Глава 5

Глава 5

Нищих и паломников в Чолуле была пропасть! Подаяние просили на каждом шагу. Совсем как у нас в Испании. И уродства, болячки, язвы также выставляли напоказ. Город издавна почитался священным на всей мексиканской земле. Покровительствовал ему сам Кецалькоатль Уэмак, который, как объяснил мне сеньор Кортес, являлся никем иным, как святым апостолом Фомой, давным-давно явившимся в эти края, чтобы проповедовать слово божье.

Эка новость! Подобных сказок я и в Испании наслушался, посему писать об этом не буду, потому что толком не знаю и судить не могу, бродил ли здесь, среди кактусов, святой апостол? Что-то не верится, чтобы его занесло так далеко. Также, как и колена Израилевы. Хотя, пути праведников неисповедимы. Говорят, что святой Андрей добрался до земли скифов и московитов, где много пострадал за правду.

Одним словом, чего не знаю, того не знаю. Спешу рассказать, что видел собственными глазами в этом огромном городе, расположенном на равнине в шести лигах от Тласкалы и в двадцати от Мехико.

Прежде всего живут здесь люди трудолюбивые, каждый клочок земли ухожен и прибран. Что растет? Высокий маис, хлопок, сочное алоэ, чили или ацтекский перец. Кактусы тоже выращивают, только какие-то особые — на них кормятся букашки, из которых варят алую краску. Леса там замечательные, густые, сосновые. Истинная благодать идти по такому лесу!.. Мексиканка, что прицепилась ко мне, говорит, что ранее в лесах водились огромные звери с рогами. Теперь их всех перебили охотники из благородных… Имя этой женщины нормальный человек выговорить не в состоянии. Ноч-тли-шо-читл — что в переводе, как объяснила мне донна Марина, означает «цветок кактуса». Так Цветком её и зову. Ей бы до дому добраться — родина её в Истапалапане, на озере Тескоко. Как попала в Тласкалу, не рассказывает.

Идет, кряхтит, тащит амуницию. Крепенькая… Теперь у нас, почитай, у каждого слуги завелись. Кто пристал из тех, кого готовились съесть храбрые тласкальцы, кто ещё раньше прибился, кого ребята силком принудили. Таких, конечно, большинство… С другой стороны, солдату без ухода на марше мука. Цветок ничего была, справная… Эх, жаль писать об этом нельзя. Почему? Да потому что сеньор Кортес глазом на этих приблудших косил. Запрещать не запрещал, но иной раз кривился…

В те поры народ вздохнул спокойней. Все складывалось, как он обещал. Замирились мы и с Мотекусумой, и с тласкальцами. Кончились бои, погода стояла великолепная, а ведь уже сезон дождей начался — видно, берегла нас милость божья. Народ на марше уже к землице начал присматриваться — где, какой кусок попросить. Мне, например, окрестности Чолулы понравились, но обосноваться здесь я бы не хотел. Место открытое, самое подходящее для сражений. Мирные деньки скоро кончатся, это каждый из нас понимал. Вот почему недовольство, почему ропот — топаем, топаем, все без добычи. Пока все золото сеньор Кортес в свои сундуки складывает. Ради чего терпим столько невзгод, мучаемся день и ночь, копьями обороняемся? Тласкала страна нищая, у них даже соли нет. Разве что самоцветы. Я там, помнится, пару больших изумрудов выменял. Цветок мне их в полу стеганной хлопчатобумажной куртки зашила.

Об этом тоже писать не с руки. Интересно, где теперь Цветок? Выжила ли во всей этой кутерьме? Не нашел я её потом с Истапалапане. Говорят, подалась к родственникам на север. И сына маленького с собой увела. Я в ту пору как раз вернулся из Испании, куда отправился с сеньором Кортесом. Молод был, простоват… Не по мне оказалась столичная жизнь, все время на побегушках. Дон Эрнандо позаботился о ветеранах, но жизнь в Новом Свете показалось мне милее. Тем более, что Цветок в Истапалапане живет… К тому же, оказывается, у неё сынок родился. По всему выходит, мой. Пойти за ней на север? Куда?.. Разбросала нас война, теперь концы не пришьешь. Вот и отправился в Гватемалу. Помню, не выдержал, снова поехал в Мексику. Надеялся — разыщу свою мексиканку… Даже следа не нашел… Вот привез сюда, на перешеек, апельсиновые деревья. Посадил, прижились… Что ж, живу неплохо, имение есть, кукурузу сажаю, а душа все на север просится. На озеро Тескоко… Или куда подальше, где теперь Цветок живет. У неё поди уже своя семья. Если не пристукнули её и сына братья-христиане, которые вороньем слетелись на завоеванные земли. Прав был Кристобаль Колон, когда говорил: «Я первый распахнул дверь в Новый Свет, да вошли в неё другие». То же самое может сказать и сеньор Кортес, мир праху его.

Я с ними согласен…

Первые дни в Чолуле была тишь да благодать. Мы бродили по городу, взобрались на вершину самой большой, невиданной доселе пирамиды. Она была под стать окружавшим долину холмам. С её вершины открывался чудесный вид на городские кварталы, на ближние хребты, на две курящиеся горы. Один из сопровождавших нас жрецов объяснил — слева Попокатепетль, «курящийся холм», справа, севернее, Иштаксиуатль, «белая женщина».

Оба языческих попа были примерно одного, среднего, возраста, один, правда, немного постарше. Наряжены в заляпанные засохшей кровью черные одежды. Уши у них были изорваны, волосы напоминали конскую гриву. Они никогда не стриглись, проводили дни в молениях, дежурствах на вершине, где должны были следить, чтобы костер не угас, и в истязаниях плоти. У них, у ацтеков, такой обычай — себе они тоже безжалостно кровь пускали. Проделают дырку в мочке и начинает через неё веревку протаскивать. Туда-сюда, туда-сюда… Конечно, и людей резать приходилось. Один нам даже обсидиановый нож продемонстрировал — полукруглые лезвия с обеих сторон, ручка по середине. Предложил показать на ком-нибудь из нас, как с этим ножом управляться. Все поежились, посмеялись, жрец тоже, только молодой Андрес взъерепенился — как ты посмел, мы посланники Кецалькоатля!.. Когда Агиляр перевел жрецу, тот ничего не сказал, только усмехнулся в ответ.

Чолула — город великий! Сравнить его можно только со сказочным Багдадом, столицей магометан. Видеть Багдад мне никогда не доводилось, однако в рыцарских романах его очень красочно описывают. Жители в Чолуле носят такие же плащи, что и наши мавры. Издали очень похоже. Сам Кецалькоатль — это огромный идол, пернатый змей, вырезанный из камня, с митрой на голове, темным лицом, поверх которой развевались огненного цвета перья. На шее золотое ожерелье, серьги из мозаичной бирюзы. В одной руке скипетр, усыпанный драгоценными камнями, в другой — расписной щит. Как объяснил жрец, с его помощью идол управляет ветрами.

Меня в ту пору приставили к донне Марине, я не должен был отходить от неё ни на шаг.

«Донна Марина… досталась Алонсо Эрнандесу Пуэртокаррере, славному знатному воину. Когда же впоследствии он отбыл в Испанию, сам Кортес взял её к себе, их сын, дон Мартин Кортес, был потом губернатором в Веракрусе. Но и до этого Кортес всюду брал её с собой в качестве удивительной переводчицы. Была она нам верным товарищем во всех войнах и походах, настоящим божьим подарком в нашем тяжелом деле. Многое нам удалось совершить только при её помощи. Понятно, что она имела громадное влияние по всей Новой Испании, и с индейцами могла делать, что хотела».

В Чолуле наша Малинче завела тесную дружбу с некоей благородной старой индеанкой, муж которой занимал важную должность в городском управлении. Старший сынок служил в чолульском ополчении, а младший был холост. Вот вдова и надумала выдать донну Марину за этого туземца. Та для виду согласилась и посетила дом старухи, где та похвалилась ей своим богатством, потом тайком предупредила, что оставаться с чужеземцами опасно. Их дни сочтены.

При мне донна Марина сообщила эту новость сеньору Кортесу. Тот явно повеселел, заявил, что теперь «у него развязаны руки», «чему быть, того не миновать», и приказал переводчице пригласить старуху в гости. Пусть, мол, полюбуется на те наряды и украшения, которые донна Марина принесет с собой в приданное… А заодно пусть переводчица хорошенько расспросит её, что замышляют чолульцы и кто подталкивает их на коварные поступки.

* * *

…Боже милостивый! Они наконец срезали засохший стебель маиса. Что творится в моем доме — не прошло и трех дней, как мое распоряжение оказалось исполненным. Рад сообщить, что котята развиваются прекрасно, день и ночь сосут мать. Донна Хуана испытывает истинное удовлетворение, которое мне бы следовало разделить с ней. Однако меня почему-то не очень радует обжорство котят и обнажившаяся земля в глиняном горшке. Что это за котята! Мелочь пузатая!.. То ли дело любимый кот Мотекухсомы — огромный, отъевшийся, шерсть гладкая, шкура удивительной, золотисто-коричневой раскраски.

За стрельчатым окном кончается тихий, сентябрьский день. Осень в этом году выдалась на радость, только на сердце по-прежнему печаль. Все с годами мельчает в этом мире, и в небытие мы уходим, озабоченные ничтожными размышлениями о наследстве, о неискупленных грехах. У каждого теплится надежда на спасение. Мне ли бояться Божьего суда? В надежном месте, у капеллана Гомары, хранится целая пачка купленных индульгенций. Я давным-давно подписал негласный договор с небом. Все равно грусть не отпускает. Я вспоминаю о тех днях, когда жизнь казалась мне безмерной, наполненной божественным смыслом…

Это было в Чолуле.

Все в те дни мне было в радость. Ощущение неизбежной, дарованной небесами победы, возможность осуществления заветной, пусть самой бредовой мечты. Впечатление было такое, словно удача поджидала меня за каждым углом. Все, что только в качестве большой милости, я мог просить у неба, свершалось само по себе. Все вдохновляло, призывало к действию. Даже великое злодейство, совершенное в этом священном для туземцев месте.

Судьба Чолулы была решена ещё во время переговоров со старым Шикотенкатлем. В качестве непременного условия перехода под власть испанской короны старейшина потребовал этот город. Замысел слепого тласкальца был ясен — Чолула богата, здесь огромные запасы всевозможных товаров, особенно соли. Кроме того, захват священного города означал конец блокады и перехват важнейшего торгового пути, который связывал Теночтитлан с побережьем. У меня и в мыслях не было дарить новым союзником то, что с успехом могло пригодиться нам самим. Однако без разграбления Чолулы никак нельзя было обойтись. Именно разграбления, повального, жестокого, на которое следовало отвести не менее дня. Пусть и мои солдаты попользуются чужим добром. Очень важно было дать последний урок Мотекухсоме. Пусть он наконец воочию убедится, что бывает с теми, кто пытается противопоставить себя христианской силе.

Но при всем том я не мог отдать приказ бить, резать и жечь все живое, что попадется под руку. Подобные действия могли быть вызваны исключительно возмездием.

За что?..

За что угодно. Пусть то будет битва. Пусть наконец ацтеки выведут свои войска в поле. Тогда Чолула как спелый плод упадет к моим ногам. Но лучше всего наказать горожан за организацию заговора против тех, кто послан самим Кецалькоатлем. В этом случае судьба ацтекской державы была бы окончательно решена, и я мог бы обращаться с Мотекухсомой как с нерадивым подданным, медлящим обогатить меня и моих людей золотом, серебром и другими сокровищами. Если разгром Чолулы останется безнаказанным — а Марина уверила меня, что так и будет, — правители других городов быстро смекнут, кто на самом деле правит в Мехико.

Слух о готовящемся заговоре пробежал сразу, как только в город, спустя три дня после нашего прибытия, явились послы Мотекухсомы. С того момента стала ограниченной доставка продуктов. Никто из местных правителей уже не появлялся в нашем лагере. Тотонаки, бродя по городу, обнаружили, что многие улицы в центре начали перегораживать завалами, на плоских крышах ближайших домов ни с того ни с сего обнаружились кучи годных для метания камней. На перекрестках рыли ямы, на дно которых вбивали колья остриями вверх. Особую тревогу вызвало сообщение тласкальцев. Они не были допущены в город и размещались в лиге от Чолулы. Их лазутчики сообщили, что в отдаленном квартале были принесены в жертву дети. Причем, в большом количестве… На все мои запросы насчет продовольствия местный касик отвечал, что в Чолуле кончился весь запас маиса.

На душе стало тревожно, однако, поверите ли, я в те дни вовсе не испытывал страха. Прежде всего я вызвал послов Мотекухсомы, которые пришли с нами из Тласкалы. Те, сославшись на незнание, не могли ответить ничего вразумительного. При этом вели себя нагло — заявили, что великий Мотекухсома тоже не желает видеть нас в столице. Нечем, видите ли, нас кормить, при этом послы настаивали, чтобы я немедленно дал ответ.

Вот отчего радость, вот отчего светлые воспоминания… Я не вспылил, проявил благоразумие, попросил время для подготовки к долгому пути. Послам ничего не оставалось, как согласиться. Затем я пригласил в наш лагерь вождя Чолулы, чтобы обсудить необходимые меры для нашего безопасного выхода из города. Тот, сославшись на болезнь, не явился.

Как не возрадоваться, как не помолиться Деве Марии и Спасителю нашему Иисусу Христу! Местный касик сам сунул голову в петлю. По наущению ли Мотекухсомы, сам ли он решил проявить инициативу, в ту пору это было неважно. Урок чолульцам должен быть впечатляющ, нагляден, кровав.

Больше всего меня в те дни интересовали подробности организации заговора. Защитные меры можно было принять только сообразуясь с этим.

* * *

Насколько я, Берналь Диас дель Кастильо, помню, все началось с того, что дон Эрнандо приказал верным людям изъять из ближайшего храма парочку жрецов и доставить их в наш лагерь. Я, присутствующий при разговоре, предложил пригласить тех двух местных попов, с которыми мы взбирались на великую пирамиду. Кортес согласился и предупредил, что дело должно быть обтяпано тихо.

Сказано — сделано. Когда эти два молодчика предстали перед Кортесом, тот первым делом успокоил вконец перетрусивших шаманов, затем попросил их доставить его послание местному касику. Когда тот в сопровождении небольшой свиты явился, дон Эрнандо и этому сумел заговорить зубы, да так, что уже через полчаса они вместе с донной Мариной весело посмеивались над оробевшим касиком. Лицо у того было бледное, видно, туземец был готов ко всему. Потом ничего, тоже начал скалить зубы и охотно дал согласие выделить две тысячи таманов — по-нашему, носильщиков — которые помогут тащить наши припасы. Кроме того, дон Эрнандо пригласил касика со всеми выдающимися людьми Чолулы принять участие в церемонии прощания. На том и сошлись.

Спустя несколько часов Кортес вновь приказал доставить к нему тех же жрецов, и когда те прибыли, за них всерьез взялась донна Марина. Она недоумевала — что случилось с чолульцами, ранее такими гостеприимными, а теперь вдруг охладевшими к друзьям. Испанцы, добавила она, не враги Чолуле, а друзья и союзники. Враг их прячется в другом месте, они сами знают где. Им, должно быть, рассказывали, какую бойню учинили здесь войска ацтеков во время восстания, которое подняли чолульцы. Жрецы помялись, потом самый молодой признался, что действительно понять Мотекухсому трудно. Он уже несколько раз менял решения — то приказывал встретить чужеземцев с почестями, то грозил наказать город за выражение покорности неведомому заморскому владыке, то сообщал о своем прощении. А ныне вдруг прислал к Чолуле двадцатитысячное войско, которое расположилось в окрестностях, в получасе ходьбы от лагеря пришельцев.

— Я слышала, что в городе раздают оружие, — глядя прямо в глаза жрецу, спросила донна Марина. — Говорят, что из Теночтитлана прислан позолоченный барабан, который будет подарен храму Кецалькоатля. За какие заслуги? Более того, утверждают, что скоро в Мехико будут совершенны невиданные доселе жертвоприношения, и двадцать пленников будут посвящены богам здесь, в Чолуле.

Она сделала паузу, потом предупредила.

— Не лгите. Не к лицу лицам вашего звания оскорблять небеса гнусным враньем. Кецалькоатль, чьими слугами вы являетесь, не допустит, чтобы пострадали его посланцы. Гнев падет на головы тех, кто исполнен коварства и в чьих сердцах кипит злоба.

— Насчет жертвоприношений мы ничего не знаем, — наконец ответил старший жрец, — а барабан действительно прислан. Он хранится у правителя Чолулы.

С тем их и выпустили из нашего расположения. Дон Эрнандо, выслушав доклад донны Марины, остался недоволен.

— Все это я уже слышал. Вопрос в другом — как и когда они собираются напасть? То ли пойдут на штурм храмового двора, то ли собираются атаковать, когда мы начнем выходить из города. Я слышал, у твоей старухи старший сын служит в ополчении, а муж — начальник квартала? Попробуй заманить её сюда вместе с сыном.

Я сопровождал донну Марину до дома старухи, затем проводил женщин и младшего сына в наш лагерь. Здесь индеанка во всем созналась. План заговорщиков был таков: утречком таманы сойдутся у нас на дворе, прибудут и городские касики, Когда мы вытянемся в колонну, наше войско будет перерезано в нескольких местах, после чего начнется разгром. Эта новость вызвала явное неудовольствие дона Эрнандо. Он признался донне Марине, что как раз подобного развития событий опасался более всего.

Та сделала недоуменное лицо. Кортес объяснил.

— Они раскусили нашу тактику. Теперь нам ни в коем случае нельзя доводить дело до решительного сражения. Бить только дипломатическими приемами, давить на разум тлатоани, не давать ему ни минуты покоя. Урок, полученный им в Чолуле, должен научить его хорошим манерам. Урок жестокий, наглядный…

В тот же вечер была созвана войсковая сходка, на которой был одобрен план Кортеса. Все горели желанием отомстить за измену. «Если спустим на этот раз, — заявил кто-то из пушкарей, — потом нам несдобровать. Да и город чертовски богат!.. — добавил он. — Сколько можно воевать без толку, слушать сказки».

С ним все согласились.

Как только завтрашняя диспозиция была расписана, дон Эрнандо отправил к тласкальцам гонца с предписанием немедленно, после получения условленного сигнала, идти в город на подмогу. Затем он, прихватив с собой донну Марину и меня как её сопровождающего, посетил ацтекских послов, пребывающих в нашем расположении. С этими разговаривал строго, без всяких там «ваших милостей» и «господ». Прежде всего сообщил, что какие-то злодеи, сославшись на приказ, исходивший от послов, замышляют коварство и измену. Он, конечно, не верит, что посланцы великого Мотекухсомы способны на такую низость, но опасность нападения велика, и посему он просит послов прекратить всякие сношения с горожанами и остаться в лагере, где они будут надежно защищены от всяких неожиданностей. Завтра они отправятся в Мехико, и им придется послужить проводниками на этом трудном пути.

Послы изумились, принялись уверять Кортеса в своем глубочайшем почтении и верности… Он их и слушать не стал — сразу ушел, а у порога поставил стражу.

Утром в несколько храмовых дворов, которые мы занимали, привалила великая толпа индейцев. Все ребята здоровые, мускулистые, у многих резанные шрамы на теле… Объявили, что собираются послужить нам носильщиками. Всего их оказалось более двух тысяч, с ними явились и местные вожди. Эти не могли скрыть радость и открыто насмехались над нами.

Туземцы пришли рано, в утренних сумерках, однако застали нас уже готовыми к работе. Караул у главных ворот отнимал оружие у всякого, входящего на территорию лагеря. Сам дон Эрнандо расположился в глубине самого обширного двора. Был он верхом, рядом конная охрана. Увидев, что два наших знакомых жреца тоже явились и встали у ворот, он приказал мне немедленно выпроводить их, чтобы потом его не обвинили в неблагодарности. Я им так с помощью Агиляра и заявил, что сегодня в их услугах не нуждаются и пусть они отправляются домой.

Когда последние таманы вошли во двор, Кортес во главе конных офицеров подъехал к правителю города и сопровождавшей его свите и изложил всю измену. Напомнил о предательских приготовлениях, о позолоченном барабане, о кощунственной попытке поднять руку на посланцев самого Кецалькоатля, которые явились в Чолулу, святой для него город, с мирными намерениями и жаждой справедливости. Чем же встретили его жители, называющие себя верными приверженцами его заповедей? Пернатый змей учил их — не убий, не преступай клятвы, люби ближнего своего, они же изменили заповедям…

Он много чего говорил. Агиляр бойко переводил. Индейцы бледнели на глазах, потом принялись жарко оправдываться, что к нарушению данного слова и законов гостеприимства их принудили послы грозного Мотекухсомы, приказа которого они не смели ослушаться. Пусть вина падет на тех, кто задолго до этого дня таил в сердце коварный умысел…

Кортес не стал их слушать и заявил, что по испанским законам они подлежат смерти. Этим сейчас займутся его солдаты… Он махнул рукой, раздался выстрел из аркебузы, и бойня началась.

Мы рубили их около двух часов, намахались вдосталь. Кровь текла ручьями. Гора трупов высилась посередине двора. Тех, кто бросался на стены, доставали аркебузиры и стрелки из самострелов. Никто не спасся, разве только те, кто успел забиться под рассеченные останки своих собратьев. Потом мы принялись за тех, кто пытался штурмовать наши ворота со стороны города. Первым же залпом пушек вся толпа была сметена с прилегающей площади, и мы с обнаженными мечами в руках вышли в улицы. В этот момент дикий вой, донесшийся с западных кварталов Чолулы, подсказал, что на его улицы вступили тласкальцы.

Город запылал сразу в нескольких местах. Огонь взялся яростно, жар было таков, что доски перекрытий сгорали в считанные мгновения. Когда дом рушился, в небо взлетал столб огня. Куда не бросишь взгляд, повсюду вспыхивали такие столбы.

Я оказался в числе тех, кто под командой Ордаса загнал остатки чолульского ополчения и множество жителей на самую большую храмовую пирамиду. Высотой она будет повыше севильской башни с Хиральдой… До храма сооруженного на верхней площадке сто двадцать ступеней, каждая из них в треть человеческого роста. И узкая!.. Индейцы срывались со ступеней, попадали на наши копья, мы не успевали их стряхивать. Некоторые из туземцев принялись выворачивать камни из подножия. Потом уже нам рассказали, что в округе существовало поверье, что стоит вытащить камни из пирамиды и наступит конец света. Оттуда хлынут небесные воды и затопят белый свет. Таково будет наказание за дерзость. Тоже удивительная байка, я и в Испании таких наслушался, господи, прости. Вывернули они камни — оттуда ни капли влаги, только пыль поднялась столбом. Туземцы так и застыли с выпученными глазами, о всяком сопротивлении забыли. Мы тоже опустили копья, не пристало рубить очумевших. Потом индейцы начали сдаваться, правда, таких было не много, врать не буду. Большинство же бросилось в огонь, с женами, детьми…

Между тем город пылал уже со всех концов — нам сверху хорошо было видно. Жутко завывали тласкальцы… В полдень к Кортесу наконец пробились оставшиеся городские вожди и начальники кварталов. Они умоляли не губить город. Дон Эрнандо внял их увещеваниям и обещал сменить гнев на милость. Своих-то офицеры взнуздали легко. Ударили барабаны, заиграли ротные трубы и пищалки, и хочешь-не хочешь, а становись в строй. Теперь шутить с доном Эрнандо никто желания не испытывал. Беда была с тласкальцами, эти совсем озверели, никого не щадили, забирали из домов все подчистую. Людишек, кого щадили, вязали веревками и гнали за город в полон. Горцев только Педро де Альварадо сумел приструнить. Слово Тонатиу было для них закон. Его они очень побаивались.

Полон тласкальцы отпустили, однако все, что попало в их мешки, нельзя было вернуть никакими силами. Вечером Кортес собрал всех оставшихся в живых местных касиков и распорядился, чтобы в пятидневный срок жители вернулись к своим жилищам, чтобы непременно заработали местные рынки, потом спросил, кто по местному обычаю должен наследовать правителю Чолулы. Старейшины ответили, что по закону вождем становится брат погибшего. Так тому и быть, приказал Кортес, чем очень расположил к себе местное население.

…Это хорошая фраза — так и следует продиктовать её писцу. Сердце у старого Диаса захолонуло. Перед глазами встали огненные шары, там и здесь, взлетавшие над улицами, объятая пламенем вершина гигантской пирамиды, где в своем святилище погибал языческий идол. Андрес было сунулся, чтобы похватать самоцветы, но тут же выскочил наружу. Так все и пропало. В ушах чувствительно стоял ужасный рев тласкальцев, вопли мирных жителей. Сам он тоже весь был в крови. То брызнет струя из разрубаемого тела, то по лезвию меча струйка скатится…

До лагеря, после успокоения тласкальцев, он добрел уже в ранних сумерках. Вошел во двор и сразу учуял тончайший сладковатый запах, начинавший распространяться по двору. Местные индейцы уже приступили к уборке исковерканных трупов. В боковом проходе стояла дона Марина, которую весь день, по приказу дона Эрнандо, вместе со старухой и её сыном прятали на дальнем дворе. Взгляд у переводчицы остановился, глаза расширились. Она смотрела на гору трупов. Я тоже глянул в ту сторону.

На земляном полу, на сложенных вместе, согнутых в коленях ногах сидела старуха и беззвучно рыдала. В руках у неё была голова старого индейца, а другая голова, лежала рядом. Должно быть, старший сын её тоже попал в переделку. Рядом на корточках сидел младший сын — единственное, что осталось у женщины.

Что тут поделаешь — война. Кому она мать родна?

Потом слышал, что дон Эрнандо потребовал назначить этого индейца начальником квартала, который находился под началом его отца.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.