4. Общие черты

4. Общие черты

Две характерные черты, общие всем этим задержанным обществам, сразу бросаются в глаза — это кастовость и специализация; и оба эти явления можно выразить одной формулой: отдельные живые существа, составляющие каждое из этих обществ, вовсе не являются единым типом, но распределяются между двумя-тремя резко различающимися категориями. В эскимосском обществе существуют две касты: люди-охотники и их собаки-помощники, а в кочевническом обществе — три: люди-пастухи, их помощники-животные и их скот. В оттоманском обществе мы находим эквиваленты этих трех каст кочевнического общества, однако животные заменены человеческими существами. Тогда как полиморфная социальная система кочевников образовывала сочетание в едином обществе человеческих существ и животных, которые бы не смогли выжить в степи без партнеров, оттоманская полиморфная социальная система основывалась на противоположном процессе дифференциации однородного от рождения человечества на человеческие касты, к которым относились так, как будто это были различные виды животных; но для наших нынешних целей это различие можно игнорировать. Эскимосская собака, лошадь и верблюд кочевника наполовину очеловечены благодаря своему сотрудничеству с человеком, тогда как подвластное население Оттоманской империи, райя (что означает «стадо»), и лаконские илоты были наполовину дегуманизированы, поскольку к ним относились как к скоту. Другие человеческие партнеры в этих связях становятся «чудовищами». Совершенным спартиатом является марсианин, совершенным янычаром — монах, совершенным кочевником — кентавр, совершенным эскимосом — тритон. Вся суть различий между Афинами и их врагами, как заключает Перикл в своей «Погребальной речи», состоит в том, что афинянин — это человек, созданный по образу Бога, тогда как спартанец — военный робот. Что касается эскимосов и кочевников, то описания, сделанные наблюдателями, сходятся в том, что эти специалисты довели свое умение до такой точки, что человек-лодка, в одном случае, и человек-лошадь — в другом, маневрируют как органическое целое.

Таким образом, эскимосы, кочевники, османы и спартиаты достигли своего состояния, отказавшись, насколько это возможно, от бесконечного разнообразия человеческой природы и приняв вместо нее негибкую животную природу. Тем самым они вступили на путь регресса. Биологи говорят нам, что животные виды, слишком хорошо адаптировавшиеся к чрезмерно специализированным условиям окружающей среды, находятся в тупике и не имеют будущего в процессе эволюции. В точности такой же является и судьба задержанных цивилизаций.

Аналогии с подобной судьбой предоставляют нам как воображаемые человеческие общества, называемые утопиями, так и действительные общества, созданные социальными насекомыми. Если мы углубимся в сравнение, то обнаружим в муравейнике и пчелином улье, так же как в платоновском «Государстве» или в «Прекрасном новом мире» Олдоса Хаксли, те же отличительные черты, какие обнаружили во всех задержанных цивилизациях — наличие каст и специализацию.

Социальные насекомые поднялись на свои нынешние социальные вершины и оказались на этой высоте в тупике за много миллионов лет до того, как Homo Sapiens начал подниматься выше среднего уровня и выбиваться из разряда позвоночных. Что касается утопий, то они статичны ex hypothesi[409]. Ибо эти произведения всегда являются программами действия, маскирующимися под личиной воображаемой описательной социологии; и действие, которое они намереваются вызвать к жизни, почти всегда в определенной степени есть «вбивание кольев» под современное общество, приходящее в упадок, который должен привести к окончательному падению, если регрессирующее движение нельзя будет задержать искусственно. Задержка регрессирующего движения является самым большим, к чему стремится большинство утопий, поскольку утопии редко начинают писать в том обществе, члены которого еще не утратили надежду на будущий прогресс. Следовательно, почти во всех утопиях — за исключением достопримечательного произведения английского гения, давшего всему литературному жанру его название[410], — неодолимо устойчивое равновесие является той целью, которой все остальные социальные цели подчинены и, если требуется, принесены в жертву.

Это истинно по отношению к эллинским утопиям, которые задумывались в Афинах в философских школах, возникших в эпоху, непосредственно последовавшую за катастрофой Пелопоннесской войны[411]. Отрицательное вдохновение этих произведений глубоко враждебно афинской демократии. Ибо после смерти Перикла демократия расторгла свой блистательный союз с афинской культурой; она развивала безумный милитаризм, принесший опустошение в тот мир, где процветала афинская культура; и она потерпела неудачу в войне, вынеся смертный приговор невинному Сократу.

Первой заботой афинских философов послевоенного времени было отказаться от всего, что в течение предыдущих двух столетий сделало Афины великими в политическом отношении. Эллада, считали они, может сохраниться лишь благодаря альянсу между афинской философией и спартанской социальной системой. Приспосабливая спартанскую систему к своим собственным идеям, они стремились усовершенствовать ее двумя способами: во-первых, доводя ее разработку до логических крайностей и, во-вторых, накладывая высшую интеллектуальную касту (платоновские «попечители»), созданную по подобию самих афинских философов, на спартанскую военную касту, которую нужно было приучить играть вторую скрипку в утопическом оркестре.

В своей терпимости к касте, в своем penchant[412] к специализации и в страсти к установлению равновесия любой ценой афинские философы IV в. до н. э. показали себя способными учениками спартанских государственных деятелей VI в. до н. э. В вопросе о касте мысль Платона и Аристотеля заражена тем расизмом, который стал одним из преобладающих пороков западного общества в последнее время. Платоновская концепция «благородной лжи» — изощренное средство для внушения мысли о том, что между одним человеческим существом и другим могут существовать настолько же глубокие различия, как между одним животным видом и другим. Аристотелевская защита рабства проводится на тех же основаниях. Аристотель считает, что некоторым людям «от природы» предназначено быть рабами, хотя и признает, что в действительности многим рабам следовало бы быть свободными, а многим свободным — рабами.

В платоновской и аристотелевской утопиях («Государство» и «Законы» Платона и последние две книги «Политики» Аристотеля) целью является не счастье индивида, но стабильность общины. Платон объявляет об изгнании [из государства] поэтов — мнение, которое могло бы выйти из уст спартанского надзирателя, и оправдывает всеобщую цензуру над «опасной мыслью», имеющую современные аналогии в директивах коммунистической России, национал-социалистской Германии, фашистской Италии и синтоистской Японии.

Утопическая программа оказалась безнадежным предприятием для спасения Эллады, и ее бесплодие было продемонстрировано экспериментально еще до того, как эллинская история прошла своим чередом, при помощи массовой продукции искусственно созданных республик, в которых основные утопические правила должным образом были осуществлены на практике. Одна-единственная республика, учрежденная на клочке пустынной земли на Крите, существование которой постулировали платоновские «Законы», была действительно размножена тысячекратно в городах-государствах, основанных Александром и Селевкидами in partibus Orientalium[413] и римлянами in partibus Barbarorum[414] в течение следующих четырех столетий. В этих «утопиях в реальной жизни» небольшие группы греков и италийцев, достаточно удачливых, чтобы попасть в списки колонистов, освобождались для решения культурной задачи просвещения внешней тьмы светом эллинизма, поручая многочисленной рабочей силе «туземцев» выполнять всю грязную работу. Римской колонии в Галлии могла быть подарена вся территория и все жители варварского племени. Во II столетии по Рождестве Христове, когда эллинский мир наслаждался своим «бабьим летом», которое современники и даже последующие поколения долгое время ошибочно принимали за золотой век, казалось, что наиболее дерзкие платоновские надежды сбылись и даже превзойдены. С 96 по 180 г. ряд философовцарей[415] занимали престол, господствовавший над всем эллинским миром, и тысячи городов-государств жили бок о бок в мире и согласии под этой философско-имперской эгидой. Однако прекращение бедствий было лишь паузой, ибо за поверхностью не все было так хорошо. Неуловимая цензура, вдохновляемая атмосферой социального окружения более эффективно, чем мог бы навязать императорский декрет, уничтожала интеллектуальную и художественную жизненность столь усиленно, что смутила бы и Платона, если бы он смог вернуться и посмотреть, сколь буквально реализуются его причудливые предписания. И за невдохновенным респектабельным процветанием II столетия последовала хаотическая несдержанная нищета III столетия, когда феллахи обернулись и разорвали своих хозяев. КIV столетию роли полностью переменились, ибо некогда привилегированный правящий класс римских муниципалитетов, насколько он вообще сохранился, теперь повсюду был посажен на цепь. В призванных членах городских муниципалитетов Римской империи, привязанных цепями к своим конурам и с болтающимися между ног хвостами, in extremis[416] с трудом можно узнать идеологических потомков великолепных «человеческих сторожевых псов» Платона.

Если в заключение мы взглянем лишь на некоторые из многочисленных современных утопий, то обнаружим те же самые, характерные для Платона, черты. «Прекрасный новый мир» г-на Олдоса Хаксли, написанный в сатирическом ключе, — более отталкивающий, нежели привлекающий, — начинается с предположения, что современный индустриализм может быть приемлем только при жестком делении на «природные» касты. Это достигается с помощью сенсационного развития биологии, дополненной психологическими техниками. Результатом становится расслоение общества на альфы, беты, гаммы, дельты и эпсилоны, которые являют собой не что иное, как платоновскую выдумку или же реальные достижения османов, доведенные до крайности, с той лишь разницей, что алфавитные касты господина Хаксли улучшены до того, что реально становятся множеством различных видов «животных», наподобие человеческих, собачьих и травоядных видов, сотрудничающих в кочевническом обществе. Эпсилоны, выполняющие грязную работу, действительно любят ее и не хотят ничего другого. Они были созданы такими в лаборатории по произведению потомства. «Первые люди на Луне» г-на Уэллса изображают общество, в котором «каждый гражданин знает свое место. Он рождается для него, и тщательная дисциплина воспитания, образования, а также хирургическая операция, которой он подвергается, приспосабливают его, в конце концов, столь полно для этого места, что у него нет ни идей, ни органов для любой другой цели за его пределами».

Типичным и, кроме того, интересным с несколько иной точки зрения является «Едгин» Сэмюеля Батлера[417]. За четыреста лет до визита рассказчика едгинцы осознали, что порабощены своими механическими изобретениями. Соединение человека и машины постепенно приводило к появлению нечеловеческого существа наподобие человека-лодки эскимосов и человека-лошади кочевников. Поэтому они превратили свои машины в лом и искусственно поддерживали свое общество на уровне, достигнутом до начала индустриального века.

* * * 

Примечание. Море и степь как языковые проводники

В начале нашего исследования кочевого образа жизни мы заметили, что степь, как и «бесплодное море», хотя и не обеспечивает места отдыха для оседлого человечества, предоставляет большие возможности для передвижения и перевозок, чем обрабатываемые земли. Это сходство между морем и степью поясняется их функцией языковых проводников. Хорошо известно, что народ-мореход склонен распространять свой язык по берегам всякого моря или океана, который он сам сделал своим домом. Древнегреческие моряки некогда ввели греческий язык в обращение по всему Средиземноморью. Героизм малайского мореплавания распространил малайскую языковую семью вплоть до Мадагаскара и Филиппин. В Тихом океане на полинезийском языке еще говорят с необыкновенным единообразием от Фиджи до острова Пасхи и от Новой Зеландии до Гавайских островов, хотя прошло немало поколений с тех пор, когда полинезийские каноэ регулярно пересекали огромные пространства, разделяющие эти острова. С другой стороны, именно благодаря тому, что «Британия правит морями»[418], английский язык стал за последнее время языком международного общения.

Соответствующее распространение языков вдоль возделываемых берегов степи благодаря движению кочевых «моряков» степи подтверждается географическим распределением четырех живых языков, или языковых групп: берберской, арабской, тюркской и индоевропейской.

На берберских языках говорят сегодня кочевники Сахары, а также оседлые народы северного и южного ее побережий. Естественно предположить, что северные и южные ветви этой языковой семьи были распространены в пределах их нынешних владений бербероязычными кочевниками, вторгшимися в прошлом из пустыни в область возделываемых земель в обоих направлениях.

Подобным же образом на арабском сегодня говорят не только на северном побережье Аравийской степи, в Сирии и Ираке, но также и на южном ее побережье — в Хадрамауте[419] и Йемене и на западном — в долине Нила. Он был также перенесен далее на запад из долины Нила в берберские владения, где на нем сегодня говорят вплоть до североафриканского побережья Атлантики и северного берега озера Чад.

Тюркский язык распространился по различным берегам Евразийской степи, и на разных его диалектах сегодня говорят на солидной части центральноазиатской территории, простирающейся от восточного побережья Каспийского моря до озера Лобнор и от северного эскарпа Иранского нагорья до западного фасада Алтайских гор.

Это нынешнее распространение тюркской языковой семьи дает ключ к объяснению нынешнего распространения индоевропейской семьи, ныне столь странным образом разделившейся (как подразумевает ее название) на две изолированные географические группы, одна из которых поселилась в Европе, а другая — в Иране и Индии. Нынешняя лингвистическая карта распространения индоевропейских языков станет понятной, если мы предположим, что языки этой семьи первоначально распространялись кочевниками, являвшимися жителями Евразийской степи еще до того, как распространители тюркских языков устроили там свой дом. И Европа, и Иран имеют свои «побережья» Евразийской степи, и этот великий безводный океан является природным посредником сообщения между ними. Единственная разница между этим и тремя другими прежде упоминавшимися случаями заключается в том, что в данном случае языковая группа утратила свою власть над промежуточным степным регионом, по которому некогда распространилась.