Новая парадигма: прусский метод ведения войны

Новая парадигма: прусский метод ведения войны

Напротив, сухопутные войска оставались изолированными от первичного воздействия мутационного толчка в развитии конструирования пушек середины XIX в. Полевая артиллерия просто отказывалась от всего, слишком тяжелого для перевозки конной упряжкой по равнинной местности. Однако после Франко-прусской войны 1870–1871 гг. армии также оказались затянуты в круговорот быстроразвивающихся артиллерийских технологий. В этой войне прусские стальные казнозарядные орудия доказали свое полное превосходство над бронзовыми дульнозарядными пушками, с которыми французы вступили в войну. После 1871 г. все европейские армии поспешили перейти на орудия нового образца; более того— нормой стали прусские модели командования и мобилизации войск. Воздерживалась от перемен лишь обособленная островная Великобритания. Чтобы уяснить происшедшее, нам необходимо обратиться к рассмотрению европейского и американского опыта ведения войн во второй половине XIX в.

Величайшее вооруженное противостояние того времени — Американская гражданская война — оказала крайне слабое воздействие по ту сторону океана. Европейские военные были мало впечатлены размахом и интенсивностью мобилизации, достигнутыми американцами. На первый взгляд, она была небрежной и непрофессиональной; не было ни блеска, ни отточенности. В сражениях недоставало натиска и решительности; целые кампании пробуксовывали; офицеры европейских армий отказывали в общности даже командирам-южанам. Все вышеперечисленное, а также убежденность в собственном профессиональном превосходстве над американцами позволили европейским военным специалистам пренебречь опытом ведения войны в Соединенных Штатах. Лишь позже, в 1920-х, стало возможным разглядеть в жестокой схватке между Севером и Югом своеобразное вступление к Первой мировой войне. Очевидной стала значимость Американской гражданской войны как первого примера индустриализованной войны, в которой произведенные машинами вооружения навязали новую, оборонительную тактику, а железные дороги стали соперничать с водными путями в деле снабжения милионов людей под ружьем.

После неудач начального периода генералы Севера, не сумевшие преодолеть преимущество, которым нарезное оружие наделяло обороняющуюся сторону, перешли к войне на изнурение. Решающий успех на поле боя стал зависеть от способности нарушить поток снабжения войск противника. Окончательная победа требовала нарушения транспортной и управленческой систем, благодаря которым Конфедерация сумела организовать снабжение из отдаленных тыловых районов.

При осаде Севастополя менее чем десятью годами ранее, крестьянские телеги тщетно пытались хоть ненамного приблизиться к уровню снабжения по морю. Однако и Север, и Юг обладали железными дорогами, и неудивительно, что война, в отличие от Крымской, пошла более или менее на равных. Фактором, в решающей степени склонившим часу весов на сторону северян, была слабость южан на море и внутренних водных путях. Блокировав Конфедерацию, флот Соединенных Штатов лишил ее возможности восполнить недостающее вооружение и снаряжение путем закупок в Европе. Вдобавок, стратегическая мобильность на океанском побережье и судоходных реках была ключевой для многих наступательных кампаний северян. В критической значимости водного транспорта на войне не было ничего нового. Тот факт, что некоторые корабли уже были паровыми и даже броненосными (как, например сошедшиеся в знаменитом бою 1862 г. «Монитор» и «Мерримак»), придал характеру действий противоборствующих сторон новизну и подчеркнул значимость новоявленных производственных мощностей, которые одни и могли изготавливать столь сложные инструменты войны.

Железные дороги были еще более значимым новшеством. Механическая мощность локомотивов вышла далеко за рамки ограничений дотоле существовавших наземных транспортных средств. Стало легче преодолеть сто миль на поезде, нежели десять — на телеге; в то же время один состав мог перевезти груз тысяч фургонов, влекомых лошадиной упряжкой. В действительности, железные дороги позволили стотысячным (и даже более многочисленным) армиям воевать годами, получая все необходимое за сотни миль. Недостижимые в прежние времена, подобные достижения вновь высветили необходимость промышленных мощностей для ведения нового вида войны.

К 1865 г. президент США, подобно Кромвелю двумя столетиями ранее, оказался во главе мощных вооруженных сил. Однако, в отличие от попыток лорда-протектора сохранить и поддержать новоприобретенную военную мощь, Соединенные Штаты оценивая войну как отклонение от нормального порядка вещей, решительно демонтировали военные структуры. Это и позволило европейцам рассматривать события в Северной Виргинии, а также при Виксбурге и Чаттануге не в качестве разумной реакции на изменение технологий, а неуклюжего провала в достижении профессионального и действенного управления боевыми действиями.

Это суждение поддерживалось быстрым темпом вспыхивавших в Европе войн (не говоря уже о колониальных кампаниях) в 1859–1870 гг. Основным возмутителем спокойствия выступал Наполеон III, своим историческим предназначением считавший восстановление величия Франции путем поддержки национально-освободительных движений. Успех в Крыму лишь разжег его аппетит, и, рассчитывая на благодарность итальянцев в виде патронажа Франции, он посвятил себя планам изгнания австрийцев из Италии. Результатом была короткая жестокая война 1859 г., в которой французы разбили противника в двух напряженных сражениях (хотя и ценой значительных потерь). В результате последовавшей политической реорганизации было образовано королевство, объединявшее всю Италию за исключением Венеции и Папских государств.

Сама по себе война 1859 г. была менее значительной, нежели почерпнутые из ее опыта уроки. Часть австрийских войск была вооружена новыми, заряжавшимися с дула нарезными ружьями, однако наступавшие в колоннах французы сумели прорваться сквозь винтовочный огонь и одержать победу в стиле старых добрых наполеоновских времен[329].

Разбив вначале русских, а затем австрийцев, французская армия, казалось, доказала (как во времена великого Наполеона) свое первенство в Европе. В своем убеждении, что ключом к победе скорее является порыв и отвага, а не штабная работа или иная форма умственной деятельности, она была близка модели бонапартовских войск. Производство в офицеры из нижних чинов было в ней гораздо более распространенным, нежели в других европейских армиях. Оно придало французскому офицерскому корпусу характер стойкого профессионализма, которого зачастую недоставало аристократическим офицерам армий других стран[330]. Рядовой состав и нижние чины набирались с самых низов французского общества, поскольку вытянувший «несчастливый» билет всегда мог нанять кого-нибудь взамен себя. Закаленные ветераны являлись лучшей заменой, так что система призыва французской армии не прервала практики опоры на войска с длительным сроком службы, профессионализм которых дополнял высокие качества офицерского корпуса.

Дульнозарядные нарезные ружья и полевые пушки, которым Наполеон лично уделял внимание, показывали небезразличие французской армии к совершенствованию материальной части. Задействование новопроложенных железных дорог в итальянской кампании 1859 г. показывало аналогичную степень технической предприимчивости. Однако опыт боев против плохо вооруженного противника в Алжире, Мексике и Азии, а также славные традиции наполеоновских сражений не позволяли французской тактике учесть возросшую поражающую мощь новых вооружений, которыми стали оснащаться армии европейских государств. Как бы то ни было, подобная тактика позволила одержать верх над австрийцами, политическая решимость которых в противодействии новым идеям национализма, либерализма и прогресса (от лица которых выступала Франция) была достаточно непрочной.

Слияние мощной, «прогрессивной» идеологии Наполеона с полностью профессиональной армией и инновационными военными технологиями дало в результате достаточно сильное сочетание. Ввиду всего вышесказанного французская армия 1860-х рассматривалась как местными, так и зарубежными экспертами в качестве сильнейшей на континенте[331].

В свою очередь, австрийцы сделали из своего поражения вывод о необходимости подражания тактике французской пехоты и перенятия нарезных полевых пушек. Хотя в 1866 г. последние действительно предоставили определенное превосходство над пруссаками,[332] однако возврат к практике наступления в плотном колонном порядке стоил австрийцам поражения в битве при Кенигреце.

Причиной этому было то, что прусская армия пошла иным путем технологических перемен, нежели ее соперники. Как указывалось ранее, выбор был сделан в пользу нарезного казнозарядного ружья как основного оружия пехоты. Значительным преимуществом казнозарядных винтовок была возможность стрельбы из положения лежа, позволявшая солдату использовать все имевшиеся укрытия. Подобная тактика делала солдат значительно менее уязвимыми для огня противника, поскольку для заряжания с дула следовало встать, чтобы опустить пулю в ствол. Вторым преимуществом казнозарядных винтовок была значительно более высокая скорострельность[333].

В то же время наличествовали недостатки, заставлявшие другие европейские армии с недоверием относиться к возможностям прусской армии и ее вооружению. Затвор ружей Дрейзе не обеспечивал достаточно плотного прилегания, игла ударника часто ломалась, а сама винтовка уступала ружьям Минье в дальнобойности и точности. Эти технические недостатки сопровождались проблемами контроля и тактической мобильности, в неявной форме сопровождавшими любое отклонение от старых моделей муштры, которые зижделись на приемах заряжания оружия с дула. Построение солдат в ряд и обучение их заряжанию, прицеливанию и стрельбе доказало свою состоятельность со времен Мориса Оранского. Что могло предупредить возбужденного или испуганного солдата от быстрой и нерациональной траты боеприпасов при применении казнозарядных винтовок? С другой стороны, что могло убедить залегших под огнем противника людей встать и продолжать продвигаться по полю боя?

Подобные вопросы казались более чем уместными в отношении именно прусской армии, нижние чины которой являлись призывниками с коротким сроком службы, и чьи резервные части (необходимые для того, чтобы в количественном отношении соответствовать численности армии европейской державы) являлись не более, чем объединениями гражданских в военной форме. Однако степень подготовки и дисциплины резервистов, вероятно, не могла сравниться с уровнем армий с длительным сроком службы — французской, австрийской и русской.

Более того, прусская армия 1840-х и 1850-х страдала от крайне сложных взаимоотношений с гражданским обществом. Офицерский корпус в основном пополнялся уроженцами знатных родов из областей восточнее Эльбы. Придерживавшиеся реакционных политических взглядов, эти офицеры с неприязнью и недоверием относились к предпринимателям средних классов, начавших превращение Рейнской области, а также Берлина и Гамбурга в оплоты машинного производства и технического новаторства. Особенно горький осадок оставила революция 1848 г.: первоначальный успех уличных толп в Берлине был унизительной угрозой для прусского офицерства. В свою очередь, нежелание правительства воспользоваться открывшейся возможностью объединения Германии оттолкнуло тех, кто рассматривал национальное единение в качестве панацеи от проблем и разочарований повседневной жизни. Прусский офицерский корпус опасался повторения революции и пытался сделать армию эффективным бастионом иерархического устройства государства, от чего зависело сохранение и привычного ему уклада, и, как ему представлялось, величия Пруссии. В свою очередь, сторонники политических реформ были уверены, что прусская армия скорее была готова к подавлению революции внутри страны, нежели к созданию великой Германии их грез.

Память о Befreiungskrieg 1813–1814 г. была жива как в стане реформаторов, так и реакционеров. Патриоты Германии вспоминали, как их отцы и деды встали под знамена прусского короля, чтобы сражаться против французов. Прусские офицеры также хорошо понимали жизненно важное значение действенного гражданского резерва для поддержания Пруссией статуса великой державы в случае войны.

В 1858 г. началось правление Вильгельма I, ставшего регентом при своем слабоумном брате. Объединение Италии в следующем году всколыхнуло националистическое брожение в германских государствах. Ставший королем (1861–1888 гг.) Вильгельм I ответил увеличением ассигнований на армию, однако заседавшие в ландтаге выборные представители отказались провести закон. Обе стороны взывали к прецеденту из истории Англии XVII в., поскольку противостояние Стюартов и парламента виделось аналогом происходившим событиям. Однако в Пруссии развязка оказалась иной. В 1862 г. Вильгельм обрел в Отто фон Бисмарке министра и политика, чья жажда власти, ее умелое применение и готовность развязать войну для достижения преследуемых политических целей оставила всех соперников далеко позади.

Для начала Бисмарк и король просто приступили к реформированию армии, продолжив взимать прежние налоги. Право утверждать государственные расходы ландтаг получил в 1848 г.; оно было закреплено в конституции, утвержденной королем в качестве части соглашения, позволившего преодолеть революционные возмущения того года. Однако дарованное одним королем могло быть отнято другим (во всяком случае, так казалось многим пруссакам), а привычка повиноваться была глубоко укоренена даже среди самых ярых противников Бисмарка и короля.

Помимо таких дорогостоящих шагов как завершение производства «игольчатых ружей» для оснащения всей армии и приобретения 300 стальных казнозарядных пушек у Круппа, основным направлением реформ Вильгельма I было увеличение численности армии за счет большего числа призывников. Он также постарался повысить боеспособность резерва, поставив предназначенные для участия в боевых действиях части под командование кадровых офицеров[334].

Военная реформа получила новый толчок в 1864 г., когда Пруссия выступила на стороне Австрии в войне против Дании. Вначале австрийские войска действовали значительно лучше прусских солдат, с 1815 г. не имевших опыта боев против чужеземного противника. Однако в ходе самого значительного события войны пруссаки успешно штурмовали укрепленную позицию у Дюппеля в апреле 1865 г. Победа вызвала волну патриотического подъема в германских государствах. Датчане запросили мира и уступили Шлезвиг-Гольштейн победителям. В свою очередь, это позволило Бисмарку пойти на ссору с Австрией относительно способа дележа приобретенного и передела германской конституции.

Важным аспектом Датской войны был тот факт, что Генеральный штаб и его начальник генерал Гельмут фон Мольтке стали пользоваться беспрецедентным авторитетом и уважением. Стоит вспомнить, что Генштаб был создан Шарнхорстом в качестве составной части реформ после уничтожения прусской армии в 1806 г. В последующие годы профессиональная подготовка штабных офицеров продолжалась, и в результате маленькая группа планировщиков прусской армии, способная тщательно рассчитать все факторы, влияющие на мобильность армии, поддерживала профессиональный уровень, с которым другие армии вряд ли могли сравниться. Однако следование рекомендациям приданных штабистов (либо полное пренебрежение ими) зависело от каждого конкретного генерала и менялось от случая к случаю. Должность начальника Генштаба в Берлине оставалась сравнительно скромной. Он даже не имел права доклада военному министру, а подчинялся Главному военному департаменту.

Вскоре после принятия регентства Вильгельм, испытывавший живейший интерес к военным делам, назначил Мольтке начальником Генерального штаба. Престиж последнего окончательно утвердился в ходе Датской войны, во время которой он был вызван из Берлина в качестве главного штабного офицера при кронпринце Фридрихе. Будучи назначенным командовать прусскими силами при Дюппеле, кронпринц полностью следовал советам Мольтке. После этого король поставил Мольтке во главе группы советников по военным вопросам. В условиях надвигавшегося военного столкновения с Австрией Вильгельм решил не передавать, как обычно, всех полномочий командующим армиями, а возродить славные традиции Фридриха Великого и лично осуществлять руководство (на сей раз, на основе планов и рекомендаций Генштаба). Чтобы придать вес новым правам Мольтке, король уполномочил начальника Генерального штаба издавать в ходе боевых действий приказы, обязательные без утверждения Военным министерством или другим посредствующим органом. Таким образом, суверенная власть Вильгельма в военной области практически перешла к Мольтке, поскольку король должен был получать его советы по всем важным шагам и утверждать их до отдачи соответствующих приказов.

Эффективное централизованное управление зависело от новых средств сообщения и транспорта. Разработанный в 1840-х электромагнитный телеграф позволил наступающей армии путем проведения обычного провода поддерживать связь с отдаленным штабом. Подобным способом Мольтке и король могли осуществлять четкий контроль над всеми стратегическими передвижениями. Инструкции могли быть немедленно направлены в любой подчиненный штаб, соединенный проводной связью. Следует отметить, что поддерживать многокилометровые провода в рабочем состоянии было нелегким делом, особенно во времена, когда немногие понимали тайны электричества. Периодически случались поломки и сбои[335]. Однако в принципе (и в значительной степени на практике) развитие действенной телеграфной связи означало, что Мольтке и король получили возможность каждодневного и даже ежечасного управления стратегическим развертыванием прусской армии.

Другим великим орудием Генерального штаба стали железные дороги. Их задействование для переброски значительных сил к полю боя не было новинкой, однако заблаговременное подробное планирование никогда прежде не имело того характера, как при разработке Мольтке и его подчиненными вторжения в Богемию в 1866 г. Заранее составленные детальные графики передвижений войск позволили увеличить скорость и объем перевозок. Точный подсчет необходимого количества локомотивов и вагонов означал максимально полное задействование возможностей железных дорог[336].

Тем не менее Прусская кампания 1866 г. содержала высокую степень риска. Однако итогом стала победа и скорое заключение мира, позволившего Пруссии приступить к политическому переустройству германских государств. Бисмарк и Мольтке разделили славу с королем, а австрийцы приписали свое поражение винтовкам Дрейзе и (совершенно несправедливо) некомпетентности своего главнокомандующего.

Подобная быстрая и решительная кампания явила разительный контраст нерешительным и затяжным действиям Американской гражданской войны и казалась убедительным подтверждением превосходства военного профессионализма европейцев (или, по крайней мере, пруссаков). Однако, оглядываясь в прошлое, становится ясным, что успех Пруссии в значительной мере был обусловлен политическими традициями Габсбургской империи, убедившими австрийское правительство в необходимости заключения мира после одного или двух проигранных сражений. Габсбурги пережили и Наполеона, и многих до него, заключая после поражения мир и откладывая возобновление войны до лучших времен. Воспринимаемая в качестве спорта королей и дела профессиональных армий война наилучшим образом управлялась именно в подобной манере. Величайшим несчастьем Австрии после 1848 г. был тот факт, что монархия и традиции государственности Габсбургов становились все более архаичными — и неспособными задействовать глубинные пружины человеческих действий и переживаний, которыми могли управлять более популярные правительства.

Разумеется, чувство национальной гордости и стремление к достижению общенародного величия, которые пруссаки выпустили на свободу в ходе реорганизации германских государств в 1866 г., не укладывались в рамки габсбургских представлений. Однако, как и предсказывали Шарнхорст и его последователи-реформисты в начале века, Бисмарк умело организовал сотрудничество государства и народа. Поистине, талант сумевшего сопрячь реакционность и революционность в рамках прусского государства Бисмарка к политическому манипулированию был столь же насущным в деле достижения побед, сколь и профессионализм Мольтке.

Следует отметить тот факт, что вступление прусских войск в Богемию в значительной мере нарушило действенность системы их снабжения. Грузоподъемность железнодорожных эшелонов значительно превосходила возможности телег и фургонов на конной силе, и, несмотря на все усилия Мольтке, на путях продвижения пруссаков царила невообразимая путаница. Для сосредоточения на поле битвы при Кенигреце пруссакам пришлось идти маршем на пределе возможностей людей и лошадей, оставив тыловые обозы и испытывая жестокую нехватку фуража и продовольствия. От подобных затруднений страдали и передвигавшиеся медленными темпами австрийские войска. Однако, продлись война дольше и не пойди режим Габсбургов на заключение мира после первых поражений, трудности со снабжением вполне могли бы прервать череду быстрых и зрелищных успехов прусской армии[337].

Первые недели Франко-прусской войны 1870–1871 гг. также не выявили подобные ограничения возможностей прусской военной машины — наоборот, война началась с побед, по зрелищности превосходивших успехи 1866 г. Более того, пруссаки разгромили армию, считавшуюся лучшей в Европе и отреагировавшей на уроки 1866 г. введением казнозарядных винтовок, превосходивших «игольчатые ружья» Дрейзе. Личное вмешательство Наполеона III позволило ускорить выпуск ружья, сконструированного еще в 1858 г. лейтенантом Шаспо и названного именем создателя. Французы также возлагали большие надежды на пулемет — митральезу, однако к началу войны их имелось лишь 144 единиц[338]. Более того, не предпринималось усилий по обучению солдат грамотному применению нового оружия. В действительности, французское военное руководство не верило в необходимость внесения изменений в тактику: митральезы задействовались как артиллерийские орудия, т. е. неэффективно. Как и в 1859 г., генералитет предполагал, что наивысшее напряжение боя наступит при ударе пехотных колонн в штыки.

В скорости снабжения и развертывания французская армия также намного уступала прусской и эта слабость оказалась невосполнимой. Прусское планирование превзошло французский натиск и, к изумлению всего мира, в результате граждане-солдаты легко разгромили лучших профессионалов Европы. Вместо ожидаемых всеми (включая Мольтке) наступления и боев на территории противника, французы были вынуждены вести неподготовленные оборонительные бои на собственной земле. Наполеон III и его армия вскоре оказалась запертой в Седане, и при виде ужасающего уничтожения своих войск огнем прусских пушек император сдался — всего через шесть недель после начала военных действий. Еще восемью неделями позже капитулировали осажденные в Меце основные силы французской армии.

Важным фактором этой удивительной победы были выводы, сделанные прусскими штабными офицерами из опыта войны против Австрии. Например, прусская полевая артиллерия значительно уступала уровню, продемонстрированному австрийцами в 1866 г. Конструирование и производство новых пушек требовало времени, и к 1870 г. в этом направлении удалось достичь немногого. Зато коренным образом изменилось задействование артиллерии на поле боя, и в результате, попытки французских войск построиться в колонный порядок для наступления пресекались огнем пушек на предельной дистанции. Разумеется, подобное построение представляло прекрасную мишень, тогда как более рассредоточенный порядок прусской пехоты значительно осложнял задачу французских артиллеристов. Более того, превосходство в дальности огня позволило пруссакам подвергать противника самому жестокому артобстрелу — зачастую без ответа с французской стороны.

Способность пруссаков извлекать уроки из проблем и трудностей прошлого была, возможно, основным ключом к изумительной череде их побед. Расчет и рассудительность при ведении военных действий не были чем-то новым для Европы XIX в. — однако нигде, кроме Пруссии, они не применялись столь систематично кругом лиц, обладавших полномочиями без задержки внедрять на практике задуманные ими перемены. Престиж, приобретенный Мольтке и Генеральным штабом в 1865 г., и полномочия, которыми наделил его начальника король Вильгельм в 1866 г., — вот что придало подобную быстроту, рациональность и тщательность реакции пруссаков на опыт войн, и чего не смогли достичь другие армии Европы.

Этот вывод подтверждается еще одним примером. С момента перехода на казнозарядное «игольчатое ружье» прусские штабные офицеры поняли, что переход на новое оружие требует изменения в выучке солдат — а следовательно, и в обучении сержантского и младшего офицерского составов. Это было предприятием грандиозных масштабов: был введен специальный шестимесячный курс для обучения новой тактике. Каждый полк был обязан направить для прохождения курса определенное число сержантов и младших офицеров, которые затем отвечали за переподготовку всего полка. Результат был поистине замечательным: непреодолимая для других армий двойная проблема экономии боеприпасов и поддержания тактической мобильности под огнем противника (даже когда каждый отдельный солдат мог выбрать укрытие и стрелять с колена или лежа) была преодолена триумфальным образом. Распространение радикальной рациональности до самого низа командной цепи было столь же важным в достижении побед, сколь и стратегический контроль, осуществляемый Мольтке, Бисмарком и королем при помощи телеграфа и железных дорог.

Однако у заблаговременного планирования и рационального управления также были свои ограничения. Они стали явными после прусских побед при Седане и Меце — сопротивление французов не прекратилось. Правительство возрождения, созданное по получении в Париже вести о сдаче императора в плен, попыталось вызвать к жизни дух 1793 г. и путем партизанской войны на растянутых путях сообщения значительно затруднило продвижение германских армий. Осада Парижа завершилась сдачей города в январе 1871 г. — че-рез десять дней после формального провозглашения Второй германской империи в Зеркальном зале Версальского дворца. После непродолжительной, но кровавой гражданской войны, в которой новоизбранное французское правительство сумело подавить революцию Парижской Коммуны, в мае был подписан мирный договор, передававший Германской империи Эльзас и большую часть Лотарингии. Вряд ли возможно представить более бесславное начало для Третьей республики[339].

Как бы то ни было, в 1871 г. пруссаки дважды продемонстрировали как можно за незначительный срок выиграть войну против великой державы. Им потребовалось всего три недели, чтобы разбить австрийцев, и шесть— чтобы взять в плен Наполеона III. Невозможно было не предпочесть подобную модель вялой агонии Американской гражданской войны или годичному стоянию под Севастополем. Соответственно, взмыл ввысь и военный престиж Пруссии. Из страны, замыкавшей список великих держав Европы, Пруссия превратилась в эталон военных дел для всего мира.

Ясно, что основой успеха Мольтке была массовая мобилизация. Его победы достигались путем приведения прусских войск в действие прежде, чем противник успевал подготовиться. Скорость, массовость и ударная мощь зависели от умелого задействования железных дорог для сбора и развертывания войск и их снаряжения. Численность означала армию из солдат срочной службы, в военное время усиленную резервистами. Поскольку призывники получали самое скромное денежное довольствие, то набранная по принципу призыва армия была для европейских государств единственно доступной возможностью содержания войск достаточно многочисленных для первых решающих схваток в новой манере ведения войн. В то же время машины для массового производства стрелкового оружия сделали доступными объем затрат на оснащение огромных армий из граждан-солдат. В последующие годы каждая армия континентальной Европы пыталась подражать пруссакам. Британцы были единственными, кто не последовал их примеру.

Искусство войны, которое с 1870-х начало формироваться в Европе, хорошо сочеталось как с наполеоновскими, так и с более ранними рыцарскими понятиями. Для призываемых на несколько недель или месяцев резервистов возможность временного избавления от монотонной жизненной рутины была крайне вдохновляющей. Они обретали возможность пройти через огонь, воду и медные трубы, испытать свою отвагу в деле — а также одержать победы и вписать еще несколько славных строк на скрижали национальной истории, столь вдохновенно доносимой до сердца каждого школьника патриотически настроенными учителями. В ретроспективе, войны 1866 и 1870–1871 гг. были «Frisch und Frolich» («бодрящими и веселыми») для всех пруссаков, принимавших в них участие. Соответственно, для последующих поколений (особенно в Германии) понятие войны лишилось большей части отрицательного смысла.

Победы Пруссии в 1866 и 1870–1871 гг. сделали армейских офицеров Германии и других ведущих государств континента носителями двойственной роли. Подобно Янусу, они, с одной стороны, были духовными (и зачастую физическими) наследниками сельских землевладельцев, привыкших отдавать приказы трудившихся на их землях работникам. С другой стороны, для ведения успешной войны эти землевладельцы в военной форме нуждались в современной машинной индустрии. Более тридцати лет это слияние противоположностей казалось вполне успешным. Во всей Центральной и Восточной Европе (и в некоторой степени также во Франции) военная иерархия и командная цепь сохранила модель беспрекословного подчинения человека вышестоящему. Эта модель достаточно быстро улетучивалась из гражданского общества по мере расширения рыночных отношений и свободы в выборе как работы, так и товаров все ниже и ниже по социальной лестнице, из больших городов в малые и далее в деревни. И так по всей Европе — даже Россия в 1861 г. отменила крепостное право!

Таким образом армии приобрели оттенок архаичности. Это было особенно верным в отношении задававшей темп нововведениям Пруссии, поскольку ее офицерский корпус в основном состоял из юнкеров восточных земель. Среди них пережитки старых отношений феодала и крепостного продержались значительно дольше, нежели в остальных областях Германии, где сельская простота двуполярного общественного устройства стала делом прошлого. Однако эффективность европейских армий в целом и германской армии в частности отчасти основывалась именно на этом архаизме. Призванные на воинскую службу оказывались в обществе более простом, нежели то, в котором они проживали свою «гражданскую» жизнь. Рядовой утрачивал почти всю личную ответственность — ритуал и рутина расписывали и занимали каждый час бодрствования. Простое подчинение приказам, время от времени проходившим через эту рутину и указывавшим деятельности солдата новое направление, позволяло избавиться от беспокойства, сопровождающего принятие личностных решений. Это беспокойство неуклонно возрастало в городском обществе, где соперничающие вожди, партии и практические возможности для выбора по крайней мере части свободного времени индивидуума находились в состоянии постоянной борьбы. Как ни парадоксально, избавление от свободы зачастую на деле означало подлинное освобождение — особенно для молодых людей, живших в условиях быстротечных перемен и пока еще не готовых к полноценному выполнению роли взрослых.

Приблизительно с середины XIX в. даже в случае буржуазного происхождения придерживавшийся аристократических манер класс офицерства в большинстве европейских армий сосуществовал с молодыми призывниками рядового состава, которые находили в подчинении привлекательное разрешение многих проблем, требовавших выбора в урбанизирующемся обществе. Подобный побег от тревожной неопределенности, наложенный на вызываемые строевой муштрой атавистические отголоски общности охотничьих коллективов, в период после 1870 г. определил самобытный характер армий. Последний в значительной мере носил отпечаток характерных черт, присущих армиям с длительным сроком службы, господствовавшим до тех пор, пока германцы не продемонстрировали подлинный потенциал граждан-солдат, возглавляемых профессиональными офицерами[340].

Все это странным образом сочеталось с изменчивостью и растущей механической сложностью индустриального общества. Рутинная простота армейской жизни требовала стандартизированного вооружения и ритуализированной муштры. Даже умудренный Генеральный штаб, который в 1864–1871 гг. привел пруссаков к стольким громким победам, после триумфа над Францией стал выказывать неприятие технологических перемен. Другие европейские армии были столь же (а британцы— гораздо более) неприветливы к изменениям в технической области. Хотя частные производители оружия и делали все, что было в их силах, для продвижения тяжелой артиллерии и пулеметов, оказываемый им прием был неспешным и уклончивым. Какая нужда в пушках, слишком тяжелых для конной упряжки? Какая экономия боеприпасов на поле боя возможна при применении пулеметов, выпускающих сотни пуль в минуту? Системы транспортировки от железнодорожных станций далее к войскам не соответствовали выдвигаемым требованиям— и Франко-прусская война вновь подтвердила это. Дополнительное увеличение напряжения виделось бессмысленным и служило оправданием упорному сопротивлению проискам алчных торговцев, пытавшихся навязать новые дорогие вооружения, невостребованные офицерами и чиновниками.

Сердечная неприязнь между частными производителями оружия и официальными покупателями их товаров была очевидной во всех европейских странах, хотя после 1870 г. обе стороны нуждались друг в друге. Государственные арсеналы просто не обладали оборудованием для производства стальных пушек, а затраты на их переоснащение были политически неприемлемыми. Таким образом, даже в странах с наиболее технически продвинутыми государственными арсеналами, изготовленные из стали вооружения закупались у частных промышленников. Полагавшиеся на изготовленные на арсеналах бронзовые пушки французы сполна поплатились за это в 1870 г. Британцы также чувствовали, что огромные дульнозарядные пушки вулвичского арсенала явно уступали казнозарядным моделям, которые можно было приобрести у Круппа и Армстронга. В 1880-х этот технический разрыв стал вопиющим, и когда в 1886 королевский флот избавился от опеки Совета по вооружениям, офицеры-вооруженцы достигли гораздо более высокого уровня сотрудничества с частными производителями, нежели любой другой европейский флот или армия. Однако, до того как приступить к рассмотрению вызванных этим прорывом моделей военно-промышленной взаимозависимости, стоит на минуту прерваться и бросить взгляд на глобальное воздействие европейского искусства войны в его развитии в XIX в.