10 В поисках бессмертия

10 В поисках бессмертия

Но что все это значило? Со всей очевидностью события доказали Чингису, что ему предначертано Небесами стать властелином мира, и близится исполнение обещания, высказанного ему в иносказательной форме на склонах Бурхан Халдун сорок лет назад. Но почему именно он? И в чем сущность той силы, которая возвеличила Чингиса и через него его нацию? Вдвойне непонятно, почему его сначала извлекают из неизвестности, оберегают и вознаграждают за повиновение невиданными завоеваниями, а потом отказывают ему в осознании Истины с большой буквы и в понимании сил, которые движут этим миром.

Это всего лишь предположения, но подобные мысли буквально носились в воздухе, которым он дышал с детства, когда среди монголов и тюрков развертывалось соперничество шаманизма и христианства. С юношеских лет он знал, что монгольские шаманы с их барабанами, масками и мистическим трансом не открывают того единственного пути, который ведет к духовному познанию, что священнослужители других религий раскрывают более глубокие тайны человеческого духа и что и другие политические вожди тоже свидетельствуют о поддержке, оказываемой им свыше. Жизненный опыт Чингиса, вождя и завоевателя, постоянно обогащался. Китайский император правил по мандату Небес, царь Си Ся был Бурханем, Святым, Живым Буддой. Повсюду он видел священные монументы, утверждавшие религиозное верование, пагоды и гробницы Иньчуаня, храмы Датона и Бейджина. Теперь из писем, написанных писцами Субудая и доставляемых ему почтой на перекладных, он узнавал о других великих монументах, христианских святынях — соборах Грузии. Ему представлялось, что все эти верования — ша манизм, конфуцианство, буддизм, христианство — так или иначе ведут к познанию одной и той же ускользающей, окутанной пеленой тайны истине. Такое заключение можно сделать на основании одного из его указов, в котором он приказывал с одинаковым уважением относиться ко всем религиям; это была установка, определявшая одну из самых примечательных особенностей монгольских императоров со времен Чингиса и до последних Моголов — они отличались религиозной терпимостью.

Непредвзятость духовного поиска и отсутствие предубеждений, по-видимому, пробудили в Чингисе и некоторые иные, более земные мысли. Если столь неопределенные верования могут создавать такие империи и памятники, то какой же властью обладал бы он, познав истинную Истину! Особенно если бы она: а) открывала тайну следующей жизни и обеспечивала несомненный переход в нее и б) давала возможность более практичного характера, а именно продлять эту жизнь.

При Чингисе было два человека, способных в большей степени, чем другие, побуждать его к подобным размышлениям. Один из них был кидань Янь Люй Чу Цзай, Длиннобородый, переживший осаду Бейджина, после нее удалившийся в буддийский приют искать просвещения, а потом в 1218 году сделавшийся ближайшим советником Чингиса. Другим был китаец, ханьский министр, Лю Вень, получивший известность также и как лекарь, лечивший травами, и как учитель изготовлять свистящие костяные наконечники для стрел. От этих двоих людей Чингис и услышал впервые о даоистской секте «Цюаньчень» («Полное совершенство») и ее именитом руководителе — мудреце Цянчуне. Это произошло в период, когда он был занят подготовкой к походу на Хорезм.

Секта «Полное совершенство», родившаяся из смеси высоких чувств и эксцентричности, была основана Ван Че, прозванным Сумасшедшим Ваном, которому ее доктрину изложили двое таинственных неизвестных, встретившиеся ему во время прогулки. В сущности, это была разновидность даоизма, развившаяся за 1700 лет из учений полулегендарного Лао-цзы. Даосы считали, что достойная жизнь проходит в поиске Пути — дао, или тао, и в следовании этим путем. Под этим они понимали изначальную чистоту людей и вещей — их «естественное состояние» до того, как их испортила жизнь, — предопределение человеческой судьбы Небеса ми и возвращение в догреховное состояние чистоты после того, как будет пройден путь, уготованный судьбой. Одними из двух важнейших вкладов Вана в это древнее учение было требование крайнего, мистического аскетизма, который предусматривал сведение до минимума времени сна и воздержание, называвшееся «выжиганием темного дьявола». Проникнувшись этими идеями, он вырыл себе трехметровую яму и оставался в ней два года, потом сменил ее на хижину. После четырех лет изоляции от внешнего мира он спалил хижину, и его нашли пляшущим на пепелище. Только после этого, очевидно, как следует укрепив свои плоть и дух, он на конец основал общество «Конгрегация Золотого Лотоса», имевшее целью проповедь его синкретического учения — Три доктрины, которое сводило воедино три главные религии Китая: конфуцианство, буддизм и даосизм — при ведущей роли даосизма как вероучения. К этическим, поведенческим и управленческим идеалам даосизма он добавил заботу о социальном благе, причем все его заповеди относились в равной мере к мужчинам и женщинам, и распространение их на женщин было одним из самых характерных особенностей его доктрины.

Среди учеников Вана был подросток по имени Цю, получивший широкую известность за необыкновенную память и составление изящных стихов. Когда в 1170 году Ван умер, Цю, которому исполнилось 22 года и который взял себе имя Цянчунь («Нескончаемая весна»), занялся распространением его учения. Поэтому он был хорошо знаком с огромной даосской литературой по алхимии и верил, что определенные субстанции — нефрит, жемчуг, перламутр, киноварь, золото — при условии, что они получены искусственным путем, могут быть использованы для изготовления эликсира, продляющего жизнь. Подобно многим исламским и европейским алхимикам, символика алхимии, т. е. духовная трансмутация, занимала Цянчуня больше, нежели ее практическое применение. Но именно идея продления жизни во многом объясняла растущую популярность секты. В Бейджине секту «Полное совершенство» патронировал императорский двор Ляо, и она стала обзаводиться собственными храмами. Помимо этого, во время войны с Сун, когда города предавались огню, а сельская местность кишела разбойниками, филантропические принципы секты имели большой успех и привлекали в ее ряды новых и новых обращенных из простых людей.

Человек, подобный Цянчуню, должен был привлечьвни мание Чингиса и некоторых из его приближенных по не скольким причинам. В планы Чу Цзая входило пробудить у Чингиса интерес к какой-либо системе, которая помогла бы Небесам трансформировать кровавого убийцу-вождя варваров-кочевников в цивилизованного и одухотворенного имперского правителя.

С политической точки зрения Чингису определенно было бы выгодно привлечь к себе человека, обладающего таким добрым влиянием на его беспокойных китайских подданных. Но вопрос решила практическая сторона применения алхимии. Чингису было в тот момент за шестьдесят, и он не сможет вечно продолжать свои походы, если только то, что он услышал от Лю Веня, не было правдой, а именно что Цянчуню 300 лет и он может научить других секрету долгожительства.

На самом же деле Цянчуню в 1219 году было 70 лет, и глава секты уже получал и отклонял приглашения сунского двора. Теперь же в его храм в 500 километрах от Бейджина, в Лайджоу на полуострове Шаньдун, прибыла делегация с далекого северо-запада с более настойчивым приглашением: это было пространное письмо, составленное на китайском языке Чу Цзаем (позже его текст был выбит на нескольких стелах) и представлявшее Чингиса в облике сурового даосского мудреца-аскета. Письмо доставил Лю Вень со свитой из 20 монголов. Лю Вень находился в одном из найманских стойбищ в Центральной Монголии, когда получил приказ Чингиса. Переход через степи, Гоби и опустошенные войной сельские районы Северного Китая до храма Цянчуня занял семь месяцев.

Поначалу, подумав о том, какое путешествие нужно будет совершить, мудрец заколебался. Вторжение Чингиса в Хорезм было в полном разгаре, и он с каждым днем все больше удалялся от Китая. Лю Вень занервничал. Вдруг старик откажется, как отказался от приглашения Сун? «Император послал меня в качестве особого посланника через горы и озера, приказав ни в коем случае не возвращаться без тебя, сколько бы на это ни ушло времени, месяцы или годы». Допускаю, что в этот момент Вень мог сыграть на честолюбии Цянчуня. Если все будет хорошо, то разве встреча с Чингисом не поднимет авторитет его секты и его религии?

Ясно, что об отказе не могло быть и речи. Очень хорошо, такова воля Небес. Цянчунь приготовился к путешествию за

10 000 километров и отсутствию в четыре года. Записи о его путешествии вел ученик мудреца Ли Чичан (записи были великолепно переведены востоковедом Артуром Уэйли в книге «Путешествия алхимика», откуда взяты цитаты, приводимые в этой главе). Записки дают нам уникальное описание стран и народов Внутренней Азии в такой важный момент ее истории. Никогда еще не было возможно кому-нибудь, не говоря уже о пожилом монахе, совершать по этим землям, постоянно представлявшим собой яблоко раздора, путешествие от берегов Тихого океана до самого сердца ислама, больше того, даже до самых границ Индии, находясь под защитой одной силы, какой теперь выступала объединенная империя Чингиса. Путешествие Цянчуня — это первый пример беспрецедентной свободы, установленной беспрецедентной жестокостью, проявлявшейся предшествующие 20 лет. «Монгольский мир» (Pax Mongolica) на протяжении последующих полутора столетий позволит многочисленным западным путешественникам пересекать Евразию с запада на восток, среди них будут христианские миссионеры, купцы и ученые, и самым известным из этих путешественников станет Марко Поло.

Но первым проделал этот путь, верно, в обратном направлении человек, отправившийся в путешествие по приглашению самого Чингиса.

Через несколько дней после встречи с Лю Венем Цянчунь отправился в путь, конечной целью которого должно было стать прибытие в Хорезм или в какое-либо другое место, где мог оказаться Чингис, причем не играло роли, сколько времени понадобится, чтобы добраться туда (оказалось, что таким местом стал Афганистан, и встреча произошла через два года). Цянчуня сопровождали девятнадцать последователей и конный эскорт из пятнадцати воинов. Лю Вень со своим отрядом гарантировали безопасную дорогу, даосские священнослужители по пути следования устраивали торжественные церемонии приветствия, и Цянчунь прибыл в Бейджин, где его осаждали толпы поклонников, умолявших преподать им наставление или дать новое имя. С каждым днем становилось все труднее покинуть город. Нужно было совершить церемонию встречи полнолуния, провести посвящение в священнослужители. Пришло сообщение, что Чингис перебрался еще дальше на запад. Путешествие будет долгим, дорога трудной, а Учитель стареет. Цянчунь предложил, не лучше ли встретиться с ханом по его возвращении? Нет-нет, это не возможно. И тут вдруг Цянчунь узнает, что Лю Вень везет с собой множество девушек для пополнения ханского гарема.

— Я простой дикарь-горец, — решительно сказал старик. — Но я не думаю, что вы должны заставлять меня путешествовать с целым гаремом.

Были посланы соответствующие донесения, внесены соответствующие поправки в подготовку путешествия. Они будут передвигаться не спеша и в полной безопасности, сделают гигантский крюк, заехав в улус Темуджа, младшего брата Чингиса, что в Восточной Монголии, обойдя таким образом ненадежных тангутов и безжизненные глубины Гоби. Путе шествие продолжалось с остановками в храмах для отдыха от летнего зноя. Одно только присутствие Цянчуня вызывало чудеса: прекратилась засуха. Облако в форме зонтика прикрыло толпу от свирепого солнца, пустой колодец наполнился водой по самые края. Лето сменилось осенью. В горах к югу от Гоби их догнало полное заботы письмо от самого Чингиса (возможно, написанное тем же Чу Цзаем). «Путь перед вами, и по земле, и по воде, очень и очень трудный, но я надеюсь, что слуги и «отдых для ног» (т. е. удобства), которые я предоставлю, помогут пути показаться не таким дол гим». Зиму провели в еще одном храме, и путешествие продолжилось в марте 1221 года. Расставаясь с Цянчунем, его ученики «спросили его, горько плача, когда они могут ждать его обратно из этого невероятно далекого путешествия». Он ответил неопределенно, ссылаясь на то, что ему трудно сказать, установится ли гармония между его собственным дао и дао монголов, но под конец, когда они не отставали с этим вопросом, сказал, что он снова увидится с ними через три года. Вскоре после расставания с учениками он со своей свитой проезжал через проход Барсучья Пасть, где увидел горы человеческих костей, оставшихся после первой крупной по беды монголов в Китае, и пообещал по возвращении помолиться за отошедших в мир иной.

После этого они вышли на безлесные просторы степей Восточной Монголии. Учитель ехал на лошади или полулежал в повозке. Они пользовались гостеприимством скотоводов или разбивали собственный лагерь и через шесть недель вышли к скоплению многочисленных фургонов и геро стойбища Темуджа. Отдохнув три недели, они снова тронулись в путь, теперь на запад. Их небольшой отряд разросся, потому что Темудж подарил десять повозок и несколько сотен волов и лошадей.

Они следовали южным берегом Керулена, когда, к их не вероятному изумлению, в воздухе похолодало, солнце затянулось дымкой, и они неожиданно погрузились в почти кромешную тьму. Случилось полное солнечное затмение, событие, которое позволяет установить точную дату и место, где они находились в этот момент.

Это произошло поздним утром 23 мая 1221 года по современному календарю, и они находились неподалеку от Авраги, лежащей в 10 километрах к северу от реки. Здесь проделанный мною путь совпал с маршрутом Цянчуня, и я наблюдал глаза ми Ли, как возницы повозок и всадники остановились, пораженные, увидев реку, текущую в берегах, заросших зазеленевшими после зимы ивами, и океан трав, расцвеченный точками маленьких, похожих на звездочки цветов, а там, вдалеке, исчезающие в ледяной дымке горы с шапками снега, а над всем этим черный диск луны, ненадолго увенчанный короной спрятавшегося за ней солнца и зависший в суме речном небе, которое вдруг засверкало всей россыпью звезд.

Путешественники продолжили свой путь вдоль Керулена, реку, чтобы переночевать в Авраге, переходить не стали, и это говорит о том, что старая столица утратила свое значение и ее уже переносили на новое запланированное место, в Каракорум. В том месте, где Керулен отклоняется к северу, в сторону Бурхан Халдуна, они повернули на юго-запад, где их ожидал восторженный прием в каждом лагере, отмеченным скоплением юрт. Монголы, которым от мышей-полевок известны все степные секреты, уже не первый месяц поджидали приезда Цянчуня. Все лето они двигались на юго-запад и прошли неподалеку от того места, где предполагалось от строить Каракорум, о чем Ли не обмолвился ни словом, и продолжили путь по петляющей среди холмов дороге, которая привела их в покрытые соснами и елями Хангайские горы. Здесь, на высокогорных пастбищах, они увидели «сотни и тысячи» фургонов и юрт, «паланкины, павильоны и прочие красоты этого лагеря наверняка поразили бы ханов древних гуннов». Это было летнее стойбище двух княгинь, одна из них была тангуткой, которую подарили Чингису, когда в 1210 году сдалось Си Ся, вторая была китаянкой, подаренной в 1210 году после капитуляции Бейджина. Ожидая возвращения хана, они, по-видимому, жили совсем неплохо, как приличествовало их положению, и щедро угощали хлебом, испеченным из муки, доставленной на верблюдах за 700 километров из-за Тянь-Шаня. Дальше их путь лежал через горный хребет и вниз через долину, где они повстречали первого мусульманина, занятого рытьем канала для орошения полей ячменя (ячмень хорошо растет даже в Гоби, если есть вода, которую можно собирать из множества родничков у подножия гор).

Где-то на севере находилось стойбище военачальника по имени Чинкай, мусульманина из Хорезма, который ушел из родных мест, присоединился к кераитам, поступил на службу к Чингису в тот самый момент, когда ему пришлось «испить воды Балджуны», и сделался его доверенным помощником. Сам Чинкай приехал на следующий день. Учитель просил его, нельзя ли перезимовать здесь и дождаться приезда Чингиса? Невозможно, ответил Чинкай, это выше его сил и может стоить ему места: «Если Учитель останется здесь, виноватым буду я». Но Чинкай с этого момента сам поведет путешественников. Он знает дорогу через обрывистые Алтайские горы до самой пустыни, через Царство Белых Костей, где когда-то пропала целая армия, а потом на горизонте они увидят сверкающие вершины Тянь-Шаня и пойдут, огибая восточные рубежи великого Джунгарского бассейна, где путь через песчаные дюны «походит на плавание корабля через гребни гигантских валов» и где даже сейчас, в сентябре, днем стоит убийственный зной, и двигаться можно только по ночам. Спутники Цянчуня затряслись при мысли, что на них из окружающего мрака станут набрасываться всякие чудища, но Учитель рассмеялся и сказал: «Разве вы не знаете, что привидения и злые духи исчезают в присутствии честных людей?»

Теперь они вступили на земли уйгуров, где у Бешбалага, одного из городов-оазисов к востоку от современного Урумчи, проходил Шелковый путь. Местный правитель поместил Учителя на верхнем этаже огромного дома с видом на виноградники и прислал ему вина, фруктов и благовония — не совсем то, что требовалось аскету, не употреблявшему фруктов, но вполне в соответствии с его воинским сопровождением. Вечером путешественников развлекала труппа китайских карликов и музыкантов.

Дальше их путь лежал на запад в сторону Казахстана, и они повернули налево к озеру Сайрам, там пришлось перетаскивать повозки через овраги и горные потоки новой военной дороги через перевал Сосновый с 48 деревянными мостами, построенными Джагатаем год назад для передвижения монгольских войск. Отсюда они пошли по реке Или с ее лугами и шелковичными деревьями, миновали Алмалык, получивший свое название (как бывшая столица Казахстана Алмата) по названию фрукта, которым славилась область, — «алма», яблоко. Отсюда по обращенным к северу предгорьям Тянь-Шаня, мимо Баласагуна, старой столицы, где перед своим поражением ненадолго воцарился Кучлугони, проследовали через Ташкент, пересекли вход в Ферганскую долину к Самарканду.

Былое население Самарканда в 100 000 домов, скажем, 350 000 человек, сократилось после нападения Чингисхана на 75 процентов (а это был город, который в основном избежал гнева монгольских захватчиков). Сейчас им правила интернациональная администрация. Китайцы, кидани и тангуты занимались земледелием, китайские ремесленники восстанавливали город. Лю Вень выехал вперед и вернулся с сообщением, что понтонная переправа через Сырдарью разрушена бандитами.

На пороге зима. Чингис далеко, воюет в Афганистане. Не лучше ли организовать встречу весной? Учитель дал согласие. Наместник Самарканда, кидань по имени А-хай, владевший множеством языков, предоставил в распоряжение Цян-чуня дворец шаха Мухаммеда, который сам А-хай отказался использовать для своей резиденции, опасаясь мятежа местных жителей. Путешественники заволновались, и на этот раз их успокоил Цянчунь: «Человек, исповедующий Дао, полагается на дорогу судьбы, куда бы она ни вывела, — произнес он с присущим ему оптимизмом. — Добро и Зло идут своим путем и не вредят друг другу». Наместник упорно предлагал Учителю вино, золотую парчу, рис, муку, фрукты и овощи, он отказался от всего, согласился принять только виноград для своих гостей. Трудно быть аскетом, живя во дворце в окружении поклонников и имея возможность пользоваться любой роскошью и удобствами, но Цянчунь не поддался соблазнам и не отступился от своих принципов: «В его обычай входило раздавать беднякам и голодающим горожанам все зерно, без которого мы могли обойтись… и таким об разом он спас много жизней».

Среди посетителей, приходивших к Цянчуню, был китайский астроном. Поскольку астрономия и астрология были двумя сторонами одной монеты, они сравнивали свои заметки и тщательно рассчитали время полного затмения, которое путешественники наблюдали близ Авраги. На Керулене луна закрыла солнце полностью, далее к югу на 70 процентов, в Самарканде, — на 60 процентов. «Получилось, будто кто-то свечу прикрыл веером, — заключил Учитель. — В непосредственной тени веера света не было, но чем дальше в сторону, тем сильнее становился свет».

Наступила весна. Мост привели в порядок, бандитов разогнали. Чу Цзай прибыл, чтобы сопроводить Учителя к хану. Наступил ли нужный момент? Цянчунь не был в этом уверен. Чингис находился за 500 километров к югу, в глубоко засыпанных снегами горах Гиндукуша. Учитель слышал, что южнее Амударьи нет овощей. Он подождет, пока не удастся наладить его питание, против такого решения никто из его спутников не возражал. Нежели чем месить афганский снег, лучше задержаться еще на несколько недель, тем более в компании восхитительного Чу Цзая, наслаждаясь весной в Самарканде, обмениваясь стихами, беседуя с астрономами и астрологами, восхищаясь цветущим миндалем, террасами, озерами, пагодами, садами, огородами и лесами, где можно познавать таинства Дао, отдыхать на мягкой траве, запивая разговор вином.

Но вот настал момент, когда уже не было места проволочкам. Прибыло письмо от хана. «Учитель! Вы, не жалея себя, ехали ко мне через горы и реки от самой Страны восходящего солнца. Теперь я направляюсь домой, и мне не терпится услышать ваши поучения».

Прошедшие два года еще больше укрепили в нем желание познать тайны не только долгой жизни, но и подлинной власти, той власти, которая проистекает из религиозных убеждений. Он видел, как бились многие хорезмийцы, не за своих вождей, не просто за сохранение своих богатств, а за свою религию. Он с благоговением взирал на величественный минарет Кальян в Бухаре, на мечети, которые украшают всякий мусульманский город, и (почти наверняка, потому что проезжал совсем близко) на двух Будд из песчаника, высотой 40 и 50 метров, которые смотрели на мир из своих ниш, вырубленных в утесах Бамьяна, что к северо-востоку от Кабула, пока их в 2001 году не взорвали талибы (есть планы восстановить эти статуи). Любой вождь, обладающий даром воображения, пожелал бы пользоваться теми преданностью и уважением, которые стоят за такими творениями.

Учителю предстояло еще одно нелегкое путешествие — на юг через Железные ворота, ущелье Бузгала, игольное ушко между бездонными пропастями, настолько узкое, что когда-то его перегораживали двойными дверями. Дорога шла над Амударьей в том месте, где теперь проходит граница Узбекистана, и поднималась в горы Северного Афганистана, где, по словам гонца, «снег такой глубокий, что когда я ткнул своим кнутом, то не нащупал дна». Но снег таял, и Бурчи ждал с эскортом из 1000 воинов, чтобы провести Учителя на юг через Бамьян и Парван (сегодня Чарикар, главный город провинции Парван находится в 80 километрах от Кабула).

На второй неделе мая, когда солнце раннего лета начинает согревать афганские нагорья, Учитель и хан наконец встретились и начали беседовать через переводчика. Эти два старых человека были почти ровней, каждый отличился в своей области, каждый признавал в другом тяжелым трудом заработанный авторитет. После краткого обмена любезностями — Чингис выразил восхищение, что такой человек, отказав другому императору, отправился за 10 000 ли, чтобы повидаться с ним; Учитель, смиренный горный отшельник, ответил, что их встреча предначертана Небесами, — Чингис взял быка за рога:

— Учитель, какое лекарство долгой жизни ты привез мне из далеких краев?

Учитель не растерялся.

— У меня есть средство для защиты жизни, — промолвил он, — но нет эликсира, который продлил бы ее.

Чингис любил открытый разговор и проглотил разочарование. Поставили юрты, у гостя спросили, как его величать (Отец? Учитель? Мастер? Чингис остановился на Бессмертном Святом). Теперь о главной цели путешествия, как она представлялась Чу Цзаем и самим Учителем. Бессмертный Святой, которому было теперь 73 года, наставит правителя сердца Азии (чей возраст был 62 года) на том, что такое правильная жизнь и правильное правление. Но эти области еще не полностью усмирены. Чингису все еще приходится заниматься усмирением бандитов в горах, на это уйдет еще с месяц. Учитель сказал, что в таком случае было бы лучше вернуться в Самарканд. Не будет ли это утомительным? — забеспокоился Чингис. О нет, на путешествие туда и обратно уходит всего лишь три недели, это пустяк по сравнению с пройденными 10 000 ли.

Вернувшись в Самарканд, Учитель жил с известным комфортом, скрашивавшим летнюю жару, на веранде его обдувал легкий ветерок, он купался в прохладных водах озера, питался баклажанами и дынями, таких сладких не найти в Китае, они росли на поле, предоставленном наместником. В сентябре пришло время возвращаться в Афганистан.

Чингис собирался домой и не скрывал, что Цянчунь со своей свитой должен ехать вместе с ним. В дороге между ни ми состоялось несколько бесед, завершившихся рассуждением Цянчуня о том, что такое Дао и что составляет фундамент всего сущего в Небесах и на Земле. Чингис распорядился, чтобы слова Учителя были записаны на монгольском и китайском языках, случилось это 20 ноября 1222 года.

«Большинство людей имеют представление только о величии Небес, — объяснял Учитель, переводчиком служил А-хай, наместник Самарканда. — Они не понимают величия Дао. Когда родился первый человек, от него исходило святое сияние и шаг его был легок. Но у него пробудился такой аппетит и такие сильные желания, что тело его отяжелело, а святой свет померк. Жизнь его, смущенная чувственностью и эмоциональными привязанностями, потеряла уравновешенность. Те, кто изучает Дао, ищут путь к восстановлению равновесия через квиетизм, т. е. стремление к душевному покою, аскетизм и медитацию. Вот где находят подлинный эликсир, ту символическую комбинацию минералов, которая дает долгую жизнь. Хану следует умерить свои аппетиты, жить без желаний, отказаться от изнеженных вкусов, питаться только свежей и легкой пищей, воздерживаться от вожделений. Стоит увидеть соблазн, и очень трудно сдерживать себя. Я бы попросил тебя не забывать об этом. Попробуй с месяц поспать один. Еще лучше, мог бы он добавить, попробуй брать меньше девочек, чтобы» йин-духи», низменные сексуальные позывы, не будоражили беззащитный спящий мозг. Не представляешь, сколько новых сил появится у тебя. Как говорили древние: «Лекарства, принимаемые тысячу дней, принесут меньше пользы, чем одна ночь без женщины».

На обратном пути Учитель, как всегда, держался особняком, подальше от шума и суеты, которые неизбежно сопровождают войско в походе. Но уроки продолжались, и хану пришлось выслушивать новые вещи против шерсти. «Забудь про монгольские табу, вроде запрета купаться летом в реках и стирать одежду». Были вещи и поважнее. «Говорят, что из трех тысяч грехов наихудший — плохое обращение со своими отцом и матерью. И в этом, я думаю, твои подданные очень виноваты, было бы хорошо, если бы твое величество использовало все свое влияние, чтобы они исправились».

Хану это очень понравилось: «Бессмертный Святой, твои слова безмерно справедливы. Я тоже так считаю». Потом он объявил своим военачальникам и советникам: «Небеса послали нам этого Бессмертного Святого, чтобы он поведал мне все эти мудрые истины. Запишите их в своих сердцах». (Чего они не сделали — имя Цянчуня ни разу не упоминается в «Тайной истории».)

Теперь Учитель попросил отпустить его обратно в Китай. Он обещал вернуться через три года и, если хочет выполнить обещание, должен теперь отправляться в путь. Всего еще несколько дней, попросил Чингис, потому что скоро приедут мои сыновья. Задержка оказалась не без пользы, так как мудрому старцу удалось дать императору еще один совет.

Во время охоты хан упал, а кабан, за которым он гнался, вместо того чтобы наброситься на него со своими клыками, остановился как вкопанный. Цянчунь сказал, что это знак, который подают Небеса, чтобы напомнить ему, что всякая жизнь бесценна, в этом случае жизнь кабана. (Видимо, Цянчунь не воспользовался случаем высказаться по поводу миллиона или того больше человеческих существ, которых совсем недавно перебили в этих местах, свидетельства чему нельзя было не видеть, куда ни обратишь взор, возможно такова воля Небес, и Чингис всего лишь их беспомощное орудие.) Так или иначе, годы берут свое. Нужно прекратить охотиться.

«Я прекрасно понимаю, что твой совет несравненно прекрасен, — ответил хан. — Но, к несчастью, мы, монголы, с детства воспитаны стрелять из лука и скакать на конях. Нелегко отказаться от таких привычек». Тем не менее он попытался внять совету и месяца два не охотился.

Во время прощальной встречи было объявлено о награде, на которую Учитель и его последователи надеялись. Чингис спросил, много ли у Цянчуня в Китае учеников. О да, ответил Лю Вень, когда он сопровождал Учителя, он собственными глазами видел много учеников — и списков, составленных сборщиками налогов для изъятия части собираемых ими до ходов. И тут Чингис отдал приказ освободить от налогов учеников Цянчуня — практически всех его последователей, — и указ был тут же написан, и на него поставили императорскую печать. Это был очень хитрый ход: Чу Цзай готовил почву под это решение, но имел в виду распространить закон вообще на всех даосских монахов. По какой-то причине Чу Цзай отсутствовал и не был на последней аудиенции, и в результате выиграли только даосы. Чу Цзай никогда не простил этого старику.

Мановением руки Чингис дал ход малой революции, которой суждено было послужить и ему самому, и его духовному наставнику. Не успел Цянчунь добраться до дома, как перед лицом новой, централизованной и в высшей степени амбициозной формой даосизма начал отступать буддизм. Цянчунь ехал на чингисхановских перекладных и был в Бейджине в начале 1224 года, где его встречали толпы почитателей. Желая как можно скорее видеть осуществление ханского указа, Учитель призвал своих последователей спокойно признать власть монголов. Освобождение от налогов имело потрясающий эффект для привлечения сторонников. С этого момента маленькая секта, почти не видная в тени своего родителя и соперника буддизма, стала расти как на дрожжах, новые группы приверженцев взялись строить новые храмы — наместник Бейджина отвел для одного из них большой участок земли — и забирать приходящие в упадок буддийские. Для даосов это было время чудес предзнаменований. Журавли делали в небе круг, колодец с прогорклой водой наполнялся кристально чистой пресной. Планета Марс вошла в созвездие Скорпиона, предзнаменуя катастрофу, которую Учитель сумел отвести с помощью умелых заклинаний. В нескольких случаях силой молитвы он приостановил голод.

В 1227 году Цянчуня сделали главой всего расширяющегося и свободного от налогов движения, по существу он становится своего рода даосским папой, а его Ватиканом делается подновленный и расширенный храм, переименованный в его честь. Но он знал, что совсем недолго осталось до его часа (что и понятно, если учесть, что ему было 79 лет и что он страдал от дизентерии). Когда ураган разрушил один из берегов дворцового озера, Учитель улыбнулся и промолвил: «Когда падают горы и высыхают озера, разве это не время для меня уйти тем же путем?»

22 августа, за шесть месяцев до своего восьмидесятилетия, он скончался. По странному совпадению в тот же месяц и тот же год умер его величайший ученик: но это история для еще одной главы. Ли Цичан описывает его смерть краткими и простыми, как мазок кисти, словами. В тот день Учитель написал стихотворение о быстротекущей жизни и ее неумирающей сущности в предвосхищении мгновения, когда он сбросит скорлупу своего тела и вознесется к святому бессмертию. «Потом он пошел в зал Пао цюань и возвратился к Чистоте и Непорочности. Зал наполнился необыкновенным благоуханием».

Нельзя не сказать, что его переход в лучший мир иной не был одинаково оплакиваемым и вовсе не был окружен атмосферой всеобщей преданности и неземного пиетета. Цян-чунь очень многое сделал для своей секты, и это доводило буддистов-ортодоксов до бешенства, они радовались его кончине и злорадствовали по поводу обстоятельств, в которых она произошла. Он умер от дизентерии, подчеркивали они, сидя в туалете, и грубо злословили по поводу источника благоухания, который окутал его в минуту смерти.

Но последователей у него было великое множество, а слава росла не по дням, а по часам. Когда к его телу открыли доступ, за день проходило до 10 000 желавших отдать ему последние почести — князья, чиновники, ученые, простолюдины, буддийские священнослужители и монахи, не говоря уже о даосах, число которых множилось каждый день. Добровольцы отстроили храм в его честь всего лишь за 40 дней. Сумасшедший Ван и его апостолы станут действующими лицами пьес и рассказов, а учение секты Полного Совершенства станет основной частью современного даосизма во исполнение стихов, написанных Учителем Цянчунем в день его смерти:

Скоротечная пена плывет и исчезает;

Но поток течет себе, не обращая на нее внимания.