Глава 3 Библиотека — газета — журнал

Глава 3

Библиотека — газета — журнал

По соседству с театром, чуть севернее размещалась на втором этаже библиотека. Из трех летописцев наиболее полно описал ее Ширяев (стр. 120, 121):

«К 1927 году фонды соловецкой библиотеки превышали 30 тысяч томов. Их основой были книги, выделенные библиотекой Бутырской тюрьмы, но в 1925 году — в год „расцвета“ культуры (и лесозаготовок М. Р.) из Москвы, по требованию Эйхманса, перед которым ходатайствовал Коган, ГПУ прислало несколько реквизированных частных и коммерческих библиотек. Коган возложенную на него цензуру провел поверхностно, выделив в закрытый фонд лишь несколько десятков томов, читать которые можно было только по особому разрешению ВПЧ. В библиотеке выдавали книги уже изъятые на материке, как „Бесы“ Достоевского, сборник статей К. Леонтьева, „Россия и Европа“ Данилевского и др.

Заведовал библиотекой бывший большевик и эмигрант царского времени Шеллер-Михайлов (Михайлов — партийная кличка), по прозвищу „Соперник Ленина“ за то, что в чем-то разошелся во взглядах с самим Лениным, завербовал в свою партию 5 или 6 человек… и приехал на Соловки. Библиотечное дело он знал и вел его прекрасно. Но никакие газеты с материка, в том числе и московские, в лагерь для заключенных не допускались (в его годы. М. Р.).

При библиотеке был большой читальный зал, используемый раз в неделю для пропаганды на политические и антирелигиозные темы. Слушатели на них высылались из рот принудительно.[50] В другие дни там шли доклады и диспуты чаще всего на литературные или научные темы, мало доступные массам. На них шли без принуждения, часто без оповещения; темы лишь регистрировались у Неверова. Читались доклады: по истории масонства проф. Макаровым (умер на Соловках), по истории Соловков доцентом Приклонским, о сокровищах Эрмитажа художником Бразом, о литературе Древнего Востока проф. Кривош-Неманичем и т. д. Самым интересным и оживленным был диспут на тему „Преступность в социалистическом обществе“, в котором выступали и интеллигенты, и марксисты, и шпана. Особенно ярко было выступление Б. Глубоковского, утверждавшего, что преступность в СССР растет, принимая бытовые массовые формы и разрушая этические основы общества…[51] Парадоксальны и сумбурны были те (первые) годы на Соловках», заключает Ширяев.

Никонов (стр. 125, 126), оказавшись на Соловках в 1928 году, через год после Ширяева, только что переведенный из карантинной роты в 10-ю канцелярскую, пишет под настроением — «Дали волю — ходим по всему полю»:

«Мы могли теперь ходить по всему кремлю, посещать театр, библиотеку. В ней работал мой однокамерник по Бутыркам, комсомолец из Франции… Знание иностранных языков помогло ему устроиться в библиотеке, куда поступали (на пополнение. М. Р.) книги, отобранные при обыске и при освобождении (у тех соловчан, кто на свои книги не взял нужной справки от КВЧ. М. Р.). Тут же при библиотеке читальня, обильно снабженная газетами и журналами. Здесь можно было встретить читателей в серых бушлатах, имеющих блат (т. е. располагающих временем и условиями. М. Р.). Что касается „масс“, то она и понятия не имеет о читальне».

Понятие-то имеет, от того и не читает, да и времени нет. Тот комсомолец-библиотекарь все еще пребывал на Соловках в 1931 и 1932 годах. Помню его. Там, за отгородкой, в закрытом фонде я листал толстую, с золотым тиснением, как Евангелие или «Беломорканал им. Сталина», юбилейное издание к трехсотлетию дома Романовых.

Не забыл вспомнить о библиотеке и Олехнович (стр. 117):

«Богатая. Книги почти на всех европейских языках. Некоторые из русских книг после цензуры удаляются с полок. Мы, западники, находили себе утешение в этой библиотеке».

Он же, Олехнович, вспоминает, с каким наслаждением после полуночи они, западники, слушали музыкальные радиопередачи европейских станций. Они переносили их с концлагерных нар и топчанов в сверкающие огнями далекие веселые столицы. Однажды, уже при мне, в зиму 1931–1932 года радист КВЧ не вовремя включил варшавскую станцию, и соловчане прослушали польский национальный гимн… Незаменимый в те годы радист отделался лишь карцером.

Вот и все. Остальные летописцы о библиотеке с читальней и о лекциях даже словом не обмолвились. Впрочем, и не до того там было соловчанам до весны 1930 года при редких тогда, раз-два раза в месяц, выходных.

* * *

Кто-то из культвоспитчасти в 1932 году, в разгар летнего трудового соревнования соцблизких придумал новый номер для борьбы с отказами и туфтой «ударников». Налево от Преображенского собора почти у восточной кремлевской стены было выставлено три гроба. Настоящих: черных, с каймой, на ножках и с приподнятой крышкой. За каждым гробом стоял большой деревянный крест с крупно выведенной надписью: «Здесь похоронен злостный отказчик от работ» и дальше — его фамилия. Первых двух запамятовал, а вот третьего помню, как сейчас: Томашевский — «Собака», прозванный так за то, что укусил или откусил нос кому-то из ротного начальства…[52] В самих гробах лежали трудовые обязательства «покойников». В них они клеймили позором свое прошлое и клялись впредь честно работать и примерно вести себя. Гробы простояли недели две и исчезли так же внезапно, как появились. Оказалось, новорожденные ударники вновь ударились в отказы от работ, в грабежи и воровство. Кто-то из вольных, будто бы, сфотографировал гробы и разнесся слух, что этот снимок появился в газетах Запада с пояснением: «Для устрашения заключенных на Соловках, ОГПУ выставило трупы расстрелянных отказчиков от работы»… Не удалось мне отыскать тут таких газет. Теперь думаю, что сама ИСЧ, пустив «парашу», нашла предлог на время и на всякий случай конфисковать фотоаппараты у вольных, пока они находятся на острове.

* * *

Между театром и библиотекой было еще помещение, используемое воспитательной частью. В нем проводилась «ликвидация неграмотности среди соцблизких». Профессор Духовной академии И. В. Попов в 1925 и 1926 годах вбивал тут шпане аз-буки-ведь-глаголи. Существовали здесь и различные профессиональные курсы. На одни из них — на курсы счетоводов — ходил и автор этих строк, получив соответствующий «диплом» вместе с группой лекторов Киевской военной школы из бывших офицеров в чинах советских командиров рот, полков и батальонов. Преподавали нам зубры своего дела. Ученики так же старались вовсю. Военная специальность при 58-й статье в лагере сулила общие нары и общие работы с уголовниками и бытовиками, а должность счетовода — топчан и место у печки среди арестантов своего круга. Френкелю на материк срочно требовались тысячи бухгалтеров и счетоводов, нормировщиков и табельщиков учитывать каждую тачку земли, каждое срубленное дерево, каждую тряпку из вещдовольствия. Тогда, в 1927–1934 годах, арестантов с такой квалификацией выуживалось сетями ГПУ недостаточно. Соловки стали кузницей перековки орнитологов, математиков, богословов, артиллеристов и музыковедов. Они получали «дипломы» счетных работников и если не удавалось удержаться на острове, их перебрасывали в конторы материковых лесных и дорожных командировок.

Неверовская и истоминская воспитательные части все годы, до 1933 включительно (где после — не знаем) помещалась на третьем этаже управления слева, в последней комнате номер 12-й, окнами выходившей на кремль и пристань. При монахах это был семейный номер из двух комнат. Теперь в первой была канцелярия, во второй — начальник. Ширяев подробно описал весь штат воспитчасти 1924–1927 годов. О Неверове и Когане мы уже знаем. Воспитатели хотя и появились, но особого вреда не причиняли. Побывал им недолго осенью 1924 г. и Ширяев на Анзере, на Голгофе у сифилитичек-проституток, даже, якобы, стенгазету с ними сварганил «Голос улицы», но лучше не вспоминать о ней… Вернемся к его информации о воспитчасти:

«Мысль о выпуске соловецкой газеты дал через Когана сменовеховец Н. К. Литвин… Обстоятельства благоприятствовали. В то время открылась и типография, организатором которой был дельный контрабандист Слепян из Себежа. Еженедельную печатную газету разрешили. Фактическим редактором назначили Павла Александровича Петряева, капитана гвардии, потом, при Советах, чуть ли не командарма на юго-западном фронте.[53] Цензором был комиссар соловецкого полка Сухов, бывший вахтмистр. Секретарем редакции поставили Тверье, придирчивого, подозрительного, провалившегося на работе в Германии. К счастью, вскоре взяли его в команду охраны в Кемь и секретарем стал милый, приветливый и услужливый Шенберг, тоже еврей, но из богатой купеческой семьи и прекрасно воспитанный)».

О каждом из перечисленных лиц Ширяевым дана занятная и обширная биографическая справка.

«…В газете „Новые Соловки“ — продолжает он — сотрудничал лишь узкий кружок бывших профессиональных и научных работников. Из „массы“ откликалась лишь наиболее аморальная ее часть. Письма и заметки от нее были густо, до отвращения насыщены подхалимством… Повествовали о перерождении и даже восхваляли „вкусный рыбный суп и веселую здоровую работу“… На Соловках эта подлость имела некоторое оправдание. Наивные авторы надеялись на сокращение срока, что для многих было бы спасением жизни. Подобные заметки и письма неизменно летели в корзину. В возможность „перековки“ не верило даже начальство. О ней и не говорили… Начальник адмчасти Васьков, передавая одну из таких заметок Петряеву, сказал: — Вот, возьми. Тут какая-то сволочь тебе врет… Но газету читали и даже покупали. Из тиража в тысячу экземпляров на острове расходилось 100–120 номеров по пяти копеек за счет личных денег. Остальные шли на материк родственникам соловчан… Немного, конечно, узнавали они о их жизни из газеты».

Но подписывались, добавлю я. В самой газете за 1925 год (номер 106) так и напечатано: «„Новые Соловки“, еженедельная газета. Орган ячейки РКП (б) и Управления Соловецкими лагерями Особого Назначения ОГПУ. Редактор: Редколлегия. Остров Соловки на Белом море, УСЛОН, тип — лит. УСЛОН-ОППУ. 1 руб. 50 коп. на три месяца.[54] Редакция-остров Соловки, через Кемь, Карельская республика…» И все же при такой «свободе печати» за границей, в Америке, например, не нашел «Новых Соловков» ни в Нью-Йоркской публичной библиотеке, ни в библиотеке Конгресса.

«На Соловках — продолжает Ширяев — читали прежде всего очень краткую информацию о жизни в СССР и такой же обзор международной жизни. Читали в официальной части некоторые постановления коллегии ОГПУ и УСЛОНа (но, разумеется, не о расстрелах и саморубах. М. Р.). Читали театральные рецензии и добродушные фельетоны Литвина на местные темы.

Во много раз ценнее и интереснее газеты был ежемесячный журнал „Соловецкие острова“ из 250–300 страниц… Он мог бы смело быть назван самым свободным из тогдашних русских журналов в СССР (потому что) его тираж в 500 экземпляров был весь в распоряжении ОГПУ и оттого безопасен для большевиков. Пересылка журнала на материк — в отличие от газеты — допускалась лишь по особым разрешениям. Он осведомлял ОГПУ о настроении соловецкой интеллигенции (будто оно было о нем в неведении… М. Р.) и служил рекламным козырем, как доказательство гуманности соловецкого режима перед иностранцами (которые о нем и не ведали, исключая, может быть, членов Коминтерна в Москве. М. Р.), а главное — перед высшим слоем своей партии, где еще была сильна оппозиция (та самая, которая требовала покрепче наказывать — Рыков, Крыленко, Троцкий. М. Р.). Но тогда — поясняет Ширяев — мы не знали этого (как и того, что я в этом абзаце добавил в скобках. М. Р.) и работали в журнале, упоенные возможностью хотя бы частичного проявления свободы мысли».

К сожалению, как и в чем они проявляли эту «свободу мысли», Ширяев показать нам не мог. Четверть века прошло с того времени и до издания его книги. Не в праве мы упрекнуть Ширяева за это. А двух строчек, приведенных им в доказательство из чьих-то стихов на смерть Есенина: «Не сберегли кудрявого Сережу, Последнего цветка на скошенном лугу» — явно недостаточно.

«Журнал распадался на две части: художественную и краеведческую. Вторая — много обширней первой. Проза была бедновата. Шли рассказы Литвина, Глубоковского, мои… Стихов — больше. Евреинов, Бернер, Русаков, Емельянов, Акарский давали очень неплохую лирику, правдиво и искренно отражавшую соловецкие настроения. Интереснее был отдел воспоминаний… Многие вспоминали войну 1914–1917 гг. и их мемуары, как и ген. Галкина (т. е. ген. Зайцева, нашего летописца. М. Р.) могли бы смело идти в любом из современных эмигрантских изданий. Научно-краеведческая часть журнала интересовала не только специалистов. Все, касавшееся истории Соловков, находило читателя. Такого материала было немало. Сотрудники музея давали его в изобилии».

Воспоминания Ширяева о журнале и газете его периода могли бы быть дополнены выписками из рецензии о них известного потом автора пятитомной «в духе соцреализма и идеологически выдержанной» ИСТОРИИ ЦАРСКОЙ ТЮРЬМЫ Гернета. В те годы он писал также обзоры концлагерной и тюремной «прессы» в журнале «Право и Жизнь». Гернет, впрочем, хитро оговаривается, что «оценка тех или иных статей со стороны их содержания выходит за пределы нашей задачи отметить самый факт существования периодических изданий на Соловках». Говоря о читателях журнала и газеты «вне Полярного круга», он добавляет: «Мы имеем в виду не только родных и близких (соловчан. М. Р.), для кого серые листки газеты и журнала может быть дороже, чем гравюры святых, раньше привозимые богомольцами». Из этих слов видно, что какая-то часть тиража журнала ширяевских лет попадала в частные руки и сохранилась. Подписная цена на журнал указывалась в 3 р. 45 коп. на полгода с пересылкой. В его седьмом номере есть описание соловецкого пожара 1923 года, так сказать, «по свежим следам».

Никто из остальных летописцев, кроме Ширяева, не стоял так близко к газете и журналу, почему и вынуждены ограничиваться им одним для 1924–1927 гг. Розанов был техническим редактором «Новых Соловков» лишь часть 1932 года в порядке «общественной нагрузки» для зачета рабочих дней, как ударнику. (В 1935 году таким, как он, все уже зачтенные месяцы и годы были вычеркнуты в отместку за Кирова…) К отбору материала для газеты Розанов отношения не имел. Он получал его от Истомина (а за Истомина раза два или три стряпал передовицы), верстал газету и набирал заголовки в обедневшей типографии, оборудование которой почти целиком в 1931 году было вывезено в Белбалтлаг. Вместе с типографией и газетой туда отправили и тех, кто в них работал.

В редакцию, т. е. в культвоспитчасть после основной работы я заходил часто и знал всех по имени и отчеству, да из-за старческой памяти теперь с меня взятки гладки. Кроме вольного Истомина было два инспектора: один еврей, секретарь чехословацкой комгазеты «Руде право» со шпионской статьей, другой еще безусый миляга Морошкин, редактор псковской, кажется, комсомольской газеты. Осужден на три года за хулиганство: под мухой перед включенным микрофоном обматерил оркестр, запоздавший с «Интернационалом» на открытии комсомольской конференции. Делопроизводителем сидел лектор из школы Каменева в Киеве со следами сорванных четырех шпал на френче, в избытке располагавший временем писать прошения о пересмотре дела. Как же, жди — пересмотрят!.. И была еще кошка, про которую застряли в памяти четыре строчки:

Дремлет кошка на окошке,

Кошке славное житье.

Сам неистовый Морошкин

Ноль без палки для нее.

Кошкой, видно, и закончим раздел о газете и журнале.

Ничем особым «Новые Соловки» в мои годы не отличались от ширяевских лет, разве тем, что стали побледнее, да появился новый отдел «Трудовое соревнование», да еще тем, что под заголовком газеты теперь стояло — это уже помню как дважды два: «Вывозу на материк не подлежит». А я таки вывез три номера, и когда в 1937 году снова был в лагере арестован, то порядком перетрусил: найдут газеты — лишнее основание для нового срока. Да успел шепнуть приятелю, с кем жил, и тот их уничтожил.

В «Завоевателях…» на стр. 51-й Розанов передает свой доклад в Соловецком театре «передовикам лагерной общественности» — нескольким десяткам лагкоров:

«Впереди сидит комсостав киевской школы им. Каменева… дальше — бывшие сотрудники всяких академий, ныне работающие в Соловецком обществе краеведения (СОК), еще дальше технический персонал различных производств. Люди, кажется, куда образованнее, чем я. Неужели им так интересно слушать эту скучную тянучку цифр? (о заметках и лагкорах). Клюют носами, а сидят. Понимают: за эту „общественную нагрузку“ им, как и мне, поставят в „книжку ударника“ лишние проценты и зачтут 45 дней. Зато рабочих не видно: они сделали свои (с туфтой) 110–120 процентов и плевали на всякую „общественность“. И без нее получат ударный зачет».

Журнал «Соловецкие острова» продолжал выходить, но уже не на острове, а в Кеми, при КВО. Там же издавалась общеуслоновская газета «Трудовой путь». Тех писателей, поэтов, артистов, кого вспоминал Ширяев, при мне на острове уже не было. Одни из них давно освободились, другие отправлены в Белбалтлаг одновременно с типографией, третьи переведены в Кемь в «Трудовой путь», кое-кто, возможно, умер в тифозную эпидемию 1929-30 года.

О «Перековке» в Белбалтлаге читайте у Солоневича, о «Трудовом пути» в УСЛОНе — у профессора Чернавина. Оба отлично описали их, не жалея перца… Газеты эти — материковые, а я стараюсь держаться островных событий.

Из крупных журналистов в мое время на острове отсиживался Гарри, разъездной корреспондент «Известий», осужденный по шпионскому пункту. От КВЧ он держался в стороне, ограничиваясь лекциями о своем участии в 1928 г. на ледоколе «Малыгин» в поисках известной экспедиции итальянца Нобиле к Северному полюсу. И часто ахал и возмущался, рассказывая знакомым, как на Лубянке у него копались во всех отверстиях в поисках «вещественных доказательств». Все же Гарри как-то убедил ОГПУ в своей белоснежности (или кто-то из партийных тяжеловесов вступился за него). Уже в 1934 году я снова встречал в «Известиях» его корреспонденции с Урала. Да был еще один знакомый воспитатель на каком-то, забыл, километре Филимоновой ветки. С ним я, табельщик дровозаготовок в 1931 году, проводил иногда час-другой за шахматами. Жил он, как барин, в собственной землянке, один, осужденный «на всю катушку» за шпионаж. Фамилия? Яков Явно. Специальность на воле? Возглавлял тайный сборный пункт, куда мелкие московские стукачи приносили свои доносы. Помещался сей пункт в доме номер 13 по Армянскому переулку, выходившему на Покровку. В 1923–1927 годах там размещались ТАСС и РОСТА и часть их служащих и репортеров.