Глава XXXVII

Глава XXXVII

В тактической ситуации Абдулла сделал очень мало, обиженно притворяясь, что это дело Фейсала. Он пришел в вади Аис ради прихоти своего младшего брата, и здесь он останется. Он не выходил в вылазки сам и вряд ли поощрял тех, кто это делал. Я вычислил в этом зависть к Фейсалу, как будто он нарочито пренебрегал военными действиями, чтобы предотвратить невыгодное сравнение с деяниями своего брата. Не помоги мне Шакир в первую минуту, я встретил бы помехи и трудности с самого начала, хотя Абдулла со временем бы сдался и великодушно разрешил бы все, что не требовало бы затрат его собственной энергии. Сейчас на железной дороге были два отряда, с достаточными средствами, чтобы разрушать что-нибудь почти каждый день. Хватило бы и меньшего, чтобы нарушить работу поездов, и чтобы снабжение турецкого гарнизона в Медине стало лишь чуть менее сложным делом, чем ее эвакуация, что послужило бы интересам как британцев, так и арабов. Поэтому я заключил, что моя работа в вади Аис в достаточной мере сделана, и сделана хорошо.

Я жаждал убраться из этого расслабляющего лагеря снова на север. Абдулла позволил бы мне делать все, что я хочу, но ничего не делал бы со своей стороны, в то время как для меня главной ценностью в восстании арабов было именно то, что арабы пытаются делать без нашей помощи. Фейсал был тружеником-энтузиастом, которым владела одна мысль — заставить свой древний народ оправдать свою славу, завоевав свободу собственными руками. Его заместители — Насир, или Шарраф, или Али ибн эль Хуссейн — поддерживали его планы умом и сердцем, так что моей ролью был только синтез. Я соединял эти разбросанные вспышки молний в ровное пламя, превращал серии не связанных между собой инцидентов в сознательную операцию.

Мы выехали утром десятого апреля, после любезного прощания с Абдуллой. Со мной были снова трое моих аджейлей и Арслан, малорослый коренастый сириец, очень сведущий в арабском платье, в забавных манерах и внешнем виде всех бедуинов. Он ехал неуклюже и всю дорогу претерпевал трудности из-за тяжелого шага своих верблюдов, но он спасал свое самоуважение, заявляя, что никто во всем Дамаске, если он приличный человек, не сядет на верблюда, и обнаруживал свое чувство юмора, уверяя, что никто во всей Аравии, если он не из Дамаска, не сядет на такого скверного верблюда, как у него. Мохаммед эль Кади был нашим проводником, вместе с шестью джухейнами.

Мы вошли в вади Тлейх, как только выехали, но свернули в правую сторону, избегая лавы. Мы не взяли пищи, поэтому останавливались в нескольких палатках отведать у гостеприимных хозяев риса и молока. Эта весна в горах была порой изобилия для арабов, в их палатках было полно овечьего, козьего и верблюжьего молока, все хорошо питались и хорошо выглядели. После этого, когда мы ехали, погода напоминала английский летний день — пять часов по узкой, вымытой потоком долине, вади Осман, которая поворачивала и извивалась между гор, но была легкой дорогой. Последний отрезок марша мы прошли в темноте, и, когда остановились, не хватало Арслана. Мы стреляли и зажигали огни, надеясь, что он набредет на нас, но до рассвета от него не было никакого знака, и джухейна бегали вперед-назад в слабой надежде найти его. Однако он был всего лишь в миле позади, где скоро уснул под деревом.

Спустя недолгий час мы остановились в палатках жены Дахиль-Алла на ужин. Мохаммед принял ванну, переплел заново свои роскошные волосы и сменил одежды на чистые. С едой возились долго, и незадолго до полуночи наконец внесли огромный котел риса с шафраном, с разбросанными вокруг кусками ягненка. Мохаммед, который чувствовал своим долгом оказывать в мою честь утонченные услуги, остановил главное блюдо и взял оттуда полный котелок для себя и для меня. Затем он махнул остальному лагерю, чтобы приступили к общей трапезе. Мать Мохаммеда помнила себя достаточно долго, чтобы испытывать ко мне любопытство. Она расспрашивала меня о женщинах племени христиан и их образе жизни, дивясь моей белой коже и жутким голубым глазам, они, по ее словам, напоминали глазницы пустого черепа, сквозь которые просвечивает небо.

Вади Осман сегодня была менее прихотливой в течении и расширялась медленно. После двух с половиной часов она внезапно завернула направо через провал, и мы оказались в Хамде, узкой, окруженной скалами горловине. Как обычно, края русла в твердом песке были голыми, а середина щетинилась деревьями хамдских асла, в серых, соленых, выпуклых струпьях. Перед нами были пруды пресной воды, самый большой из них — около трехсот футов в длину и неожиданно глубокий. Мохаммед сказал, что вода в них остается до конца года, но скоро становится соленой и бесполезной.

Напившись, мы искупались и нашли там полным-полно серебряных рыбешек, прожорливых и похожих на сардин. После купания мы тянули время, продлевая удовольствие для наших тел; и в темноте снова сели в седло, и ехали шесть миль, пока нас не стало клонить в сон. Тогда мы свернули повыше, чтобы разбить на ночь лагерь. Вади Хамд отличалась от других пустынных долин Хиджаза прохладным воздухом. Это было, конечно, особенно заметно ночью, когда белый туман, покрывая долину, как глазурью, соляными испарениями, поднялся на несколько футов вверх и стоял над ней без движения. Но даже днем, при солнечном свете, в Хамде было сыро, влажно и неестественно.

Следующим утром мы выехали рано и прошли большие пруды в долине; но лишь немногие годились для питья, остальные стали зелеными и солоноватыми, в них плавали маленькие белые рыбки, дохлые и почти засоленные. Затем мы пересекли русло и сделали бросок на север через равнину Уджила, где Росс, наш полковник авиации из Веджха, в последнее время расположил аэродром. Арабские охранники сидели там при бензине, и мы позавтракали с ними, а затем поехали по вади Метар к тенистому дереву, где проспали четыре часа.

Днем все взбодрились, и джухейна начали состязания на верблюдах. Сначала их было двое против двух, но потом присоединились и другие, пока их не стало шесть в ряд. Дорога была плохая, и, наконец, один парень бросил свое животное галопом на кучу камней. Верблюдица поскользнулась, так что он свалился и сломал руку. Это было несчастьем; но Мохаммед хладнокровно перевязал его тряпками и верблюжьей подпругой и оставил под деревом отдохнуть, прежде чем ночью вернуться в Уджилу. Арабы небрежно относились к сломанным костям. В палатке в вади Аис я видел подростка, у которого предплечье срослось криво; обнаружив это, он погрузил в себя кинжал, пока не дошел до кости, сломал ее заново и вправил; и лежал, философски снося мух, с левым предплечьем, укрытым целебным мохом и глиной, ожидая, пока поправится.

Утром мы совершили бросок в Хаутилу, колодец, где мы напоили верблюдов. Вода была грязной и подействовала на них, как слабительное. Мы снова выехали вечером и прошли еще восемь миль, собираясь ехать прямо в Веджх до конца долгого дня. Итак, мы выехали вскоре после полуночи и, едва рассвело, уже сходили по длинному спуску от Раила на равнину, которая тянулась от устья Хамда в море. Земля была изрубцована следами машин, возбудив в джухейна новое стремление — поскорее увидеть новые чудеса армии Фейсала. Загоревшись, мы сделали восьмичасовой бросок напрямик, необычно долгий для этих хиджазских бедуинов.

Мы достаточно утомились от этого, и люди, и верблюды, поскольку не ели со вчерашнего завтрака. Видимо, поэтому мальчику Мохаммеду показалось уместным устроить гонки. Он спрыгнул со своего верблюда, снял одежды и вызвал нас на состязание до зарослей терновника на вершине переднего склона, ставка — английский фунт. Все приняли предложение, и верблюды толпой побежали. Дистанция около трех четвертей мили, вверх по холмам, через трудные пески, оказалась, видимо, больше того, на что рассчитывал Мохаммед. Однако он выказал удивительную силу и опередил всех, буквально на дюймы; затем он неожиданно упал в обморок, и у него пошла кровь носом и ртом. Некоторые наши верблюды были хороши, и они шли как можно скорее, когда соревновались друг с другом.

Воздух здесь был очень горячим и тяжким даже для обитателей гор, и я боялся, что у истощения Мохаммеда будут последствия; но после того, как мы отдохнули час и сделали ему чашку кофе, он снова продолжил путь и провел следующие шесть часов пути в Веджх так же бодро, как обычно, продолжая маленькие проказы, которые скрашивали наш путь из Абу Марха. Если человек спокойно ехал позади чужого верблюда, внезапный крик и толчок палкой в крестец верблюдица принимала за возбужденного самца и бросалась в бешеный галоп, что было большим неудобством для всадника. Еще одной забавой было связать одного скачущего верблюда с другим и врезаться в ближайшее дерево. Либо дерево падало (деревья на легкой почве долин Хиджаза были предметами весьма неустойчивыми), либо всадник был ободран и поцарапан; либо, еще того лучше, его выбрасывало из седла, и он оставался насаженным на колючие ветки, если не грохался оземь со всей силы. Это считалось веселым розыгрышем и доставляло большое удовольствие всем, кроме него.

Бедуины странный народ. Англичанина пребывание с ними не может удовлетворить, пока терпение его не станет широким и глубоким, как море. Они были абсолютными рабами своих пристрастий, лишенными стойкости духа, поглотителями кофе, молока и воды, пожирателями тушеного мяса, бесстыжими попрошайками табака. Они мечтали о своих редких сексуальных упражнениях неделями до и после них, а в промежутках целыми днями щекотали себя и своих слушателей непристойными рассказами. Если бы обстоятельства жизни позволяли им, они жили бы только чувственностью. Их сила была силой людей, географически далеких от искушения: нищета Аравии делала их простыми, воздержанными, выносливыми. Если бы их принудили к цивилизованной жизни, они бы, как любой народ дикарей, стали жертвой ее болезней, подлости, роскоши, жестокости, крючкотворства, искусственности; и, как дикари, они страдали бы в слишком высокой степени из-за отсутствия прививки перед ними.

Если они подозревали, что мы хотим ими управлять, они упирались, как мулы, или уходили прочь. Если мы понимали их, брали на себя труд и не жалели времени, чтобы поставить перед ними соблазн, они шли на великие трудности ради нашего удовольствия. Будут ли результаты достойны усилий, этого нельзя было сказать никогда. Англичане, привыкшие к большей отдаче, не стали бы и, честно говоря, не смогли бы каждый день щедро тратить время, ум и такт на шейхов и эмиров ради таких скудных результатов. Ход мысли арабов был ясным, арабский ум действовал так же логически, как и наш собственный, в них ничего не было радикально непостижимого или отличного от нас, кроме предпосылок; не было оправдания или причины, за исключением нашей лени и невежества, по которой мы могли объявлять их непонятными, «восточными», и оставлять их непонятыми.

Они следовали за нами, если мы выдерживали их, и играли по своим правилам. Жаль было только, что мы часто начинали дело, ломались из-за раздражения и забрасывали их, обвиняя за то, в чем виноваты были сами. Такое осуждение, сродни жалобе генерала, что у него плохие войска, было на деле признанием нашей близорукости, часто исходящей из ложной скромности: пусть, мол, мы ошибаемся, но у нас хотя бы хватает ума признавать свои ошибки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.