Заключение

Заключение

В монографии было проведено комплексное изучение одной из актуальных проблем социальной и «ментальной» истории, раскрытие социокультурного и психологического феномена восприятия «чужого» в экстремальной ситуации войны, а также эволюция «образа врага» в послевоенное время, его бытование и трансформация в исторической памяти.

Значимость этой проблематики определяется рядом факторов. Во-первых, тем, что военная составляющая «хронологически» занимала важную часть российской истории XX века. Во-вторых, социальная практика экстремальных ситуаций — войн и вооруженных конфликтов — в значительной мере влияла на периоды мирного развития, на политическую и социальную практику внутренней жизни государства и общества. И здесь проявлялась особая роль ментального аспекта темы: взаимосвязи психологии и идеологии, формирования специфического феномена перенесения психологии и идеологии враждебности к внешнему противнику и ощущения враждебности окружающего мира — на складывание психологии осажденной крепости и формирование психологической напряженности в самом обществе. В третьих, значение темы монографии определяется и «внешним» ее аспектом: проблемой нормализации взаимоотношения с окружающим миром, влиянием исторической памяти, включая ретроспективное сохранение «образа врага», на послевоенные взаимоотношения, в том числе и с бывшими военными противниками, ролью психологии стереотипов ожидания враждебности и задачами ее преодоления.

В книге был рассмотрен хронологически широкий отрезок истории — весь XX век, на протяжении которого Россия как субъект международных отношений выступала в разном качестве: и как имперское государство с глубокими историческими корнями и с давними геополитическими интересами, и как страна, находившаяся в состоянии революционных потрясений и гражданской войны, и как постреволюционное государственное образование нового типа с особой идеологией, социально-экономическим устройством, внешнеполитическими установками, специфическим менталитетом населения. Тем не менее, во многом это была одна и та же страна — с социокультурной, этнической, геополитической и т. д. преемственностью. И хотя каждый исторический поворот, многочисленные трансформации страны и общества привносили немало радикальных изменений, как и многочисленные войны, в которые было втянуто российское государство, — в отношениях с внешним миром и в его восприятии сохранялись многие общие закономерности, в том числе и в формировании «образа врага».

В качестве военных противников России на протяжении XX века выступали многие государства. Они были разными по силе и международному влиянию, по географическому положению относительно российских границ, по истории взаимоотношений с Россией и т. д. Были среди них «традиционные» противники нашей страны, воевавшие с ней неоднократно в прошлые столетия (Турция, Германия, Англия, Франция, Польша), были и новые, лишь недавно самостоятельно вышедшие на международную арену (Япония, Финляндия). С некоторыми из них у России были периоды сближения вплоть до заключения союзов и отчуждения, переходящего в политическое противостояние и военные конфликты (Англия, Франция, Германия, Италия, Румыния, и др.). Некоторые государства в результате столкновения с Россией сошли с исторической арены (Австро-Венгрия), а возникшие на их обломках новые государственные образования также оказывались в роли российских противников, хотя и второстепенных (Венгрия, Словакия). В ряду противников России оказывались и новые государства, ранее являвшиеся частью Российской Империи (Польша, Финляндия). Перечисленные варианты далеко не полностью отражают всю сложность и противоречивость, многоцветную палитру взаимоотношений России со своими ближними и дальними соседями — государствами, которые на том или ином этапе вступали с ней в вооруженное противоборство. Например, Болгария, дважды в мировых войнах вступая в антироссийские военные коалиции, фактически не вела против нее боевых действий.

Отношение к военным противникам в России зависело от многих факторов. Кто-то воспринимался как главный, сильный противник, другие — как второстепенные или более слабые. Влияли стереотипы враждебности, которые, естественно, были сильнее к тем странам, с которыми войны велись неоднократно, особенно на памяти одного-двух поколений. Разной была степень ожесточенности ведения войн, а значит, и ненависти, которую испытывали к разным противникам.

Временные союзы — политические и военно-политические — с государствами, с которыми ранее существовали сложные взаимоотношения вплоть до военных столкновений, воспринимались с недоверием, часто как вынужденные, недолговечные, неискренние с обеих сторон, в любой момент — при изменении «конъюнктуры» — готовые перерасти в новый конфликт. Подобное недоверие существовало и в Первую мировую войну по отношению к странам Антанты (к Англии и Франции), и в рамках антигитлеровской коалиции во Вторую мировую, с окончанием которой противоречия и недоверие между союзниками переросли в почти полувековую «холодную войну».

Несомненно, на отношении к противнику сказывались неоднократные внутренние трансформации российского общества, в том числе и системы ценностей, изменения в государственной идеологии. В советское время в идеологическом оформлении войны большую роль стали играть социально-революционные мотивы, тесно связанные с доктринальными установками марксизма и коммунистической идеологией в широком смысле. Особое значение идеологическая составляющая в массовом сознании приобрела в условиях утвердившегося сталинского режима. В полной мере это относится и к сознанию советских людей в период Второй мировой войны. Однако, несмотря на то, что в мотивации войн советской эпохи обычно присутствовала терминология, являвшаяся отзвуком идеи мировой революции, за большинством из них стоял, прежде всего, собственно государственный интерес. Соответственно и «образ врага», при всем влиянии идеологии, в ходе военного противостояния приобретал более адекватные, реалистические черты и в значительной степени очищался от идеологических наслоений.

Исследование показало, что в ходе всех войн, которые вела Россия в XX веке, проявлялись как универсальные закономерности восприятия противника — представителей других государств, стран, народов, культур, так и специфика, обусловленная ситуацией — историческим временем, обстоятельствами вооруженного конфликта, особенностями самого противника. На это восприятие, безусловно, накладывались устойчивые стереотипы — образы, отношения и оценки страны и ее народа, сформированные еще до войны, нередко — задолго до нее. Существенное влияние оказывала и пропаганда, целенаправленно формировавшая нужный «образ врага» в процессе войны. Однако война, в какой-то части подтверждая стереотипные представления, как правило, в основном разрушала эти штампы. Она приводила в непосредственное массовое соприкосновение представителей противоборствующих народов в разнообразных экстремальных обстоятельствах, позволяя им посмотреть друг на друга без идеологических «фильтров» — в бою, на госпитальной койке, в плену и т. д. Чувства естественной вражды к неприятелю при этом дополнялись более объективными и адекватными оценками на основе накапливаемого личного и коллективного опыта.

В тылу этот процесс протекал сложнее: информация туда поступала с запозданием и искажением, как правило, преображенная средствами пропаганды, преломленная в слухах и домыслах, и т. д. Идеологический «фильтр» здесь не только действовал сильнее, чем на фронте, но зачастую оказывался определяющим. Таким образом, существенно влияя на сознание российского общества, в том числе на его отношение к странам-противникам, каждая из войн, тем не менее, не смогла полностью разрушить довоенные стереотипы. При этом в основном сохранялись не только «модель» (образ), но и прежние механизмы восприятия.

Конечно, общественные трансформации в самой России были чрезвычайно мощным фактором, воздействовавшим на массовое сознание, в том числе, оказывавшим влияние на восприятие противника в различных войнах до и после революции 1917 г., прежде всего через разные «идеологические фильтры». Постреволюционные классовые установки радикально отличались от имперских, в том числе и при формировании «образа врага» пропагандистскими средствами. Однако, во-первых, этносоциокультурные стереотипы оказывались более стойкими, нежели конъюнктурные идеологические; во-вторых, реальные геополитические, экономические и иные государственные интересы были сильнее идеологических штампов, в том числе и в «образе врага» (пример — неоднократная смена пропагандистских установок в отношении Германии в 1940-е — 1941 гг. в зависимости от политических с ней взаимоотношений); в-третьих, реальный опыт военного соприкосновения с противником вносил существенные коррективы, преодолевая штампы и делая восприятие врага более реалистичным и адекватным.

Идеолого-пропагандистский пласт в «образе врага» особенно ясно вычленяется при анализе военных столкновений России с одним и тем же противником — Японией в начале века, в период Гражданской войны, в конце 1930-х гг. и в 1945 г. (С Германией — в двух мировых войнах — несколько иная ситуация: в ней так же, как и в России, сменился общественный строй, в 1930-х гг. утвердились не существовавшие в начале века фашистский режим и идеология). Геополитически Россия и Япония были, в основном, те же самые противники на протяжении почти всей первой половины XX века. Но в Японии сохранялся один и тот же общественный и государственный строй, доминировавшая идеология, геополитические интересы и устремления, в основном — система ценностей, менталитет общества, а для России полувековой период стал временем радикальных трансформаций: общественного строя, экономических механизмов, политической системы, социальной структуры, идеологии, и т. д. Следовательно, менялись главным образом субъект (Россия) и обстоятельства (специфика каждого из военных конфликтов) восприятия противника.

Восприятие японцев преимущественно православным, монархически настроенным, происходившим из крестьян малограмотным русским солдатом в первой русско-японской войне 1904–1905 гг., неизбежно отличалось от восприятия в конце 1930-х гг. бойцом Красной Армии, хотя и вышедшим в основном из той же крестьянской среды, но уже имевшим иное мировоззрение. Этот боец, как правило, не был религиозен, имел некоторое образование, в значительной мере воспринял новую классовую идеологию «пролетарского интернационализма», что не позволяло пропаганде изображать врага (японцев) как «желтых мартышек». Акцент как раз и делался на классовой ненависти — не к японскому народу, а к японским эксплуататорам-милитаристам, феодалам-самураям, агрессивной и реакционной империи. У непосредственных участников боевых действий 1938–1939 гг. сформировался образ японцев как опасного и жестокого, умелого и опытного врага, относящегося к чужой культуре, во многом «иного» и непонятного. Вместе с тем, и в армии, и в обществе японцы воспринимались через идеологический фильтр СМИ. В результате мифическая составляющая оказалась в этот период не меньшей, чем в русско-японской войне начала века, хотя в главном Япония в советском массовом сознании оценивалась достаточно верно: несмотря на свое поражение, она воспринималась как сильный и коварный потенциальный противник, готовый нанести удар в благоприятный момент.

Военная кампания 1945 г. против Японии в СССР была окрашенная в государственно-националистические тона, что было полностью созвучно настроениям страны, в которой, однако, «пролетарский интернационализм» был официальной идеологией. И.В.Сталин — Верховный Главнокомандующий — в своей речи обосновал участие СССР в войне «особым счетом» к Японии, ожиданием народа, ряда поколений, что «черное пятно» поражения в 1904 г. будет смыто победой.

Хотя идеологема «пролетарского интернационализма» формально сохранялась, но практика Второй мировой войны внесла существенные коррективы: «пролетариат» враждебных стран (фашистской Германии и всех ее сателлитов, в том числе и Японии) отнюдь не пришел на помощь своему «классовому союзнику». Поэтому в пропаганде, и в настроениях общества идеи защиты национально-государственных интересов СССР как преемника тысячелетнего Российского государства оказались доминирующими, что не могло не повлиять на общий контекст восприятия противника не только в последней в XX веке русско-японской войне, но и во Второй мировой войне в целом, да и впоследствии. И много позже, в Афганской войне, при пропагандистском обосновании введения советских войск в соседнюю страну «интернациональным долгом», этот идеологический аргумент не был главным даже в воспитательной работе с личным составом: на первый план вышел тезис о необходимости защиты южных рубежей СССР.

В военный период «образ врага» выполняет чрезвычайно важную консолидирующую для общества роль, выступая инструментом социальной мобилизации. Но проблема «образа врага» тесно связана и с исторической памятью, причем значимость ее для массового сознания, а нередко и для международных отношений не становится меньше. Любая война после своего окончания продолжает существовать в памяти многих людей — непосредственных участников, современников, ближайших потомков носителей экстремального военного опыта. Если война оказывается значимым для социума событием, то память о ней сохраняется не только в индивидуальном, но и в коллективном сознании, может закрепляться в официальном (идеологическом, политическом и т. д.) дискурсе на протяжении жизни нескольких послевоенных поколений. При этом образ войны, то есть комплекс представлений о ней, неизбежно включает в себя и образ врага — причем, не только таким, каким он сформировался в ходе самой войны и унаследован новыми поколениями, но и со всеми последующими, ретроспективными изменениями, вызванными многими факторами и субъектами. Здесь и мемуары участников событий, и исследования историков, частично отраженные в учебном процессе, и в произведениях искусства, особенно таких массовых, как литература, кино и др. Важнейшим субъектом, формирующим историческую память, является государство, а фактором — политическая конъюнктура (политический режим, взаимоотношения с государством — бывшим противником и др.)

Историческая память — весьма сложный феномен общественного сознания. В ней много пластов, формирующихся разными путями. С одной стороны, она принадлежит области массовой социальной психологии, причем во многом стихийной; с другой, — идеологической сфере, а значит, как правило, является предметом особой заботы государства, общества и их официальных институтов (политических организаций, структур образования и воспитания, средств массовой информации, религиозных организаций и др.). Такое внимание власти к исторической памяти связано с тем, что она — основа национального самосознания, которое, в свою очередь, имеет решающее влияние на развитие страны, жизнеспособность народа и государства, особенно в условиях нестабильности. При этом у каждой страны историческая память — сугубо «индивидуальная», содержащая собственные оценки событий, не похожие на взгляды и оценки иных социумов.

Военное прошлое и военный опыт занимают в исторической памяти особое место. А наиболее важные из войн, «судьбоносные» для конкретных стран и народов, превращаются в важнейший элемент «опорного каркаса» национального самосознания, предмет гордости и источник, из которого народы черпают моральные силы в периоды новых тяжелых исторических испытаний.

Весьма значимы — как составная часть исторической памяти — и представления о противниках, с которыми велись войны. Они позволяют соотнести образ собственной страны с образом врага, оценить войны как важные истории вехи своей страны, характер ее участия в них. Ведь одни войны являются предметом национальной гордости, а другие — национальным позором, источником психологической фрустрации. Такие войны стараются вытеснить из исторической памяти или трансформировать, исказить их образ, «переписать историю» с тем, чтобы избавиться от травмирующих массовое сознание эмоций, вызывающих чувство вины, активизирующих комплекс «национальной неполноценности» и т. п.

В современной Европе к подобной категории событий, травмирующих национальное сознание, относится участие разных стран во Второй мировой войне на стороне гитлеровской Германии. Одни из них в противовес политике правящих в то время режимов стараются подчеркнуть борьбу своих антифашистов. Другие, напротив, пытаются завуалировать и даже оправдать преступления своих соотечественников, сотрудничавших с нацистами, как это происходит в прибалтийских государствах.

Вторая мировая война связана с Первой мировой не только цепью причинно-следственных связей и типологической общностью двух исторических явлений, но и близостью их как социально-психологических феноменов. Оба военных противостояния превратились в массовое уничтожение людей, не только военных, но и гражданского населения. Однако второе отличалось гораздо большей жестокостью, масштабами жертв и разрушений, отказом со стороны Германии и ее союзников от многих «цивилизованных» норм ведения войны. Здесь куда более ясным оказалось разграничение между «добром и злом», и в отличие от Первой, Вторая мировая война почти для всех ее участников имела вполне ясный смысл: каждый мог сознательно выбрать место в ней и свою позицию. Поэтому столь болезненным оказывается национальная историческая память народов, воевавших на стороне фашистской Германии.

В обеих мировых войнах чрезвычайно важной оказалась вовлеченность многих десятков миллионов людей в военные события и, прежде всего, непосредственно в вооруженную борьбу. Возвращение в мирную жизнь огромной массы комбатантов — носителей милитаризированной психологии, людей с травмированной «экстремальной ситуацией» психикой не могло не наложить свой отпечаток на жизнь послевоенного общества во всех странах, вышедших из войны. Не случайно, межвоенный период обернулся сильнейшими реваншистскими настроениями в побежденных странах, а Вторая мировая — «горячая» война — сразу же переросла в «холодную», растянувшуюся почти на полвека.

Так же, как и предыдущая, Вторая мировая война изменила облик мира не только в геополитическом и идеологическом, но и в духовно-психологическом отношении. При этом решающим обстоятельством явилось то, что на Земле осталось только две доминирующих, противостоящих друг другу силы — «либеральный» Запад во главе с США и прокоммунистический Восток, объединившийся вокруг СССР. Тем самым из мировой политики были вытеснены праворадикальные нацистские и фашистские режимы, порожденные итогами Первой мировой войны, с их не только специфической идеологией, но и особым психологическим типом личности.

Память о Второй мировой войне весь послевоенный период являлась областью идеологических столкновений и попыток переписать историю в угоду геополитическим и иным интересам стран Запада, которые всегда стремились приписать себе основную заслугу в победе над фашистской Германией. Причина идейных столкновений вокруг этой войны заключается, наряду с прочими, в ее особой значимости для целого ряда военных и послевоенных поколений.

Но если в период существования СССР попытки «подправить» историю были относительно ограниченными и не ставили под сомнение сами основы интерпретации причин и характера Второй мировой войны, в том числе общих для союзников по антигитлеровской коалиции задач в войне и итогов совместной победы, то с конца 1980-х годов началась эскалация ревизии исторической памяти. При этом предметом «переосмысления» оказались инициаторы и виновники войны, характер войны для разных сторон, ход войны, вклад ее участников в Победу, цена Победы, роль руководства и народа, мотивы участия в войне власти и народа, кто являлся победителем и была ли Победа, и многое другое. После распада СССР беззастенчиво стали переставляться акценты в оценках не только роли участников войны, но и в причинах ее начала и в самом ее характере. Появилась тенденция ставить на одну доску Сталина и Гитлера, Третий Рейх и Советский Союз.

Пожалуй, пик интереса к исторической памяти о Второй мировой войне и одновременно массированных атак на роль в ней СССР пришелся на 2005 год — год 60-летия Победы. Особенно активно на этот информационный повод отреагировали западные средства массовой информации. В специальном обзоре РИА Новости, подготовленном на основе мониторинга теле— и радиоэфира 86 зарубежных радиостанций и телекомпаний 19 апреля 2005 г., констатировалось: «Информационная возня по поводу исторической интерпретации Великой Отечественной войны не обходится без арсенала пропаганды ужасов. Опора журналистов на субъективную мемуарную память, личный опыт бывших участников сражений и откровенные домыслы геббельсовской пропаганды приводит к тому, что на первый план выходят образы, связанные с местью, ненавистью и насилием, мало способствующие консолидации общественного мнения и воскрешающие прежние внешнеполитические установки. Постулируется наличие «темной стороны» освободительного подвига Красной армии, которую якобы замалчивают в современной России».[741]

Таким образом, сознательно переставляются акценты в оценках, возбуждаются отрицательные эмоции в отношении страны и армии-освободительницы, фабрикуется их негативный образ, внедряемый в массовое сознание. При этом даже не упоминается главное — тот факт, что СССР и советский народ явились спасителями Европы от человеконенавистнической стратегии Гитлера на уничтожение целых государств и народов, причем огромной ценой десятков миллионов жизней и колоссальных материальных потерь. Забывается и то, что славянские и другие народы, в том числе Советского Союза, стали объектом фашистского геноцида. Не помнят и того, что СССР спас от уничтожения не только народы Европы, но и западные демократии, которые теперь пытаются ставить на одну доску агрессора и его жертву, гитлеровскую Германию и Советский Союз.

И вот уже со всех сторон звучат обвинения в том, что СССР «не так» пытался отсрочить фашистскую агрессию, что «плохо воевал», добывая победу большой ценой, «плохо освобождал» Восточную Европу, стремясь впоследствии не допустить повторения нашествия с Запада созданием барьера из дружественных себе стран. Запад формулирует эти претензии так: он требует от России «покаяться» «за вторжение в Восточную Европу и насильственное утверждение там марионеточных режимов, просуществовавших до рубежа 80-х — 90-х годов».[742] При этом политика двойных стандартов проявляется все более открыто. Выдвигая свои необоснованные обвинения, «демократические режимы Европы, требующие от России покаяния за тоталитарное прошлое, не стремятся извиняться за собственные преступления».[743] Так, в интервью газете «Бильд» от 7 мая 2005 г. В.В.Путин еще раз напомнил, что именно Россия «внесла главный вклад в победу над гитлеризмом», потеряв почти 30 миллионов жизней и треть национального богатства. И совершенно недопустимо ставить знак равенства между двумя разными режимами — гитлеризмом и сталинизмом, агрессором и жертвой. «…Не могу согласиться с приравниванием Сталина к Гитлеру, — заявил он. — Да, Сталин, безусловно, был тираном… Но он ведь не был нацистом! И не советские войска 22 июня 1941 года перешли границу Германии, а совсем наоборот».[744]

В последние годы некоторыми кругами на Западе активно ставится под вопрос Освободительная миссия Красной Армии в Европе. Откровенно искажаются или игнорируются исторические факты: и то, что советские войска освободили Германию от национал-социализма, а многие страны Европы — от фашистской оккупации. Делается также акцент на жестокость ведения советскими войсками боевых действий на территории Германии, хотя руководство СССР проводило последовательную политику по разграничению населения страны и фашистского режима, с армией велась целенаправленная работа по разъяснению этой позиции, «жестокость» не выходила за рамки, характерные для любой войны, причем и западные союзники не отнюдь не отличались особой человечностью.

Пожалуй, один из немногих европейских политиков — Президент Чешской Республики В.Клаус, дал взвешенную оценку событиям Второй мировой войны, роли в ней СССР и то, как они должны быть объективно зафиксированы в исторической памяти: «Мы часто слышим рассуждения, в которых окончание Второй мировой войны интерпретируется иначе по сравнению с тем, как оно было пережито миллионами наших сограждан. Исчезает понятие освобождения и начинает преобладать акцент на послевоенном периоде истории. Окончание Второй мировой войны рассматривается как начало новой тоталитарной эпохи, которая вскоре наступила в нашей части Европы на четыре долгих десятилетия. Я убежден, что подобная оценка этого исторического события, которая, вне всяких сомнений, означала освобождение от нацизма и окончание немецкой оккупации, а также, собственно, и всей Второй мировой войны, не должна возобладать… Мы не имеем права смотреть на прошлое с иной позицией, нежели с позиции исторической. Мы не имеем права забывать об очередности фактов, причинно-следственной связи. Мы не можем якобы «гуманистически нейтрально» анализировать трагические события войны и периоды непосредственно после нее, то есть с точки зрения некоей «симметрии страданий». Люди, которые сегодня выступают с подобными идеями, постоянно требуют от нас делать все новые и новые некие «жесты примирений», которые, однако, фактически уравнивают между собой палачей и жертв, а иногда даже и меняют их местами».[745]

Таким образом, «образ врага» в войнах России XX века представляет сегодня далеко не только академический интерес. Попытки менять местами агрессора и жертву агрессии, преступника и карающего за преступление должны пресекаться. Объективная историческая память требует активной защиты еще и потому, что за попытками ее искажения стоят вполне прагматические интересы — геополитические, экономические и др. То, что при существовании СССР в международных отношениях невозможно было и помыслить, превращается в реальность. Например, в странах Запада, которые сами были партнерами в строительстве Ялтинско-Потсдамской системы, открыто подвергаются сомнению те аспекты в изменении миропорядка, которые были зафиксированы в международных правовых документах в интересах СССР, при этом ни в коей мере не затрагиваются изменения, в которых до сих пор заинтересованы страны Запада и их нынешние союзники.[746] Включение в орбиту НАТО стран Восточной Европы, в том числе ряда бывших союзных республик СССР, позволяет им не только ставить вопрос о ревизии некоторых итогов Второй мировой войны, предъявлять обвинения и претензии к России, но и лоббировать свои интересы в ведущих странах Запада, использовать их государственные институты для давления на Россию с целью переоценки истории и получения от этого реальных политических и иных дивидендов. Так, современные прибалтийские режимы, покровительствующие своим эсэсовцам, служившим гитлеровской Германии, притесняющие «русскоязычное» население, не только обвиняют СССР в оккупации, но и требуют от современной России материальную компенсацию. Территориальные претензии к ней предъявляют и бывшие страны-агрессоры, потерпевшие поражение во Второй мировой войне, прежде всего, Япония. Влиятельные политические силы, претендующие на часть российских земель, существуют также в Финляндии и в Германии.

Обращение к историческим событиям приобретает характер откровенного давления на современную Россию. И сегодня ей для того, чтобы отстоять свои законные права, ранее обеспеченные нормами международного права и общепризнанными договорами с другими государствами, заключенными в результате исторических, в том числе военных событий, приходится часто напоминать об исторической правде и отстаивать ее от многочисленных посягательств, диктуемых не только абстрактными «общечеловеческими ценностями», но и вполне корыстными целями.

Почти всю историю России характеризует одна, весьма неблагоприятная для нее тенденция — геополитические притязания соседей, попытки расчленить, отнять у нее те или иные территории, реализовывавшиеся в многочисленных войнах, особенно в XX веке. Никто в мире не заинтересован в усилении нашей страны, и периоды ее ослабления сопровождаются активизацией этих попыток. Поэтому в международной практике используются разнообразные, в том числе и «мирные» средства давления на Россию, среди которых методы психологической войны, манипуляция массовым сознанием — в ряду основных. «Образ врага» в исторической памяти — одна из областей подобного противостояния не только в сознании населения других стран, но и в собственно российском национальном сознании. На Россию пытаются переложить всю ответственность за войны XX века, приписать ей «природную агрессивность», сформировать тот самый «образ врага», который будет всплывать в массовом сознании разных стран при ее упоминании. Из нашей страны многие влиятельные силы пытаются сделать жупел, пугающий обывателя, а самим россиянам внушить чувства неполноценности, вины за свое историческое прошлое, неуверенность в отношениях с соседями.

Российская власть не должна оставаться безучастными к этим нарастающим тенденциям. Российская историческая наука также должна защищать истину, адекватно освещая события прошлого и формируя объективные «образы», влияющие на отечественную и мировую историческую память.