Глава LXXXVIII
Глава LXXXVIII
Праздные ночи, целых три, в палатках у бронемашин в Гувейре были прекрасны; было с кем поговорить — Алан Доуни, Джойс и другие; было чем похвастаться — Тафиле. И все же друзья были немного опечалены моим везением, так как их великая экспедиция с Фейсалом две недели назад, чтобы сокрушить Мудоввару, обернулась неудачно. Отчасти это была вечная проблема сотрудничества регулярных войск с иррегулярными, отчасти — вина старого Мохаммеда Али эль Бейдави, который, получив командование над бени-атийе, пришел с ними к водопою, крикнул: «Привал!» и сидел там два месяца, потакая вспышке гедонизма среди арабов, делавшей их беспомощными рабами плотских желаний. В Аравии, где не было никаких излишеств, люди всегда были подвержены искушению необходимых вещей. Каждый кусочек, который они клали в рот, если не остерегаться, мог стать роскошью. Это могли быть такие простые вещи, как проточная вода или тенистое дерево — редкость и непомерное употребление превращали их в соблазн. Их история наполнила мне Аполлония[110]: «Прочь, вы, люди Тарса, сидящие на вашей реке, как гуси, упиваясь ее белой водой!»
Потом мне пришли из Акабы тридцать тысяч фунтов золотом, а с ними — моя верблюдица кремовой масти, Водейха, лучшая из оставшихся у меня. Она была выращена у атейба и выиграла многие гонки для своего прежнего владельца; к тому же она была в прекрасной форме, упитанная, но не слишком, подушечки ее ног были закалены долгими переходами по кремнистым землям севера, и ее шерсть была плотной, как коврик. Она была невысокой и на вид тяжеловесной, но понятливой и мягко шла под седлом, поворачиваясь влево или вправо, когда с нужной стороны постукивали по луке седла. Поэтому я ездил на ней без палки, удобно расположившись и читая книгу, когда позволял поход.
Так как мои люди были в Тафиле, или в Азраке, или на заданиях, я попросил у Фейсала временных провожатых. Он выделил мне двух конных атейби, Серджа и Рамейда, и, чтобы помочь перевезти мое золото, добавил в отряд шейха Мотлога, достоинства которого мы обнаружили, когда наши бронемашины покоряли равнины под Мудовварой до Тебука.
Мотлог выступал организатором, показывая местность с высоты сложенного на «форде» багажа. Они на полной скорости бросались туда-сюда по песчаным холмам, «форды» петляли, как катера на волнах. На одном трудном повороте они описали бешеный полукруг на двух колесах юзом. Мотлога вышвырнуло с его вершины. Маршалл остановил машину и побежал к нему, готовя извинения за свою езду; но шейх, печально потирая голову, мягко сказал: «Не сердись на меня. Я не учился ездить верхом на этих штуках».
Золото было в мешках по тысяче фунтов. Я дал четырнадцати из двадцати людей Мотлога по два мешка и взял оставшиеся два себе. Мешок весил двадцать два фунта, а на таких ужасных дорогах и два были достаточной ношей для верблюда, висевшие равномерно с обеих сторон в седельных сумках. Мы вышли в полдень, надеясь на хороший первый переход, прежде чем начнутся трудности в горах, но, к сожалению, через полчаса стало сыро, и нудный дождь промочил нас насквозь, а шерсть наших верблюдов закурчавилась, как у мокрых собак.
Как раз в этот момент Мотлог увидел палатку шерифа Фахада, на углу скалы из песчаника. Несмотря на мою спешку, он подал предложение там переночевать и поглядеть, что будет в горах завтра. Я знал, что этот путь может обернуться роковой тратой времени в нерешительности; и я, попрощавшись с ним, поехал дальше с двумя моими людьми и шестью ховейтат, едущими в Шобек, что присоединились к нашему каравану.
Спор задержал нас, и из-за этого мы достигли подножия перевала только в темноте. Досадный моросящий дождь заставил нас сожалеть о своей доблести и завидовать Мотлогу, который наслаждался гостеприимством Фахада, когда внезапно красная вспышка слева от нас привела нас к Салеху ибн Шефия, разбившему там лагерь в палатке и трех пещерах, с сотней своих бойцов-разбойников из Йенбо. Салех, сын бедного старого Мохаммеда, нашего шута, был тем самым парнем, который брал осадой Веджх на маневрах Виккери.
«Кейф энт?» («Как поживаешь?») — спросил я серьезно дважды или трижды. Его глаза загорелись, как у всех джухейна. Он подошел поближе и, склонив голову, громко выпалил в меня очередью из двадцати «кейф энтов», пока у него не кончилось дыхание. Я не хотел оставаться в долгу и послал ему в ответ еще дюжину, с такой же важностью. Он накрыл меня еще одной очередью, больше двадцати раз, так что я оставил попытки изучить, сколько раз можно повторить приветствие в вади Йенбо.
Он пригласил меня, несмотря на то, что я промок до нитки, в палатку на свой ковер, и дал мне новую одежду, сшитую его матерью, пока мы ожидали горячего варева из мяса и риса. Затем мы легли и проспали всю ночь с большим удовольствием, слушая, как дождь барабанит по двойной ткани его палатки из Мекки.
Утром мы вышли на рассвете, жуя пригоршню хлеба Салеха. Когда мы ступили на восхождение, Сердж огляделся и сказал: «Гора надела свою ермолку». На каждом гребне был белый купол снега, и любопытные атейба скорее пробирались по перевалу, чтобы потрогать эту новую диковинку. Верблюды тоже такого не знавали, и медленно вытягивали шеи вниз, чтобы понюхать это белое вещество два или три раза с усталым интересом, но потом отворачивались и снова безучастно смотрели вперед.
Наша бездеятельность длилась совсем немного, потому что, когда мы перешли последний хребет, ветер с северо-востока встретил нас таким быстрым и кусачим холодом, что мы стали задыхаться и поторопились назад, в укрытие. Казалось, встреча с ним будет для нас роковой, но мы понимали, что это глупо, и вот собрались вместе и упорно поехали сквозь его первый предел к наполовину укрытой долине. Сердж и Рамейд, напуганный непривычным ощущением боли в легких, думали, что у них удушье; и, чтобы избавить их от душевной борьбы при переходе через дружественный лагерь, я провел наш маленький отряд стороной позади холма Мавлюда, чтобы мы не встретились с его потрепанными ненастьем войсками.
Эти бойцы Мавлюда стояли лагерем здесь, в четырех тысячах футов над уровнем моря, два месяца без передышки. Им приходилось жить в мелких землянках среди холмов. У них не было топлива, кроме скудной мокрой полыни, на которой они могли только печь хлеб, необходимый каждый день. У них не было одежды, кроме британской тиковой формы хаки летнего типа. Они спали в раскисших от дождя вшивых ямах, на пустых или полупустых мешках с мукой, по шесть-восемь человек, прижавшись друг к другу, чтобы укрыться под одним драным одеялом.
Больше половины из них умерли или тяжело болели от холода и сырости; и все же остальные несли свой дозор, каждый день обмениваясь выстрелами с турецкими аванпостами, защищенные от сокрушительной контратаки только немилостивой погодой. Мы были многим обязаны им, и еще большим — Мавлюду, твердость которого держала их на посту. История старого израненного воина в турецкой армии была летописью дел, спровоцированных его упрямым чувством арабской чести и национальности, убеждениями, за которые он три или четыре раза жертвовал своими видами на карьеру. Эта вера, очевидно, была сильна, если помогала ему бодро выстоять три зимних месяца перед Мааном, удерживая силой своего духа пять сотен рядовых.
Для нас и один день был изнурительным. Прямо на хребте у Аба эль Лиссан земля была покрыта коркой от мороза, и только ветер в глаза мешал нам; но затем начались наши беды. Верблюды неподвижно встали на дне берега в двадцать футов, и беспомощно увязали в скользкой грязи, как бы утверждая, что вверх они нас не повезут. Мы соскочили, чтобы им помочь, и сами так же заскользили назад. Наконец мы сняли наши новые, бережно хранимые сапоги, подаренные, чтобы вооружить нас против зимы, и стали подталкивать верблюдов вверх по леднику босиком, как и на пути вниз.
Удобства для нас закончились, и нам пришлось падать раз двадцать до рассвета. Некоторые приземления были вынужденными, когда верблюды поскальзывались под нами и падали, звеня монетами, с глухим грохотом, на свои бочкообразные животы. Пока у них оставались силы, эти падения злили их, насколько можно было разозлить верблюдицу, затем они жаловались, а потом — пугались. Мы тоже были резки друг с другом, потому что мерзкий ветер не давал нам отдохнуть. Нигде в Аравии не было такого пронизывающего ветра, как с севера в Маане, и сегодня он был особенно сильным. Он продувал наши одежды, как будто их совсем не было, пальцы застывали, не способные держать ни повод, ни палку, а ноги так сводило, что мы не могли удерживать седло. Поэтому, когда животные падали и сбрасывали нас, мы, закоченевшие, грохались на землю со скрещенными ногами, так, как ехали.
Однако дождя не было, а ветер нас высушил, так что мы упорно шли на север. К вечеру мы почти добрались до речки Басты. Это означало, что мы делаем больше мили в час, и, боясь, что до завтра будут вымотаны и люди, и верблюды, я в темноте перебрался через небольшой ручей. Он разбух, и животные упирались, так что нам пришлось пешком провести их через три фута ледяной воды.
На высотах ветер преградил нам путь, как врагам; около девяти часов все с плачем бросились на землю и отказались идти дальше. Я сам готов был заплакать; на самом деле, меня поддерживала только злость на их открытые причитания, и потому, с невольной радостью в душе, я сдался перед их примером. Мы построили девять верблюдов фалангой и лежали между ними довольно удобно, слушая, как порывы ветра бьются рядом, с шумом, как волны вокруг корабля в ночном море. Звезды, видные в небе, сверкали, и, казалось, менялись местами, своенравно сбиваясь в группы между облаками, скользящими у нас над головой. У нас было по два армейских одеяла на каждого и пакет готового хлеба, так что мы, вооруженные против всех бед, могли спокойно спать в грязи и холоде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.