Глава 12. ГРАНДИОЗНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Глава 12. ГРАНДИОЗНЫЙ ЗАМЫСЕЛ

Падение Кларендона разрушило налаженную систему английской политики и положило начало периоду интриг, обмана и растущей подозрительности. Со временем результаты этого сдвига скажутся во всей стране, отравляя атмосферу восторга, с которым было встречено возвращение Карла на престол. Прежде всего, и наиболее остро, проблемы возникли в его собственной семье.

Хотя брак Якова, брата Карла, с Анной Хайд давно уже стал формальностью и тот почем зря волочился за женщинами, но все же он счел делом чести вступиться за тестя. Герцог упорно нажимал на короля, требуя для старика разрешения вернуться на родину. Карл этому всячески противился, не возражая, впрочем, против того, чтобы за рубежом Кларендону оказывалось любое гостеприимство. Ему и самому некогда приходилось прилагать усилия, чтобы выразить неудовольствие теми, кто поддерживал бывшего лорд-канцлера; особенно суров он был к клиру, который фактически в полном составе видел в Кларендоне гаранта англиканского законодательства. В результате епископы Винчестерский и Рочестерский оказались в опале, а всесильного Шелдона исключили из Тайного Совета — ему дали понять, что королю надоели его проповеди. Такие шаги не могли остаться незамеченными, и обеспокоенные консерваторы потянулись к герцогу; в свою очередь, между ним и королем возникло внутреннее отчуждение.

То, что союзники принимали в Якове за прямодушие, на самом деле было своего рода упрямством. Герцог отнюдь не был глупцом. Храбрый и энергичный человек, он признавал все же лишь некие бесспорные постулаты, которые (и он стоял на этом чем дальше, тем тверже) могут осуществиться лишь под сенью католической церкви. Корни этой убежденности уходят в опыт его жизни за рубежом, а он, лишенный гибкости и прагматизма брата, был совестлив до фанатизма. В годы Реставрации шептались, будто Яков — «преданный друг католиков», и его личная жизнь подтверждала эти слухи. Как женщина Анна Хайд могла больше не занимать супруга: любительница поесть, она поправилась необыкновенно, — но в силе характера ей не откажешь, а она тоже клонилась в сторону Рима и умерла (в марте 1671 года) уже правоверной католичкой. В конце 60-х годов Яков переживал религиозный кризис — свой переход в другую веру он позднее датировал 1669 годом. Потом герцог еще семь лет посещал англиканскую церковь, испытывая при этом все большие душевные муки и чувство вины. Иное дело, что Яков вынужден был всячески скрывать это, ибо в отсутствие прямого наследника он оставался ближайшим претендентом на английский престол — престол протестантской страны.

Бесплодие королевы поднимало значение Якова, но для нее самой было несчастьем. В коридорах дворцов мужа отдавалось эхо шагов его многочисленных незаконных детей, а у нее в это время случался выкидыш за выкидышем. В начале мая 1668 года у Екатерины родился первый мертвый ребенок, и Карл, как обычно делясь своими самыми интимными мыслями с Генриеттой Анной, писал ей, что чрезвычайно «удручен». Оставалось только одно утешение: «Ясно хотя бы, что она понесла, а то уж я боялся, что у нее вообще не может быть детей». За второй беременностью, на будущий год, король, а вместе с ним двор да и вся страна наблюдали с тревогой и надеждой. Пепис записал в дневнике, что издали видел Екатерину в белом фартуке будущей матери. На Мадам вновь обрушились всякие подробности. «Она уже дважды пропустила сроки», — сообщает Карл. Бедняга страшно опасалась, что у нее снова случится выкидыш, и хваталась за всякую соломинку. «Акушерки, наблюдающие за ней, говорят, что у нее слишком неразвитая матка, но скорее она немного опущена, — сообщает Карл сестре. — Порой у нее бывает нечто вроде «этого», но так немного, что самые опытные женщины лишь подтверждают, что все идет хорошо». Увы, в июне 1669 года ожидания не подтвердились, и Карл вообще перестал надеяться, что жена может забеременеть еще раз.

У несостоявшегося отца оставались, однако же, королевские обязанности; утешая жену, приходилось думать и о политике. В обстановке множащихся слухов — поговаривали о возможности в случае смерти королевы нового брака, толковали, и это было уже опаснее, что Монмат либо является, либо может быть провозглашен законным наследником, — в такой обстановке Карл проявил недолговечный, но живой интерес к легальной стороне проблемы. В это время палата лордов занималась делом Росса. Церковь уже дала лорду Россу развод с неверной женой, что автоматически превращало ее детей в незаконнорожденных. Теперь он выяснял гражданскую процедуру, которая позволит ему заключить новый брак. К неудовольствию большей части епископата, Карл способствовал прохождению соответствующего билля черед палату лордов: он понял, что таким образом создается прецедент, который и ему пойдет на пользу, если он решит развестись с Екатериной из-за ее бесплодия. Столь эгоистический интерес встретил сопротивление не только в религиозных кругах. Любовницы короля обеспокоились своим положением, герцог Йоркский своим: останется ли он наследником? В конце концов Карл решил не пользоваться возможностями, которые давало ему решение палаты. Брак с Екатериной будет сохранен, а естественные права брата не нарушены.

Среди тех, кто всячески подогревал интерес Карла к делу Росса, был Бэкингем, чей живой, изобретательный ум на сей раз подталкивал его в сторону политики. Впрочем, как всегда, идеи герцога были совершенно неосуществимы. Например, проблему королевы он, по слухам, предлагал решить так: если она не согласится по-доброму уйти в монастырь, надо просто похитить ее. Интересы его простирались дальше, нежели развод короля с женой. Бэкингему удавалось провоцировать разногласия между королем и его братом, что грозило полным разрывом их и без того напряженных отношений. И это у него неплохо получалось, чему, во-первых, способствовала долголетняя дружба герцога с Карлом, а во-вторых, его острый ум. С Бэкингемом всегда было интересно, но в данном случае просто опасно, потому что, по свидетельству современников, «на короля можно было воздействовать только одним способом — энергией убеждения, а ею Бэкингем обладал в полной мере».

Бэкингем понимал, что для достижения собственных амбициозных политических целей следует заменить нынешних деятелей на своих людей. Иногда этому способствовали личные свары. Напористый и к тому же весьма сведущий в своем деле Уильям Ковентри, уполномоченный по финансовым делам и личный секретарь Якова, потерял свое место после того, как опрометчиво вызвал Бэ-кингема на дуэль. Интрига была затеяна и против Ормон-Да. Стремясь посадить своего человека в кресло генерал-губернатора Ирландии, Бэкингем заявил, что эти функции может выполнять кто-нибудь из второстепенных чиновников. Ормонд, естественно, забеспокоился, но получил заверения от короля, что все останется как прежде и тот вполне может рассчитывать на его, Карла, благоволение. Это была ложь. На каком-то из празднеств Бэкиигем дожал-таки короля, и Ормонд был отставлен от должности. Столь беспардонное обращение с таким прекрасным человеком, как Ормонд, немало говорит о стиле поведения Карла, как, впрочем, и тот факт, что он действительно — тут Бэкингем перехитрил самого себя — назначил на его место какое-то ничтожество.

Впрочем, друг Карлу по-прежнему был нужен, а такой, как Бэкингем, особенно, ибо король считал, что он обладает большим влиянием среди «раскольников». Отчасти именно поэтому Карл настоял, чтобы герцог выступил в парламенте в поддержку старой и все еще чрезвычайно непопулярной идеи. В феврале 1668 года король обратился к парламенту с просьбой «найти возможности внести поко* в душу моих подданных-протестантов и изыскать более приемлемую форму согласия». В переводе на общепонятный язык это означало, что он стремился к установлению атмосферы религиозной терпимости, чего доныне достичь не удалось. Освободившись от опеки Кларендона, Карл вовсе не хотел вновь от кого-то зависеть, а добившись недвусмысленной поддержки со стороны своих подданных нонконформистов, он получал возможность положить конец всеобъемлющему влиянию верхушки англиканской церкви. Пора править единолично.

Бэкингем продолжал свою кампанию со столь откровенной неуклюжестью, что Шелдон, несколько придя в себя, начал контрнаступление. В отличие от своего оппонента епископ действовал как опытный политик. Из робких выступлений диссентеров, принимавших чаще всего форму небольших молитвенных собраний, он раздул целое дело, повторяя, сколь гибельно они воздействуют на климат в стране. Прямо-таки гнездо мятежа. Бэкингему удалось в принципе договориться с парламентариями, но секретари его, или, как их называли, «гробовщики», действовали так грубо, что не только оказались похоронены самые радужные надежды короля, но и возникла парламентская оппозиция среди тех, кто называл себя «друзьями закона в церкви и государстве».

Нелл Гвинн. Продавщица апельсинов — позирует в образе Венеры. Предположительно художник сэр Питер Лели

Джордж Уильерс, второй герцог Бэкингемский. Старший друг Карла, настолько деятельный и сообразительный, что казалось, он воплотил в себе все лучшие человеческие качества. Художниксэр Питер Лели

Другие участники заговора:

Яков II и Анна Хайд. Брат Карла, Яков, недолго наследовал королевский трон. Художник сэр Питер Лели

Карл II в 1685 году. «Гармония старости и опыта» — таков образ Карла в эпоху папистского заговора. Художник Джон Райли

Вильгельм III, неофициальный глава голландского Оранского дома и вдохновитель английской Славной революции. Неизвестный художник

Они противились любым новациям, хотя до сего времени лично против короля не выступали; да и сейчас призывали Карла «сделать правильные выводы из их поведения… и удалить от себя «гробовщиков», которые уверяют его, будто большинство и во всем королевстве, и в нашей палате склонно к компромиссу».

Палата не собиралась более мириться и с равенством, возникшим в отношениях с шотландцами. Главным представителем Карла в Шотландии был граф Лодердейл, человек поистине незаурядный, сочетавший в себе экстравагантность манер с грубостью, широкую ученость (он владел латынью, ивритом и древнегреческим) с крайним шотландским национализмом. На содержание двора граф вместе со своей женой, несравненной Бесс, графиней Ди-зарт, денег тратил немерено, однако, «как человек крайне националистических взглядов, человек, которым шотландцы могут гордиться», полагал, что это необходимо для выполнения важнейшей задачи — убедить Карла в том, что Шотландия может стать «цитаделью королевства». Лодердейл рассчитывал достичь этого нового положения, смягчив репрессивные меры, направленные против шотландцев, которые тогда с благодарностью примут союз с Англией и станут твердой опорой королевской власти. Да Карл и сам, соблазненный рассказами о сильной шотландской армии, которая может оказаться в его распоряжении, рекомендовал палате общин поддержать идею союза, но эта идея встретила яростное сопротивление. Равноправный союз был неприемлем для парламентариев, и, столкнувшись со столь откровенной оппозицией, Карл утратил к нему какой бы то ни было интерес. Раздраженный сопротивлением своей церковной и внутренней политике, он распустил парламент на каникулы.

Не улучшало отношений короля с парламентом и ведение внешнеполитических дел. Катастрофические итоги голландских войн убедили Карла, что ввязываться в борьбу с объединенными силами Франции и Голландии ни в коем случае не следует, и теперь помыслы его были направлены на подрыв союза между этими двумя странами, причем отныне он будет проводить внешнюю политику сам, без подсказок с чьей-либо стороны. На пути у него стояли весьма значительные трудности. Благодарные за поддержку, голландцы и впредь хотели бы сохранять дружественные отношения с Францией; в то же время открытый союз с этой католической страной был противен духу любого истинного англичанина-протестанта. Оставалось подумать об укреплении выгодных торговых связей с Испанией, традиционным врагом Франции. И действительно, недавно с ней был подписан договор, секретная статья которого гласила, что одна сторона обязуется не оказывать поддержки противнику другой стороны. Таким образом, практические и дипломатические соображения делали союз с Францией невозможным, но вот что показательно: в частном письме Карл сообщал Людовику XIV, что сделка с Испанией имеет «сугубо коммерческий характер и никоим образом не направлена против Франции». Король английский опять хотел всем понравиться и, хитроумно маневрируя, что давно сделалось его второй натурой, уверял Людовика, что в будущем году заключит соглашение о тесном сотрудничестве и с ним. В общем, внешняя политика действительно становилась в центр деятельности короля.

Но этим тонким шагам мешали территориальные претензии Людовика. Король-Солнце сам несколько лет спустя напишет, что его «всепоглощающей страстью, бесспорно, является слава», и именно в стремлении к славе он вошел в Испанские Нидерланды и от имени жены заявил свои права на эту местность. Легкий успех Людовика обеспокоил Европу, и, поняв, какие это дает ему козыри на дипломатической ниве, он окоротил своих ретивых генералов и начал переговоры с властителями Священной Римской империи, Голландии и Англии. У каждого из них, полагал Людовик, есть основания желать с ним союза. Собственно, Карл и сам на это недвусмысленно намекал, и в Лондон на переговоры был отправлен маркиз де Ровиньи, протестант по вероисповеданию. Открытый союз с Францией все еще был для Англии немыслим, но нейтралитет можно купить. Уступая настояниям Бэкиигема, Карл выдвинул следующие условия: французская субсидия, доля в территориальных приобретениях французов и торговые льготы. Французы сочли такие требования запредельными, сухо их отклонили, и таким образом первая попытка Карла наладить союзнические отношения с самым агрессивным государством Европы окончилась ничем.

Но он не сдался. На заседании Комитета по иностранным делам, состоявшемся 1 января 1668 года, Карл выдвинул новый, отличающийся на сей раз немалым хитроумием план. Чтобы положить конец войне в Испанских Нидерландах без ущерба для самолюбия французов, Карл предложил следующее: Англия воспринимает намек голландцев и объединяется с ними в оказании совместного давления на Испанию, вынуждая ее принять условия Людовика. Переговоры на сей раз возглавил Арлингтон — давний недруг Бэкингема, осторожный и опытный дипломат, протестант по вере и человек, целиком обязанный своим жизненным благополучием милостям короля. Соглашение было достигнуто. Тайный протокол к нему гласил, что, если Людовик нарушит взятые на себя обязательства, союзники совместно выступят против Франции. К договору присоединилась Швеция, и Карл вроде бы стал ключевым игроком в Тройственном протестантском альянсе. Иными словами, сделался силой, с которой Европе, в том числе и Людовику, следовало считаться. Из письма к сестре явствует, что Карл и сам ясно это осознавал. «Быть может, — писал он, — тебя немного удивит договор, заключенный мною с Генеральными Штатами». Но сделано это исключительно для того, чтобы Людовик мог достичь мира и чтобы «ничто в этом договоре не было направлено против французских интересов». К тому же разве был у него, Карла, иной выход? Ведь он и раньше пытался завязать с Людовиком дружбу, «но, столкнувшись со столь холодным ответом, означающим, по существу, отказ, я решил, что иначе себя не обезопасить».

Публично выступив таким образом на стороне протестантского дела, Карл решил, что может рассчитывать на щедрость парламента. «Минувшая война оставила мне в наследство большие долги, — писал он законодателям, — и к тому же взаимоотношения, сложившиеся с соседями за рубежом, и обязательства, вытекающие из недавно заключенного соглашения, вынуждают меня ради нашей национальной безопасности летом нынешнего года снарядить сильный флот». Требуется усиливать вооружение, необходимо построить новые, более крупные корабли. На парламентариев это послание не произвело ни малейшего впечатления. Они все еще не могли забыть королевской атаки на верхушку англиканской церкви, а также были заняты подсчетом расходов и расследованием причин поражения от голландцев. К щедрости парламентарии не были склонны еще и потому, что опасались, как бы выделенные деньги не пошли совсем на другие цели. Карла все это начало сильно раздражать. «В парламенте с деньгами тянут, — писал он сестре, — что ни день, то у них новые вопросы». В конце концов парламент выделил королю небольшую сумму — 300 тысяч фунтов, которую предполагалось собрать за счет налогов с продаж французских винограда и вин. А свое отношение к церковной политике Карла парламентарии выразили принятием во втором чтении билля против молитвенных собраний, который предполагал конфискацию имущества у их участников.

Именно в это беспокойное время, отправив парламент на каникулы, Карл начал вырабатывать новые основы своей политики. Наконец-то он преисполнился решимости по-настоящему возглавить страну, и отныне все его усилия будут направлены на увеличение авторитета королевской власти, для чего необходимо было избавиться от опеки англиканской церкви и парламента. Осторожность, политика компромисса и консенсуса так и не привели к появлению сильной, европейского масштаба политической фигуры, а Карл явно хотел таковой стать. Если с чем и можно было сравнить его энергию и решимость, то лишь с хитроумием и глубиной политического маневра.

Этот маневр был связан с огромным личным риском. Карл рассчитывал освободиться от англиканской сельской знати и заручиться поддержкой католиков и нонконформистов, предложив им политику терпимости. Он хотел попытаться усилить свое международное положение, одновременно укрепив тыл, на основе тайного альянса с Францией. И последнее по счету, но ни в коей мере не по значению: он вновь пойдет войной на Голландию. Успех в битве поможет превозмочь чувство национального унижения. Сила, которую в результате обретет Карл, а также уважение к нему со стороны европейских монархов позволят ему возвести на голландский трон своего племянника, юного Вильгельма Оранского, в лице которого он обретет мощного союзника. Главное же — победа на море принесет деньги, качественно увеличит объем морской торговли и позволит поднять пошлинные сборы, что, в свою очередь, освободит Карла от унизительной в его глазах финансовой зависимости от парламента.

Из всего этого сложилась первая часть так называемого «Грандиозного замысла». Во второй учитывались его друзья и враги. Чтобы получше разобраться с теми и другими, Карл раскрыл Людовику содержание секретной статьи Тройственного протестантского альянса, по которой его участники должны договориться об объединении против Франции в случае, если Людовик нарушит обещания, данные Испании. Таким образом Карл давал понять французскому королю, в чем состоят его подлинные интересы. Он отнюдь не является монархом-протестантом, он — надежный друг, которым не стоит пренебрегать. Переговоры начались в апреле 1668 года, но Карл оказался так неуступчив, что их пришлось прервать. Именно на это он и рассчитывал. Международные соглашения такого масштаба — не дипломатов дело. Король английский лично хотел заняться этим, и Людовик охотно его в этом поддержал. В самом деле, что терять наиболее искушенному из европейских монархов в прямом общении с самым неопытным и самым ленивым?

Стороны согласились, что идеальным посредником в их секретных контактах будет Генриетта Анна. Для Людовика такое посредничество означало, помимо всего прочего («это наша естественная связующая нить»), что министры Карла не будут автоматически посвящаться во все европейские тайны. Что же касается Карла, то любимая его сестра, с которой он делился самыми интимными подробностями своей супружеской жизни, становилась инструментом достижения его политических целей. Он неустанно повторял, что рассчитывает на ее щепетильность. «Еще раз заклинаю, — писал он, — все должно остаться в полной тайне, иначе нам никогда не добиться своего». Со своей стороны и Генриетта Анна охотно согласилась с назначенной ей ролью — таким образом можно было отвлечься от рутины несчастливо сложившегося брака и в то же время поспособствовать росту престижа обожаемого брата. «Этот замысел и на пользу тебе, и во славу, — писала она, имея в виду надвигающуюся войну с Голландией. — В самом деле, что может быть лучше, чем расширить заморские владения королевства и преуспеть в торговле, чего так хочет твой народ и на что вряд ли можно рассчитывать, пока существует Голландская республика». Если не все, то многое тут сходится: новые территории, отеческая забота короля о своем народе, презрение к демократии, семейные узы. А вот голая алчность себя не обнаруживает.

Между тем именно она подталкивала к войне обоих — и Карла, и Людовика. Голландия было баснословно богата, доход на душу населения там был выше, чем в стране у любого из них. Мировое золото буквально стекалось в Амстердам и оседало в крупнейшем из банков Европы, активы которого к 1670 году достигли пяти миллионов флоринов. На городской бирже царила лихорадочная активность, и завистливым наблюдателям оставалось лишь ворчать себе под нос: голландцы, мол, «наложили лапу почти на всю мировую торговлю, оставляя другим одни лишь крохи». В этом-то и состояла суть дела. Экономисты того времени считали, что мировое богатство — это слитки золота, что существуют они в более или менее определенном количестве и что единственный способ увеличить долю того или иного народа — задействовать государственную машину и захватить золото силой. Крайняя мера — война. Даже Людовик при всех своих неустанных и отнюдь не бесплодных усилиях, направленных на рост французской индустрии, готов был с этим согласиться и как раз собирался отхватить немалый кусок голландского пирога, используя для этого гигантский флот и невиданную по своей мощи армию — 119 тысяч солдат и офицеров. В подготовке ее немалую роль сыграл некий полковник Мартине.

Преимущества, которые Карл извлекал из союза со столь могущественным властителем, превосходили в его глазах риск, хотя вообще-то игру он затеял исключительно опасную. Когда тайное станет явным, союз этот большинству его подданных покажется делом богопротивным, а мотивы, которыми он руководствовался: беспардонное расширение своих полномочий за счет церкви и парламента, — слишком живо воскрешают в памяти годы единоличного правления его отца. Достаточно сильной и преданной королю лично армии, чтобы защитить его от гнева собственного народа, у него не было, как не было и никаких гарантий, что такой коварный и несентиментальный политик, как Людовик, не отбросит короля Англии за ненадобностью, едва тот отыграет свою роль. Следовало, таким образом, найти какой-то способ обезопасить себя от самого могущественного человека в Европе; именно эта тяжелая задача и заставила Карла пойти на совершенно экстраординарный шаг: было решено, что в обмен на французские субсидии и обязательство предоставить военную помощь он в тот момент, какой сам сочтет удобным, объявит о своем переходе в католичество.

Предположить, будто все это делалось с чистым сердцем, значит явно преувеличить простодушие Карла. Да, в Англии его окружало немало открытых и тайных католиков, но он отлично отдавал себе отчет в том, что в целом общественное мнение не приемлет этой веры. Быть может (хотя источник сведений ненадежный), правда и то, что во время празднеств, связанных с обращением св. Павла в христианство, Карл в слезах признался брату и нескольким его друзьям, как тяжело скрывать веру, которой истинно предан. Однако шотландская коронация показала ему, как важно в таких ситуациях быть актером, и с тех пор прошло немало времени, чтобы усовершенствовать свое сценическое мастерство. Ясно, Людовику Карл не продался — предоставленная субсидия была слишком незначительна. Точно так же он вовсе не рассматривал католическую церковь как незаменимую опору сильной монархии. В конце концов, король Швеции — протестант. Остается только одно объяснение: Карлу нравилось поиграть в шантаж. Если дела в Англии пойдут совсем скверно, что ж, тогда он заявит о своем переходе в католичество, и король Людовик — le roi tres chretien[5] — вынужден будет прийти к нему на помощь ради чести и спокойствия всей католической Европы. Это вопрос выживания. В общем, Карл, внук Генриха IV, понимал, что Англия ничуть не в меньшей степени, чем Париж, стоит мессы.

К маю 1670 года сложные, с таким трудом давшиеся переговоры о создании Большого альянса подошли к концу. Осталось только поставить подпись. Можно ли придумать лучшее прикрытие для такой тайной сделки, как эта, нежели пышный государственный визит Генриетты Анны? Карл не виделся с ней целых девять лет, поддерживая отношения лишь в переписке, и ему явно не терпелось обнять сестру. Поначалу было решено, что венценосные особы встретятся в Дувре, но Карл приехал туда слишком рано. Пришлось возвращаться в Лондон, где он сел на корабль, рассчитывая на сей раз встретиться с Генриеттой Анной на море. Но ветер оказался противником Карла, и он вновь направился в Дувр. Тут-то, на королевском боте, король и приветствовал сестру.

Холодный майский дождь не испортил удовольствия от встречи, особенно Генриетте Анне, которой лишь с огромным трудом удалось уговорить своего ничтожного мужа отпустить ее в эту поездку. Родственники от души расцеловались. Последовали празднества на кораблях в открытом море, где Генриетта Анна показала себя в полном блеске. Далее — визит в Кентербери, посещение драмы и балета. Брат осыпал ее подарками и вдобавок— при всем скудном состоянии казны — передал тысячу крон на строительство часовни в память о недавно скончавшейся матери. И только одна капля дегтя пролилась в эту бочку меда. В свите сестры оказалась очаровательная, с лицом херувима, фрейлина по имени Луиза де Керуаль. Король попытался завлечь ее к себе в спальню, но Генриетта Анна решительно воспротивилась. Она-де несет за нее ответственность перед родителями, честь девушки священна.

Тем временем благополучно завершилась главная — дипломатическая — часть визита. Дуврский договор создавал основу для франко-английского союза и, в общем, по крайней мере для Карла, представлял собой всего лишь сделку, притом в высшей степени циничную. По договору Франция обязывалась выплатить ему два миллиона ливров, а, в свою очередь, «король Великобритании, убежденный в истинности католической веры, решил объявить об этом открыто и перейти под сень римской церкви, как только позволят интересы его государства». Таким образом, как и было оговорено, сроки оставлялись на усмотрение Карла, но, чтобы защитить его от последствий столь решительного шага — если, конечно, у английского короля хватит глупости этот шаг совершить, — Людовик обязывался передать в его распоряжение 6000 пеших солдат, обеспечение которых брал на себя. Пятая статья договора полностью обнажала истинные мотивы, заставившие обоих королей сплести всю эту хитроумную паутину лжи и притворства. В ней говорилось, что Карл и Людовик намерены объявить войну Нидерландам, чтобы «ограничить влияние государства, которое, выказывая столь часто неблагодарность по отношению к собственным основателям, сделалось притчей во языцех». Лишь тонкой дымовой завесой морали прикрыли высокие договаривающиеся стороны свои откровенные враждебные поползновения и чистую алчность. Договор был подписан 22 мая 1670 года, и теперь, как только высохнут чернила, Карлу предстояла деликатная миссия — подать его соответствующим образом большинству своих ближайших советников.

Арлингтон и упрямый, не терпящий возражений Томас Клиффорд — оба они уйдут из жизни правоверными католиками — уже поставили свои подписи под договором и, таким образом, прекрасно знали истинные намерения своего хозяина. Но Карл счел необходимым посвятить в дело еще и Бэкингема, Лодердейла и Эшли и, чтобы обвести их вокруг пальца, велел подготовить другой договор — фальшивку. В нем уже ничего не говорилось о возможности перехода Карла в католическую веру. В конце года под этим поддельным документом поставили свои инициалы все пятеро ближайших советников короля — Клиффорд, Арлингтон, Бэкингем, Эшли и Лодердейл. Из первых букв их фамилий составляется акроним: слово «Кабал», означающее интригу, политический маневр, подковерные сделки; но сам тот факт, что трое из пятерых не были посвящены в общий замысел короля, свидетельствует о том, что в этом акрониме содержится некая двусмысленность, подчеркивающая внутренний раскол и отсутствие доверия внутри тесного, казалось бы, круга. Именно к этому Карл и стремился. «Когда между мошенниками затевается свара, говорил он, — хозяин должен знать правду».

Миссия Генриетты Анны была исчерпана, и ей подошла пора уезжать. Карлу было явно жаль отпускать ее. Даже французский посол нашел необходимым поделиться с Парижем своим удивлением, что такой лукавый и непостоянный человек, как Карл, окажется способен на столь глубокое чувство, — брат и сестра крепко обнялись на прощание и, расходясь, не меньше трех раз оглянулись друг на друга. За этой демонстрацией чувств скрывалась и подлинная печаль, Генриетта Анна была уже сильно больна. За все время пребывания в Англии трапезы ее ограничивались несколькими глотками молока, она легко утомлялась. По возвращении домой Генриетта Анна, выражая сестринские чувства, отправила брату «первый письмо, который написан на англиски». К 29 июня состояние ее ухудшилось настолько, что она уже не вставала с постели, жестоко страдая от язвенных болей. На следующий день Генриетта Анна скончалась. «Верите ли вы в Бога, мадам?» — спросил ее в последние мгновения аббат Босье. «Всем сердцем», — якобы ответила умирающая, но, судя по словам английского посла, бывшего свидетелем этой сцены, думала она в эти последние минуты только о брате. «Я любила его больше жизни, — прошептала Генриетта Анна, — и умирать мне жаль только потому, что оставляю его».

Горе Карла было неизмеримо, он надолго погрузился в тяжелую тоску, и встряхнуться его заставила только необходимость завершить дело, в котором сестра сыграла столь значительную роль. Первое и главное — деньги. Когда в октябре 1670 года возобновила свои заседания палата общин, парламентариям было сообщено, что королю требуется миллион 300 тысяч фунтов на покрытие рутинных расходов по содержанию двора и на выплаты государственным служащим, а также 800 тысяч на строительство и перевооружение флота. Нужны эти деньги были срочно, так срочно, что Карл вопреки обыкновению пригласил депутатов в Уайтхолл и заявил, что считает угрозу со стороны Франции настолько серьезной, что изыскание средств на оборону должно стать первейшей заботой парламента. Последовало несколько предложений. Одно из них — налог на землю. Другое — на театры, столкнувшееся с энергичным сопротивлением. В конце концов было принято несколько постановлений о снабжении, а налог на прибыль и доходы принес флоту дополнительные 350 тысяч. Тем не менее когда Карл официально возобновил работу палаты общин, билль об обложении пошлинами импорта не прошел, и тогда уже сам король, который совсем не собирался вновь созывать сессию перед объявлением войны, отважился на экстраординарные и весьма рискованные меры, направленные на сбор наличных.

В практику работы правительства давно вошли займы, часто под заоблачные проценты, у лондонских банкиров. Займы делались под будущие налоги, которые выплачивались непосредственно банкирам. Если же эти так называемые «текущие платежи» приостановить, казначейство сможет направить высвободившиеся деньги на другие цели. Искушение вступить на этот скользкий путь было слишком велико, и Карл распорядился прекратить выплаты по казначейским векселям. Результат, чего нетрудно было ожидать, оказался ошеломляющим: взорвался даже обычно сдержанный Джон Ивлин. Он заявил, что эта акция — «не только удар прямо в сердце подданным его величества, не только ограбление вдов и сирот, одолживших ему свои деньги, но и непоправимый подрыв репутации самого казначейства». Действительно, пострадали по крайней мере два ведущих банка, в которых потеряли вклады как богатые, так и бедные, а долгосрочный эффект этого предприятия оказался таким, что самому Карлу пришлось впоследствии признать его «ложным шагом».

Столь же печальными стали последствия другого шага, который Карл предпринял в надежде укрепить свои позиции. 15 марта 1672 года он издал так называемую Декларацию о веротерпимости, которая приостанавливала действие карательных законов, направленных против религиозных меньшинств, и давала католикам право проводить мессы в частных домах, а диссентерам открыто отправлять обряды при том условии, что служба организуется в разрешенных властями местах, а священники должным образом рукоположены. Мотивы, толкнувшие Карла на этот шаг, представляются вполне либеральными, и цели он преследовал самые добрые. Декларация принималась, по его словам, «для успокоения умов моих добрых подданных», а также «для привлечения к нам иноземцев». И тем не менее действия Карла, как и встающие за ними замыслы, столкнулись с глубочайшим недоверием.

Разве не легион имя католикам при дворе? Известно было, что перешла в католичество леди Калсман, а конфессиональные пристрастия герцога Йоркского волновали вообще всех и каждого. Многие считали, что Декларация о веротерпимости — это «тайный папистский заговор», знаменующий пришествие антихриста; помимо того, такого рода страхи переплетались с тяжелыми подозрениями касательно методов, которые король применял для осуществления своих целей. Карл исходил из того, что называется «высшей властью в церковных делах, которая не только принадлежит нам по естественному праву, но и неоднократно была провозглашена и признана в целом ряде постановлений и парламентских актов». Но далеко не все были с этим согласны. Судьи утверждали, что Карл узурпирует власть, какой на самом деле не располагает, а многие не столь образованные люди просто выражали свою крайнюю обеспокоенность. Венецианский посол писал: «Удивительно, какое волнение вызывают во всей стране эти шаги». Правда, нашлась у Карла и поддержка. Одним из главных его сторонников стал Эшли, который увидел в декларации способ привлечения более широких симпатий к протестантизму. Неудивительно, что на «Кабал», и без того не обделенный вниманием короля, посыпались новые щедроты: Эшли стал графом Шефтсбери — именно под этим титулом ему предстоит совершить свои главные дела. Сам же Карл, похоже, приближался к пику своего могущества. Он заключил тайное соглашение с сильнейшим из европейских монархов, и личной его безопасности, видимо, ничто не угрожало. Столь долго лелеемая мечта о религиозно терпимости с принятием декларации, казалось, нашла свое осуществление, а это означало поддержку со стороны бесправных ранее религиозных меньшинств. Остановив выплаты по казначейским обязательствам, Карл, не спрашивая на то согласия парламента, получил в свое распоряжение немалые средства. И все это стало возможным в результате использования того, что он считал своим законным правом. Теперь ему предстояло сделать в этом направлении последний и решительный шаг — объявить войну Голландии. К вспышкам недовольства Карл был готов, и некоторым современникам он казался самым сильным повелителем, какой только был в Англии со времен норманнского завоевания.