«Феликс! Феликс! Феликс!..»

«Феликс! Феликс! Феликс!..»

Итак, из всего того, что на сегодня представляется более или менее достоверным, можно сделать вывод о том, что антираспутинский заговор – в отличие от всех прочих, планировавшихся накануне Февраля 1917 года, – сумел увенчаться успехом не в последнюю очередь благодаря своей двойной – общественно-политической, а также индивидуально-психологической – мотивационной основе.

Конкретно-событийная сторона дела представляется следующей.

Непосредственными участниками покушения, помимо Ф. Ф. Юсупова, Дмитрия Павловича и В. М. Пуришкевича, явились любовник Феликса – офицер Преображенского полка С. М. Сухотин («такой же порочный, – по замечанию Матрены Распутиной, – как Дмитрий и Феликс»³⁰²), а также сотрудник Пуришкевича по санитарному поезду военный врач С. С. Лазоверт (Лазаверт). Британский специалист по теме убийства Распутина Ричард Келлен, убежденный, что участником покушения был также офицер британской разведки и давний друг Феликса капитан Освальд Рейнер (об этом см. подробнее ниже), заносит последнего также в «гомосексуальную графу»³⁰³.

Как нетрудно заметить, процент лиц с нетрадиционной половой ориентацией среди заговорщиков явно превышал среднесоциальную норму, особенно если вспомнить еще и о Николае Михайловиче. Это не свидетельствует, однако, о том, что данное преступление следует отнести к категории совершенных на сексуальной почве.

Все дело в том, что представителям сексуального меньшинства, привыкшим к жизни в условиях двойной морали, навязанной гомофобным обществом, оказалось легче договориться между собой о совместных конспиративных действиях, совершение которых требовало крепкой психологической спайки между заговорщиками и повышенного уровня доверия друг к другу…

Как можно предположить, план уничтожения Григория Распутина был выработан под руководством великого князя Николая Михайловича на протяжении первой половины ноября 1916 года.

17 ноября 1916 года произошла первая после почти двухлетнего перерыва встреча Григория и Феликса на квартире Марии Головиной. Роковое «лечение» началось…

«Для удобства их свиданий, – сообщает великий князь Николай Михайлович явно со слов самого Феликса, – Юсупов наметил особняк отца, где они могли [бы] свободно встречаться и никто не мог там им помешать». Однако, покуда в особняке шел ремонт, Юсупов продолжал посещать Распутина в его квартире на Гороховой, 64. «Они виделись чуть ли не ежедневно».

Судя по всему, именно Николаю Михайловичу пришла в голову «светлая мысль» уничтожить Распутина так, чтобы сами высокородные заговорщики остались при этом в стороне, а всю грязную работу выполнил кто-нибудь из радикально настроенных плебеев (оппозиционных политиков).

20 ноября 1916 года Юсупов явился в Думу. «Я попал туда, – рассказывал он в письме к матери, – рискуя очень многим, так как переоделся в штатское. Но интерес к тому, что происходит, взял верх над благоразумием»³⁰⁴. В тот же день, как известно, Юсупов сообщил в письме жене о своем намерении убить Распутина.

Известный думец адвокат Василий Маклаков (брат бывшего крайне правого руководителя МВД Николая Маклакова), которого до этого уже исподволь зондировал Николай Михайлович и к которому первым делом обратился Юсупов, от непосредственного участия в убийстве, однако, уклонился. Выразив горячее сочувствие заговорщикам, Маклаков ограничился детальной консультацией Феликса и презентацией ему модернизированного кистеня, усиленного «двумя свинцовыми шарами на коротенькой гнущейся ручке», который в мемуарах Юсупова фигурирует под именем «резиновой палки», а в «Дневнике» Пуришкевича назван «резиновой гирей»³⁰⁵.

Ранним утром 21 ноября 1916 года Юсупов встретился с В. М. Пуришкевичем, который тут же выказал полную готовность принять участие в антираспутинском заговоре. «Князь… – заметил я, – если вы согласны принять участие в деле окончательного избавления России от Распутина, то вот вам моя рука, обсудимте все возможности этой операции и возьмемся за ее выполнение…»³⁰⁶

О готовящемся убийстве Распутина знали очень многие. В частности, лидер кадетской партии и Прогрессивного блока П. Н. Милюков: «Я говорил, что воздух наполнен электричеством и что неизвестно, куда упадет удар. Я знал, куда он падет. За несколько дней перед тем В. А. Маклаков мне рассказал, что готовится покушение на Распутина»³⁰⁷.

Поистине ноздрёвскую активность проявил в эти дни В. М. Пуришкевич, тут же принявшийся по всем углам трезвонить о своем участии в столь важном государственном деле и в очередной раз оправдавший закрепившуюся за ним репутацию патологического болтуна. «Пуришкевич и тайна казались вещами несовместимыми», – меланхолически замечает В. А. Маклаков. 28 ноября, встретив его случайно в Екатерининском зале Таврического дворца, Пуришкевич начал разговаривать о предстоящем убийстве Распутина так громко, что Маклаков был вынужден срочно переместиться для продолжения разговора к бюсту Александра II. «Ну так знайте, – воодушевленно продолжал Пуришкевич, – теперь решено. Распутин будет убит… мне все известно, как Юсупов был у вас, что он с вами говорил и т. д.»³⁰⁸ То же самое Пуришкевич заявил и в присутствии журналистов, однако те приняли это за шутку…

Слухи о планируемом преступлении достигли стен дипломатических салонов. «За неделю до убийства Распутина, – пишет Д. Бьюкенен, – я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счел эти слухи пустой сплетней, но тем не менее они оказались верными»³⁰⁹.

Характерно, что не только те, кто сомневался в правдоподобности данных слухов, но и те, кто был прекрасно осведомлен о серьезности намерений заговорщиков, в полицию с доносом отнюдь не поспешили: образованное столичное общество жаждало крови…

А тем временем Юсупов продолжал окутывать Григория липкой паутиной интриги. «Шли недели, и Распутин был убежден, что Феликс им окончательно загипнотизирован, – продолжает транслировать юсуповские рассказы Николай Михайлович. – Феликс же чувствовал на себе ток его влияния, но вместе с тем и внутренний какой-то отпор его собственной натуры на гипноз Гришки… А тем временем Распутин все больше влюблялся в Юсупова».

По свидетельству Матрены Распутиной, все встречи ее отца с Феликсом в период, предшествовавший покушению, проходили в обстановке таинственности: о них нельзя было никому говорить, Феликс приходил через черный ход между восьмью вечера и пятью утра. Убедить «старца» и Марию Головину в необходимости соблюдать строгую конспирацию Феликсу было несложно, сославшись на нежелание вводить в курс дела свою семью, настроенную резко антираспутински.

Как признает сам Юсупов, главное, чего он опасался в случае огласки, – это возможные контрмеры со стороны Вырубовой. Именно поэтому он категорически выступил против того, чтобы Распутин рассказывал в Царском Селе о своих встречах с Юсуповым: «Я знал, что императрица сейчас же скажет об этом Вырубовой, которая отнесется к моей „дружбе“ со „старцем“ весьма подозрительно, ибо она не раз слышала лично от меня самые откровенные и неодобрительные отзывы о нем».

Слухи о готовящемся покушении, однако, распространялись так скоро и интенсивно, что довольно быстро стали известны правительственным чинам.

Накануне убийства экс-директор Департамента полиции С. П. Белецкий, к тому времени уже догадывавшийся о подготовке покушения на Распутина, предупредил его о необходимости «быть осторожным в своих поездках». Распутин, по воспоминаниям Белецкого, пребывавший в тот момент в хорошем настроении, заявил, что «его никто не посмеет тронуть»³¹⁰.

Приехавшая в самый день убийства на короткое время к Распутину Анна Вырубова страстно попыталась убедить его отказаться от визита к Юсупову, предпринимаемого якобы для исцеления жены Феликса Ирины. Тогда, в последней надежде предотвратить поздний визит Григория к Феликсу, Вырубова кинулась к Александре Федоровне, однако та сочла информацию нелепой и не придала ей серьезного значения. «Должно быть, какая-нибудь ошибка, – ответила государыня, – так как Ирина в Крыму и родителей Юсупова нет в городе»³¹¹.

Вечером 16 декабря к Распутину на квартиру явился управляющий МВД А. Д. Протопопов:

«– Григорий Ефимович, тебя хотят убить.

– Знаю.

– Я советовал бы тебе несколько дней не выходить из дома. Здесь ты в безопасности.

– Не могу.

– Отмени все встречи.

– Поздно.

– Ну, так скажи, по крайней мере, куда ты собрался.

– Нет. Это не моя тайна.

– Ты не понимаешь, насколько серьезно твое положение. Весьма влиятельные особы замыслили посадить на трон царевича и назначить регентом великого князя Николая Николаевича. А тебя либо сошлют в Сибирь, либо казнят. Я знаю заговорщиков, но сейчас не могу назвать. Все, что я могу, – удвоить охрану в Царском Селе. Может, ты сегодня все же останешься дома? Подумай. Твоя жизнь нужна их величествам.

– Ладно»³¹².

Логично предположить, что Протопопов отправился к Распутину по инициативе встревоженной Вырубовой – единственной представительницы распутинского лагеря, интуиции которой, как мы помним, Юсупов по-настоящему опасался.

Умоляла Распутина не ехать к Феликсу и дочь Матрена, но тот лишь «отмахнулся от моих страхов»³¹³.

Находившаяся в тот день у «отца Григория» с двенадцати до двадцати одного часа Мария Головина обратила внимание на «нервное состояние» Григория. «А я сегодня поеду», – сообщил он ей, но не сказал, куда именно, вероятно не желая, чтобы его в очередной раз принялись отговаривать…

«Как я рад тебе, миляга, давно жду!»³¹⁴ – встретил Распутин Юсупова, зашедшего за ним около полуночи.

Широко распространено мнение, что Распутина приманили красавицей Ириной Юсуповой. Эту версию поддерживает и сам Феликс: «Распутину давно хотелось познакомиться с моей женой, и, думая, что она в Петербурге, а родители мои в Крыму он сказал, что с удовольствием приедет. Жены моей в Петербурге еще не было – она находилась в Крыму, с моими родителями, но мне казалось, что Распутин охотнее согласится ко мне приехать, если он этого знать не будет».

Судя по всему, история появления этой версии такова. Поначалу предполагалось, что Ирина действительно вернется из Крыма заблаговременно и примет участие в заговоре, – вспомним письмо Феликса к ней от 20 ноября. Однако к намеченному сроку Ирины в городе не оказалось. «К этому времени (то есть к 16 декабря. – А. К., Д. К.), – пишет Феликс, – должна была вернуться из Крыма моя жена, посвященная в наши планы, но болезнь помешала ей к намеченному дню приехать в Петербург».

В «Дневнике» Пуришкевича, со слов Юсупова, говорится о том, что Распутина завлекли якобы обещанием познакомить с «молодой графиней П., очень известной петербургской красавицей, бывающей в доме Юсуповых» и находившейся в тот момент в Крыму (Э. С. Радзинский ошибочно именует ее «графиней Н.»). Трудно сказать, что обусловило появление этой «аллегорической лжи»: то ли нежелание Юсупова упоминать всуе имя своей жены при общении с «думским болтуном» Пуришкевичем, то ли стремление самого Пуришкевича «напустить благородного тумана».

Гораздо важнее, однако, то, что на самом деле никакой прекрасной дамой Григория вообще не приманивали. По крайней мере, о том, что Ирины Юсуповой нет в Петрограде, как указывает Матрена, Распутин прекрасно знал.

Если же допустить, что «старец» действительно ехал знакомиться с женой Феликса (а не развлекаться с самим князем), возникает большое количество вопросов.

Почему, собираясь «исцелять» Ирину, Распутин, как указывает тот же Юсупов, решил захватить с собой деньги, чтобы отправиться той же ночью к цыганам?

Как понять его встревоженное: «А у тебя-то никого нынче не будет?» – обращенное к Феликсу, заехавшему в тот вечер за Распутиным к нему на квартиру.

Как истолковать неожиданное приглашение немедленно отправиться к цыганам, которое Распутин сделал Юсупову, пробыв с ним некоторое время в подвале и совершенно не вспомнив о необходимости идти «знакомиться» с Ириной и «исцелять» ее?

Наконец, как объяснить появление в помещении, где должно было совершиться убийство, гитары? Юсупов настаивает на том, что «случайно забыл» ее «в столовой». Однако это ложь. Ремонт в подвале, который ни минуты до этого еще не успел прослужить столовой, и создание в нем псевдонепринужденной обстановки были завершены буквально за несколько часов до покушения. Все предметы, начиная от ковров и мебели и кончая вином и пирожными, тщательно подбирались с единственной целью – обеспечить успех заговора. Так что наличие в помещении гитары ни в коей мере не могло быть случайным…

Все эти нестыковки и несуразицы исчезнут, если мы допустим единственно возможное: «женская версия» с самого начала являлась дымовой завесой, призванной прикрыть истинные намерения не только Феликса и заговорщиков, но и самого Григория.

Разговоры о желании Распутина повидаться с Ириной изначально велись лишь для того, чтобы придумать такое объяснение ночной поездке Распутина в дом к Юсупову, которое смогло бы усыпить бдительность распутинской охраны и его близких. В самом деле, срочный визит к жене друга-пациента, внезапно почувствовавшей себя плохо, являлся вполне благовидным предлогом для ничем не объяснимого ночного путешествия, особенно в фамильный особняк, в котором всё – вероятно, даже стены – дышало многолетней ненавистью к «старцу». Вполне возможно, что легенда о больной Ирине была придумана Феликсом и Григорием совместно.

Как можно понять, основная трудность, которая стояла перед Юсуповым, заключалась в том, чтобы завести Распутина в подвал и продержать там наедине как можно дольше – пока не подействует яд, при этом не пробудив в жертве никаких подозрений. Если бы Распутину и впрямь было обещано знакомство с Ириной, логично было предположить, что первым делом он вправе был рассчитывать увидеть приветствующую его молодую хозяйку. По крайней мере, Распутин должен был выразить недоумение, почему больная не спешит начать лечение. Единственное условие, при котором Григорий должен был воспринимать свое тайное пребывание в подвале дворца Юсуповых как естественное, – это нежелание «старца» общаться в тот вечер ни с кем, кроме самого Феликса.

«Старцу», таящемуся в подвале с Феликсом, правда, могло показаться странным, что гости, оставшиеся наверху, и хозяин так долго находятся в разных помещениях. Юсупов предложил заблаговременное объяснение (хотя и страдающее, как нетрудно заметить, изрядной долей утонченного идиотизма): «Я предупредил Распутина о том, что, когда у нас бывают гости, мы пьем чай в столовой (подвале. – А. К., Д. К.), затем все поднимаются наверх, я же иногда остаюсь один внизу – читаю или чем-нибудь занимаюсь».

Жена Юсупова, таким образом, не только не играла в ту ночь роль сердечной приманки для «старца», но и не могла бы ее сыграть при всем своем желании: сердцем «старца» в тот момент всецело владел и распоряжался сам Феликс.

Григорий согласился на все условия встречи, которые были поставлены Юсуповым: отъезд в полночь на машине, уход втайне от домашних и охранки по черной лестнице. Удовольствие, которое «старец» надеялся получить в тот вечер, явно стоило того, чтобы забыть о «тщетных предосторожностях»…

16 декабря, в неурочный день, Распутин отправился в баню, надел, по словам Матрены, лучшую свою рубашку – шелковую, с голубыми васильками, которую вышивала Александра Федоровна, и подпоясался малиновым шнуром с двумя большими кистями. «Черные бархатные шаровары и высокие сапоги на нем были совсем новые. Даже волосы на голове и бороде были расчесаны и приглажены как-то особенно тщательно, а когда он подошел ко мне ближе, – вспоминает Юсупов, – я почувствовал сильный запах дешевого мыла: по-видимому, в этот день Распутин особенно много времени уделил своему туалету; по крайней мере, я никогда не видел его таким чистым и опрятным».

Нет ничего удивительного в том, что Распутин отнюдь не забеспокоился, придя в подвал юсуповского дома и застав там имитированные заговорщиками следы внезапно прерванной трапезы, создающие «такой вид, как будто его (стол. – А. К., Д. К.) только что покинуло большое общество, вспугнутое от стола прибытием нежданного гостя»³¹⁵. Распутин поверил версии Феликса и принялся спокойно ждать, пока гости не уйдут и он не сможет наконец расслабиться душой и телом с милым его сердцу приятелем. «Сыграй, голубчик, что-нибудь веселенькое, – попросил он, – люблю, как ты поешь»; «Телу-то, поди, тоже отдохнуть требуется… Верно я говорю? Мыслями с Богом, а телом-то с людьми. Вот оно что! – многозначительно подмигнув, сказал Распутин»³¹⁶.

Осуществление заговора с самого начала не заладилось. В автомобиле Пуришкевича лопнула шина, и, пока ведший ее Лазоверт занимался ремонтом, бравый монархист, выйдя в назначенное время из здания городской думы в военной форме, вынужден был в двенадцатом часу ночи довольно долго стоять на панели без всякого дела и пугливо озираться.

Ворота, через которые вечером 16 декабря Пуришкевич и Лазоверт должны были незаметно въехать во дворец на Мойке, оказались закрытыми, так как Феликс забыл отдать соответствующее распоряжение слугам, и Пуришкевич на глазах у смотрителя дома и юсуповского камердинера вынужден был торжественно прошествовать через центральный вход.

В помещении, предназначенном для убийства Распутина, «сильно задымил камин, в комнате стало сразу угарно, и пришлось провозиться по крайней мере еще десять минут с очисткой в ней воздуха».

Приехавший Распутин долгое время не пил и не ел. Юсупов нервничал и, находясь в полуобморочном состоянии, потчуя «старца», путал отравленные и неотравленные еду и питье, трижды выбегал из подвала и в панике советовался со своими сообщниками.

После того как Распутин выпил наконец две рюмки вина с ядом, а также съел несколько отравленных пирожных, у него появились лишь першение и сухость в горле, отрыжка и слюнотечение, затрудненное дыхание, жжение, а чуть позже – жалобы, что «голова… отяжелела и в животе жжет».

Происходящее казалось немыслимым! За несколько часов до приезда Распутина Феликс собственными руками извлек коробку с цианистым калием из своего шкафа и передал доктору Лазоверту, который, облачившись в резиновые перчатки и измельчив палочки цианида в пудру, ввел яд в эклеры. В рюмки было решено всыпать яд в самый последний момент, «чтобы отрава не улетучилась»³¹⁷. «По словам доктора, доза была во много раз сильнее той, которая необходима для смертельного исхода»³¹⁸. Однако Распутин, поглотивший всю отраву без остатка, был жив…

Тягостную заминку первым не выдержал военный врач С. С. Лазоверт. Этот «крепчайшего телосложения человек» от волнения начал чувствовать себя дурно: «Он то нервно шагал по кабинету, апоплексически краснея и в изнеможении опускаясь в глубокие кресла под окном, то хватался за голову, обведя нас всех блуждающим взглядом»³¹⁹, а затем этот награжденный двумя Георгиевскими крестами человек попросту упал в обморок. Реакция доктора Лазоверта не покажется удивительной, если принять во внимание, что он, согласно собственному признанию, сделанному незадолго до смерти, не смог нарушить клятву Гиппократа и в последний момент вместо яда подложил Распутину безвредный порошок.

Вообще, вся история с ядом выглядит загадочно-нелепой.

В. М. Пуришкевич утверждает, будто цианистый калий дал Юсупову В. А. Маклаков. Маклаков, в свою очередь, возмущается: «Это совершенная неправда»³²⁰. Данное возмущение В. Маклакова, в общем, выглядит искренним, поскольку об аналогичном своем криминальном «подвиге» – предоставлении Феликсу резиново-свинцового кистеня – аннибал русского либерализма пишет подробно и ничуть не смущаясь. А. Н. Боханов – снова не ссылаясь на какой-либо источник – рассказывает о том, как в эмиграции «Василий Маклаков признался, что вместо яда дал Юсупову простой аспирин, чем и объяснил удивительную невосприимчивость Распутина к действию якобы смертоносной отравы»³²¹.

Юсупов, со своей стороны, просто сообщает о том, что яд хранился у него в шкафу, и никак не поясняет, откуда он там взялся.

В то же время не может не броситься в глаза повышенное внимание, которое уделяет проблеме цианистого калия и его свойств великий князь Николай Михайлович. В своих «Записках» он вспоминает, что в прошлом – по случаю разведения цветов – имел опыт работы с цианидом, и решительно отвергает версию о том, что Распутину была подсыпана некачественная отрава: «Тот же раствор яда был дан большой старой собаке, которая тут же околела, проглотив его». «Вероятнее всего, – подытоживает великий князь, – отсутствие быстрого эффекта от действия цианистого калия было связано с технической ошибкой при его разведении: раствор был слаб и, конечно, произвел бы действие, но позже».

Учитывая, что сам Юсупов старательно обходит стороной вопрос об источниках получения цианистого калия, впору задаться вопросом: а не был ли поставщиком смертоносного зелья все тот же высочайший цветовод и ядовед?..

Примерно в четвертом часу ночи Феликс поинтересовался у Пуришкевича: «В. М., вы ничего не будете иметь против того, чтобы я его застрелил?..» – «Пожалуйста», – ответил Пуришкевич, после чего Юсупов, по его словам, «быстрым решительным шагом подошел к своему письменному столу и, достав из ящика его браунинг небольшого формата, быстро повернулся и твердыми шагами направился по лестнице вниз»³²². Сам Юсупов, впрочем, пишет о том, что получил оружие из рук Дмитрия Павловича³²³ (возможно, Феликс в данном случае, как и во многих других, намеренно лжет с целью подчеркнуть тот факт, что у великого князя Димитрия в момент убийства «старца» оружия не было).

Забегая вперед, надо сказать, что история с многократной стрельбой в «святого черта» выглядит безнадежно запутанной. И только потому, что участники заговора явно стремятся скрыть истинную картину убийства (об этом – чуть ниже). Помимо этого, так и остается неясным, какое же именно оружие использовалось. Пуришкевич сперва пишет о том, что у Юсупова был небольшой браунинг, а у самого Пуришкевича – «саваж». Но браунинг и «саваж» – пистолеты. Однако далее Пуришкевич почему-то многократно называет свое оружие «револьвером», Юсупов также настаивает на том, что у великого князя, Сухотина и Пуришкевича были револьверы. Так и неясно – то ли участники заговора не очень хорошо разбирались в названиях ручного огнестрельного оружия, то ли в стрельбе по Распутину был использован некий револьвер (принадлежавший, возможно, Дмитрию Павловичу, а возможно – если принять версию Ричарда Каллена, – британскому офицеру Освальду Рейнеру).

Решение об использовании огнестрельного оружия было чрезвычайным: поначалу устраивать пальбу заговорщики ни в коем случае не собирались, так как «местоположение дворца Юсуповых на Мойке, как раз против полицейского участка, расположенного по ту сторону реки, исключало возможность стрельбы из револьвера, хотя бы и в стенах подвального этажа»³²⁴.

Спрятав, как он сам пишет, револьвер за спиной, Феликс вновь спустился в подвал.

«Я налил ему мадеры; он выпил ее залпом и сразу подбодрился и повеселел.

Обменявшись с ним несколькими словами, я убедился, что сознание его было ясно, мысль работала совершенно нормально. И вдруг неожиданно он предложил мне поехать с ним к цыганам…

Как не заметил он своими прозорливыми глазами, что за спиной у меня в руке зажат револьвер, который через мгновение будет направлен против него? Думая об этом, я почему-то обернулся назад, и взгляд мой упал на хрустальное распятие; я встал и приблизился к нему…

– А по мне, так ящик-то занятнее будет… – и он снова раскрыл шкаф с лабиринтом и стал его рассматривать.

– Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились бы перед ним.

Распутин удивленно, почти испуганно посмотрел на меня… Он близко подошел ко мне, не отводя своих глаз от моих… Я понял, что наступил последний момент…»

Дождавшись, пока Распутин не отведет взгляд в сторону, Юсупов выстрелил с двадцати сантиметров, метясь в сердце, но промахнулся. Рана, однако, оказалась смертельной: Распутин «заревел диким, звериным голосом и грузно повалился навзничь, на медвежью шкуру». Началась агония: «Лицо его от времени до времени подергивалось, руки были конвульсивно сжаты, глаза закрыты. На светлой шелковой рубашке виднелось небольшое красное пятно; рана была маленькая, и крови почти не было заметно». В этот момент участники заговора, бестолково ввалясь в подвал, задели штепсель и выключили свет, напугав при этом и Феликса, и самих себя³²⁵. После чего, не убедившись в том, что Распутин мертв, удалились из подвала, то ли притворив за собой дверь³²⁶, то ли «закрыв на ключ»³²⁷, и отправились наверх, чтобы поочередно поздравить Юсупова.

«Был уже четвертый час ночи, и приходилось спешить, – вспоминает Пуришкевич. – Поручик С. (Сухотин. – А. К., Д. К.) наскоро облачился поверх своей военной шинели в шикарную меховую шубу Распутина, надел его боты и взял в руки его перчатки; вслед за ним Лазоверт, уже несколько оправившийся и как будто успокоившийся, облачился в шоферское одеяние, и оба они, предводительствуемые великим князем Дмитрием Павловичем, сели в автомобиль и уехали на нем к моему поезду с тем, чтобы сжечь одежду Распутина в моем классном вагоне… после чего им полагалось на извозчике доехать до дворца великого князя и оттуда на его автомобиле приехать за телом Распутина в юсуповский дворец»³²⁸.

На Варшавском вокзале в санитарном поезде Пуришкевича ночных автолюбителей уже поджидали жены В. М. Пуришкевича и С. С. Лазоверта, которые должны были заняться сожжением распутинской шубы. Однако шуба в печку не влезла. Якобы жена Пуришкевича категорически отказалась распарывать и резать шубу, чтобы сжечь ее по частям. В итоге, как сообщает Пуришкевич, сожженными оказались лишь перчатки и поддевка «и, не помню, еще что-то»³²⁹.

Остается неясным, почему вполне простая мысль о том, что громоздкая шуба вряд ли влезет в узкое отверстие вагонной печки, не пришла заговорщикам в голову заблаговременно. Неясно также и то, почему, помимо шубы, в печь не отправились также боты.

Впрочем, как можно понять, внимательно сопоставив факты и свидетельства, никакого отъезда «старца»-Сухотина с «двумя провожатыми» и последующего их возвращения не было³³⁰. И весь рассказ о странно бесцельном путешествии трех заговорщиков на Варшавский вокзал, скорее всего, вымышлен от начала до конца. Но об этом чуть позже. А пока продолжим изложение официальной версии.

Итак, после отъезда троих участников заговора во дворце остались лишь Юсупов и Пуришкевич.

«Мы с Феликсом Юсуповым остались вдвоем, и то ненадолго: он через тамбур прошел на половину своих родителей… – вспоминает Пуришкевич, – а я, закурив сигару, стал медленно прохаживаться у него в кабинете наверху, в ожидании возвращения уехавших соучастников, с коими предполагалось вместе увязать труп в какую-либо материю и перетащить на автомобиль великого князя».

У Феликса тот же отрезок времени предстает исполненным пафоса и мистики: «Мы прошли… в мой кабинет и там… беседовали и мечтали о будущем Родины, избавленной навсегда от ее злого гения… Вдруг среди разговора я почувствовал смутную тревогу и непреодолимое желание сойти вниз… где лежало тело Распутина».

Спустившись в подвал, Юсупов попытался нащупать у Распутина пульс, затем, сам не зная для чего, схватил уже мертвого, как он полагал, «старца» за обе руки и сильно встряхнул. И тут Григорий медленно открыл во всю ширь один глаз, затем другой, «и оба глаза Распутина, какие-то зеленые, змеиные, с выражением дьявольской злобы впились в меня». <…>

Как в кошмаре, стоял я, прикованный к каменному полу…

И тут случилось невероятное.

Неистовым резким движением Распутин вскочил на ноги; изо рта его шла пена… Комната огласилась диким ревом, и я увидел, как мелькнули в воздухе сведенные судорогой пальцы… Вот они, точно раскаленное железо, впились в мое плечо и старались схватить меня за горло. Глаза его скосились и совсем выходили из орбит.

Оживший Распутин хриплым шепотом непрестанно повторял мое имя…

Я попытался вырваться, но железные тиски держали меня с невероятной силой. Началась кошмарная борьба…

Но я рванулся последним невероятным усилием и освободился. Распутин, хрипя, повалился на спину, держа в руке мой погон, и на какое-то время затих неподвижно, весь скрючившись. Но вот он снова зашевелился. Я бросился наверх, зовя на помощь…»³³¹

Юсупов, вылетевший из подвала с диким воплем: «Пуришкевич, стреляйте, стреляйте, он жив! он убегает!» – представлял собой, по воспоминаниям Пуришкевича, жалкое зрелище: «…на нем буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полусознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей», где у него открылась рвота и он впал в невменяемое состояние³³². Сам Феликс, впрочем, рассказывает о том, что занял боевую позицию на верхней площадке лестницы, «крепко сжимая в руке резиновую палку».

Меж тем «Распутин на четвереньках быстро поднимался из нижнего помещения по ступенькам лестницы, рыча и хрипя, как раненый зверь», открыл дверь во двор – которую Феликс ошибочно считал запертой, – и исчез за ней в темноте.

Последние чувства, которые успел испытать смертельно раненный Григорий, более всего напоминают не столько ужас перед надвигающейся гибелью, сколько гневное изумление и душераздирающую обиду. «Феликс, Феликс, все скажу царице!» – по-детски беспомощно бормотал он, пытаясь добежать до единственной оставшейся незапертой калитки.

«Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. …Промах. Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу – и… опять промахнулся. <…> Стрелок, более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, – пишет о себе сам Пуришкевич, – я оказался… неспособным уложить человека в 20-ти шагах.

Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтобы заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательно прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой. Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал, с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто желая ползти вперед…»

Как нетрудно подсчитать, согласно сообщению самого Пуришкевича, он произвел по Распутину всего четыре выстрела, из которых цели достигли последние два.

Великий князь Александр Михайлович, общавшийся с Феликсом и Дмитрием Павловичем после совершенного ими преступления, также подтверждает, что две последние пули, поразившие Распутина, принадлежат Пуришкевичу: «Оба „национальных героя“ (Дмитрий Павлович и Юсупов. – А. К., Д. К.) признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний, смертельный выстрел»³³³.

Данные судебно-медицинской экспертизы, однако, ставят рассказ Пуришкевича под серьезное сомнение. Последний (судя по всему, контрольный) выстрел – в лоб – был сделан спереди, а не сзади, откуда стрелял по убегающей жертве «более чем приличный», согласно его уверениям, стрелок Пуришкевич.

Таким образом, если принять во внимание, что Пуришкевич излагает как минимум частично выдуманную историю своей стрельбы по убегающему «старцу», а также то, что Юсупов в момент, когда шла охота на Распутина во дворе, пребывал в туалетной комнате в предобморочном состоянии, то напрашивается очевидный вывод: в лоб (а возможно, и в спину) Распутину стрелял кто-то третий. Судя по всему, это был великий князь Дмитрий Павлович (Юсупов проговаривается, что после совершения выстрела в подвале вернул револьвер Дмитрию³³⁴, так что великий князь в момент стрельбы во дворе был уже вооружен).

Косвенным образом об этом свидетельствуют и «Записки» великого князя Николая Михайловича, составленные, напомним, по горячим следам и отражающие первоначальный, наиболее близкий к реальности, рассказ Феликса Юсупова. В них говорится, что после выстрелов Пуришкевича Распутин «повалился на землю уже на дворе… с рычанием пополз к одним из выходных ворот двора. Здесь настиг его Юсупов и каучуковой палкой начал добивать, пока жертва его не испустила духа». В это время подоспели Дмитрий Павлович, Сухотин и Лазоверт, которые незадолго до того «вышли, чтобы распорядиться с мотором для вывоза тела»³³⁵. Можно предположить, что, стремясь пресечь истерический припадок Феликса – обезумевшего от страха, что раненый Распутин сбежит, и вошедшего в киллерский раж, – Дмитрий Павлович демонстративно добил Распутина, выстрелив ему из револьвера прямо в лоб. Прекрасно зная, кто и как сделал этот лобовой выстрел, и стремясь представить себя истинным убийцей «старца», Пуришкевич, вероятно, и пишет о том, что его четвертая пуля, выпущенная из «саважа», попала Распутину, «как кажется, в голову».

Итак, Николай Михайлович, по сути, подтверждает: никаких путешествий с распутинской шубой на Варшавский вокзал не было и все пятеро заговорщиков оставались во дворце на Мойке вплоть до того момента, когда Распутин окончательно перестал подавать признаки жизни.

Если это и вправду так, становится ясным, что абсолютно нелепая на первый взгляд история с несостоявшейся кремацией шубы и бот была выдумана с единственной целью – доказать, что в момент стрельбы по убегающему Распутину великого князя Дмитрия Павловича во дворце на Мойке не было. Понятным становится и навязчивое стремление «идейного монархиста» Пуришкевича внушить читателю мысль о «чистоте рук» великого князя. «Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него (Распутина. – А. К., Д. К.) Царя и Россию, чтобы он пал от моей руки, – патетически заявляет Пуришкевич и тут же проговаривается «по Фрейду»: – Слава Богу, говорю я, слава Богу, что рука великого князя Димитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью, – он был лишь зрителем, и только. Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным, хотя бы и в высоко патриотическом деле», тем более в деле, «связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина». Как нетрудно заметить, Дмитрий Павлович назван в этом отрывке «зрителем» – то есть свидетелем – дворовой стрельбы, хотя, согласно версии того же Пуришкевича, великий князь в тот момент колесил по городу на автомобиле со злополучными шубой и ботами.

После того как со «старцем» было покончено, в истерическое состояние – правда, в отличие от паникерской истерики Феликса, «героико-эйфорическое» – пришел Пуришкевич. Он сообщил двум солдатам (дворовым служащим. – А. К., Д. К.), сидевшим в передней у главного входа во дворец, о том, что вместе с Феликсом Феликсовичем только что убил «Гришку Распутина, врага России и царя», и приказал им оттащить труп от решетки во дворе в дом. После чего отправился на поиски Юсупова.

«Я застал его в ярко освещенной уборной наклонившимся над умывальной чашкой, он держался руками за голову и без конца отплевывался.

– Голубчик! что с вами, успокойтесь, его уже больше нет! Я с ним покончил! Идем со мною, милый, к вам в кабинет.

Испытывавший, очевидно, тошноту, Юсупов посмотрел на меня блуждающим взглядом, но повиновался, и я, обняв его за талию, бережно повел на его половину.

Он шел все время повторяя:

– Феликс, Феликс, Феликс, Феликс…»³³⁶

«В глазах у меня темнело, – сознается Юсупов, – мне казалось, что я сейчас упаду»³³⁷.

Версии с избиением Феликсом трупа Распутина, содержащиеся в мемуарах Юсупова и «Дневнике» Пуришкевича, существенно отличаются от той, что изложена в «Записках» Николая Михайловича. В «Записках» Юсупов настиг и начал яростно избивать едва не убежавшего и еще не добитого, а лишь упавшего на снег и еле живого Распутина прямо во дворе. Это выглядит и психологически, и, так сказать, чисто логически вполне правдоподобным – казавшийся мертвым враг неожиданно ожил и убегает, а под рукой у Юсупова ничего, кроме «резиновой палки», нет. Поэтому он и принимается с таким остервенением добивать «заговоренного до смерти дьявола». Однако, вероятно, признаться в том, что он, подобно самому отпетому каторжнику, остервенело добивал раненого человека кистенем, Юсупов не решился. Кроме того, в этом случае неизбежно вставал вопрос: кто же все-таки сделал контрольный выстрел Распутину в голову? Дабы закамуфлировать оба этих щекотливых момента – как можно понять, – по общей договоренности всех участников убийства и была придумана версия о том, что Распутин погиб от мифического меткого выстрела Пуришкевича издалека – «кажется, в голову» жертве. В итоге и Юсупов, и Пуришкевич сочинили более экзотические версии избиения (совсем не писать об этом было нельзя, учитывая, что на трупе оказалась масса следов от жесточайших побоев) и перенесли сцену его внутрь дворца, объясняя этот эпизод припадком эмоционального помутнения, вдруг овладевшим Феликсом, – «необъяснимым состоянием», как он сам это описал. При этом, в отличие от Феликса, который настаивает на том, что бил резиновой палкой труп, Пуришкевич все же проговаривается и сообщает, что во время избиения Распутин был еще жив. Вот как описывает происшедшее Пуришкевич:

«Мы проходили через тамбур как раз в то время, когда солдаты Юсупова втаскивали труп в переднюю… Юсупов, увидев, над кем они возятся, выскользнул от меня, бросился в кабинет, схватил с письменного стола резиновую гирю… <…> …и, подбежав к нему [Распутину], стал изо всей силы бить его двухфунтовой резиной по виску, с каким-то диким остервенением и в совершенно неестественном возбуждении… К моему глубочайшему изумлению, Распутин даже и теперь еще, казалось, подавал признаки жизни. Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно сверху, как у него закатился зрачок правого, открытого глаза… Наконец князя оттащили… На него страшно смотреть, до такой степени ужасен был его вид и со стороны внешней, но и со стороны внутренней, с блуждающим взглядом, с подергивавшимся лицом и бессмысленно повторявшим: – Феликс, Феликс, Феликс, Феликс!..»³³⁸

Но если Феликс и вправду избивал кистенем еще живого Распутина, значит это происходило до того, как тому выстрелили в голову. И стало быть, эта отвратительная сцена разыгралась все же на улице, когда Распутин действительно был еще жив, а не в доме, куда внесли уже остывающий труп с дыркой от пули во лбу…

Выстрелы на территории дворца Юсуповых были зафиксированы городовым Степаном Власюком и полицейским Фролом Ефимовым, который якобы услышал, что после первого выстрела послышался сдавленный женский крик (на основании этого некоторые авторы будут выстраивать гипотезы о том, что в убийстве Распутина, помимо известных заговорщиков, принимали участие и оставшиеся неизвестными дамы).

С. Власюк подошел к дворцу Юсуповых и спросил у привратника, что случилось. Тот ответил, что ничего не слышал. Тогда С. Власюк заглянул через решетку ограды и увидел двух человек, направлявшихся к воротам, в которых он узнал князя Ф. Юсупова-младшего и его дворецкого Бужинского. Городовой спросил Бужинского о выстрелах, но тот ответил, что ничего не слышал, и предположил, что кто-нибудь из гостей, будучи в подпитии, решил развлечься стрельбой. Ту же версию подтвердил и Юсупов.

Сразу после убийства, по словам Юсупова, «какой-то нервный подъем завладел Пуришкевичем». Не успокоившись на том, что он поставил в известность о случившемся двоих служащих, охранявших главный вход, Пуришкевич от имени князя пригласил к себе городового С. Власюка и сообщил о том, что он, член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич, и князь Феликс Феликсович Юсупов убили Распутина.

«Пуришкевич говорил быстро, скороговоркой, ясно и отчетливо… – вспоминал С. Власюк, – пьян не был». Городовой, осторожно пообещав В. М. Пуришкевичу сохранить тайну убийства Распутина, уже через двадцать минут доложил начальнику полицейского участка (околоточному) Калядину, проверявшему посты, о том, что слышал стрельбу и что «что-то неладно в доме князя».

Явившийся околоточный попробовал было войти в дом Юсупова, но вынужден был только плюнуть и развести руками³³⁹, так как дворецкий Бужинский заявил ему: «То, что произошло здесь, вас не касается. Уходите». В шесть утра начальник участка вернулся и отвез городового Власюка к командиру дивизиона Рогову. Там Власюк по представленной газетной фотографии опознал В. М. Пуришкевича.

Пристав сообщил о случившемся по телефону полицмейстеру Казанской части Петрограда генералу Г. Н. Григорьеву. Было поднято самое высокое начальство – градоначальник генерал А. П. Балк, командующий корпусом жандармов генерал Д. Н. Татищев, начальник охранки генерал К. Н. Глобачев, директор Департамента полиции А. Т. Васильев.

Заговорщики (за исключением Юсупова, оставленного в состоянии полной прострации) тем временем, как пишет Пуришкевич, отвезли упакованное «в какую-то синюю материю» тело Распутина за город и сбросили в прорубь с Большого Петровского моста в Малую Невку, «позабыв привязать к трупу цепями гири, каковые побросали вслед за трупом впопыхах одну за другой, а цепи засунули в шубу убитого, каковую тоже бросили в ту же прорубь. Засим, обшарив впотьмах автомобиль и найдя в нем один из ботов Распутина, д-р Лазоверт швырнул его также с моста». И лишь позднее, «к крайнему изумлению нашему, нашли в нем (автомобиле. – А. К., Д. К.) не замеченный нами бот Распутина», который вместе с ковром, устилавшим автомобиль, был сожжен прислугой великого князя Димитрия Павловича. Завершилось все коллективной пьянкой³⁴⁰.

Следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде В. Н. Середа, ведший следствие по делу об убийстве Распутина, заявит позднее великому князю Андрею Владимировичу, что «много видел преступлений умных и глупых, но такого бестолкового поведения соучастников, как в данном деле, он не видел за всю свою практику»³⁴¹.

Покончив к утру 17 декабря с реализацией намеченной программы, убийцы Распутина решили, как отмечает Юсупов, «собраться, чтобы сговориться, как поступать в случае задержания, ареста или допроса кого-нибудь из нас». Именно тогда, вероятно, были достигнуты договоренности о сокрытии ряда важных деталей этого преступления.

Около пяти часов утра, когда высокий «патриотический» настрой заговорщиков вступил в продуктивное взаимодействие с алкогольными парами, доктор Лазоверт «внес предложение немедленно заявить министру юстиции об убийстве Распутина, что было принято единогласно, и тут же было решено снестись по телефону с министром юстиции А. А. Макаровым о предстоящем визите всех трех» (Юсупова, Пуришкевича и Дмитрия Павловича).

Дежурный курьер, однако, долгое время отказывался будить министра, но в конце концов Пуришкевич сумел вызвать его к аппарату и стал требовать согласия А. А. Макарова на экстренную встречу, которое было добыто после того, как трубку схватил Дмитрий Павлович и настойчиво попросил его принять.

Примерно в 6.30 утра все трое вошли в квартиру к министру на Итальянскую (за рулем, к слову, находился Лазоверт, что еще раз ставит под сомнение предыдущие сообщения Пуришкевича о том, что его машина к тому времени была уже погружена на платформу поезда, а все перевозки осуществлял лично Дмитрий Павлович на своем авто). Рассказывает Пуришкевич:

«Не садясь (и сам министр стоял), я обратился к нему с заявлением: „Ваше высокопревосходительство, побужденные чувством любви к своему монарху и долгом патриотизма перед своей родиной, мы все трое сообща с заранее обдуманным намерением убили известного вам мерзавца и подлеца Григория Распутина…“

От неожиданности Макаров, по-видимому, опешил, почему задал такой нелепый вопрос – „то есть как убили?“.

– Очень просто, – заметил я, – убили и труп его уничтожили…»

Далее все трое попросили, «ввиду того что у каждого из нас имеются общественные обязанности, требующие нашего присутствия», не подвергать их лишению свободы, а отпустить «под честное слово о явке по вашему первому требованию или требованию соответствующих властей».

В ответ министр, «несколько придя в себя», заявил о том, что «не для того писаны законы, чтобы он, как министр юстиции, их не исполнял», и сообщил о своей обязанности «подвергнуть нас всех троих аресту домашнему».

Пуришкевич «от лица всех заявил готовность идти на эту меру пресечения» и тут же набросал заявление, в котором все трое подтвердили, что «в ночь на 17 дек. 1916 г. в Петрограде по взаимному между собою сговору и все сообща убили крестьянина села Покровского Тобольской губернии Григория Ефимовича Новых».

Министр наложил на текст заявления резолюцию о помещении всех троих под домашний арест «с отобранием от них подписки о невыезде из Петрограда»³⁴². После чего по просьбе Макарова заявители еще раз подписались, обязавшись, таким образом, не покидать Петрограда.

Возвратясь во дворец и, вероятно, несколько протрезвев, подписанты «быстро… пришли к заключению, что оставаться в столице, где отсутствует сильная поддержка, где возможны всякие неожиданности, далеко не безопасно, решили разъехаться, причем мне на фронт, графу³⁴³ в имение к жене и только одному Дмитрию Павловичу решено было остаться в столице».

Юсупов, впрочем, настаивает на том, что отправился к А. А. Макарову не ранним утром, а днем 17 декабря – после того, как узнал о факте допроса дворцовых слуг, и в одиночку, а не в компании сообщников. При этом Макаров якобы не возражал против того, чтобы Юсупов вечером того же дня отбыл в Крым.

Укатить из Петрограда на фронт успел, однако, один лишь Пуришкевич.

«Светает. Я дописываю эти строки при первых проблесках зарождающегося зимнего дня…

Боже мой! Как темно грядущее в эти тяжелые годы!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.