Глава LXIV

Глава LXIV

Абдулла добился успехов в улаживании дел. Гасим больше не упирался, но теперь дулся, и не созвал бы публичный совет: поэтому около сотни человек из меньших кланов отважились покинуть его, пообещав выехать с нами. Мы обсудили это с Заалом и решили испытать судьбу до конца. Дальнейшее промедление могло стоить нам наших сторонников, которые были у нас сейчас, ради шаткой надежды получить других при теперешнем настроении племен.

Это был крошечный отряд, только треть из того, на что мы надеялись. Наша слабость, к сожалению, подправила наши планы; к тому же нам не хватало признанного лидера. Заал, как всегда, выказывал свою способность быть вождем, наделенным даром предвидения и активным во всех конкретных приготовлениях. Он был человеком большого пыла, но слишком близок к Ауде, чтобы подходить другим; и его острый язык, усмешка, скользящая по его синим влажным губам, вселяли в людей недоверие и неохоту подчиняться даже его добрым советам.

На следующий день от Фейсала пришли вьючные верблюды, двадцать из них — на попечении десяти вольноотпущенников, под присмотром четверки его телохранителей. Это были самые надежные служители в армии, которые весьма своеобразно смотрели на обязанности личной службы. Они умерли бы, чтобы спасти хозяина от раны, или умерли бы с ним, если бы он был ранен. Мы приставили по двое к каждому сержанту, чтобы, если что случится со мной, обеспечить им безопасное возвращение. Груз, необходимый для сокращенной вылазки, был рассортирован, и все было готово к раннему выступлению.

Соответственно, шестнадцатого сентября мы выехали из Рамма. Аид, слепой шериф, настаивал на том, чтобы выйти с нами, несмотря на потерянное зрение, заявляя, что он может ехать, даже если и не может стрелять, и что, если Бог пошлет нам успех, он возьмет отпуск у Фейсала на волне победы, и не с таким огорчением отправится домой, к пустой жизни, которая его ожидает впереди. Заал вел его двадцать пять новасера, арабов Ауды, которые называли себя моими людьми и были знамениты по всей пустыне своими верховыми верблюдами. Моя скоростная езда искушала их составить мне компанию.

Старый Мотлог эль Авар, владелец Эль Джеды, превосходнейшей верблюдицы в Северной Аравии, ехал на ней в авангарде. Мы смотрели на нее гордыми или жадными глазами, сообразно нашим отношениям с ним. Моя Газала была выше и величественнее, с более быстрой рысью, но слишком старая, чтобы пускать ее в галоп. Однако она была единственным животным в отряде, а на самом деле и во всей пустыне, способным сравниться с Джедой, и это достоинство служило к моей чести.

Остальные из нашего отряда рассыпались, как разорванное ожерелье. Там были группы зувейда, дарауша, тогатга и зелебани; и в этой поездке доблесть Хаммада эль Тогтаги впервые предстала передо мной. Полчаса спустя после того, как мы отправились, по обочине долины выехали несколько пристыженных людей из даманийе, неспособных стерпеть, чтобы другие отправились в поход, а они теряли время с женщинами.

Ни одна группа не подъезжала к другим и не общалась с ними, и я двигался весь день вперед-назад, как челнок, заговаривая сперва с одним поникшим шейхом, затем с другим, стараясь собрать их вместе, чтобы, прежде чем прозвучит боевой клич, достичь солидарности. Пока что они были солидарны лишь в одном — не слушать ни слова от Заала касательно порядка нашего похода; хотя он был самым умным воином и самым опытным. На мой личный взгляд, только ему и можно было доверять, даже когда он был за пределами видимости. По поводу других мне казалось, что ни в их словах, ни в их советах, а может быть, и в их винтовках нельзя быть уверенным.

Бесполезность бедного шерифа Аида даже в качестве номинального вождя заставила меня принять управление самому, что было и против моих принципов, и против суждений; поскольку особое искусство вылазок кочевников, тонкости вопросов о предпочтениях в пище, о пастбищах, о направлениях дорог, оплате, спорах, дележе добычи, кровной вражде и походном порядке лежали далеко за пределами оксфордского курса новейшей истории. Необходимость заниматься всеми этими делами на скорую руку держала меня слишком занятым и не давала мне беспокоиться, как мы будем атаковать Мудоввару, и как лучшим образом использовать взрывчатку.

Мы расположились на полуденный привал в плодородном месте, где последний весенний дождь, падая на песчаный откос, произвел на свет тонкие пучки серебристой травы, которую любили наши верблюды. Погода была мягкой, идеальной, как август в Англии, и мы растягивали удовольствие, наконец отдыхая от препирательства последних дней перед выходом и от незаметного натяжения нервов, неизбежного, когда покидаешь даже временную стоянку. Человек в наших обстоятельствах так скоро пускал корни.

В конце дня мы поехали снова, отклоняясь вниз по горам в узкую долину между умеренными стенами из песчаника: пока перед закатом мы не были на другой поверхности, выложенной желтой глиной, вроде той, что была такой прекрасной прелюдией к великолепию Рамма. У порога его мы разбили лагерь. Мои заботы принесли плоды, так как мы расположились всего тремя отрядами у ярких костров из пылающего с треском тамариска. У одного ужинали мои люди; у другого — Заал; у третьего — остальные ховейтат; и поздней ночью, когда все вожди были умиротворены ужином из мяса газели и горячего хлеба, стало возможно привести их к моему нейтральному костру и разумно обсудить наш курс на завтра.

Скорее всего, около заката мы должны напиться у колодца Мудоввары, в двух-трех милях с этой стороны станции, в закрытой долине. Потом, в начале ночи, надо пройти вперед, чтобы обследовать станцию и посмотреть, можем ли мы, при нашей слабости, попытаться предпринять какой-нибудь удар по ней. Я твердо держался этого (что было не по вкусу остальным), так как это была во многом критическая точка всей железной дороги. Арабы не могли понимать это, поскольку их умы не удерживали картину длинного, стройного турецкого фронта с его непрестанными требованиям. Однако мы достигли внутреннего согласия, и уверенно разбились на группы, чтобы поспать.

Утром мы задержались, чтобы поесть снова, имея впереди всего шесть часов марша, и затем двинулись по глиняной поверхности к равнине, покрытой твердым ковром известняка, на котором лежал коричневый, сглаженный погодой кремень. Продолжением были низкие холмы, где попадались мягкие песчаные долины, под более крутыми склонами, куда вихри сносили пыль. Через них мы ехали по узким долинам к гребню, и затем, по таким же долинам, вниз, по дальней стороне, откуда мы выступили, от темных, заброшенных груд камней к залитой солнцем широкой равнине. Через нее низкие дюны тянулись колеблющейся линией.

Мы сделали полуденный привал при первом вступлении в неровную местность; и, в самом деле, на склоне дня пришли к колодцу. Это был открытый водоем, несколько ярдов в ширину, в узкой долине среди больших каменных плит кремня и песка. Застоявшаяся вода выглядела неаппетитно. На поверхности ее лежала толстая мантия зеленой слизи, из которой вздувались пузырями плавающие жирные розовые островки. Арабы объяснили, что турки когда-то бросили дохлых верблюдов в водоем, чтобы сделать воду непригодной; но прошло время, и эффект стал тяжелым. Будь здесь критерием мой вкус, эффект был бы еще тяжелее.

Но это было все питье, на которое мы могли рассчитывать здесь, пока не возьмем Мудоввару, так что мы принялись за дело и наполнили наши мехи для воды. Один из ховейтат, помогая нам, соскользнул с сырого берега в воду. Зеленый ковер сомкнулся, как масло, над его головой и скрыл его на миг: затем он показался, изо всех сил хватая воздух ртом, и выкарабкался под наш смех, оставляя позади черную дыру в пене, из которой поднялась, как столб, вонь старого мяса и отвратительно нависла над нами, над ним и над долиной.

На закате Заал и я, вместе с сержантами и остальными, тихо поползли вперед. Через полчаса мы были у последнего гребня, на том месте, где турки вырыли траншеи и тщательно выстроили из камней аванпосты с зазубренными брустверами, которые в темную ночь нашей вылазки, при новолунии, были пусты. Впереди и под нами лежала станция, ее двери и окна резко выделялись желтыми кострами и огнями гарнизона. Нашим глазам она казалась близкой; но мортира Стокса покрывала только триста ярдов. Поэтому мы подошли ближе, слыша шум от врага, и осторожно, боясь, как бы собаки, что там лаяли, не раскрыли нас. Сержант Стокс оглядывался влево и вправо, выискивая позиции для пушек, но не находил ничего удовлетворительного.

Тем временем Заал и я ползли по последней платформе, пока не смогли сосчитать неосвещенные палатки и не услышали разговор. Один человек вышел на несколько шагов по направлению к нам, затем задержался. Он чиркнул спичкой, чтобы закурить сигарету, и яркий свет затопил его лицо, так что мы могли видеть его полностью, это был молодой, узколицый, болезненного вида офицер. Он присел по минутному делу, и затем вернулся к своим людям, затихшим при его приходе.

Мы двинулись назад к нашему холму и шепотом совещались. Станция была очень длинной, состояла из каменных зданий, таких крепких, что они могли защитить от наших снарядов с дистанционным взрывателем. В гарнизоне на вид было около двух сотен. У нас было сто человек, шестнадцать винтовок и никакого согласия между собой. Внезапность была единственным преимуществом, в котором мы могли быть уверены.

Так что, в конце концов, я проголосовал, чтобы не трогать станцию, ожидая следующего случая, который мог представиться скоро. Но в действительности одна случайность за другой спасала Мудоввару до самого августа 1918 года, когда Верблюжий корпус Бакстона наконец определил ей ту судьбу, которой она так долго дожидалась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.