Глава XL

Глава XL

Для горожан этот сад был памятью о том мире, что существовал до того, как мы, охваченные безумием войны, ввергли себя в пустыню: для Ауды — неприлично выставленной напоказ растительной роскошью, и он жаждал увидеть пустынный пейзаж. Поэтому мы сократили нашу вторую ночь в раю и в два часа утра ехали вновь по долине. Была кромешная тьма, даже звезды в небе не могли бросить свет на те глубины, где мы блуждали. Этой ночью Ауда был проводником, и, чтобы придать нам уверенность, он повышал свой голос в бесконечном «хо, хо, хо», напеве ховейтат; это был эпос, который пелся на трех нотах, вверх и вниз, вперед и назад, таким резким голосом, что слова были неразличимы. Через некоторое время мы были благодарны ему за пение, поскольку тропа ушла влево, и наша растянутая линия следовала за эхом его голоса, катившимся среди клочковатых черных облаков в лунном свете.

В этом долгом путешествии шериф Насир и двоюродный брат Ауды Мохаммед эль Дейлан, с кислой улыбкой, взяли на себя труд совершенствовать мой арабский, давая мне по очереди уроки классического языка Медины и живого наречия пустыни. Сначала мой арабский состоял из команд на племенных диалектах Среднего Евфрата (форма, которую нельзя назвать нечистой), но теперь он стал беглой смесью хиджазского жаргона и поэзии северных племен, вместе с обиходными словами и выражениями прозрачного наречия Неджда, а также формами литературного языка Сирии. Беглая речь при недостатке грамматики делала разговор со мной вечным приключением для моих слушателей. Незнакомцы воображали, что я, наверное, обитатель какого-то Богом забытого неграмотного района, мусорной свалки разбросанных арабских частей речи.

Однако, поскольку я не понимал и трех слов из песни Ауды, через полчаса его напев надоел мне, а в это время ущербная луна медленно карабкалась вверх по небу, плыла над самыми высокими холмами и бросала обманчивый свет, менее надежный, чем тьма нашей долины. Мы шли, пока утреннее солнце, очень утомительное для тех, кто прошагал всю ночь, не выступило нам навстречу.

Завтрак мы приготовили из собственной муки, это наконец облегчило груз наших верблюдов после того, как мы целыми днями пользовались гостеприимством. Шарраф еще не прибыл в Абу Рага, мы не стремились идти быстрее, чем заставляли трудности с водой; и после еды снова развесили свои укрытия из одеял и лежали до полудня, беспокойно вертясь в их неверной тени, мокрые от пота и постоянно атакуемые мухами.

Наконец Насир дал сигнал к походу, и мы снова пошли в дефиле, окруженные довольно помпезными горами, в продолжение четырех часов; затем мы согласились снова разбить лагерь на дне долины. Там обильно рос кустарник для топлива, а вверх по правой от нас скале были пруды со свежей водой, обеспечившие нам вкусное питье. Насир был изможден; он скомандовал, чтобы готовили на ужин рис, и друзья кормились вместе с нами.

Руководство нашим походом было странным и усложненным. Насир, Ауда и Несиб, принадлежащие к таким несхожим и щепетильным родам, признавали превосходство Насира только из-за того, что я жил с ним как гость и подавал им пример в уважении к нему. Каждый требовал, чтобы с ним советовались о подробностях нашего пути, где и когда мы должны останавливаться. Это было неизбежно с Аудой, сыном войны, никогда не знавшим хозяина, с тех пор, как мальчишкой он в первый раз сел на собственного верблюда. Это было желательно с Несибом, происходившим из привередливого сирийского народа, завистливого, враждебного к чужим достоинствам и не желающего их признавать.

Таким людям требовался боевой клич и знамя извне, чтобы соединить их, и чужак, чтобы вести их, тот, чье превосходство должно быть основано на идее, алогичной, неотрицаемой, дискриминирующей: которую инстинкт мог принять, а разум не нашел бы опоры, чтобы отвергать или одобрять. Для этой армии Фейсала источником уверенности было то, что эмир Мекки, потомок пророка, шериф, был облечен достоинством превыше этого мира, которое сыны Адама могли чтить без стыда. Это был связующий элемент арабского движения, и именно он сообщил им эффективное, пусть и нерациональное, единодушие.

Утром мы выехали в пять часов. Наша долина сузилась, и мы обошли острую шпору, восходя по крутому уступу. Дорога стала скверной козьей тропкой, поднимающейся зигзагом в горы, слишком крутой, чтобы взбираться по ней иначе как на четвереньках. Мы слезли со своих верблюдов и вели их за узду. Скоро нам пришлось помогать друг другу — один толкал верблюдов сзади, другой тянул вперед, подталкивая в самых трудных местах, поправляя поклажу, чтобы им было легче.

Некоторые участки пути были опасны, там, где скалы вздувались и сужали тропу так, что часть груза цеплялась за них и толкала животное к краю скал. Нам пришлось переложить еду и взрывчатку, но, несмотря на все наши труды, мы потеряли в пути двух слабых верблюдов. Ховейтат убили их там, где они, разбитые, лежали, вонзая острый кинжал в горловую артерию рядом с грудью и вытягивая их шеи, так, чтобы они были прижаты к седлу. Мясо сразу же порезали и разделили.

На вершине пути мы были рады найти не цепь гор, а просторное плато, которое медленно спускалось перед нами к востоку. Первые ярды были жесткими и скалистыми, заросшими низким ковром колючек, как вереском, но затем мы вошли в долину белой гальки, в русле которой женщина-бедуинка наполняла свой мех для воды медной чашкой, черпая воду, похожую на молоко, довольно чистую и пресную, из отверстия шириной в фут, вырытого на глубину локтя в камешках. Это был Абу Саад, и ради его имени, ради его воды, а также из-за того, что куски окровавленного мяса бились о наши седла, мы решили, что обоснуемся там на ночь, потратив даже больше времени, чем следовало, прежде чем Шарраф должен был вернуться из экспедиции на железной дороге.

Итак, мы проехали еще четыре мили, чтобы разбить лагерь под развесистыми деревьями, под близко растущими терновыми кустами, внизу пологими, как палатка. Днем они служили колышками для наших одеял, выставленных против ухищрений солнца. Ночью они были будуаром для нашего сна. Мы выучились спать, не имея ничего над головой, кроме луны и звезд, и ничего по сторонам, что охраняло бы нас от ветра и шума ночи; в сравнении с этим было странно, но покойно отдыхать под защитой стен, с крышей над головой, даже если стенами и крышей были только переплетенные веточки, которые выделялись, как темные петли, на фоне неба, расколотого звездами.

Что до меня, я опять был нездоров; лихорадка нарастала во мне, и мое тело было измотано нарывами и трением о потное седло. Когда Насир без моей подсказки остановился на полпути, я обернулся и тепло его поблагодарил, к его удивлению. Мы были теперь среди известняка на гребне Шефа. Перед нами лежало крупное темное поле лавы, и поблизости — единая цепь красных и черных скал из песчаника с конусообразными вершинами. Ветер на высоком плоскогорье не был таким теплым; утром и вечером он свободно обдувал нас, что освежало после замершей неподвижности долин.

Мы позавтракали верблюжьим мясом, и, уже веселее, отправились на следующее утро вниз по мягко спускающемуся плато из красного песчаника. Затем мы пришли к первому обрыву поверхности, острому проходу ко дну заросшей кустами песчаной долины, с каждой стороны которой обрывы и вершины из песчаника, которые становились все больше по мере нашего движения, резко выделялись на утреннем небе. Они были в тени, на дне, и в воздухе чувствовалась сырость и гниль, как будто из них сочилась влага. Края скал вокруг нас были странно подрезаны, как фантастические парапеты. Мы шли по извилистому пути в глубь местности, пока, полчаса спустя, под острым углом не вступили в вади Джизиль, главную сточную канаву среди этих областей песчаника, окончание которых мы видели около Хедии.

Джизиль был глубокой горловиной около двухсот ярдов в ширину, полной тамариска, который опутывал корнями дрейфующий песок на дне, а также мягкие берега в двадцать футов, где только вихри потока или ветры отложили более плотную пыль под скалами. Берега долины с каждой стороны были из ровного песчаника, с красными прослойками множества оттенков. Сочетание темных скал, розовой поверхности и бледно-зеленого кустарника было отрадой для глаз, которые месяцами довольствовались солнцем и черной, как сажа, тенью. Когда пришел вечер, заходящее солнце залило одну сторону долины малиновым жаром, оставляя другую в пурпурной тени.

Наш лагерь был расположен на волнистых дюнах поросшего травой песка слева в долине, где узкая расщелина образовала обратный поток воды, и был вырыт бассейн, в котором задерживался солоноватый остаток воды с прошлой зимы. Мы послали человека за новостями в долину к зарослям олеандра, когда увидели белые вершины палаток Шаррафа. Его самого ждали на следующий день; так что мы провели две ночи в этой гулкой местности среди необычных красок. Солоноватый пруд годился для наших верблюдов, и в нем же мы купались в полдень. Затем мы ели, щедро тратили время на сон, и бродили в ближайших долинах, глядя на горизонтальные полосы розового, коричневого, кремового и красного цвета, которые образовывали общий красный тон скал, восхищаясь разнообразными дорожками, тонкими, как карандашные линии светлой или темной окраски, нарисованные на ровной скале. Один день я провел позади загона из плит песчаника, построенного каким-то пастухом, в теплом мягком воздухе и солнечном свете, под басовитый напев ветра, что стучался в грубую стену над моей головой. Долина была преисполнена покоем, и продолжительный шум ветра не делал его надоедливым.

Мои глаза были закрыты, и я дремал, когда молодой голос заставил меня взглянуть на беспокойного аджейля, незнакомого мне, по имени Дауд, который сидел рядом со мной. Он взывал к моему состраданию. Его друг Фаррадж из шалости поджег их палатку, и Саад, капитан аджейлей Шаррафа, собирался избить его в наказание. Если бы я вмешался, его могли бы отпустить. Случилось так, что Саад, сразу после этого, пришел ко мне, и я выложил ему дело, в то время как Дауд сидел, глядя на нас, с чуть приоткрытым ртом, в ожидании; его веки сузились вокруг больших темных глаз, и его прямые брови морщились от беспокойства. Зрачки Дауда, поставленные немного внутрь от центра глазного яблока, придавали ему вид напряженной готовности.

Ответ Саада был неутешительным. С этой парочкой всегда что-нибудь да приключалось, и в последнее время их штучки стали настолько возмутительными, что суровый Шарраф приказал выставить их примером. Все, что он мог сделать ради меня — позволить Дауду разделить приговор. Дауд ухватился за эту возможность, поцеловал руку мне и Сааду, и побежал по долине, пока Саад, смеясь, рассказывал мне истории об этой знаменитой паре. Они были примером восточной привязанности между мальчиками, которую изоляция женщин сделала неизбежной. Такие дружбы часто вели к любви мужчин, которая глубиной и силой превосходила наше самодовольство, сосредоточенное на плотском. Пока они были невинны, то были пламенны и не стыдились этого. Если вмешивалась сексуальность, они переходили к таким же приземленным отношениям «ты — мне, я — тебе», как и брачные.

На следующий день Шарраф не пришел. Наше утро прошло в разговорах с Аудой о походе на фронт, в то время как Насир указательным и большим пальцем зажигал шипящие спички из коробки, светившие на всю палатку и прямо на нас. В разгар веселья две сгорбленные фигуры со страданием в глазах, но кривыми улыбками на губах, прихромали сюда и приветствовали нас. Это был стремительный Дауд и его лучший друг, Фаррадж; красивое создание с мягкими чертами, похожий на девочку, с невинным гладким лицом и заплаканными глазами. Они сказали, что пришли для того, чтобы мне служить. Я не нуждался в их услугах и ответил, что они после побоев не смогут ехать в седле. Они возразили, что поедут без седла. Я сказал, что я простой человек и не люблю окружать себя слугами. Дауд отвернулся, подавленный и рассерженный; но Фаррадж настаивал, что нам нужны люди, и что они последуют за мной для компании, из благодарности. В то время как более упрямый Дауд противился, он перешел к Насиру и встал перед ним на колени, и все женственное в нем проявилось в этом порыве. В конце концов, по совету Насира, я взял их обоих, главным образом потому, что они казались такими юными и чистыми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.