XXX. НА БЕГЛЫХ КАБАРДИНЦЕВ (1825 год. Князь Бекович-Черкасский)

XXX. НА БЕГЛЫХ КАБАРДИНЦЕВ (1825 год. Князь Бекович-Черкасский)

Проходили годы усилий, направленных на то, чтобы заставить воинственные племена Кавказа уважать русские границы. Но если была усмирена и оттеснена в горы хищная Чечня, если Дагестан замолк пред грозным рокотом русского оружия, если пала окончательно покоренная Кабарда, если все это совершилось и вписалось в скрижали истории самоотверженных подвигов русского солдата, то невозможно было сказать того же о Черкесии, в которой Россия встретила непримиримого врага, предпочитавшего гибель своих сынов и пожары аулов мирным отношениям с могущественным соседом.

Покорение Кабарды создало новую причину вечных тревог на правом фланге, на верхней и средней Кубани. Беглые – по русскому официальному выражению – кабардинцы стали за Кубанью новым элементом, постоянно возбуждавшим к беспрерывным и мстительным набегам. Под их влиянием выходили тогда на линию все крупные шайки, устремлявшиеся нередко прямо на мирную Кабарду, чтобы наказать ее за подчинение России и увести в горы. Но в этом последнем районе, до самого 1825 года, черкесы терпели одни неудачи, за которые и мстили внезапными нападениями на Кубанскую линию, не так крепко огражденную, как Кабарда. Осень 1824 года была временем обостренной вражды и усиленной деятельности черкесов. Начинаются настойчивые стремления прорваться в Кабарду, тогда уже волновавшуюся, одновременно с набегами на Кубанскую линию.

Дело защиты усложняется. Русский солдат должен был поспевать всюду – и на всем обширном протяжении Кубани до Черномории, и в безопасной Кабарде, преодолевая неимоверные трудности.

В записках Родожицкого есть поражающая картина передвижения одного отряда с правого фланга в Нальчик, ясно обрисовывающая и тревожное положение тогда края, и геройский дух кавказских солдат.

“За несколько верст до Прочно-Окопской станицы,– рассказывает он,– встретился мне обоз Ширванского батальона и потом весь батальон, идущий в Кабарду. Солдаты большей частью без мундиров, в куртках разного покроя, подходящих к зеленому цвету, в мохнатых черкесских шапках, в синих холщовых шальварах и в пестрых рубахах; все они были очень навьючены ранцами, сумками и мешками; лица у всех загорелые, отважные, воинственные; народ не крупный, но плечистый и сильный – ужас черкесов. Это первые воины, которых я увидел здесь в настоящем их виде, как они совершают набеги на закубанцев. Этот батальон после утомительного похода за Кубань в шесть дней прошел в Кабарду триста верст, то есть по пятидесяти в сутки!.. Одна только любовь к Дядюшке, как они называли Ермолова,– замечает Родожицкий,– могла дать им такую чудесную силу”.

Прямой обязанностью русских властей, понимавших нравственную силу кавказских войск и местные особенности войны, близко знавших полудикое уважение черкесов к силе и презрение к снисходительности и гуманности, было не оставлять без ответа их враждебных действий. Кровавый набег Джембулата, безнаказанно, в виду русских войск ушедшего в горы, призывал к такому отмщению, которое восстановило бы в горах должное уважение к русскому имени и русской силе. Наступившая зима при тогдашних обстоятельствах удержала войска от немедленного перехода за Кубань и отсрочила кару беглых кабардинцев, главных виновников набега Джембулата. Но едва наступила весна, как русские войска приготовились к экспедиции. В ней суждено было выдвинуться новой замечательной личности, оставившей по себе громкое имя на Кавказе,– князю Бековичу-Черкасскому.

Первого апреля 1825 года значительный отряд из трех батальонов пехоты и двух линейных казачьих полков, Кубанского и Кавказского, при восемнадцати орудиях пешей и конной артиллерии, под командой самого Вельяминова, переправился через Кубань у Прочного Окопа. Река была в разливе, и артиллерию пришлось переправлять на паромах; третьего апреля войска стояли тем не менее уже на Чамлыке. Цель похода была захватить беглые кабардинские аулы князя али-Кара-Мурзина, богатейшего и влиятельнейшего из кабардинских владетелей, дерзко расположившего свои аулы около плоскости, недалеко от русских границ, как вечную для них угрозу. На Чамлыке получены были известия, что кабардинцы проведали о движении войск и что аул Кара-Мурзина уже бежал в горы. Четвертого числа отряд перешел Лабу и стал на ней лагерем. Вельяминов отрядил полковника князя Бековича-Черкасского с линейными казаками вперед – подобрать баранту, которая должна была оставаться после беглых кабардинцев, и узнать, верен ли слух о побеге Кара-Мурзина с его аулами в горы.

Бекович переправился через Лабу верстах в десяти ниже отряда и сразу наткнулся на большой конский табун. Пастухи были допрошены и сообщили, что аул Кара-Мурзина стоит еще на месте, не дальше как в двадцати верстах, что кабардинцы всю ночь не спали, ожидая нападения русских, но слыша, что отряд все еще стоит на Чамлыке, они совершенно успокоились – и теперь, вероятно, спят.

Бекович послал сказать Вельяминову, что он идет вперед, и просил пехоты. Вельяминов немедленно двинул за ним батальон и послал приказание обложить аул и держать его в блокаде до прибытия главных сил. Приказание это не поспело вовремя, не поспел и батальон. Казаки управились без пехоты и пушек.

Дело в том, что, отправив к Вельяминову известие, Бекович не мог не подумать, что как бы не торопилась пехота, она раньше, чем через пять часов, подойти не может, а между тем настанет день – и неприятель или уйдет, или успеет подготовиться к обороне. Очевидно, следовало пользоваться выгодами внезапного нападения, и Бекович решился произвести его с одними казаками.

Предприятие было не легкое. Самому Бековичу было известно, что аул большой, домов в сорок, что Кара-Мурзин один из храбрейших наездников, славившийся по всему Закубанью, и что при нем большая часть лучших узденей его – цвет беглой Кабарды. А в распоряжении Бековича было только триста пятьдесят линейных казаков.

Путь лежал по отлогости горы Ахмет, мимо бесленеевских аулов, где все спало. Верст пять казаки проскакали в карьер, опять перешли Лабу и очутились в узкой лесистой теснине, задвинутой с обеих сторон громадными горами; тут сотня черкесов могла бы остановить тысячи войск. Казаки, рассыпавшись по одному и по два, с трудом поднимались все выше и выше, по едва приметной каменистой тропинке, на протяжении почти двадцати верст. Поднявшись на последний уступ, они увидели аул.

Отряд остановился в недоумении. Перед ним был не простой аул в тридцать-сорок хижин, как рассчитывали найти его, а целый город, в котором было не менее двухсот укрепленных домов, мрачно смотревших своими узкими амбразурами, заменявшими окна. Отступать, однако, было уже поздно. Позади – бесленеевцы, впереди – огромный аул, который вот-вот проснется; и теснина, пройденная с таким трудом, сделалась бы могилой храброго отряда. Бекович знал к тому же, что у людей, подобных кавказским линейцам, мужество растет по мере опасности,– и решился действовать. Объехав ряды казаков, он под страхом смертной казни запретил им грабить прежде, нежели кончится бой, и пустил их с места карьером... Заря чуть брезжилась, аул крепко спал и был захвачен совершенно врасплох. При первом крике “ура!” кабардинцы выскочили и схватились за оружие. Они выбегали из домов, неодетые, только с ружьями и кинжалами в руках. Начался беспощадный приступ, казаки зажгли дома – и население гибло в пламени.

Кавказский полк пронесся с одного конца аула на другой. Его командир, Дадымов, налетел на самого князя али-Кара-Мурзина, которого знал в лицо. Князь стоял полураздетый у порога своей сакли и почти в упор выстрелил в Дадымова. Пуля пролетела мимо. Тогда Дадымов кинулся на него, крикнув по-черкесски: “Теперь ты мой!” – и, в свою очередь, выстрелил из пистолета. Пуля ударила в князя ниже правого глаза и вышла в затылок, пронизав мозг. Кара-Мурзин пал мертвым на пороге своего дома.

Княгиня видела в окно гибель своего мужа. Она выскочила из сакли, держа в руках мешок с семьюстами червонцами. Казаки мгновенно выхватили золото, но ее оставили в живых и отправили к Бёковичу. Другая женщина, жена убитого узденя, высыпала четыреста червонцев в яму, сама подожгла строения, окружавшие ее, и сгорела вместе с червонцами и со всем имуществом. После боя во многих местах аула находили слитки золота и серебра. Добыча была вообще огромная. Казаки захватили до четырех тысяч голов скота и лошадей. В плен было взято только сто тридцать девять душ, все остальное население погибло или в бою, или в пламени. Линейцы собрали и похоронили пятьсот семьдесят трупов, но по свидетельству самих кабардинцев одних убитых между ними было более тысячи человек.

Никогда еще кабардинцы не терпели такого страшного поражения, нанесенного столь ничтожной горстью людей. “Кто не был сам на месте пепелища,– говорит Вельяминов,– тот почитает сказкой, чтобы триста пятьдесят казаков могли пройти через такие неприступные места и сделать такое страшное опустошение”. Через час после погрома подошла к аулу помощь – триста баракаевцев. Но им делать уже было нечего.

Между тем сам Вельяминов двигался с отрядом по следам Бековича. У горы Ахмет, верстах в двадцати от места битвы, его застали первые известия, что бой окончен и что Бекович отправил уже пленных вперед, чтобы они не стеснили его при отступлении. Вельяминов повернул назад и в три часа пополудни был в прежнем лагере на Лабе.

Скоро стали подвозить пленных. Прежде всех приехала, в сопровождении казака, княгиня, вдова али-Кара-Мурзина, верхом на коне, вся с ног до головы окутанная густым покрывалом. Вельяминов тотчас велел очистить для нее солдатскую палатку и приставить к ней караул. Сходившая с лошади княгиня показалась всем молодой, стройной, с маленькими аристократическими руками, но густое покрывало никому не дозволяло видеть ее лица. За княгиней появились и другие пленные. Детей привезли отдельно, и малютки тотчас же бросились к своим матерям. Жалкий вид представляли все эти женщины, девушки и дети, собранные в вагенбурге. Одна была ранена в ногу, некоторые, как помешанные, с дикими взорами, рвали на себе волосы, плакали, обнимались. Среди кровавых ужасов минувшей ночи матери сберегли для своих детей кусочки хлеба, и страшно было смотреть теперь, как они старались усладить для них горестную учесть плена этими жалкими кусками.

В числе пожилых женщин выдавалась жена одного убитого узденя, представительная и гордая; ее окружали несколько молодых девушек с длинными косами и с благородными чертами лиц, одетые в пестрые шелковые халаты. Одна молодая женщина, совершенно нагая, как восковая фигура Венеры, прекрасная собою, почти без чувств лежала на земле, ничего не видя и не слыша и испуская немые стоны. Опираясь головою на правую руку, она простирала левую к сидевшему перед нею также обнаженному курчавому и прекрасному мальчику.

Впрочем, все пленные не казались в тот момент особенно привлекательными; большие глаза, большие носы и тонкие губы – отличительные черты черкесской физиономии, искажены были страхом и горестью. Лишь дети, не понимавшие хорошо, что с ними делается, производили впечатление своею характерной горской красотою, но даже и между детьми некоторые были полны тревоги – одна весьмилетняя девочка от испуга как бы помешалась и к утру умерла в страшных конвульсиях.

Не лишен значения тот факт, что этот страшный погром беглым кабардинцам был нанесен, в лице князя Бековича-Черкасского, их же соплеменником прежней княжеской фамилии, одной из отраслей Джембулатова рода. Князь Федор Александрович был внучатым племянником того Бековича, уроженца малой Кабарды, известного у черкесов под именем Тембота, или Темир-Булата, который погиб с русским отрядом под Хивой.

История этого рода и его отношений к России весьма замечательна. Родной брат Тембота, ходившего в Хиву, впоследствии также генерал-майор русской службы, эль-Мурза бек-Черкасский выехал в Россию из своего отечества в царствование Петра Великого, при котором и находился во все время персидского похода со своими узденями. Петр пожаловал ему земли, лежавшие вокруг новопостроенной крепости Святого Креста, а когда крепость была оставлена и жители ее перешли в Кизляр, переселился туда со своими людьми и эль-Мурза. В Кизляре вновь были отведены ему значительные земли, так как места были привольные, и ни грузин, ни армян тогда еще там не появлялось. Князь командовал здесь терскими казаками и защищал с ними край от набегов горских народов.

Сын его Александр, отец виновника разгрома Кара-Мурзинова аула, был также генерал русской службы. Женившись на княгине Любови Александровне Кончаковой (из кабардинской фамилии Мударовых), воспитывавшейся, вероятно, в России и до смерти сохранившей большие связи в Петербурге, он жил в своем ауле по-европейски. В конце минувшего столетия большая приязнь связывала его с графом Гудовичем, командовавшим тогда Кавказской линией, но эта же дружба была и причиной его несчастий. Оба страстные охотники, они, как говорят, поссорились из-за собак, и, по интригам Гудовича, император Павел отнял у Бековича все его имения на том основании, что он не мог представить на них документов. Старик, пораженный параличом, прожил восемь лет в совершенной бедности.

Ермолов исправил эту несправедливость. После моровой язвы, опустошившей и обезлюдившей Малую Кабарду, обширные степи между Сунжой и Тереком представляли для чеченских хищников удобнейшие пути для набегов на линию. Признав вследствие этого необходимым вновь заселить эти плодоносные места, Ермолов искал их хозяина. Земли эти издавна принадлежали роду Мударовых. Но так как весь род Мударовых и Кончаковых был истреблен заразой и единственной представительницей его оставалась Любовь Александровна Бекович, то она, по ходатайству Ермолова, и была признана, вместе с сыновьями Федором и Ефимом, законной наследницей всех этих земель. Последний, Ефим, был в то время на русской службе в чине прапорщика.

Бековичи переселили сюда своих крестьян из Кизляра, также возвращенных им, и сделались владельцами Малой Кабарды, заградив русские земли со стороны беспокойной Чечни.

Князь Федор Александрович был младший сын князя Александра. Послужной его список говорит, что он начал свою службу на Кавказе. В 1806 году в чине губернского секретаря он находился при Булгакове во время покорения Кубинской и Бакинской провинции и за отличие в этой компании переименован в поручики. Так началась его военная карьера. В 1807 году он участвовал в штурме Ханкальского ущелья, в 1810 – был за Кубанью, а в 1812 – при усмирении кахетинского бунта. Родожицкий, близко знавший князя Федора Александровича, передает, не всегда согласно с официальными данными, многие подробности его жизни. По словам его, молодой князь сопровождал в Петербург персидского посла, приводившего императору слона в подарок от шаха. Ловкий, статный кабардинец, разъезжавший по Петербургу на прекрасном персидском жеребце, обратил на себя общее внимание, понравился, между прочим, графам Милорадовиру и Бенигсену и сопровождал первого в Варшаву, а последнего в Молдавию. Родожицкий говорит, что Бенигсену князь и обязан переводом в гвардию в лейб-казачий полк (по послужному списку в 1816 году) и что он при представлении императору Александру получил две тысячи пятьсот рублей на обмундирование. Между тем мать его, вспоминавшая свои петербургские связи, написала о сыне графине Орловой-Чесменской, с которой когда-то была приятельницей. Графиня приняла Бековича в свой дом, как родного, и там молодой кабардинский князь имел случай вращаться в высшем аристократическом обществе.

Ермолов, отправляясь на Кавказ, пригласил Бековича с собою, предвидя в нем человека, незаменимого в предстоящих ему делах, так как, кроме европейских и природного черкесского, князь владел в совершенстве языками турецким, персидским, кумыкским и татарским – и уже этим одним был, действительно, необходимым для Ермолова человеком. Он был его неразлучным спутником в Персии, в походах по Чечне и Дагестану и дослужился до чина полковника. Ермолов так полюбил храброго кабардинца, пользуясь в то же время его знаниями местных народов, что жил с ним вместе, в одной палатке. В это-то время он и употребил все свое влияние, чтобы исправить несправедливость, нанесенную Гудовичем роду Бековичей.

События 1825 вода теперь выдвигали князя Бековича-Черкасского из ряда сподвижников Вельяминова. Получив донесение о погроме беглых кабардинцев, Ермолов ходатайствовал о награждении его орденом святого Георгия 4-ой степени “за предприятие отлично смелое и самым удачным образом исполненное”,– как доносил он государю. Император Александр не был, однако, доволен действиями Бековича. “Если распоряжения его к первоначальному нападению и заслуживают награды,– писал государь Ермолову,– то, с другой стороны, он теряет право на нее тем, что благоразумно начатое дело было окончено совершенным истреблением более трехсот семейств, в коих, конечно, большая часть были женщины и дети, не принимавшие участия в защите”. “Умение удержать подчиненных в должном повиновении при победе, равно как и в несчастии,– пояснял император,– есть из первых достоинств военачальника, и я не намерен награждать тех, кои не действуют в сем важном случае во всей точности моих повелений”.

Гуманные чувства и взгляды императора Александра опять сталкивались здесь с жестокой необходимостью в кавказской войне – не щадить сопротивляющихся врагов. Но Ермолов глубже смотрел на дело, наученный горьким опытом ежедневных несчастий на линии, и неудовольствие государя не имело для Бековича дальнейших последствий, а следующая затем экспедиция доставила ему даже и Георгиевский крест.

Беглые кабардинцы, со своей стороны, поклялись тогда истребить весь род и аулы Бековича; они решили даже похитить престарелую мать его, продолжавшую жить в Малой Кабарде, и предать ее истязаниям в отмщение сыну. К счастью, им никогда не удалось привести этот мстительный план в исполнение.

Разорив гнездо беглых кабардинцев, Вельяминов возвратился на линию, спокойствие которой, однако, продолжало нарушаться черкесами, по-прежнему дерзко вторгавшимися в русские границы. Как ни мало сохранилось от того времени официальных сведений, но некоторые события, однако же, известны и ярко рисуют все то же тревожное состояние края. В одном из донесений Ермолову рассказывается нижеследующий случай. Третьего мая 1825 года, когда солнце зашло уже за горизонт, по дороге от Баталпашинска ехали к станице Воровсколесской трое вооруженных черкесов, имевших вид мирных. Саженях в ста от селения играли в это время пять девочек. Черкесы схватили двух из них и поскакали обратно по той же дороге. Стоявший у ворот станицы часовой поднял тревогу. Сотник Монтиков с казачьим резервом поскакал вслед за хищниками, но догнать их ему удалось только в десяти верстах, да и то лишь с тремя казаками, так как другие остались далеко позади на усталых от быстрой скачки лошадях.

Здесь он успел отбить одну девочку и продолжал погоню. Опять от него отстали еще два казака, и Монтиков, уже вдвоем, доскакал до Соляных озер, поддерживая перестрелку. Но тут наступила темная ночь – и черкесы скрылись.

Вельяминов, справедливо возмущенный и тем, что в казачьем резерве не нашлось нескольких путных лошадей, чтобы догнать черкесов, и той оплошностью, с какой они были подпущены так близко к станице, и вялыми действиями Монтикова, не отбившего при равных силах полона, считал необходимым прибегнуть к мерам строгости: Монтиков был предан суду, станичный начальник зауряд-хо-рунжий Косякин разжалован в казаки.

Прошло два месяца после погрома аулов Кара-Мурзина, и Вильяминов снова пошел за Кубань, чтобы наказать далеких абадзехов за их набеги и за покровительство беглым кабардинцам. Войска перешли Кубань близ Усть-Лабинской крепости шестнадцатого июня, а через пять дней на речке Карасу в первый раз встретились с неприятелем. Абадзехи напали с тылу на обоз, но были тотчас же опрокинуты храбрыми казаками с помощью подоспевшей роты. Тем не менее схватка была горячая и вывела из строя семь казаков и двух навагинцев.

Двадцать третьего июня отряд расположился на реке Сагауш (Белой), против горы Таглек, там, где теперь стоит город Майкоп. Абадзехи и здесь попытались было захватить в свои руки водопой, но были опять отбиты. На этой позиции Вельяминов простоял весьма долго, посылая в разные стороны небольшие колонны для истребления горских посевов. В конце июня неприятель показался в значительных силах, даже с двумя пушками, добытыми от турок, и стал обстреливать лагерь с противоположного берега. Предприятия сделались труднее. Князь Бекович-Черкасский, отделавшийся в первую экспедицию для уничтожения посевов ничтожной перестрелкой, во второй раз, тридцатого июня, уже должен был выдержать серьезный бой. Тысячная партия конных абадзехов и кабардинцев напала разом на все пункты отряда, но, поражаемая перекрестным огнем, скоро обратилась в бегство, попала при обратной переправе через реку под картечь конной артиллерии – и понесла громадный урон. Но и в отряде Бековича из строя выбыли более двадцати нижних чинов.

Вельяминов нашел, между тем, позицию на Сагауше чрезвычайно удобной для всех будущих предприятий в земле абадзехов и приказал построить здесь укрепление. А чтобы облегчить на будущее время переправу через реку, он велел вырыть для нее отводный канал, а дремучий лес, тянувшийся по правому берегу,– вырубить. Абадзехи, стараясь помешать работам, не раз вывозили пушки и днем стреляли по рабочим, а ночью бомбардировали лагерь.

Так шли дела до десятого июня.

В этот день из лагеря выступила колонна в Усть-Лабинскую крепость за провиантом. Огромный обоз шел под прикрытием батальона тенгинцев, полка кубанских казаков и шести орудий, под командой князя Бековича-Черкасского, и горцы пропустили его свободно. Но едва тот же транспорт, нагруженный провиантом, двинулся обратно, как одиннадцатого числа на обширной кубанской равнине он был атакован двухтысячной партией конных абадзехов и кабардинцев. Отряд свернулся в каре, был окружен, и отбивался на все четыре стороны. Нападения были так стремительны, что приходилось действовать картечью даже в упор, и только после двухчасового жестокого боя неприятель стал отступать, оставив на месте пятнадцать тел. В отряде Бековича выбыло из строя два офицера и тридцать пять нижних чинов, но ни одна арба из всего громадного обоза не была потеряна. Ермолов засвидетельствовал в приказе, что “столь счастливое препровождение транспорта надо приписать только благоразумным распоряжениям и известной храбрости Бековича”,– и Бекович получил Георгиевский крест, в котором ему еще недавно было отказано.

Настал август – и нападения абадзехов снова усилились. То и дело подъезжали они к казачьим пикетам, давали залп и мгновенно скрывались. С горы Таглек все чаще и чаще гремели пушечные выстрелы. Нужно было ждать большого нападения, и за цепью стали закладывать пешие резервы, которые могли бы дать отпор, по крайней мере при первом натиске.

Между тем укрепление, послужившее началом знаменитого Майкопа, и отводный канал – были готовы. Вельяминов назначил комендантом майора Пирятинского и, оставив в его распоряжении две роты Навагинского полка с шестью орудиями, приказал остальным войскам готовиться к выступлению. В отряде в то время уже носились неясные слухи о поголовном возмущении Чечни, и Вельяминов, предвидя, что придется скоро покончить экспедицию, торопился наказать абадзехов. Шестнадцатого августа войска уже выступали в поход.

Целью движения был аул абадзехского старшины Аджи-Тляма, пользовавшегося в горах большой славой и значением, как человек замечательно богатый и храбрый. Это был один из главнейших покровителей беглых кабардинцев, которых большая часть и поселилась вблизи его аула. Вельяминов решил истребить этот аул со всеми его полями и угодьями, а также и поля ближайших к нему кабардинцев.

Войска вышли из укрепления так тихо и с такими предосторожностями, что абадзехский караул открыл движение их только тогда, когда начало уже рассветать и отряд стал переправляться через Белую верстах в пяти ниже Майкопа.

Дорога, которой двигались войска, пересекалась множеством балок, опушенных лесом, и почти в каждой из них засели абадзехи, чтобы препятствовать движению. Две роты Тенгинского полка, бывшие в авангарде с майором Тихоновым, шли в постоянной перестрелке и должны были штыками выгонять черкесов из их засад, а войска тем временем истребляли попадавшиеся им на пути аулы беглых ногайцев и абадзехов. С полудня неприятель, занимая высоты, ближайшие к дороге, начал стрелять из пушек и продолжал пальбу уже до позднего вечера. Тревожный день этот, прошедший в постоянной перестрелке, стоил Вельяминову опять одиннадцати человек убитыми и ранеными.

Отряд ночевал на левом берегу какой-то речки, впадавшей в Сагауш, и утром другого дня, семнадцатого августа, двинулся дальше, к аулу Аджи-Тляма. Абадзехи тотчас открыли по нем пушечную пальбу. Опять пошли лесистые балки с черкесскими засадами, снова пошла постоянная перестрелка и снова тенгинцы, с майором Тихоновым, должны были штыками открывать дорогу.

Верстах в шести от ночлега был брод, по которому отряд должен был переправиться через Сагауш на правую сторону, чтобы идти к аулу Аджи-Тляма, лежавшему отсюда уже не в дальнем расстоянии. На противоположном берегу, как раз напротив места переправы, находилось лесистое крутое возвышение, представлявшее для неприятеля весьма удобную позицию. Партия человек в пятьсот абадзехов и предприняла остановить здесь отряд в то время, как другие толпы их, спешившие по левой стороне Сагауша, должны были атаковать его с тылу. Вельяминов выдвинул вперед батарею из десяти орудий, и она, как выражается Ермолов, “растолковала неприятелю, что и сие место сражения еще не довольно для него выгодно”. Поручик Тенгинского полка Петров со своей ротой первый бросился, под защитой артиллерии, вброд, за ним последовала рота штабс-капитана Сергеева, а затем майор Тихонов, снова принявший команду над авангардом, быстро очистил лес до самого возвышения, так что остальные войска могли уже свободно переходить реку, ничем не тревожимые. Только когда переправлялся арьергард, появились на левом берегу Сагауша новые толпы абадзехов, но нескольких пушечных выстрелов было достаточно, чтобы заставить их удалиться. Переправа в общем стоила отряду двадцати пяти человек, но кровавые следы, найденные к стороне неприятеля, показывали, что и ему не дешево обошлось это дело.

Перейдя Сагауш, войска остановились лагерем, выжегши лежавший перед ними небольшой кабардинский аул. Абадзехи подошли сюда в два часа ночи, с пушкой, и стали обстреливать лагерь. Их выстрелы, впрочем, далеко не долетали, и ночь прошла бы сравнительно спокойно, если бы абадзехам не удалось обойти отряд и кинуться на цепь, слишком близко расположившуюся к опушке леса. Произошла горячая схватка, и войска понесли значительные потери; пострадал особенно Тенгинский батальон, лишившийся тридцати двух человек выбывшими из строя.

К свету пальба стихла. Войска тронулись вперед, и на заре восемнадцатого августа запылал знаменитый в горах богатством и красотой строений аул Аджи-Тлямов – цель Вельяминовской экспедиции. Через два часа дело разрушения было войсками покончено, и притом безо всякой помехи со стороны абадзехов,– горцы нигде не показывались. Это затишье заставляло думать, что неприятель понес большие потери в минувшую ночь и хотя на время оставит отряд в покое. Войска разбили лагерь и занялись фуражировкой.

Верстах в трех отсюда, на скате лесистой горы, стояло в стогах громадное количество свеженакошенного сена. Вельяминов приказал казачьим полкам забрать и перевезти его в лагерь. В прикрытие фуражиров назначен был батальон навагинцев с четырьмя орудиями, под командой полковника князя Бековича-Черкасского. В самый полдень колонна вышла из лагеря. На горе она забрала сена сколько могла, нагрузила им все артельные повозки, навьючила лошадей – и тронулись назад. Казаки шли пешие. Но еще не успели они спуститься с горы, как показалась сильная партия, тысячи в две всадников, скакавшая прямо на колонну. Бекович остановился. Навагинцы и спешенные казаки стойко встретили нападение – и первый бешеный налет черкесской конницы был отражен с большим для нее уроном. Тогда абадзехи также спешились и, пользуясь пересеченной местностью, мешавшей удачному действию русской артиллерии, бросились в кинжалы. Здесь ранены были храбрые казачьи командиры Дадымов и Степановский, а в Навагинском полку – капитан Завадский. Потери наши стали быстро расти. Сам Вельяминов, встревоженный сильной перестрелкой, доносившейся до лагеря, сел на коня и явился на место сражения. Но когда он прибыл – результаты боя уже не могли подлежать сомнению: беспорядочные натиски стоили абадзехам громадных жертв, и неприятель, после трехчасовой борьбы, истощившись в бесплодных усилиях, наконец обратился в бегство.

В кровавый день этот “потери наши,– как выражается Вельяминов,– были более, нежели бывают обыкновенно”. Кроме двух полковых командиров и капитана Завадского, выбыло из строя восемнадцать убитых и сто тринадцать раненых нижних чинов.

Но потерей, наиболее поразившей всех, была смерть храброго Дадымова– он умер на следующий день, девятнадцатого августа, в лагере, окруженный своими соратниками. Казаки не захотели оставить тело своего командира во вражеской земле и перевезли его в станицу Ладожскую. Там на скромном станичном кладбище и доныне стоит его одинокая забытая могила. Но старые “кавказцы” и поныне помнят, что с именем Дадымова загремело по всей линии имя их родного полка, что он именно был основателем его боевой известности, которую они, люди Ермоловского времени, оставили последующим поколениям как дорогой завет прошлого.

Три дня простоял отряд на месте, опустошая за Сагаушем абадзехские земли, и во все это время неприятель показывался только небольшими партиями в пятнадцать-двадцать человек, не рискуя приближаться к отряду. Ничтожные перестрелки, тем не менее, происходили каждый день то в передовой цепи, то на казачьих пикетах. Иногда абадзехи залегали в кустах, в опушках леса, под кручей берега – и стреляли из засады. Однажды сам Вельяминов подвергся большой опасности: указывая место для лагеря, он слишком близко подъехал к реке и встречен был метким залпом с противоположного берега, несколько человек из его конвоя были ранены.

Наконец, когда истреблять на правом берегу Сагауша больше уже было нечего, Вельяминов перешел на левый берег – и двадцать пятого августа возвратился в Майкопский стан, оставив позади себя, на пути следования, длинный ряд сожженных аулов и вытоптанные, опустошенные поля. На дороге получено было известие, что сам Аджи-Тлям, а с ним и кабардинцы, жившие по Сагаушу в земле абадзехов, окончательно покинули эти места и переселились в верховья Фарса. Экспедиция была окончена.

В Майкопе Вельяминова ожидала весть о смерти генерала Лисаневича и приказание вступить в командование войсками Кавказской линии. Через несколько дней он выехал в Ставрополь, поручив начальство над Майкопским отрядом князю Бековичу-Черкасскому.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.