Глава 11 Швеция

Глава 11

Швеция

Наше свадебное путешествие началось с визита к королеве Швеции, матери моего мужа, чье слабое здоровье не позволило ей присутствовать на нашей свадьбе. Урожденная принцесса Баденская, в то время она находилась в Германии, в Карлсруэ, вместе со своей матерью великой герцогиней Луизой.

Там нас ожидал официальный прием. Мне было необходимо выйти из поезда в изысканном вечернем платье в украшениях. Можно себе представить, насколько непросто мне было одеваться в обычном купе первого класса! В Карлсруэ мы обнаружили, что при дворе носят траур по дедушке моего мужа. Все принцессы и фрейлины ходили в черных платьях и вуалях, а любимые стулья покойного великого герцога были отмечены траурными венками на сиденьях.

Великая герцогиня Луиза, дочь императора Вильгельма I, была одной из последних представительниц поколения принцесс, которые теперь исчезли. Это была пожилая дама, сочетавшая строгие принципы и железную волю с большим умом и чрезвычайно широким кругом интересов. Несмотря на мой юный возраст, она всегда относилась ко мне уважительно, что удивляло меня. С восьми часов утра, когда она присылала ко мне свою первую камеристку осведомиться, хорошо ли я спала, ее учтивости не было конца. Она часто входила в наши апартаменты, когда мы с мужем еще завтракали. Даже в этот час она уже была одета в черное креповое платье с длинным шлейфом и в руке, затянутой в черную перчатку, держала веер.

Ее преданность семье была поразительной, и такой же был ее неутолимый интерес ко всему. Она часами расспрашивала меня о далеких родственниках в России, известных ей только по именам. Ее интересовали мельчайшие подробности их жизни. Такое внимание распространялось и на умерших родственников, которые, казалось, продолжали занимать в ее жизни то же место, какое занимали прежде. Ее спальня, которую однажды она пригласила меня посетить, была увешана фотографиями королей, королев, принцев и принцесс на смертном одре. Некоторые рамки были украшены венками из бессмертника или бантами из крепа.

При баденском дворе царил строжайший этикет. Даже семейные собрания были отмечены печатью торжественности, казавшейся мне формой лицедейства, которой предавались великие люди, лишенные других развлечений. Моя новая семья относилась к своему прошлому и настоящему очень серьезно.

На следующий день после нашего приезда в Карлсруэ император Вильгельм II нанес нам официальный визит. Вечером, после парадов и церемоний, вся семья собралась на неофициальный ужин; за столом сидели всего лишь семь или восемь человек. Я сидела рядом с принцем Максом, еще молодым тогда человеком и более оживленным, чем другие. Какое-то его шутливое замечание заставило меня рассмеяться.

Воцарилось молчание. Все обратили на меня возмущенные и удивленные взгляды. Я умолкла и покраснела. Дома, в России, личные отношения были гораздо проще. Этикет существовал только для церемоний.

Затем мы поехали в Венецию, где были одни, так как король Швеции решил, что мы не нуждаемся в сопровождающих во время нашего медового месяца. Венеция, которую я с детства жаждала посетить, разочаровала меня; я не нашла в ней никакого очарования и оценила ее только в более поздние годы. Потом мы отправились в Ниццу, где нас ждал автомобиль. В нем мы должны были объехать Францию и затем добраться до Парижа.

В Марселе принцу пришлось лечь в постель с легкой простудой. В сопровождении нашего шофера я совершила небольшую экскурсию на пароходике в замок Иф. На нем же ехала толпа рабочих и солдат, находившихся в увольнении; все были в той или иной степени пьяны и распевали песни.

В Биаррице я вновь увидела свою кузину, великую княгиню Ксению, и ее детей, которые жили на большой вилле на берегу моря. Однажды мы поехали в Сан-Себастьян, чтобы посмотреть бой быков. Но пришлось сидеть на солнце, и из-за головной боли я ушла, не дождавшись конца. Из Биаррица мы поехали в Тур, а оттуда – смотреть замки на Луаре.

К этому времени мне все уже надоело. Езда в автомобиле утомляла меня; часто случались поломки, и одежда того времени была плохо приспособлена для такого путешествия. Тогда я еще не привыкла обходиться без горничной. Моя шляпа, водруженная поверх высокой прически, не держалась на голове, и, чтобы не потерять ее, мне приходилось крепко привязывать ее к голове густой вуалью, которая забивалась пылью и не давала мне свободно поворачивать голову. Юбки были слишком длинными и широкими для подобных путешествий. Всякий раз, когда я в дороге бросала взгляд в зеркало, оно показывало мне все тот же несчастный облик: сбитую на одну сторону прическу, шляпу, съехавшую набок. Я чувствовала себя жалкой.

Наконец осталось сделать лишь одну остановку, прежде чем достигнуть Парижа, где меня ожидали мой отец и Дмитрий! Но в тот последний день одна за другой лопнули пять шин, и, чтобы заменить каждую, требовалось по крайней мере три четверти часа. Мое терпение подверглось большому испытанию. В отчаянии я ходила взад-вперед по обочине дороги, раздражаясь из-за каждой новой задержки.

Был уже глубокий вечер, когда мы добрались до Парижа. Когда машина подъехала к гостинице, первый человек, которого я увидела, был Жданов, старый камердинер моего брата. Я бросилась к нему на шею, дрожа от радости.

Потеряв надежду увидеть нас в тот вечер, Дмитрий проводил его в доме нашего отца в Булонь-сюр-Сен. Но вскоре он приехал, и мы вновь встретились после разлуки, которая нам обоим показалась бесконечной. Нам нужно было так много сказать друг другу, что в течение нескольких минут мы вообще не могли найтись, и молчали, охваченные волнением.

Хотя мой супруг старался мужественно скрыть это, но я не могла не заметить, что мое нетерпение увидеть Дмитрия, моя радость от нашей встречи причинили ему настоящую боль. Я сказала себе, что должна быть осторожной, но, несмотря на мои добрые намерения, все же не могла не пробраться украдкой в комнату моего брата, как только принц лег спать. Он немедленно вернул бы меня, но нам с Дмитрием так много надо было сказать друг другу, что время пролетело незаметно, и мы добрую половину ночи провели, сидя рядышком на лестнице и шепотом обмениваясь своими секретами.

На следующий день мы обедали с моим отцом. Наконец-то я увидела ту домашнюю обстановку, к которой годами стремились мои помыслы, и впервые встретилась со своим единокровным братом и двумя маленькими сестренками, старшей из которых было шесть лет. Дом в Булони был удобный, тихий и простой – это был домашний очаг. Понятно, что отец не мог сожалеть об огромном дворце, холодном и пустом, который он оставил в Санкт-Петербурге, и со своей женой здесь был идеально счастлив.

Когда я увидела их рядом в доме, который они вместе создали, из моего сердца ушли последние признаки недоброго чувства, которое я испытывала по отношению к своей мачехе. После этого мы стали называть друг друга по имени, как это делают друзья, и употребляли в речи фамильярное «ты», обращаясь друг к другу. Отец был счастлив.

Я не была в Париже с семи лет. Все, что я видела, волновало меня. Магазины были полны чудес. Сделать выбор было так трудно, что, насколько мне запомнилось, я сделала всего две покупки, которые оказались довольно любопытными. Одна была тем, что парижский парикмахер назвал «накладной челкой», или в просторечии «крыса», но очень декоративная. Она состояла из длинной пряди завитых волос, уложенной поверх подкладки из конского волоса, которую прикалывали к собственным волосам так, чтобы они были как можно выше надо лбом. После того как парикмахер однажды надел ее на меня, я не могла понять, как снова использовать ее, так как мои волосы были гораздо толще. Вероятно, эта идея таким образом украсить себя была сомнительной, и моя новая фрейлина баронесса Фалькенберг смеялась над моим приобретением до слез.

Моей другой покупкой было огромное боа из желтых и голубых страусовых перьев цветов шведского флага. Я намеревалась надеть его на церемонии моего официального вступления в Стокгольм.

Дмитрий уехал из Парижа на несколько дней раньше меня, чтобы навестить, по его словам, великого князя Гессенского. Мы с мужем проехали всю Германию, затем Балтику и прибыли в Швецию. Всю дорогу до Стокгольма мы видели толпы людей, приветствующих нас радостными криками. Мне было очень приятно такое внимание. Без всяких наставлений я ощущала, что надо делать: я отвечала на приветственные речи, целовала маленьких девочек, которые предлагали мне цветы, разговаривала с незнакомыми людьми, улыбаясь в ответ на радостные восклицания, бросала в толпу свой носовой платок. Мое знание шведского языка очень помогало в моем искреннем желании понравиться. Я страстно желала, чтобы народ моей новой страны полюбил меня, и чувство своего успеха опьяняло.

Мы прибыли в Стокгольм по воде, переплывая от острова к острову на военном корабле. Это был прекрасный день. Я была в белом: в кружевном пальто и большой шляпе, украшенной страусовыми перьями. На шее у меня было то самое боа.

Украшенная лодка отвезла нас на пристань, с которой мы должны были ступить в город. Там мы пересели в открытый экипаж, сопровождаемый кавалерийским эскортом, одетым в форму небесно-голубого цвета и серебряные шлемы.

Мы медленно тронулись. За нами последовала вереница карет. На улицах, украшенных шведскими и российскими флагами, колыхались толпы людей. Дети махали флажками, женщины бросали цветы – вскоре они заполнили всю карету, – и вокруг раздавались приветственные возгласы людей.

У дворца, который возвышается над городом и виден издалека, стоял почетный караул, одетый в форму времен Карла XII. Наш экипаж подъехал, лакеи открыли дверцы, выпавшие оттуда цветы рассыпались по земле. На каждой ступени главной лестницы стоял гренадер в большой медвежьей шапке. По всему дворцу отдавались звуки барабанов и труб военного оркестра, который играл государственные гимны наших двух стран.

Мы с принцем поднялись до площадки, где в сопровождении свиты меня ожидали король и королева. Прямо за ними в тени от двери я увидела – могла ли я в это поверить? – да, Дмитрия в белом мундире гвардейца. Я остановилась на месте и уставилась на него, настолько забыв о выражении своего лица, что в свите не могли удержаться от смеха. Король тайком привез его в Швецию, чтобы сделать мне сюрприз и чтобы я чувствовала себя свободнее в первые дни в чужой стране.

После первых приветствий и официальных представлений двору нас отвели в комнаты, расположенные анфиладой, которые должны были стать нашим домом, пока не будет выстроен наш собственный. Там нас ждала моя верная горничная Таня и мой любимый фокстерьер, который радостно прыгал, приветствуя меня. Через несколько минут пришли Дмитрий и генерал Лайминг. Так что в начале своей жизни в Стокгольме я оказалась окруженной старыми друзьями.

Но, невзирая на деликатную предупредительность короля и свою радость при виде Дмитрия, я не могла не почувствовать, что лучше бы его визит состоялся чуть позже. Для своего появления в Швеции я решительно настроила себя по крайней мере несколько первых дней не думать о прошлом, а полностью отдаться своим новым обязанностям и найти удовольствие в своей новой роли. Присутствие Дмитрия некоторым образом отвлекало меня от этой цели и поворачивало мои мысли назад, к старой жизни, нежели обращало вперед, к новому.

После нескольких дней празднеств, обедов и приемов мы уехали за город. Дмитрий по-прежнему сопровождал нас. В качестве укромного уголка в сельской местности мой муж, имея титул герцога Сёдерманландского, использовал небольшой замок в этой провинции, расположенный в двух часах езды на поезде от Стокгольма. Нас приняли с соответствующими церемониями; в тот день вся провинция собралась там, чтобы приветствовать своего герцога и его молодую жену. И из всех приемов, которые нам пришлось вытерпеть, этот был самый тяжелый, так как люди не ушли из сада, а оставались там весь до вечера и вернулись на следующий день, заглядывая в окна первого этажа со всех сторон дома. Мы ели при стечении народа, сидя как в витрине: в столовой было три больших окна и застекленное крыльцо.

Несколько дней спустя Дмитрий вернулся в Россию. Мы с мужем остались одни, если не считать баронессу Фалькенберг и капитана Клеркера, адъютанта моего мужа.

Приятный покой сменил волнения свадебного путешествия и нашего приезда в Швецию. Приближенные тактично оставили нас одних. Можно предположить, что они приятно проводили время, так как вскоре поженились.

В поместье было мало развлечений. Я очень страдала от тоски по родине. Тем летом к нам приехал мой молодой дядя – принц Христофор, чтобы провести с нами несколько дней. Шутник и фантазер, он благотворно подействовал на меня. Мне было очень жаль, когда он уехал. А осенью, как и обещал, вернулся Дмитрий, и мы отправились в морское путешествие на паруснике к островам у побережья Швеции. Днем мы плыли, а вечером бросали якорь в какой-нибудь маленькой гавани или высаживались на каком-нибудь острове, часто необитаемом, купались в скалистых бухтах и готовили еду на костре. Это были приятно проведенные недели.

Следующей осенью Дмитрий вернулся, и мы снова плавали с ним и моим мужем на той небольшой яхте. Мне нравилась жизнь на борту яхты с ее простотой, тишиной и отсутствием формальностей. Иногда я сама брала в руки румпель, а принц давал мне уроки хождения под парусом. Это были счастливые две недели. С нами была команда всего из трех человек и стюард, который убирал каюты и готовил нам пищу. Мне приходилось обходиться без горничной, и я вспоминаю, какие трудности испытывала со своими волосами, которые просто не могла уложить без посторонней помощи. Наконец я нашла средство, которое облегчило мне жизнь: я заказала себе парик!

Но он доставил бы мне гораздо меньше проблем, чем мои собственные волосы, если бы я дала себе труд научиться с ним обращаться. Начнем с того, что его надо было расчесывать, и могу вас уверить, это гораздо труднее, чем расчесывать собственные волосы. Даже после всех моих стараний он всегда выглядел как разметанный ветром стог сена. Каждое утро, устав от борьбы с париком в тесноте маленькой каюты, я выходила на палубу, держа его в руках, и мои волосы развевались на ветру. Там я садилась где-нибудь, не обращая внимания на подтрунивания, и продолжала борьбу. Причесав его, я должна была надеть его на себя таким образом, чтобы он полностью закрывал мои собственные волосы, и это также было непросто. Мне никогда не удавалось добиться этого. Всегда какая-нибудь прядь волос выбивалась. Более того, моя голова в парике становилась такой огромной, что никакая шляпа не налезала, да и от этого количества волос моей голове было так жарко! Столько хлопот!

Через десять дней мы вернулись в Стенхаммер, и Дмитрий отправился назад в Россию. В октябре мы уехали из провинции и поселились во дворце в Стокгольме. Комнаты, которые мы занимали, были большие и темные, с великолепной мебелью, которой было в них недостаточно, и стенами, увешанными старыми гобеленами.

Той осенью я поняла, что у меня будет ребенок, и хотя не страдала от этого физически, но пребывала в плохом настроении, подавленная и грустная. У принца закончился отпуск, и он опять вернулся к своим обязанностям в Генеральном штабе флота; я видела его только по вечерам. Праздность и одиночество тяготили меня. Я вышивала и пыталась читать, но мое образование было настолько неполным, что чтение не было для меня развлечением. Я не привыкла к серьезным книгам и не была приучена к систематическому изучению какого-либо предмета. Мой кругозор был ограничен моими собственными способностями наблюдать и приспосабливаться, не хватало мне и пытливости ума. Я всегда жила в плену традиций и воспоминаний о великих временах, не осознавая их сущности. История Швеции, дворец, музей и коллекции предлагали огромные возможности для изучения. Я же никогда и не думала об этом.

Главным занятием моей тети и ее окружения всегда была благотворительная деятельность. Но здесь, в Швеции, казалось, никому помощь не нужна, все было замечательно организовано, так что я была лишена этого последнего занятия.

Хотя мое здоровье никогда не вызывало ни малейшей озабоченности, мы почти не выходили в свет, и я была окружена такой заботой и такими мерами предосторожности, что в конце концов стала верить в свою собственную хрупкость.

Прошла зима. Я испытывала потребность в присутствии какого-нибудь знакомого лица и впервые в жизни почувствовала острое сожаление оттого, что у меня нет матери. Тетя Элла отказалась приехать ко мне; ее полностью поглотила монашеская жизнь. Она написала, что не может обойтись без своей работы.

Наконец настало мое время. Боли начались вечером, но той ночью я была еще в состоянии спать. Утром ко мне пришла моя невестка, наследная принцесса (дочь герцога Коннахтского; она умерла в 1922 году), и оставалась со мной весь день. Вместе с ней мы пережили эти долгие часы, полные боли, и, когда на следующую ночь у меня наконец родился сын, именно она держала у моего лица маску, пропитанную хлороформом.

По обычаю шведского двора, король с церемониями представлял новорожденного членам правительства и высокопоставленным придворным сановникам. Я не могу с уверенностью вспомнить, произошла ли эта презентация в ту же самую ночь или наутро после рождения ребенка, но перед моими глазами стоит ясная картина: мой конюший и баронесса Фалькенберг, оба при полном параде, ждут, чтобы взять ребенка из моей постели и отнести его королю.

Как только я смогла выходить в свет, сына крестили в одной из комнат дворца. Я лелеяла надежду, чтобы кто-нибудь из моей семьи принял участие в этой церемонии, но она не осуществилась. На ней присутствовала только моя старая гувернантка мадемуазель Элен, которая приехала из России. Я утешалась тем, что предвкушала июнь, когда с официальным визитом к шведскому двору должны были приехать российские император и императрица.

Они приплыли на своей яхте в сопровождении флота военных кораблей. Стокгольм расцвел флагами обоих государств. Мы вышли к яхте приветствовать их и сопроводить на берег. Этот приезд имел для меня особенное значение: они словно привезли в Швецию Россию, по которой я тосковала, и смягчили на какое-то время мое чувство утраты дома. Так что я с искренним жаром приветствовала царственную чету, и тепло их ответной реакции вселило в меня чувство, будто я, как они обычно шутливо называли меня, на самом деле была их «самой старшей дочерью».

Но судьба так безжалостна, что даже в эту маленькую частицу России, которую привезли мне мой император и императрица, вторглись насилие и смерть. Прием на берегу был восторженный; последовавшие затем празднества – веселые и приятные, но, когда гости покидали дворец после торжественного обеда, кто-то, спрятавшись в тени, выстрелил из револьвера в шведского генерала. Смертельно раненный, он упал и вскоре после этого умер. Никто так и не смог раскрыть мотива этого преступления. Быть может, убийца принял шведа за российского сановника. Уже несколько веков в Швеции не происходило ничего подобного. Все были в ужасе, и я, наверное, больше всех; я дрожала за безопасность наших гостей, пока они не уехали.

Вскоре после этого мой муж должен был уйти в море на два месяца. За этой разлукой последовало много других. Мне пришлось учиться привыкать к его отсутствию и организовывать свою жизнь самостоятельно. Мы все реже и реже оставались вдвоем.

Я очень старалась приобрести друзей. Люди, от которых когда-то я была так далека, теперь привлекали меня, как все новое. Я чувствовала, что, став ближе к ним, я узнаю жизнь и то, как защититься от нее. Я была очень молода и уверена в успехе. И только гораздо позже я стала понимать, как суровы ограничения, налагаемые царским воспитанием, наследственностью и обычаями. «Кур нельзя научить летать, а орлов нельзя научить разговаривать, как попугаев». Принцы правящих фамилий являются отдельной породой людей, которые веками были изолированы во дворцах, их защищали, ограничивали, вынуждали жить среди своих мечтаний и иллюзий, а жизнь вместе со своими требованиями времени проходит мимо нас. Поэтому нам суждено быть уничтоженными или забытыми.

В Швеции отношение людей к их королевской семье показалось мне, приехавшей из России, любопытным. Казалось, они относятся к ней с любовью, но, скорее, как к большим детям, привилегированным детям, чья жизнь, интересы и собственность – это отдельный мир, роскошный, волнующий и необходимый для красоты и достоинства мира в целом. Любопытство, которое возбуждало малейшее наше действие в Швеции, явно было частью этой народной психологии: весь народ наслаждался этим шоу. Малейшие наши черты, хорошие или плохие, комментировались со всех сторон, всегда беззлобно, всегда с улыбкой, как взрослые люди обсуждают проделки своих детей.

В России все было по-другому. Там император держал в своих руках никем не оспариваемую абсолютную власть над своей страной и подданными. В какой-то степени он был Богом; семья разделяла это обожествление. И все же в России не приходилось чувствовать себя так неловко от связывающего тебя этикета, как в Швеции, постоянно находиться на виду, ощущать ограниченность в проявлении своих природных склонностей, когда дело касалось общения с простыми людьми.

В России было гораздо проще наладить дружеские отношения. Общественная жизнь почти не существовала. Церемониалы были великолепны, но редки, этикет существовал исключительно для официальных мероприятий. В наших дворцах мы могли вести такую жизнь, какую хотели, и наши внутрисемейные отношения были защищены от посторонних глаз. Поистине мы были из семьи бессмертных, и ни один человеческий недостаток, будучи открытым, не прощался нам. Но русские доверительно разговаривают со своим Богом и обращаются к нему. Таково было отношение русских людей и к нам, отношение, не осложненное снобизмом – недостатком, которого совершенно нет у моих соотечественников.

Ситуацию можно описать в нескольких словах: в Швеции жизнь была сложной, но люди – простые, а в России все было наоборот: жизнь была простой, а людей было трудно понять. Те русские, которые допускались в наши дома, часто становились нашими друзьями, но главным образом из-за своей непомерной, почти болезненной, гордости они часто обижались по пустякам, и дружба прекращалась. А те, кто не был допущен, чувствовали, что ими пренебрегают, и изливали свою горечь в критических высказываниях, которые широко распространялись в народе, их жадно слушали и впитывали. Так мало-помалу пустел олимп.

Я уже говорила, что первое длительное отсутствие моего мужа было для меня настоящим испытанием, но и в то же время оно было полезным, потому что заставило меня увидеть необходимость строить свою собственную жизнь. У меня всегда было много общественных обязанностей, и теперь я испытывала некоторое удовлетворение от их выполнения. Дмитрий приезжал навещать меня, и мы ездили вместе с визитами, посещая окрестные поместья и замки. В мою честь устраивались танцевальные вечера, и я встречалась с провинциальным обществом, иногда развлекала людей у себя дома в неофициальной обстановке и необычными способами. Например, одного молодого прусского принца, племянника королевы Швеции, я отправила кататься в открытом двухколесном экипаже в такое время, когда, зная погоду в нашей местности, была уверена в том, что случится ливень с грозой. И действительно, начался проливной дождь. Меня чрезвычайно позабавил вид принца под дождем в великолепном сюртуке и сером цилиндре! Он хорошо выдержал это испытание и снова приехал в Стокгольм через несколько месяцев. Я до сих пор помню – и это яркое пятно в моих воспоминаниях о том лете – приятное времяпрепровождение в его обществе и его искреннюю веселость.

Тем летом я впервые со времени своего замужества поехала в Россию и взяла с собой сына, которому было еще несколько месяцев от роду, чтобы показать его своим родственникам и друзьям. Сначала я остановилась в Петергофе, куда меня пригласили император и императрица, а затем отправилась в Москву навестить тетю.

Этот последний визит был очень тягостным для меня. Я поехала в Николаевский дворец; тетя там больше не жила, и только несколько комнат в нем содержались для ее личного пользования. Ее свита сильно поредела, а многие из старых слуг были уволены. Мои собственные комнаты были уже непригодны для жилья. Куда бы я ни бросила взгляд, везде видела печаль, запущенность, беспорядок. И это там, где когда-то жизнь была распланирована и регламентирована до последней детали.

Тетя жила в проектируемой ею обители, чтобы было удобнее руководить строительством большой часовни, больницы и другими новыми постройками. У нее была задача, по своим целям схожая с деятельностью диаконис в раннем христианстве. Вместо того чтобы жить в одиночестве, в уединенных размышлениях, моя тетя планировала для своего ордена активную деятельность: организовать работу сиделок, благотворительность. Эта идея была так чужда российскому характеру, что вызывала удивление у людей и упорное противодействие со стороны высшего духовенства. Для себя и своих монахинь тетя придумала очень простую, строгую и красивую одежду – и это вызвало нарекания. Казалось, все смеются над ней. Но ничто не могло лишить ее уверенности в своей правоте. Она так или иначе нашла в себе мужество разрушить рамки ее жесткого «положения», отведенного ей по рождению и воспитанию. Я заметила, что, эмансипировавшись, тетя лучше стала понимать людей и смогла привести свою жизнь в соответствие с реальным миром. Приблизившись к невзгодам и даже порокам людей, она проникла в скрытые причины, которыми движим мир, она все поняла, все простила и возвысилась. Но осталась верна своей прежней привычке молчать, никогда не поверять мне свои планы и рассказывать о трудностях. Я черпала какую-то информацию из других источников и, так как у меня не было привычки задавать вопросы, ощущала многое интуитивно.

В Москве, куда я рвалась всем сердцем, как к себе домой, происшедшие перемены показали мне, что я как будто не знаю этого города. Ко мне так и не вернулось мое прежнее отношение к ней, и я возвратилась в Швецию с чувством непоправимой утраты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.