Глава XVI

Глава XVI

Тем временем мы оставались с Али абу Фитна, постепенно двигаясь вместе с ним к северу в направлении Небка, где Ауда должен был приказать всем ховейтат собраться вместе. Он вернется от Нури, прежде чем они соединятся. Мы решили, что это дело, и погрузили шесть мешков золота в седельные сумки Ауды, и он отбыл. Затем вожди фитенна, ожидавшие нас, сказали, что для них честь — задавать нам пир дважды в день, до полудня и на закате, все время, пока мы будем оставаться с ними; и они не обманывали. Гостеприимство ховейтат было неограниченным — не просто жалкие три дня, положенные по закону пустыни — и назойливым, не оставляющим нам возможности достойного бегства от всей полноты того, что было в глазах кочевников воплощением мечты о благополучии.

Каждое утро, между восемью и девятью, небольшая группа породистых кобыл в собранной наспех сбруе приходила в наш лагерь, и на них садились Насир, Несиб, Зеки, я, и вместе примерно с дюжиной пеших людей пешком мы с важностью двигались через долину по песчаным тропам между кустами. Наших лошадей вели слуги, так как считалось нескромным ехать вразброд или торопиться. Так, в конечном счете, мы добирались до палатки, которой суждено было стать для нас пиршественной залой на этот раз; каждая семья приглашала нас по порядку, и было горьким оскорблением, если Заал принимал решение предпочесть им кого-то вне очереди.

Когда мы прибывали, на нас бросались собаки, а зрители их отгоняли — вокруг выбранных палаток всегда собиралась толпа — и мы могли шагнуть под полог гостевой половины, расширенной ради такого случая и тщательно убранной перегородкой с солнечной стороны, чтобы дать нам тень. Смущенный хозяин что-то бормотал и исчезал из вида. Буро-красные бейрутские коврики племени были приготовлены для нас у разделительной занавески, вдоль задней стены и у спадающего края, чтобы мы могли сидеть на трех сторонах открытого пыльного пространства. Всего нас бывало около пятидесяти человек.

Хозяин появлялся вновь, вставая у столба; наши местные гости, эль Дейлан, Заал и другие шейхи с неохотой соглашались разместиться на ковриках между нами, устраиваясь, как и мы, на седлах, как на подлокотниках, на подушках из складчатых войлочных ковриков, к которым мы прислонялись. Переднюю сторону нашей палатки расчищали, и часто за собаками гонялись взбудораженные дети, которые бегали по пустому пространству, таща за собой детишек поменьше. Одежды на них было тем меньше, чем меньше они были сами, и тем круглее были их тела. Самые маленькие глядели на общество во все свои хитрые черные глазенки, важно раскачиваясь на расставленных ногах, совершенно голые, посасывая свои большие пальцы и выпячивая в нашу сторону животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья старались заполнить, показывая нам ручного ястреба на насесте (а может быть, и чайку, отловленную еще птенцом на побережье Красного моря), или петушка, или борзую собаку. Однажды нам на удивление в палатку втащили ручного каменного козла; в другой раз — сернобыка. Когда интерес к ним иссякал, хозяева пытались затеять разговор, чтобы отвлечь нас от хозяйственного шума и от срочных распоряжений, которые шептали поварам через занавеску, откуда доносился сильный запах кипящего жира и вкусного мясного пара.

После паузы хозяин или его представитель приходил и шепотом спрашивал: «Черное или белое?», приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черное», — и рабу подавали знак. Он держал кофейник в одной руке и три-четыре звякающие чашки из белого фарфора в другой. Он наливал несколько капель кофе в самую верхнюю чашку и предлагал его Насиру; затем наливал вторую мне и третью — Несибу, и затем следовала пауза, в течение которой мы поворачивали чашки в руках и, осторожно пригубив, с видом знатоков смаковали последнюю, самую насыщенную каплю.

Как только чашки были пусты, он протягивал руку, чтобы со звуком поставить их друг на друга и протянуть, с меньшими церемониями, следующему по порядку гостю, и так по кругу, пока не выпьет все собрание. Затем — опять к Насиру. Эта вторая чашка была вкуснее первой, отчасти — потому что котелок глубже вбирал в себя напиток, отчасти — потому что после множества тех, кто пил раньше, остатки сливались в чашку, при этом аромат тех чашек, которые проходили третий и четвертый круг, если приготовление мяса задерживалось настолько долго, был удивителен.

Однако наконец через возбужденную толпу, шатаясь, проходили два человека, вносящие рис и мясо на покрытом оловом медном подносе или мелкой лоханке, пяти футов в диаметре, поставленном на ножки, как большая жаровня. На все племя был только один поднос для еды такого размера, с надписью, выгравированной вокруг цветистыми арабскими письменами: «Во славу Бога, и с верой в милосердие к последним Его, имущество Его бедного просителя, Ауды абу Тайи». Хозяин, которому подходила очередь развлекать нас, брал его напрокат; и, поскольку напряжение ума и тела не давали мне спать, при первом свете дня из-под своих одеял я видел, как поднос путешествовал по окрестностям, и, проследив его направление, знал, где нас будут угощать сегодня.

Теперь он был полон доверху, окруженный по краю белым рисом, как насыпью в фут шириной и шесть дюймов глубиной, заполненный бараньими ногами и ребрами, которые чуть ли не переваливались через край. Требовалось принести в жертву двух или трех баранов, чтобы в центре получалась пирамида такого размера, какой предписывал долг чести. В центре лежали вареные головы, повернутые вверх, поддерживаемые на разрезанных остатках шей, чтобы уши, коричневые, как пожухлые листья, свисали на поверхность риса. Челюсти были откинуты вверх, показывая впадину горла с языком, еще розовым, цепляющимся за нижние зубы; и длинные верхние зубы увенчивали белым цветом всю гору, выдаваясь над колючими волосами в ноздрях и черными губами, которые скалились над ними.

Эта ноша устанавливалась на расчищенную землю между нами, исходя горячим паром, в то время как процессия меньших помощников несла небольшие котелки и медные чаны, в которых готовилось блюдо. Из них, довольно помятых подносов из эмалированного железа, они вычерпывали на главное блюдо все бараньи внутренности: кусочки желтых кишок, белый курдюк, коричневые жилы и мясо, щетинистую кожу, все это плавало в кипящем жидком масле и жире. Зрители с интересом наблюдали, переговариваясь от удовольствия, когда вываливался особенно сочный кусок.

Жир был обжигающим. То и дело человек с восклицанием ронял то, что вычерпнул, и не без удовольствия совал свои обожженные пальцы в рот, чтобы охладить их, но они упорно продолжали, пока, наконец, их черпаки не начинали громко звенеть по дну горшков, и с торжествующим жестом они выуживали нетронутые потроха из укромного места в подливке и впивались в них разинутыми челюстями.

Два человека поднимали каждый маленький котелок и наклоняли его, плеская жидкостью на мясо, пока рисовый кратер не наполнялся, и отдельные зерна на краю плавали в этом изобилии; и они все еще лили, пока, среди наших удивленных возгласов, жир не бежал уже через край, застывая лужицей в пыли. Это был последний штрих великолепия, и хозяин приглашал нас приступить к еде.

Мы притворялись, что не слышим, как того требовали хорошие манеры; наконец мы «слышали» его и удивленно смотрели друг на друга, каждый подталкивал соседа начать первым; и вот Насир застенчиво поднимался, и за ним подходили мы все, опускались на одно колено вокруг подноса, протискиваясь и прижимаясь, и, наконец, все двадцать два человека, на которых хватало места, обступали поднос с пищей. Мы отворачивали правые рукава до локтя, и, вслед за Насиром, с тихими словами: «Во имя Бога, милостивого и человеколюбивого», — разом окунали их внутрь.

Сначала, по крайней мере, для меня, это было рискованно, поскольку жидкий жир был так горяч, что мои непривычные пальцы редко могли вынести это: и вот я перебрасывал в руках, остужая, ломоть мяса, пока раскопки других не подтачивали мой участок риса. Мы скатывали между пальцами (не пачкая ладонь) аккуратные шарики из риса, жира, потрохов и мяса, скрепляя их мягким нажатием, и отправляли в рот посредством большого и указательного загнутого пальца. При надлежащем умении такой шарик был плотным, и руки оставались чистыми, но когда лишнее масло и кусочки цеплялись, остывая, за пальцы, их приходилось тщательно облизывать, чтобы следующая попытка прошла удачнее.

Когда гора мяса уходила вниз (никто на самом деле не заботился о рисе, деликатесом было мясо), один из вождей ховейтат, что ели с нами, вынимал кинжал с серебряной рукояткой, увенчанной бирюзой, шедевр с подписью Мохаммеда ибн Зари из Джауфа[78], и вырезал крест-накрест из самых больших костей куски мяса, легко разрываемые пальцами; они лучше проваривались, и все следовало располагать по правую руку, она одна считалась почетной.

Наш хозяин стоял рядом с кругом, подбодряя аппетит благочестивыми излияниями. На предельной скорости мы выкручивали, рвали, резали и объедались: без слов, так как разговор оскорбил бы качество трапезы, хотя было позволительно улыбнуться в благодарность, когда душевный гость передавал отборный кусочек, или когда Мохаммед эль Дейлан с важным благословением вручал огромную пустую кость. В таких случаях я отвечал на любезность, передавая какой-нибудь неописуемо жуткий кусок потрохов; такая дерзость радовала ховейтат, но благородный, аристократичный Насир смотрел на это без одобрения.

В продолжение пиршества некоторые из нас почти заполняли желудки и начинали развлекаться, бросая взгляды по сторонам на остальных, пока не замедляли движение, и, наконец, прекращали есть: локоть на колене, рука висит от запястья над краем подноса, с нее капает, в то время как жир, масло и разбросанные зерна риса остывают, и липкий белый жир склеивает пальцы. Когда все прекращалось, Насир многозначительно прочищал горло, и мы торопливо поднимались со словами: «Да вознаградит тебя Бог, о хозяин»,— и толпились снаружи среди веревок палатки, пока следующие двадцать гостей не приходили нам вослед.

Те из нас, кто отличался изысканными манерами, шли к краю палатки, где полог ткани крыши, за последними столбами, свешивался, как занавес; и этим общественным носовым платком (из жесткой козьей шерсти, которая была гибкой и лоснилась от частого использования) счищали толстый слой жира со своих ладоней. Затем мы возвращались на свои места и со вздохом занимали их снова, в то время как рабы, оторвавшись от своей доли, бараньих черепов, обходили наш ряд с деревянной лоханью с водой и чашкой для кофе в качестве черпака, чтобы полить нам на пальцы, пока мы терли их куском мыла, принадлежащим племени.

Тем временем второй и третий круг сидел у блюда по очереди, и затем следовала еще чашка кофе или стакан чая, похожего на сироп; наконец, приводили лошадей, мы пробирались к ним и садились в седло, воздавая тихую хвалу хозяевам, пока мы проходили. Когда мы поворачивались спиной, дети в беспорядке спешили к разоренному блюду, выхватывая друг у друга обглоданные нами кости, и бежали прочь, унося куски, которые могли проглотить в безопасности за далекими кустами: а сторожевые собаки со всего лагеря подкрадывались и хватали куски, и хозяин палатки кормил отборной требухой свою борзую.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.