Реакция Германии

Реакция Германии

Тем, что происходило в России после Октября 1917 г., немцы были поражены не меньше, чем остальной мир. Наблюдатели докладывали в Берлин об организации в России новых административных образований. Немецкие военнопленные создали собственные органы и систему выживания, включающие в себя окружающие лагеря деревни. Немецкий наблюдатель Циле: «Россия более чем Америка является страной неограниченных возможностей» {520}.

Германское имперское руководство мало интересовалось социальным аспектом программы новых русских вождей — оно всячески стремилось использовать происшедшее для вывода России из войны. Советник германского посольства в Швеции Ризлер отмечает в письме канцлеру Гертлингу 12 ноября 1917 г., что Троцкий, будучи посажен англичанами в тюрьму, «питает неукротимую ненависть к англичанам» {521} . На последовавшее из Петрограда «Обращение ко всем», содержавшее предложение заключить общий мир без аннексий и контрибуций, правительство Германии откликнулось первым. Такая поспешность объясняется тем, что в Берлине не очень верили в долгосрочность пребывания Ленина у власти (министру Кюльману на этот счет прислали полные скептицизма донесения из Стокгольма) {522} . В конце ноября 1917 г. с представителями большевиков беседовал депутат германского рейхстага Эрцбергер. Посол в Стокгольме Люциус передал содержание его бесед в Берлин, препроводив текст замечанием, что большевики чрезвычайно (при всем своем знаменитом ультрареализме) наивны в политике и слишком уверены в весьма сомнительном: что в Германии зреет непреодолимая тяга к миру, что между правящим классом и угнетаемыми в Германии зреет взрыв.

В Австрии делали вид, что разделяют триумф на Восточном фронте, но на самом деле в Вене уже думали только о выживании. Министр иностранных дел Австро-Венгрии Чернин писал канцлеру Гертлингу 10 ноября 1917 г.: «Революция в Петрограде, которая отдала власть в руки Ленина и его сторонников, пришла быстрее, чем мы ожидали. Если сторонники Ленина преуспеют в провозглашении обещанного перемирия, тогда мы одержим полную победу на русском секторе фронта, поскольку в случае победы русская армия, учитывая ее нынешнее состояние, ринется в глубину русских земель, чтобы быть на месте, когда начнется передел земельных владений. Перемирие уничтожит эту армию, и в обозримом будущем возродить ее на фронте не удастся. Поскольку программа максималистов (большевиков. — А.У.) включает в себя уступку праву на самоопределение нерусским народам России, вопрос о будущем Польши, Курляндии, Ливонии и Финляндии должен быть решен в ходе мирных переговоров. Нашей задачей будет сделать так, чтобы желание отделения от России было этими нациями выражено. Я не могу даже перечислить те возможности, как военные, так и политические, которые появятся у нас, а особенно у Германии, если мы сможем сейчас покончить с русскими. Порвав с державами Запада, Россия будет вынуждена в экономической области попасть в зависимость от Центральных держав, которые получат возможность проникновения и реорганизации русской экономической жизни» {523} . 17 ноября 1917 г. граф Чернин написал другу: «Мир нужен для нашего собственного спасения, и мы не можем добиться мира до тех пор, пока немцы нацелены на Париж — но они не могут устремиться на Париж до тех пор, пока их руки не будут развязаны на Восточном фронте» {524}.

Характер германской реакции на русскую революцию известен в деталях. Когда Людендорф 27 ноября 1917 г. дал согласие на переговоры, у него уже вызрел план нейтрализации России и последующего решающего удара на Западе. Время — март 1918 г. Он уже начал переброску дивизий с Восточного фронта на Западный. Теперь следовало как можно быстрее заключить мир с Россией — детали можно было оставить для будущего выяснения отношений. Склонялся к такому варианту и канцлер Гертлинг. Надеждами в отношении России он поделился с рейхстагом 29 ноября: «Мы возвратимся к добрососедским отношениям, особенно в экономической области… Что же касается земель, прежде принадлежавших царскому скипетру — Польши, Курляндии, Литвы — то мы будем уважать право этих народов на самоопределение». Кайзер в своем воображении шел еще дальше: «Мы должны найти в отношениях с Россией определенную форму союза». Его министр иностранных дел Кюльман не считал нужным спешить и забегать так далеко — Германия достаточно сильна, чтобы ждать.

Кюльман понимал, что революционному правительству будет трудно, вопреки всем традициям и договоренностям, нарушать союзнические соглашения на виду у всего мира и перед глазами собственного народа, идя на подписание сепаратного мира. Германской дипломатии следовало быть осторожней, чтобы на этом этапе не ослабить излишне правящую в России группировку. 4 ноября 1917 г. конференция высших лиц рейха выдвинула планы германизации Курляндии посредством заселения ее немцами и введения немецкого языка как официального. Литва должна была быть «введена в германство» посредством передачи ей Вильно и заселения германских колонистов. Гофман считал ошибкой стимулировать дружбу литовцев и поляков: «Литовцы должны быть нашими союзниками в борьбе против поляков», и Гинденбург поддержал своего генерала: «Для управления этими элементами необходима политика по принципу „разделяй и властвуй“.

29 ноября канцлер Гертлинг принял принцип права на самоопределение в качестве основы для мирных переговоров. Германское министерство иностранных дел начало разработку планов создания буферных государств между Германией и Россией. 3 декабря 1917 г. министр иностранных дел Кюльман объяснил германскую стратегию: «Россия оказалась самым слабым звеном в цепи наших противников. Перед нами стояла задача постепенно ослабить ее и, когда это окажется возможным, изъять из цепи. Это было целью подрывной деятельности, которую мы вели за линией русского фронта — прежде всего, стимулирование сепаратистских тенденций и поддержка большевиков. Только тогда, когда большевики начали получать от нас через различные каналы и под различным видом постоянный поток денежных средств, они оказались в состоянии создать свой собственный орган — „Правду“, проводить энергичную пропаганду и расширить значительно свою прежде узкую базу партии. Теперь большевики пришли к власти… Возникшее напряжение в отношениях с Антантой обеспечит зависимость России от Германии. Отринутая своими союзниками, Россия будет вынуждена искать нашей поддержки. Мы сможем помочь России различными способами; прежде всего, в восстановлении ее железных дорог, в предоставлении ей значительного займа, в котором Россия нуждается для поддержания своей государственной машины. Этот заем может покрываться предоставлением зерна, сырьевых материалов и пр. Помощь на такой основе обеспечит сближение двух стран. Австро-Венгрия смотрит на это сближение с подозрением. Именно этим объясняется чрезмерная готовность графа Чернина заключить соглашение с Россией, чтобы предотвратить нашу интимность в отношениях с Россией, нежелательную для дунайской монархии. У нас нет необходимости вступать в соревнование за благосклонность России. Мы достаточно сильны, чтобы спокойно ожидать; мы находимся в гораздо лучшем, чем Австро-Венгрия, положении для предложения России того, в чем она нуждается для реконструкции своего государства» {525}.

Кайзер выразил полное одобрение программы сближения с Россией, о чем генеральный штаб известил 4 декабря 1917 г. Кюльмана. Немцы в конце декабря 1917 г. убеждали большевиков, что Антанта преследует сугубо эгоистические цели и только Германия — хотя бы в силу своего географического положения — способна помочь России восстановить экономику быстро и эффективно. Немцы видели ленинское ожидание революции в Германии, но твердо полагали, что в данном случае «желание является отцом мысли» {526}.

В Стокгольме один из наиболее активных большевиков — Радек — сообщил немцам, что знает о данном в декабре 1917 г. Берлином обещании литовской делегации. Характерно, что обещание было дано не министерством иностранных дел, а германским генералом, который зачитал делегации телеграмму от Гинденбурга с согласием на литовскую самостоятельность, предусматривающую единую с Германией армию и единую сеть железных дорог. При этом мера эта не выглядела популярной. По германским сведениям, жители прибалтийских провинций в большинстве своем желали оставаться в России, и 9 % немцев, живших здесь, не могли изменить общего мнения {527} . Наиболее проницательные среди немцев считали, что в интересах Германии заключить честный мир — в противном случае, «Россия будет вынуждена провести новую мобилизацию, и в течение тридцати лет здесь разразится новая война» {528}.