Глава XLV

Глава XLV

Не напившись, мы, конечно, ничего не ели: это была ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра будет вода, дала нам легко уснуть, лежа на животе, чтобы он не пучился от голода. Арабы имели привычку наполнять себя до тошноты у каждого колодца и потом либо идти до следующего без воды, либо, если они везли с собой воду, щедро тратить ее во время первого же привала на питье и хлеб. Поскольку я стремился избегать пересудов по поводу моего отличия от них, я подражал им, не без оснований веря, что их физическое превосходство велико не до такой степени, чтобы причинить мне серьезный вред. Действительно, мне всего лишь раз стало плохо из-за жажды.

На следующее утро мы ехали вниз по уклону, через один хребет, другой, третий, в трех милях друг от друга, пока в восемь часов мы не спешились у колодцев в Арфадже, местности, названной «благовонным кустом», за то, что она была наполнена ароматами. Мы обнаружили, что Сирхан — не долина, а длинный разлом, наводняющий местность с каждой стороны и собирающий воды в последовательные углубления русла. Земляная поверхность была из кремнистого гравия, сменяемого мягким песком; и долины без направления, казалось, едва обозначали их медленные и запутанные равнины между прихотливыми песчаными дюнами, на которых рос перистый тамариск, схватывающий склоны корнями, как проволокой.

Колодцы были вырыты неровно, примерно на восемнадцать футов, наполненные водой кремообразной консистенции с сильным запахом и соленым вкусом. Мы нашли ее вкусной, и, поскольку вокруг была зелень, пригодная верблюдам в пищу, решили остаться там на день, пока искали ховейтат, послав гонца к Майгуа, самому южному колодцу Сирхана. Так что мы должны были установить, не за нами ли они стоят, и если нет, то пойти к северу с уверенностью, что мы следуем за ними.

Однако не успел наш посланник отъехать, как один из ховейтат увидел всадников, которые прятались в кустарнике к северу от нас.

Мгновенно они подали сигнал к оружию. Мохаммед эль Дейлан вскочил в седло первым, а за ним и другие товейха, и понеслись галопом к предполагаемому врагу; Насир и я выстроили аджейлей (сражаться с бедуинами по-бедуински не было их сильной стороной) и поставили группами в дюнах, чтобы по возможности защищать поклажу. Однако враг прошел мимо. Мохаммед вернулся через полчаса и сказал, что он не стал пускаться в погоню, учитывая состояние своего верблюда. Он видел только три следа и предположил, что это были разведчики отряда из Шаммара по соседству, Арфаджа вся кишела такими отрядами.

Ауда позвал Заала, своего племянника, самого зоркого из всех ховейтат, и приказал ему выйти, чтобы выяснить число и намерения врага. Заал был гибким, словно сделанным из железа, с дерзким оценивающим взглядом, жестоким ртом и пронзительным смехом, полный грубости, которой кочевые ховейтат набрались у крестьян. Он ушел на поиски; но нашел в зарослях кустарника вокруг нас полным-полно следов, а тамариск защищал песчаную поверхность от ветра, и было невозможно выделить среди них следы сегодняшнего дня.

День прошел мирно, и мы уснули, хотя поставили часовых на вершине крупной дюны позади колодцев. На закате я сходил умыться в разъедающей соленой воде, и на обратном пути остановился у костра аджейлей выпить с ними кофе, слушая их недждский говор. Они начали рассказывать мне длинные истории о капитане Шекспере, который был принят ибн Саудом в Рияде как личный друг и пересек Аравию от Персидского залива до Египта; и, в конце концов, был убит в бою у Шаммара в одной из тех стычек, в которые недждские разбойники вступали среди своих периодических войн.

Многие из аджейлей ибн Дейтира путешествовали с ним в качестве эскорта или приближенных и рассказывали о его величии, а также о странном уединении, в котором он держался день и ночь. Арабы, которые привыкли жить толпой, подозревали какую-то скрытую причину в любой попытке оберегать частную жизнь. Запомнить это и отринуть такие эгоистические вещи, как покой и тишина, скитаясь вместе с ними, было одним из наименее приятных уроков войны в пустыне; и унизительным, потому что одна из составляющих гордости англичанина — держаться в одиночестве; мы находим себя значительными, когда не с кем соревноваться.

Пока мы говорили, обжаренный кофе в ступке приправили тремя зернами кардамона. Абдулла растолок его пестиком, долбившим «дрынь-дрынь, дрынь-дрынь», двумя равными парами legato[77], как делают в деревнях Неджда. Услышав этот звук, Мохаммед эль Дейлан тихо подошел по песку и медленно, со стоном, как верблюд, опустился на песок. Мохаммед был товарищем, с которым хорошо было иметь дело, сильным, вдумчивым, с довольно кислым юмором и склонностью к угрюмости, что иногда было оправдано его поступками, но обычно обнаруживало этакий дружеский цинизм. Он был необычайно крепко сложен и высок, не многим ниже шести футов ростом, лет тридцати восьми, решительный и деятельный, с загорелым лицом, исчерченным морщинами, и ускользающим взглядом.

Он был вторым человеком среди абу-тайи, был богаче и имел больше приближенных, чем Ауда, и больше любил радости жизни. У него был домик в Маане, собственность (и, по слухам, скот) около Тафиле. Под его влиянием военные отряды ехали бережно, в тени, чтобы прятаться от свирепых солнечных лучей, и с бутылками колодезной воды в седельных сумках, чтобы освежаться в пути. Он был мозгом на племенных советах и направлял их политику. Его беспокойный, критичный ум нравился мне; и часто я обращал его интеллект и алчность на свою сторону, прежде чем выдвинуть новую идею.

Долгий совместный поход сделал наши умы и тела партнерами. Нетвердая цель была у нас в мыслях днем и ночью; сознательно и бессознательно мы тренировали себя, сокращая нашу волю до единственной цели, которая часто поглощала эти странные минуты разговора у вечернего костра. Вот в такой рассеянности мы пребывали, в то время как тот, кто готовил кофе, вскипятил его, подстелил на земле ковриком пальмовое волокно, чтобы поставить котелок и разлить (если земля попадала в чашку, это считалось дурным тоном), когда от тенистых дюн к востоку от нас послышался выстрел, и один из аджейлей с криком повалился в центр круга, где был зажжен огонь.

Мохаммед своей большой ногой закидал огонь песком, и в кромешной тьме мы свернулись за берегами, поросшими тамариском, и разбились на группы, чтобы достать винтовки, в то время как наши внешние пикеты начали ответный огонь, торопливо целясь на вспышки. У нас в руках были неограниченные боеприпасы, и мы не стеснялись их показать.

Постепенно враг затих, возможно, удивленный нашей подготовленностью. Наконец, он прекратил огонь, а мы продолжали, прислушиваясь, не готовится ли атака с нового места. Полчаса мы лежали мирно и тихо, не считая стонов и, наконец — агонии того, кто был сражен первым выстрелом. Больше мы терпеть не могли. Заал вышел разузнать, что делает враг. Еще через полчаса он сообщил нам, что никого не осталось в пределах досягаемости. Они ускакали: их было около двадцати, на его авторитетный взгляд.

Вопреки заверениям Заала, мы провели беспокойную ночь, и утром перед рассветом похоронили Ассафа, нашу первую жертву, и двинулись на север, держась дна впадины с песчаными холмами, в основном слева. Мы ехали пять часов, и затем остановились позавтракать на южном берегу большого русла, сбегающего в Сирхан с юго-востока. Ауда сказал мне, что это были устья Сеиль Феджра, долины, исток которой мы видели в Сельхубе, и по руслу которой следовали прямо через Хоуль.

Пастбище было лучше, чем в Арфадже, и мы позволили своим верблюдам поесть четыре дневных часа — дурная практика, так как пастись в дневные часы им не было полезно. Тем не менее, мы наслаждались в тени одеял, наверстывая те часы сна, которые упустили прошлой ночью. Здесь, на открытом месте, исключающем возможность приблизиться неожиданно, не было опасности быть потревоженными, и выказанная нами сила и скрытность могли обескуражить невидимого врага. Мы желали сражаться с турками, а это внутриарабское дело было пустой тратой сил. Днем мы проехали двадцать миль к группе четких, твердых, песчаных холмов, закрывающих открытое место, достаточное для нас, и возвышающихся над окружающей местностью. Мы остановились там, не желая новой ночной атаки.

На следующее утро мы прошли быстрым маршем пять часов (наши верблюды ожили после вчерашнего отдыха) в оазис — впадину с низкорослыми пальмами, кустами тамариска здесь и там, водой в изобилии на глубине около семи футов, вкуснее, чем вода Арфаджи. Но это тоже оказалась «сирханская вода», сносная для первого питья, но мыло в ней не мылилось, и после двух дней в закрытой посуде она приобретала противный запах и вкус, портивший аромат кофе, чая или хлеба.

По правде говоря, вади Сирхан надоедала нам, хотя Несиб и Зеки все еще разрабатывали планы растениеводства и освоения этих земель для Арабского правительства, когда они его установят. Такие скачки воображения были типичны для сирийцев, которые легко убеждали себя в возможностях будущего, и так же быстро им удавалось спихивать на других свои текущие обязанности. «Зеки, — сказал я однажды, — твоя верблюдица вся в чесотке». «Увы, увы, — согласился он скорбно, — вечером, как только зайдет солнце, мы смажем ее кожу маслом».

На следующем переходе я снова упомянул о чесотке. «Ага, — сказал Зеки, — это навело меня на мысль. Что ты думаешь о Государственном ветеринарном департаменте в Сирии, когда Дамаск будет наш? У нас будет персонал из умелых хирургов, вместе со школой практикантов и студентов в центральном госпитале, или, скорее, в центральных госпиталях, для верблюдов и для лошадей, и для ослов, и для скота, даже (почему бы нет?) для овец и коз. Будут научные и бактериологические отделы, чтобы проводить исследования универсальных лекарств от болезней животных. А как насчет библиотеки иностранных книг? А окружные госпитали, подпитывающие центральный, а разъездные инспектора…» При горячей поддержке Несиба он разделил Сирию на четыре генеральных инспектората и множество субинспекторатов.

Наутро снова упомянули о чесотке. Переспав ночь с этим вопросом, они придавали очертания своему плану. «Он, друг мой, еще несовершенен; и наша природа такова, что мы не останавливаемся, прежде чем не достигнем совершенства. Нам горестно видеть, как вы всегда хватаете то, что лежит под рукой. Это недостаток англичан». Я подделался под их настрой. «О Несиб,— сказал я, — и о Зеки, разве совершенство, даже в малейшей из вещей, не приблизит конец этого мира? Разве мы созрели для этого? Когда я зол, я молю Бога кинуть наш земной шар поближе к яростному солнцу и избавить от горестей тех, кто еще не рожден; но когда я доволен, я хочу вечно лежать в тени, пока сам не стану тенью». С неохотой они перевели разговор на скотоводческие фермы, а на шестой день бедная верблюдица издохла. «Потому, — как справедливо отметил Зеки, — что вы не смазали ее». Ауда, Насир и остальные из нас держали наших животных на ходу, постоянно заботясь о них. Мы могли просто предотвращать чесотку, пока не доберемся до лагеря какого-нибудь зажиточного племени и не будем способны достать лекарства, и тогда расправимся с болезнью как следует.

К нам приблизился всадник. На минуту мы напряглись, но затем ховейтат приветствовали его. Это был один из их пастухов, и они неторопливо обменивались приветствиями, как положено в пустыне, где шум был в лучшем случае делом низкорожденных, а в худшем — горожан.

Он рассказал нам, что ховейтат разбили лагерь впереди, от Исавийя до Небка, с беспокойством ожидая от нас новостей. В их палатках все было хорошо. Волнение Ауды прошло, и он загорелся готовностью. Мы быстро ехали час до Исавийя и палаток Али абу Фитна, вождя одного из кланов Ауды. Старый Али, со слезящимися красными глазами, красным лицом, неопрятный, с длинным носом, из которого постоянно капало на его клочковатую бороду, приветствовал нас тепло и повел к своей гостеприимной палатке. Мы вежливо отказались, так как нас было слишком много, и разбили лагерь поблизости под терновником, пока он с другими владельцами палаток оценивал нашу численность и готовил вечерний пир для нас, распределяя на каждую группу палаток по отряду пришельцев. Приготовление еды заняло часы, и далеко после наступления темноты они позвали нас на ужин. Я проснулся, спотыкаясь, дошел туда, поел, вернулся к нашим стреноженным верблюдам и заснул опять.

Наш поход был успешно завершен. Мы нашли ховейтат; наши люди были в отличном самочувствии; наше золото и наша взрывчатка были не тронуты. Поэтому мы, счастливые, утром собрались на важный военный совет. Сперва мы пришли к соглашению, что подарим шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, с молчаливого позволения которого мы находились в Сирхане. Мы хотели от него разрешения остаться, вербуя и тренируя наших бойцов, а после нашего выхода мы хотели, чтобы он позаботился об их семьях, палатках и стадах.

Это были важные дела. Определили, что Ауда лично поедет к Нури в посольство, потому что они были друзьями. Племя Нури было для Ауды слишком близким и слишком крупным, чтобы с ним сражаться, как бы ни любил он войну, подобно правителю. Соответственно, личные интересы побудили двух этих великих людей к альянсу: и знакомство воспитало в них необычное отношение друг к другу, благодаря которому каждый сносил странности другого. Ауда должен был объяснить Нури, что мы надеемся сделать, и что Фейсал хочет от него публичной демонстрации приверженности Турции. Только так мог он прикрывать нас, в то же время сохраняя благоволение турок.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.