мое недоверие, обиделась и гордо подняла голову. Глаза ее налились слезами.

— Блас! — сказала она с горечью в голосе и пальцем указала в сторону, откуда мы приплыли. — Там… дома… Рыбы — бум! бум!.. Апуати сказала…

Она медленно повернулась и пошла от меня прочь. Плечи ее вздрагивали. Я бросился за девушкой, обнял ее и утешил, как мог. Теперь я не мог не поверить юной индианке: я знал ее кристальную правдивость. А поверив, почувствовал, что отчаяние снова овладевает мной: ведь если услышанные нами звуки издавали не люди, а всего лишь неведомые нам рыбы, это значило, что надежды на спасение почти нет. Долго нам не продержаться.

Расставшись с Апуати, я нашел Франсиско де Орельяну и передал ему содержание своего разговора с девушкой. Капитан помрачнел и задумался.

— Блас де Медина, — жестко сказал он после минутного молчания. — Никому ни слова об этом. Только надежда поддерживает наших людей. Мы слышали барабаны, надеюсь, ты меня понял, Блас?

Я обещал молчать и сдержал свое слово.

Весь следующий день мы плыли мимо однообразной и бесконечной зеленой стены. Внезапный прилив сил, который мы ощутили накануне, покинул нас вместе с надеждой. Люди окончательно пали духом: бородатые, мужественные солдаты, не стесняясь, плакали, другие — грязно ругались и бросали весла, проклиная все на свете, третьи — молились, готовые проститься с жизнью. Сеньор Франсиско де Орельяна охрип, уговаривая нас сохранять крепость духа и не впадать в отчаяние. Он убеждал, он шутил, он пытался разбудить в нас гордость и тщеславие, но на этот раз слова его имели мало успеха: даже Хуан де Аревало, всегда безгранично веривший в Орельяну, с нескрываемым сомнением выслушивал теперь заверения капитана. Каждому было ясно, что гибели нам не избежать. Сам я нисколько не сомневался в этом, и лишь обида, что умереть мне придется не в честном бою, а мучительной и бесславной голодной смертью, угнетала меня.

Спустились сумерки, дрожащая лунная дорожка легла на воду. Закутавшись в рваные индейские плащи, мы с Хуаном молча лежали на палубе. Чтобы не чувствовать рези в желудке, я пытался уснуть, но не мог: грустные мысли о своей неудавшейся жизни не шли из головы. Что успел я сделать за свои семнадцать лет? Ничего. Быть может, останься я в Испании, из меня мог выйти пусть скромный, но достойный человек, который сумел бы принести своей родине какую-то, хотя бы маленькую пользу. Но я пустился в погоню за великими подвигами, за героическими делами, а что вышло из этого? Мечты остались мечтами, и вот, так ничего и не свершив, я уйду теперь из этого мира не как герой, а как бездомная собака, издохшая от голода…

Внезапно ночную тишину прорезал звенящий голос капитана:

— Святая Мария! Индейцы!

И снова — тишина. Хуан больно сжал мне плечо, я почувствовал, как он весь напрягся. Затаив дыхание,

мы прислушались и боялись довериться своему слуху. Но нет, на этот раз ошибки не было: звуки барабанов доносились издалека, с каждой минутой они становились слышнее. Теперь я мог бы поклясться, что это не были голоса поющих рыб: ухо различало четкий ритм. Бум! Бум! Там-там-там! — били барабаны. Бум! Бум! Там-там-там! — отзывалось мое сердце. Все теперь было забыто, все. И опять, как и позавчера, мы не сдерживали своего ликования, мы не помнили себя от радости — бессвязно кричали, плакали, обнимались, метались по бригантине, сшибая друг друга…

Рассвет застал нас прижавшимися грудью к бортам судна, напряженно всматривающимися в зеленую путаницу берегов. Аркебузы и арбалеты были наготове: с минуты на минуту мы ждали появления индейцев. Плавно шлепали по воде весла, и наш «Сан-Педро», сопровождаемый каноэ, неторопливо скользил посередине реки. И хотя вокруг по-прежнему было безлюдно, предчувствие скорой встречи с дикарями не покидало нас. Почти в полном молчании мы проплыли две лиги.

Внезапно я с удивлением увидел, что наши каноэ каким-то непонятным образом оказались далеко впереди бригантины. Мало того, они плыли навстречу нам, вверх по реке. В недоумении я повернулся к Хуану и открыл было рот, чтобы поделиться с ним своим открытием, но не успел: меня опередила властная команда Орельяны:

— Внимание! Впереди — индейцы! Аркебузы, арбалеты — к бою!..

Голос капитана сбросил оцепенение с наших солдат: четыре каноэ, чуть различимые вдали, заметил не один я, но ни один из нас не решался поверить своему зрению. Солдаты засуетились, я услышал, как кто-то за моей спиной торопливо зашептал молитву. Напряжение усиливалось с каждым мгновением: мы уже различали фигуры гребцов, и я со страхом ждал, что вот-вот у кого-либо из наших стрелков не выдержат нервы, раздастся выстрел — и индейцы бесследно исчезнут в редкой дымке, стелющейся над водой.

Но они и без того заметили нас и, резко повернув, налегли на весла.

— Быстрее! Проклятье! Гребите быстрее! — в ярости крикнул капитан. — Мы должны догнать их!..

Куда там! Легкие каноэ обладали несравненно большей скоростью, нежели наше неуклюжее судно. Уже через минуту река снова стала пустынной.

— Сменить гребцов, — распорядился Орельяна. — Во что бы то ни стало мы должны подойти к селению раньше, чем они приготовятся к бою. Живее!..

Да, теперь мы не сомневались, что боя не избежать. С берега опять послышались звуки барабанов — их глухие удары сменялись частой дробью более высоких тонов, похоже было, что барабаны о чем-то рассказывают во всеуслышание. Так оно, видимо, и было: нашего слуха достигли более слабые, приглушенные расстоянием ответные звуки барабанов: индейцам, увидевшим нас, отвечали их соплеменники, живущие ниже по течению Напо.

Сменив на веслах двух усталых солдат, мы с Хуаном гребли из последних сил. Я вслушивался в разноголосую музыку переговаривавшихся барабанов и пытался мысленно представить себе встречу с дикарями, которая должна была произойти с минуты на минуту. Пытался, но не мог: воображение отказалось служить мне, и в голову лезли лишь сценки нашей мирной жизни у омагуа. Я знал, что вот-вот начнется бой, но настроить себя на воинственный лад был не в силах.

Лавки гребцов были довольно низки, и борта бригантины лишали нас возможности видеть что-либо кроме верхушек самых высоких деревьев, так что я не сразу заметил, как из-за густой рощицы показались первые признаки индейского селения. Но по взволнованным голосам солдат, облепивших борта «Сан-Педро», я понял, что мы у цели. Не в силах совладать с собой, я бросил весла и в два прыжка оказался наверху. За мной поспешили и остальные гребцы.

Поросший берег был совсем рядом, и даже маленький мальчик мог бы достать стрелой нашу бригантину. Зато правобережье отодвинулось от нас намного дальше, чем час назад: как раз в этом месте в Напо впадала неширокая река, с еще более грязными и быстрыми водами. Весь правый берег был затоплен на многие лиги. Но меня ничуть не интересовало все, что виднелось справа, — безжизненные, погруженные в воду леса мы наблюдали в течение всего своего плавания по Напо. Совсем иная картина представала на обрывистом левом берегу, вдоль которого плыла бригантина.

Там были люди — и великое множество. Несколько сот индейцев усеяли крутой склон берега. Они сжимали в руках копья и луки и с мрачной тревогой смотрели на нас. Женщин не было видно, как и детей, и стариков. Здесь были только воины, их решительный вид говорил о готовности сражаться и умереть в бою.

В суровом молчании, стиснув оружие, мы смотрели на них. Казалось, еще мгновение — и тишина взорвется воинственными воплями, грохотом аркебуз, тонким пением стрел. Но этого так и не случилось: когда индейцы убедились, что «Сан-Педро» намерен пристать к берегу именно здесь, напротив селения, волна беспокойства пробежала по их рядам. Внезапно раздался гортанный возглас, и все дикари, как один, повернулись спинами к нам и быстро побежали к хорошо различимым с бригантины строениям, желтевшим в отдалении за редкой пальмовой рощей.

Через некоторое время на берегу не осталось ни одного индейца.

Озадаченные их поведением, мы смотрели индейцам вслед. Что готовили они нам? Ловушку? Засаду? Или они попросту испугались?

— Трусы! — тоном глубочайшего презрения пробормотал Хуан, и я понял, что мой друг ужасно разочарован бегством дикарей. Признаться, я испытывал то же чувство, ибо я, как и он, уже настроился сражаться до последнего вздоха.

— Гребцы, по местам! — раздалась команда капитана Орельяны. — Рулевому держать прямо на рощу — будем высаживаться!..

Мы с Хуаном бросились к веслам… И вот — толчок, «Сан-Педро» мягко ткнулся носом в обрывистый берег. В воду с шумом посыпались куски глины, ветки и камни.

Перед тем как разрешить высадку, капитан обратился к нам с короткой речью. Он призвал нас соблюдать строжайший порядок, быть начеку и неукоснительно исполнять каждое его приказание. Он предупредил, что с ослушником расправится сам, ибо всякая неосторожность может оказаться пагубной для всего отряда.

— А ведь мы, — заключил с пафосом сеньор Франсиско де Орельяна, — призваны спасти не только себя, но и товарищей наших, что гибнут в страшных лесах от болезней и голода…

Перекинув с носа бригантины доски на берег, мы выбрались на землю вполне организованно и быстро. Причалили и наши каноэ. Я помахал Апуати рукой и хотел было подойти к ней, но капитан распорядился отправить всех наших индейцев, кроме Аманкая, на бригантину. Вместе с ними охранять «Сан-Педро» остались Муньос и еще двое солдат.

До хижин было совсем недалеко — шагов сорок. Однако мы не торопились. Со щитами на спинах и мечами под мышкой, плотной колонной мы медленно двинулись через реденькую рощу веерных пальм.

Селение состояло всего из четырех хижин, зато очень больших, напоминающих вместительные овальные сараи. Стены их были сделаны из перекрещенных, гладких, похожих на бамбук жердей, с вплетенными в них листьями и ветками. Сверху их покрывали огромные, плотно пригнанные один к другому пальмовые листы. Такая крыша, должно быть, неплохо предохраняет от дождя. Все хижины располагались в центре обширной площади, зажатой с трех сторон густыми зарослями, которые были изрезаны многочисленными узкими тропами.

Селение казалось безлюдным. С опаской заглянув в хижины, мы убедились, что и там нет ни души, однако в двух из них еще тлели угли наспех присыпанных землей костров. Когда мы чуть-чуть пригляделись, в их мерцающем свете стали видны объемистые ступки, каменные топоры, заостренные палки, напоминающие мотыги, и прочая индейская утварь. И еще мы увидели то, ради чего, собственно, так стремились найти индейцев, — пищу. Да-да, пищу, много пищи — толстые связки сушеной рыбы и куски копченого птичьего мяса, подвешенные на длинных шестах, грубого помола муку, множество клубней хорошо знакомого нам земляного яблока и глиняные кувшины: одни— полные янтарных зерен индейского хлеба — маиса, другие — с кисловатым, приятным питьем. С радостными воплями мы набросились было на еду, но сразу насладиться ею нам не дал капитан: только после того как вокруг площади была выставлена стража и внимательно обследован каждый уголок хижин, он разрешил нам вынести провизию наружу и насытиться вдоволь.

Ах, как мы ели! Как ели! Никогда раньше не думал я, что смогу быть таким ненасытным чревоугодником. Еда пьянила меня, порой к горлу подступала дурнота, но остановиться я не мог. Рядом со мной, урча от удовольствия, как пес, запихивал в рот огромные куски мяса кривоногий Овьедо — он глотал пищу не жуя, глаза его посоловели, но и он, подобно мне и остальным, не мог обуздать свою нечеловеческую прожорливость.

И все же мы, как ни увлечены были своим великим, пиршеством, ухо держали востро: ни один из нас ни на секунду не забывал о возможности внезапного нападения индейцев. Только двое или трое положили мечи на землю возле себя — у остальных оружие было зажато, как и прежде, под мышкою либо лежало на коленях.

Наконец я почувствовал, что если съем еще хоть маленький кусочек, то умру: поглощенная мною еда, казалось, заполнила не только желудок, но и легкие, и сердце. Неудержимо потянуло на сон, челюсть свело, и я зевнул.

— Хе-хе… не проглоти ненароком соседа, Блас, — раздалось за моей спиной.

Я обернулся. Тощий Гарсия заискивающе улыбался. Я нахмурился и хотел было ответить ему грубостью, но не успел: с бригантины послышались громкие крики Муньоса: «Сюда! Индейцы! Тревога!» Теперь еду бросили все, даже самые ненасытные.

— За мной! — скомандовал Орельяна, и мы со всех ног бросились к реке. Я заметил, что Педро, озираясь, на бегу заталкивает под камзол крупную сушеную рыбу.

Тревога не была ложной: по крайней мере полтора десятка полных вооруженными индейцами каноэ сновало по реке. Правда, они не рисковали приблизиться к «Сан-Педро», но это не давало повода думать, что они прибыли сюда с мирными целями — вид у дикарей был достаточно воинственный.

Сделав знак Аманкаю, капитан подошел вместе с ним к самому краю обрыва и помахал индейцам рукой. Ближайшее каноэ буквально замерло на воде — было хорошо видно, как искусно действуют индейцы веслами, борясь с сильным течением.

Сеньор капитан снова помахал рукой и крикнул по-индейски. Затем Аманкай громко произнес несколько фраз и жестом пригласил индейцев приблизиться к берегу.

Дикари настороженно выслушали их, но не ответили. Тогда Аманкай и Орельяна стали поочередно выкрикивать что-то по-индейски, а капитан, в знак миролюбия, снял с пояса меч и отшвырнул его в сторону.

Это возымело действие: маленькое каноэ с двумя индейцами приблизилось вплотную к краю обрыва. Орельяна вынул из кармана красные бусы и бросил их в лодку, а Аманкай ласковым тоном произнес длинную тираду, которая, по-видимому, пришлась дикарям по душе. Они недолго посовещались, нацепили на себя бусы, и один из них, выглядевший постарше своего товарища, положил весло и помахал над головой ладонями. Затем они оба взялись за весла, дружно ударили ими по воде, и через некоторое время каноэ исчезло с наших глаз.

Сеньор капитан отошел от обрыва, мы окружили его. Он пояснил, что с помощью Аманкая уговорил индейцев позвать своего вождя, а также попытался убедить дикарей не бояться нас, так как мы — их добрые друзья.

Несколько солдат, в том числе Гарсия и Педро, захохотали при этих словах капитана, однако Орельяна гневно сверкнул на них глазом, и смех мгновенно стих. Сеньор капитан в сильных выражениях предупредил солдат о неминуемой каре, которая постигнет каждого, кто помешает установлению дружеских отношений с индейцами. Он подробно растолковал нам, что следует делать в случае появления индейского вождя и его воинов.

Признаться, мне не очень-то понравилось, как он закончил свою короткую речь. «Солдаты, — сказал капитан, — знайте, что и я считаю своим святым долгом очищение земли от гнусных язычников. Но глупостью было бы совать голову в осиное гнездо, чтобы подразнить ос. Их слишком много. Надо сначала добраться до меда, а потом…»

Он весело подмигнул, в толпе солдат раздался смех. И тут же послышался голос дозорного Хоанеса: «Лодки!»

К берегу приближалось несколько больших каноэ с индейцами. Ладонь моя невольно опустилась на рукоять меча, но, подумав о том, что три-четыре десятка дикарей не могут быть опасными для нас, я принялся с любопытством разглядывать индейцев, которые уже высаживались с лодок на сушу.

Один из них был, без сомнения, вождем: он шел впереди и был одет богаче остальных. Впрочем, «одет» не то слово: одежду составлял искусно сплетенный фартучек. Зато на голове у него красовался пышный убор» из разноцветных перьев попугая, такими же перьями была украшена и верхушка жезла, который он держал в руке. Его лицо и тело были расписаны замысловатыми узорами, нанесенными красной, синей и белой краской, на шее болтались в три ряда ожерелья из длинных зубов ягуара и кабанов.

Капитан вынул из ножен меч, осторожно положил его на землю и с распростертыми руками пошел навстречу вождю. Они обнялись, причем индеец несколько раз похлопал капитана по спине и трижды слегка приподнял его над землей. Выглядело все это, что и говорить, забавно, и я не сдержал улыбку.

— Обнимите эту свинью, да приветливей, смотрите! — крикнул нам Орельяна. — И этих других — тоже…

Мы гурьбой двинулись к индейцам и стали обниматься с ними, как велел сеньор капитан. Индейцы, сохраняя полную невозмутимость, похлопали и приподняли каждого из нас. Обнимаясь с молодым низкорослым дикарем, я с изумлением заметил, что мочки его ушей чудовищно растянуты и свисают почти до плеч. В них были продеты отполированные круглые брусочки. Я взглянул на других индейцев и убедился, что почти у каждого из них уши изуродованы таким же образом. Только у некоторых вместо деревяшек сквозь мочки были продеты перья и цветы. Все дикари, как и вождь, были ярко раскрашены, хотя и не столь пестро, как их начальник.

Тем временем Орельяна продолжил церемонию. Опять в ход пошли разноцветные бусы, капитан добавил к ним яркую, вышитую серебром перевязь — я видел ее на сеньоре Франсиско еще в Кито, и две белые рубашки. Но самым главным подарком был большой нож в кожаных ножнах. Я заметил, какой радостью сверкнули глаза касика, когда Орельяна легко срезал блестящим лезвием тростинку и вручил ему бесценное в глазах дикаря сокровище. Но внешне он ничем не выдал своих восторгов, напротив — вождь с подчеркнутым равнодушием принял дары, молча передал их одному из индейцев и только потом громко произнес что-то по-своему.

— Он спрашивает, в чем мы нуждаемся, — вслух перевел Аманкай.

— Скажи, что только в пище, — сказал сеньор капитан.

Аманкай перевел. Касик немного подумал, потом, не поворачивая головы, властным тоном произнес несколько слов. Тотчас же больше половины индейцев бегом пустились к своим каноэ и, энергично загребая веслами, поплыли вниз по реке. Около вождя осталось всего десятка полтора воинов. Почти все они были мускулистыми и рослыми людьми, их глаза, показавшиеся мне первоначально свирепыми, на самом деле смотрели с дружелюбным любопытством — это черная краска, которой они обвели глазницы, придавала их лицам выражение жестокости. Каждый индеец был вооружен бамбуковым копьем с очень острым концом и продолговатым щитом, крепко сплетенным наподобие корзины из необычайно толстых прутьев. Раскраска, перья на голове и связки зубов на шее придавали дикарям весьма воинственный вид, но и без этого боевого убранства можно было бы разглядеть в них смелых, гордых, исполненных достоинства людей.

Лодки вернулись очень скоро. Они были доверху наполнены провизией — не только маисом и съедобными кореньями, но и мясом, тушками индеек и куропаток, а также множеством разнообразнейшей рыбы. Опять повторилась церемония, во время которой сеньор капитан и касик демонстрировали друг другу свои нежные чувства. Наконец, Орельяна распрощался с вождем и взял с него через Аманкая слово, что назавтра нашими гостями будет не только он, но и окрестные касики, чьи племена живут по соседству.

Индейцы покинули нас в самом приятном расположении духа. Однако прежде чем мы разошлись по хижинам на ночлег, Франсиско де Орельяна распорядился выставить усиленную охрану вдоль берега и вокруг деревни. Его, как и каждого из нас, смущало отсутствие жителей в занятой нами деревне, и мысль о возможном нападении со стороны реки либо из леса не могла не внушать беспокойства такому опытному и осмотрительному конкистадору, как сеньор капитан.

Ночь, однако, прошла спокойно, и единственными существами, что тревожили наш сон, были полчища москитов. Привыкнуть к ним невозможно, спасаться от них — бессмысленно. В течение недолгих часов нашего ночного отдыха в хижине то и дело раздавалась сердитая брань солдат, разбуженных назойливыми укусами маленьких вездесущих кровопийц.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.