Глава 17. ГОДЫ ЕДИНОЛИЧНОГО ПРАВЛЕНИЯ

Глава 17. ГОДЫ ЕДИНОЛИЧНОГО ПРАВЛЕНИЯ

Благодарный народ засыпал короля верноподданническими адресами: он оказался дальновиднее всех, он не поддался всеобщему безумию, и призрак анархии исчез. Карл справился с глубочайшим за годы всего своего царствования кризисом, но при этом понимал, что работа еще не закончена. Он вышел из недавнего сражения, сохранив все свои властные полномочия. За ним — народ в своем большинстве. Финансовое здоровье государства никогда не было таким крепким. Но просто победить недостаточно. Надо еще, чтобы другие проиграли и чтобы это поражение было видно всем. Карл решил предпринять по отношению к вигам самые энергичные действия.

Когда справедливость приносят в жертву политике, одинаково страдают и большие, и малые. Несчастному Эдварду Фитцхаррису были предъявлены обвинения, и, когда дело дошло до суда, выяснилось (больше на эмоциональном, нежели на фактическом уровне), что этот ирландец принадлежит к римско-католической церкви и что он клеветал на корону, покушаясь на мир в государстве и вступив в комплот (заговор) с французами. По сумме этих преступлений Фитцхаррис был заключен в Тайберн. Обвинение было выдвинуто также против некоего Стивена Колледжа, лондонского столяра, человека довольно буйного нрава, о котором говорили, что в Оксфорде он появился «вооруженным до зубов» с явным намерением лишить жизни короля. Напрасно Колледж протестовал, указывая, что единственное доказательство против него — конь, а также меч и пара пистолетов на поясе. Публике нужен был пример, и, когда измученное жюри присяжных вынесло вердикт «Виновен», в зале суда эхом отозвался шумный вздох одобрения. Столь же позорным был суд над другим, куда более известным человеком — Оливером Планкеттом, архиепископом графства Арма в Северной Ирландии. По навету Оутса его обвиняли в соучастии в заговоре, предполагающем отправление французских вооруженных отрядов в Ирландию. Обвинение было абсурдно, однако у Планкетта оказалось слишком мало свидетелей его невиновности, и он тоже отправился в Тайберн, «всеми оплакиваемый и почитаемый невиновным в том преступлении, которое ему вменяют».

Но самый большой сюрприз ожидал Шефтсбери. Через день после казни Фитцхарриса и Планкетта лидер вигов был заключен в Тауэр по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину намерение силой заставить короля согласиться с биллем об исключении, лишающим герцога Йоркского права на престолонаследие. Обвинялся он и в замысле отменить законы против дис-сентеров, а знакомая шайка лжесвидетелей уже готова была подтвердить, что он произносил изменнические речи. К тому времени Шефтсбери был серьезно болен. Он послал Карлу письмо с обещанием не заниматься больше политикой, если с него снимут все обвинения, и пообещал удалиться в Дорсет или даже в Каролину, где у него имеются деловые интересы. Но Карл не был склонен к милосердию, ибо считал, что «маленький правдолюбец», как он именовал Шефтсбери, никогда не откажется от своих амбиций. Поэтому он решил отдать его в руки закона, хотя и понимал, что суд над таким совсем еще недавно популярным человеком вряд ли пройдет без сучка без задоринки. Вновь назначенный лорд-главный судья делал все от него зависящее, лишь бы добиться обвинительного заключения, но сам состав жюри присяжных, в которое вошли люди твердых демократических принципов, означал, что Карлу не удастся добиться своего. Так оно и получилось. Обвинения, выдвинутые против Шефтсбери, рассыпались на глазах, и присяжные вопреки ясно выраженной воле короля вынесли вердикт: «Ignoramus», то есть — нет состава преступления. Обрадованные виги отчеканили медаль, на которой изображен выходящий из-за туч, сгустившихся над Тауэром, солнечный диск с надписью на латыни: «Радуйся!»

Но взбешенный Карл и не думал сдаваться. Если в его собственной столице у вигов хватает безрассудства перечить его воле, что ж, тогда надо заняться их вожаками. Огонь велся из всех калибров. В самой значительной из многочисленных политических сатир времен Реставрации, «Авессаломе и Ахтитофеле» Джона Драйдена, Шефтсбери представал в карикатурном виде; его якобы плоское политическое мышление высмеивалось, а божественные достоинства короля превозносились. Одновременно применялись и другие, более сомнительные средства воздействия на людей. Власти заигрывали со столичными тори; на сценах театров ставились пьесы, в типографиях печатались брошюры разоблачительного по отношению к вигам свойства; процветающим поставщикам двора и флота ясно давали понять, что нужно королю. Мировых судей побуждали открывать дела против лондонских диссентеров, в массе своей стоящих на стороне вигов. Немалую роль в разъяснении истинных намерений короля играла лондонская полиция. При помощи хитроумной операции на ближайших выборах были возвращены на свои места шерифы-тори; в знак благодарности они предоставили Карлу возможность заняться законодательными актами, на которых базируется городская хартия. Королевскому суду были даны соответствующие указания, и вскоре на свет Божий появились обвинения в нарушении порядка подачи петиций и незаконном налогообложении, в результате объявленные достаточным основанием для отзыва хартии. При этом неизменно услужливый судья Джеффрис пояснил: «Король Англии — это и король Лондона». Это уж точно, и Шефтсбери, видя, как рушится последний бастион его влияния, бежал в Амстердам, где и умер в начале 1683 года — сраженный и разочарованный апологет английской парламентской демократии.

И все-таки жало у змеи было вырвано не ю конца. В начале лета того же года был раскрыт совершенно бездарно составленный заговор против Карла и его брата. На самом деле этот так называемый «Ржаной заговор» состоял из двух частей. Первая, которая и дала ему название, была придумана лондонскими радикалами и предполагала покушение на жизнь короля из удобно расположенного в сужающемся месте ньюмаркетской дороги ржаного склада. Вторая, разработанная группой вигов-аристократов, включала в себя нападение на охрану и захват в плен короля, который затем вынужден будет удовлетворить требования заговорщиков. Первый план не удался, так как из-за неожиданно вспыхнувшего пожара королю и герцогу Йоркскому пришлось покинуть Ньюмаркет раньше, чем предполагалось; что же касается второго, то разоблачение видных вигов только воспламенило мстительные чувства, тлеющие в сердце Карла, который все еще никак не мог пережить свою неудачу в деле Шефтсбери.

Он распорядился провести немедленные аресты вигов. Некогда верный ему Эссекс избежал карающей королевской десницы, совершив самоубийство, а лорд Уильям Рассел и Алджернон Сидни, этот великий приверженец идеи Английской республики, чудом избежавший виселицы в 1660 году, предстали перед судом. Карл лично проследил, чтобы их допросили в Тайном Совете. Наученный недавним горьким опытом, когда пришлось распутывать узлы, завязанные Оутсом, он на сей раз не допустил слишком подробных свидетельских показаний и сосредоточился на голых фактах. Милосердия Карл проявлять не собирался — даже по отношению к такому видному аристократу, как Рассел. «Все верно, — заметил он в ответ на призывы смягчить его участь, — но верно и то, что если я не отниму жизни у него, то скоро он отнимет жизнь у меня». Рассел был казнен, а затем, ближе к концу года, суд, которым бессовестнейшим образом манипулировал все тот же Джеффрис, признал виновным Алджернона Сидни. И он тоже поднялся на плаху — «с большим, — по словам свидетеля, — достоинством, как истинный республиканец».

В глазах самого Карла казнь участников «Ржаного заговора» оправдывала его праведное презрение к делу вигов, но если смерть Рассела и Сидни стала публичной демонстрацией политической позиции короля, то личных проблем она не решила. Дело в том, что многие виги по-прежнему считали герцога Монматского желанным и даже законным наследником престола, да и сам он делал все от него зависящее, чтобы утвердиться в своих сомнительных правах. Медные трубы славы звучали в ходе парламентских дебатов об отстранении слишком громко, чтобы смутить этот неглубокий и неразвитый ум. К тому же Монмат был совершенно не готов смириться с мыслью, что хотя отец его и любит, но любовь эта небезгранична, как ему хотелось бы верить. Монмата не смутило, что, когда он поручился за арестованного Шефтсбери, отец отдал его прежние должности единокровным братьям. И даже когда герцог был лишен поста президента Кембриджского университета, а портрет его сожжен, он все еще ничего не понял.

В конце концов присутствие при дворе сделалось для Монмата нестерпимым, и, вспомнив советы Шефтсбери (которым герцог следовал и ранее), он отправился в поездку по стране. Монмат успел зарекомендовать себя природным лицедеем. В разгар лета 1682 года он нанес пышный визит богачам-вигам Стратфордшира, и на скачках в Уоллесе толпы людей приветствовали его так шумно, что не хватало только клича: «Vive le Roy!» — «Да здравствует король!» На его стороне были удача и личное обаяние. На скачках Монмат выиграл приз — блюдо и подарил его новорожденной дочери местного мэра. Выиграл он и несколько стартов на беговой дорожке. Аплодисменты были столь оглушительны, что победитель даже был вынужден призвать зрителей к спокойствию. В Ливерпуле он умудрился подхватить золотуху, за ней последовал приступ эпилепсии, да такой сильный, что подумывали даже, не стоит ли его изолировать. Но к началу 1683 года все круто переменилось. Спортивные победы не собирали уже тысячных толп. При въезде в Чичестер на пути Монмата возник шериф во главе конного отряда, а на службе в местном соборе священник произнес настолько прозрачную проповедь, что Монмат предпочел за благо удалиться. По следам «Ржаного заговора» «большое жюри» вынесло частное определение в адрес герцога, за его поимку было назначено вознаграждение, но король проявлял снисходительность. Вскоре после казни Рассела и Сидни Карл согласился принять сына. Встреча получилась нервной и напряженной, Монмат при всем своем раскаянии отказался выдать друзей-вигов и предпочел изгнание. В конце концов Карл выделил Монмату содержание (6 тысяч фунтов в год), однако расположение короля не простиралось настолько далеко, чтобы позволить сыну вернуться домой, и свои планы на будущее, оказавшееся трагическим, тот вынашивал за границей.

Отсутствие Монмата прежде всего шло на пользу герцогу Йоркскому. Отстояв в борьбе с парламентом наследственные права брата, Карл начал понемногу возвращать его в центр текущей политической жизни. При этом король соблюдал мудрую осмотрительность: готовый безжалостно убирать противников с пути, он вовсе не собирался отдавать кому-либо особое предпочтение в кругу ближайших советников, каждый из которых норовил вырваться вперед. Якову было предписано являться на все заседания Тайного Совета в ходе расследования «Ржаного заговора», а к маю 1684 года Карлу удалось устроить так, что герцог, невзирая на все ограничения, которые накладывал Акт о присяге, вновь оказался во главе английского флота. Правда, диктовать свою волю Карл брату не разрешал, как, впрочем, не разрешал и никому другому.

Из войны с парламентом Карл вышел абсолютным сувереном и намеревался оставаться таковым и впредь. Он дистанцировался от своих сторонников из лагеря тори, отказав им в привилегиях, на которые они вообще-то могли вполне законно рассчитывать. В целом Карл твердо намеревался понизить уровень политического самосознания и активности в стране и в особенности — уменьшить влияние партий. В идеале он видел нацию, объединенную спокойной верностью короне, нацию, пребывающую с собой в мире и вместо опасной политики или иных форм общественной деятельности занимающуюся личным преуспеянием. Карл ни в коем случае не собирался созывать парламент и дал ясно понять, что даже рассматривать не будет никаких обращений, связанных с жизнью общества и страны. Он предпринял некоторые шаги, направленные на введение цензуры и контроля над «нетерпимой свободой прессы». Убежденный, что большинство районов страны находится под контролем людей, сочувствующих его целям, Карл передал ведение повседневных дел людям, тщательно отобранным по принципу «сдержек и противовесов», а сам мог позволить себе наслаждаться часами досуга в Нью-маркете, Виндзоре и Винчестере, где для него строили новый дворец.

Этот последний проект отнимал у Карла почти все время и свободные деньги. В сентябре 1682 года сэр Кристофер Рен представил архитектурный план здания на 160 комнат с венчающим его изящным куполом. Заказчик, отмечает Ивлин, был «чрезвычайно доволен». Что ж, проект действительно получился роскошный, хотя в действительности эта миниатюрная копия Версаля так и не воплотилась в жизнь. Парадную лестницу должны были украсить мраморные колонны — подарок герцога Тосканского, а близлежащий парк, где король собирался не только гулять, но и охотиться, — большие фонтаны. Предполагалось, что специально проложенная улица соединит дворец с Винчестерским собором, а в расположенных неподалеку портах будет достаточно места для королевских яхт.

Само строительство дворца свидетельствовало, что Карл обрел чувство некоторой внутренней защищенности, и все же более всего его жизнь в эти годы согревали дети. А было их у Карла двенадцать, от семи любовниц. Пятеро от леди Калсман, двое от Нелл Гвинн и по одному от Элизабет Киллигру, Кэтрин Пегг, Молл Дэвис и Луизы де Ке-руаль. Наконец, Монмат, этот вечный источник разнообразных беспокойств, напоминал о бурном романе с давно покойной Люси Уолтер. Король был равно щедр ко всему своему потомству, независимо от пола. На шестерых сыновей приходилось девять герцогских титулов, и хотя никто из них и приблизиться не смог к отцу по уму и политической хватке, кое-кто вполне встал на ноги. Один из сыновей Барбары, герцог Графтон, отличавшийся привлекательной внешностью, сделался моряком. Граф Плимут — солдатом, он умер молодым в Танжере, герцог Сен-Альбан-ский, сын Нелл Гвинн, тоже очень красивый юноша, получил образование во Франции, а затем воевал с турками в Венгрии.

Но более всего король был счастлив своей близостью с Луизой де Керуаль. По-настоящему глубокая, истинная привязанность не ослабевала никогда и сумела выдержать и пересуды окружающих, и политическое давление, и многочисленные искушения, и конфликты. Во времена папистского заговора Луизе пришлось худо, что в немалой степени объясняется как ее тяжелым характером, так и недостатком ума. Правда, опасения этой женщины — весьма непопулярной в народе королевской любовницы, француженки и вдобавок к тому католички (а ведь в ту пору католицизм воплощал в себе все чуждое английскому образу жизни) — были совсем небезосновательны. Временами ей становилось по-настоящему страшно, и Бариллон писал Людовику, что Луиза предпочла бы покинуть Англию, где при всей привязанности короля она рискует стать жертвой ярости, охватившей «всю нацию».

Насколько велика эта ярость, можно судить хотя бы по тому, что против нее было выдвинуто обвинение в государственной измене. Рассмотреть его должна была палата общин. В подметном письме, послужившем основанием для этого обвинения, Луизу называли иностранной шлюхой, «отравляющей окружающую атмосферу». Казалось, нет такого порока, какому эта женщина не была бы подвержена, ходили слухи, будто она подкупила одного кондитера-француза, чтобы тот изготовил отравленные пирожные, которые она собиралась предложить королю. Кое-кто даже был уверен, что Луиза сыграла решающую роль в роспуске парламента. Надо полагать, именно это подтолкнуло французов к ложному заключению, будто она играет серьезную роль в английской политике. На самом же деле в политическом плане Луиза была совершенной простушкой, что особенно и привлекало к ней Карла; этим же объясняется и отказ прислушиваться к ее взволнованному кудахтанью во время парламентского кризиса. В общем, королю Луиза никогда не надоедала, напротив, его чувства со временем становились только глубже, нежнее, а готовность выполнить любой каприз еще больше.

Когда Луиза заболела и врачи сочли, что для ее здоровья будет лучше, если она уедет во Францию, Карл настоятельно попросил Бариллона написать своему господину, чтобы тот оказал ей самый достойный прием. И Людовик, и его посол весьма высоко ценили Луизу. «Она верно и неизменно служит интересам Вашего Величества, — писал в Париж Бариллон, — и всегда снабжает меня весьма полезной информацией». В результате возвратившуюся к французскому двору бывшую фрейлину, да еще и богроша за душой, встретили как королеву. Она приехала от зависимого, нищего в ту пору лондонского королевского двора, а теперь была увешана драгоценностями. Она могла себе позволить просадить за игорным столом целое состояние, она разъезжала по Парижу в роскошном экипаже с кучером в ливрее. Словом, Людовик осыпал ее золотом, и в Лондон Луиза вернулась международной знаменитостью, для которой Карл был готов на все, что угодно. Он осыпал почестями сына, которого она ему родила, он уговорил Людовика сделать ее герцогиней. Можно подумать, что Луиза — само совершенство, а если все-таки ей случалось совершить какой-нибудь промах, Карл с готовностью закрывал на это глаза.

Один из таких «промахов» появился в Лондоне в виде француза Филиппа де Вандома. Это был исключительно красивый молодой человек, о сексуальных аппетитах которого ходили легенды; сам же он утверждал, что никогда еще не ложился в постель трезвым. Луизу он чрезвычайно заинтриговал. Но вскоре ей пришлось убедиться, что новое увлечение таит для нее немалую угрозу. Обычно терпимый, Карл на сей раз безумно приревновал возлюбленную, и гнев его пал на тщеславного юношу. Вандому дали понять, что лучше бы ему в апартаментах Луизы не появляться, однако же он с презрением пропустил этот намек мимо ушей. Тогда Бариллону было поручено передать Вандому, что отныне он — нежеланный гость в Англии, но юноша и на сей раз отмахнулся, заметив, что никуда не уедет, пока Карл не отошлет его. Бариллон уговаривал короля дать Вандому аудиенцию. Некоторое время Карл сопротивлялся, не желая опускаться столь низко, но потом все же принял француза. Тот заявил, что не собирается никуда уезжать. И лишь когда в дело вмешался тонкий дипломат Людовик и через брата передал Вандому, что надо возвращаться домой, Луиза избавилась от неловкого положения, в которое попала по собственной вине. Карл вернулся в объятия своей раскаявшейся «толстушки», и в честь этого она заказала медаль с изображением Купидона и надписью: omnia vincit (все побеждает).

Сам факт вмешательства Людовика в интимную жизнь Карла свидетельствует о воздействии, которое он оказывал на него и в иных сферах жизни, прежде всего в политике. Та форма финансовой зависимости, которая связывала Карла с Францией, вполне его устраивала, особенно учитывая, что ему удалось избежать участия в бесконечных войнах Людовика. Добиться нейтралитета было нелегко. Самый напряженный момент возник в конце 1681 года, когда французы осадили Люксембург, угрожая таким образом безопасности Вильгельма Оранского. Ясно, что подобная ситуация вынуждала короля-протестанта вмешаться в конфликт, а это, в свою очередь, означало необходимость созыва сессии парламента, ибо только он мог выделить средства на ведение войны. Делать это Карлу очень не хотелось, о чем он прямо и сказал Бариллону: «Это нехристи, которым не терпится покончить со мной». В общем, следовало во что бы то ни стало найти выход из положения, и Карл через Бариллона обратился с просьбой к своему «брату-королю избавить (меня) от неловкости». Осознавая всю деликатность положения, Людовик придумал хитрый дипломатический маневр, при котором Карл становился посредником во взаимоотношениях между испанцами и французами. Суть сделки заключалась в следующем: Испания сохраняла контроль над Люксембургом, но при условии сноса оборонительных сооружений. Участие в осуществлении этой комбинации принесло Карлу новые французские займы, однако Вильгельм Оранский стал доверять ему еще меньше.

С ним Карлу в международной политике дело иметь было труднее, чем с любыми другими правителями. Одна из главных целей Вильгельма заключалась в том, чтобы Англия в борьбе с Людовиком оставалась на его стороне; а одной из основных целей Карла было оставаться нейтральным. Он знал, что у Вильгельма в Англии крепкие связи (хотя, возможно, и не такие крепкие, как ему казалось), и всячески стремился их ослабить. Попытки племянника воздействовать на внутреннее положение в стране донельзя его раздражали, и как-то он дал выплеснуться этому раздражению в беседе с голландским послом, намекнув, что об интригах Вильгельма ему все известно. Во время государственного визита принца Карл прямо сказал, что не готов ни созвать очередную сессию парламента, ни предоставить ему воинские соединения для обороны Фландрии. Англо-голландские отношения дали серьезную трещину, и, когда в 1683 году Вильгельм захотел нанести еще один государственный визит в Англию, Карл, подозревая, что единственная его цель — вовлечь Англию в дорогостоящие военные действия на континенте, решительно воспротивился этому.

Тем временем за праздной жизнью английского двора скрывался возраст всех этих повес и гуляк — они отнюдь не молодели. Вот как в столь характерном для себя стиле описывает один небольшой прием, состоявшийся 1 февраля 1685 года, Ивлин. Дело происходило в воскресенье, и Ивлина неприятно поразили «фантастическая роскошь и распутство», свидетелем которых он стал. Король «развлекается с возлюбленными — герцогинями Портсмутской и Кливлендской, а также Мазарини», — продолжает Ивлин, некогда соперницами, а ныне, судя по всему, добрыми подругами. Собравшихся услаждает любовными песенками какой-то французский юноша, а «около двадцати высокородных дворян и других распутников сгрудились за игорным столом, и перед каждым из них не меньше двух тысяч золотом».

Но для Карла это было последним развлечением такого рода. На следующее утро он был бледен и раздражителен. Его стремительная походка уступила место едва ли не шарканью. Вдруг король споткнулся и с трудом удержался на ногах. Он необычно долго сидел у себя в кабинете, а когда наконец вышел в сопровождении Чифинча, речь его была затруднена и невнятна. Отпив небольшой глоток шерри, Карл, по обыкновению, занялся туалетом. Но не успел цирюльник повязать ему на шею льняное полотенце, как он коротко вскрикнул и потерял сознание. Притворяться, что все в порядке, долее было нельзя. Срочно послали за врачами. Карлу пустили кровь. Одновременно направили депеши герцогу Йоркскому и членам Тайного Совета с просьбой немедленно прибыть во дворец.

В присутствии первых лиц королевства врачи продолжали свои манипуляции. Из безжизненной руки Карла откачали 24 унции крови, и речь к нему наконец-то вернулась. Он попросил позвать королеву. Пока короля переносили в постель, в Уайтхолле и вокруг него была усилена стража, наложен запрет на швартовку и отплытие кораблей. Лишь Бариллону было позволено послать депешу Людовику XIV В этот драматический момент равно необходимым представлялось уведомить о происходящем французов и оставить в неведении Монмата и Вильгельма Оранского. Новости неизбежно просочились за стены дворца, и если высокопоставленные горожане отправили верноподданническое послание герцогу Йоркскому, то простые люди «плакали прямо на улице, все были опечалены, а у ворот дворца собралась огромная толпа».

На следующее утро у Карла случился второй удар. В спальне, где обычно щенились королевские собаки, собралось двенадцать докторов, большие часы мерно отсчитывали время. Для спасения жизни больного предлагались и опробовались самые разные средства. Куда только не делались уколы! Клизмы. Рвотное в больших количествах. Чемерица. Соли. Купорос. Сироп из крушины… Что только не прошло через кишки несчастного и в каких сочетаниях! К его наголо выбритой голове прикладывали раскаленное железо, и доктора лишь головами качали, разглядывая чуть ли не кипящую мочу, воспаленный язык и раскрошившиеся во время конвульсий зубы. Тем не менее Карл пытался что-то сказать, но говорить ему не давали.

Луиза де Керуаль рыдала, то и дело теряя сознание, Нелл Гвинн, громко всхлипывая, лежала у двери, ведущей в королевскую спальню. Королеву Екатерину, которая от горя и слова не могла вымолвить, отнесли в ее покои. Королевская приемная была полна народа. В ожидании трагической развязки здесь собрались 75 самых знатных лиц государства. Пятеро из них имели епископский сан, и от имени всех епископ Кентский обратился к королю с просьбой принять причастие и заявить о своей принадлежности к англиканской церкви. Карл с трудом выговорил, что он слишком слаб… да и торопиться некуда. Но ему становилось все хуже. Его сотрясала лихорадка, мучили сильные боли, скорее всего почечные. Епископ Кентский не переставая читал молитвы. Карл слушал его, слушал и герцог Йоркский, но мысли обоих были далеко. Оба были поглощены делом, о котором опасно даже заговаривать, пока не наступят последние минуты жизни короля.

Тем временем Бариллон отправился к безутешной Луизе. Она пожаловалась, что ее фактически не допускают к королю, рядом с ним постоянно королева. Посетовала она и на присутствие англиканских епископов, ибо сердце любящей женщины подсказывало ей, что «в глубине души король — католик». Нельзя ли как-нибудь, хоть тайком, провести к умирающему священника? Бариллон поделился этой мыслью с герцогом Йоркским. Тот спокойно ответил, что времени терять нельзя и он лично «скорее рискнет всем, что у него есть, нежели откажется выполнить свой долг». Но легче сказать, чем сделать. В покоях короля все еще находились епископы и люди в париках, и удалить их оттуда было совсем непросто. Яков склонился над братом. Послышались какие-то нечленораздельные звуки, потом король с трудом выговорил: «Да, всем сердцем». Умирает человек, и этот человек не хочет уйти в вечность во лжи. Умирает король, но о политике уже можно не думать. Всю жизнь он делал вид, будто разделяет веру большинства своих подданных. Но теперь больше нет необходимости притворяться. Ему нужен священник.

В данном случае, чтобы принять умирающего Карла в лоно католической церкви, решительно не подходили ни исповедники королевы, ни исповедники герцога Йоркского. Первые говорили только по-португальски, вторые вызывали в Англии всеобщее презрение. В надежде на помощь отправили людей к венецианскому послу. Но провидение, видно, распорядилось иначе. Проходя через покои королевы, посланцы столкнулись с тихим, незаметным человеком в священническом облачении, тем самым человеком, который почти тридцать лет назад показывал Карлу небольшую рукописную книгу под названием «Короткий и ясный путь к вере и церкви». Прочитав ее, беглый в ту пору король сказал: «А ведь и впрямь с таким ясным изложением предмета мне еще сталкиваться не приходилось. — Он отложил манускрипт в сторону и продолжал: Аргументы выстроены в четком порядке и настолько убедительны, что не вижу, как бы их можно было опровергнуть». Сейчас король мог бы повторить то же самое.

Добрый отец Хаддлстоун готов был сослужить Карлу последнюю и самую важную службу. Он ждал в небольшом кабинете, примыкающем к королевской спальне, пока искали гостию.[12] Оттуда были хорошо слышны повелительные слова герцога Йоркского: «Господа, король желает, чтобы все, кроме графов Бата и Фэвершема, удалились». Эти двое протестантов должны были стать свидетелями того, что Карл переходит в другую веру по собственной воле. Дождавшись, пока комната опустеет, Чифинч провел Хаддлстоуна к королю. Лицо Карла озарилось, и, собрав последние силы, он проговорил: «Когда-то ты спас мое тело, теперь спасаешь душу».

Священник принялся за свое дело. Желает ли король Англии отойти в мир иной, приняв святое причастие и перейдя в римско-католическую веру? Последовал тихий, но ясный ответ: «Да». Желает ли король покаяться в своих грехах? И вновь: «Да». Карл «всем сердцем сожалеет», что так долго откладывал этот высокий миг, и, дождавшись конца исповеди, вручил душу Богу: «Благодарю, о благодарю Тебя, Господи». Священник отпустил ему грехи и спросил, готов ли он к посвящению.

— Если я только его достоин, аминь.

Но гостию еще не принесли, какой-то португальский священник появился со святой облаткой на пороге уже после того, как Хаддлстоун произвел помазание. Карл хотел, как положено, опуститься на колени, но оказался слишком слаб. Хаддлстоун заверил короля, что Всевышний его поймет. Распростертый на кровати, Карл принял первое и последнее в своей жизни католическое причастие. Затем он сжал дрожащими пальцами распятие и замолк в раздумье.

— Моли Господа, — провозгласил Хаддлстоун, — что бы святая Его кровь пролилась за тебя недаром…

И пусть, когда Ему будет угодно забрать тебя из этого тленного мира, дарует Он тебе радостное воскресение и вечную сла ву в мире ином.

Но пока еще Карл пребывал в этом мире, чьей славой и обманом пользовался столь щедро и столь цинично. Он «умирал слишком долго» и просил за это прощения у тех, кто был вокруг него, — так пишет в своей «Истории Англии» Маколей, хотя скорее всего это плод воображения автора. Король оставался в сознании. Ужасные врачи продолжали мучить его, а часы отсчитывали секунды и минуты, напоминая своим тиканьем, что «дело (мое) вскоре будет завершено». Пришла попрощаться королева, но, заливаясь слезами, не смогла вымолвить ни слова, и ее увели. Потом она просила передать супругу, что просит у него прощения за все дурное, что ему сделала.

— Бедняга, — прошептал Карл, — и она еще просит у меня прощения! Это я перед ней кругом виноват.

Он попросил прощения у своего рыдающего брата и передал всех своих детей, кроме Монмата, его попечению. Затем, вспомнив о своих возлюбленных, попросил герцога не забывать о Луизе де Керуаль и «не дать бедняге Нелл помереть с голоду».

Бесконечно тянулась ночь. В шесть утра Карл попросил откинуть тяжелые шторы, чтобы в последний раз посмотреть на рассвет. На лицо умирающего упал слабый свет, дух его продолжал сопротивляться. Час проходил за часом. В десять утра Карл впал в кому, а еще через два часа этого человека, которой всегда умел выживать, не стало.