Глава 20 От сумы и тюрьмы не зарекайся

Глава 20

От сумы и тюрьмы не зарекайся

Вскоре после заседания коллегии КГБ СССР, 22 августа, мне позвонил заместитель председателя Комитета, начальник Первого главного управления Леонид Владимирович Шебаршин и сказал, что только что был в Кремле у Горбачева. Президент назначил его исполняющим обязанности председателя КГБ СССР, от чего Шебаршин был явно не в восторге. Коллегия в составе примерно 20 человек собралась вновь.

А 23 августа из Кремля сообщили, что председателем назначается В.В.Бакатин. Тут же он прибыл на Лубянку и познакомился с коллегией. Буквально через несколько дней подавляющее большинство прежнего руководства оказалось в отставке или запасе.

Суббота, 24 августа. Все на рабочих местах. Звонит Бакатин и спрашивает, где сейчас находится Бакланов. Догадываюсь, что причина интереса — в «ядерном чемоданчике». Выясняю, что О.Д.Бакланов находится в следственном изоляторе «Матросской тишины». Сообщаю об этом Бакатину.

Раздается еще один звонок. На проводе мой старый знакомый, заместитель Генерального прокурора СССР В.Кравцев. Вместе с ним мы выезжали в командировку в Киргизию год назад во время возникших там беспорядков. В его задачу входило расследование массовых убийств, совершенных в результате межэтнического конфликта. Мне же было поручено убедить Первого секретаря республиканского ЦК КПСС пригласить оппозицию за стол переговоров, а не ограничиваться навешиванием на оппонентов клейма бандитов. В определенной степени нам обоим это удалось, хотя с большим трудом, и заняло примерно две недели.

Теперь Кравцев приглашает меня к себе в качестве свидетеля по событиям последних дней. Говорю ему, что в данный момент очень занят на работе, и предлагаю, если есть возможность, подъехать ко мне. Этот вариант не подходит, и мы договариваемся встретиться в прокуратуре по окончании рабочего дня.

«Расскажите все, что знаете», — просит Кравцев. Сообщаю ему о своих действиях и фактах, которые были мне известны. На беседе присутствует еще один человек, который, как выяснилось впоследствии, введен в состав следственной группы «по мою душу». Он делает подробные пометки по ходу моей беседы с Кравцевым.

В завершение полуторачасовой беседы Кравцев заявляет: «Виктор Федорович, я вынужден задержать вас». Интересуюсь, на каком основании. Следует традиционный ответ, что следствие покажет и в случае моей невиновности меня тут же освободят и принесут извинения. Обращаю внимание Кравцева на то, что страдаю сахарным диабетом. Сегодня утром был у врача, который выявил обострение болезни и настаивал на госпитализации. Он заверяет, что я буду находиться под медицинским присмотром. Звоню на работу своему помощнику, сообщаю о задержании и прошу привезти мне лекарства, без которых не могу обходиться.

Выйдя из кабинета Кравцева, вижу несколько крепких парней в штатском. Нет сомнения в том, что это группа задержания. Так оно и есть. Кравцев отбирает у меня удостоверения члена ЦК КПСС и первого заместителя председателя КГБ СССР. Обыскивают. Оружия не обнаруживают — я его никогда не ношу. Наручников, правда, не надевают, но сажают в машину и везут в «Матросскую тишину».

Арест был самым страшным ударом за всю мою жизнь. С молодых лет я верой и правдой служил Отечеству не щадя сил. Никогда в жизни не нарушал советских законов и учил законопослушанию своих подчиненных. Тяжелым и честным трудом добился вершины карьеры в своей профессии.

И вдруг нахожусь в тюрьме, бессильный и беспомощный, не зная, в чем меня обвиняют и что мне грозит. Не вижу за собой никакой вины. В то же время отдаю себе отчет в том, что решение о моем аресте принято на самом высоком уровне, то есть Горбачевым, и ожидать можно чего угодно. Клевета и очернение всего, что хоть как-то связано с чрезвычайным положением, нескончаемым потоком льются по радио в стенах тюремной камеры с 6 утра до 10 вечера. Это действует на нервы. Вещают о том, будто бы у ГКЧП были списки с сотнями и даже тысячами имен лиц, подлежавших репрессиям. Выступают конкретные люди, которые рассказывают, как они защищали Белый дом. Спрашивается, от чего? Никакого штурма не было, и он не планировался. «Мы остановили танки», — с гордостью заявляют «защитники». Спрашивается, где? На Садовом кольце, недалеко от Белого дома. Полная ложь и откровенная чушь. Кажется, все это происходит не в Москве и не со иной, а в кошмарном сне. В камере я нахожусь не один. Сокамерники замечают, что, если хотя бы тысячная часть из того, что говорится по радио, — правда, мне грозит расстрел.

Впоследствии действительно выясняется, что следствие ведется по статье 64 Уголовного кодекса, предусматривающей высшую меру наказания за измену Родине. Кощунственнее обвинения не придумаешь! В ходе допросов убеждаюсь, с какой легкостью следователи жонглируют законами. Я люблю и ценю жизнь, но у меня появляются мысли о самоубийстве. Унижение непереносимо! Болезнь обостряется, но врача приглашать не хочется. Зачем, если тебе все равно суждено умереть? Маршал Ахромеев и министр внутренних дел Пуго уже добровольно ушли из жизни. Видимо, охрана замечает мое настроение. Каждый раз, когда я прикрываю глаза полотенцем, чтобы уберечь их от постоянно горящего в камере света, охранники просят убрать его. Сокамерники сообщают мне, что им угрожают дополнительными сроками, если они не углядят за мной и что-нибудь случится.

Отгоняю в сторону мрачные мысли и предчувствия и решаю бороться, чтобы доказать свою невиновность.

В первый же день, сразу после обыска и ареста, меня помещают в камеру, где уже находятся четыре человека. Все они намного моложе меня. И я благодарен судьбе за то, что меня не посадили в одиночку. Любое общение дает хоть какую-то отдушину.

Представляюсь. Реакция сокамерников похожа на сцену из гоголевской комедии. С генералом в камере никому из присутствующих встречаться еще не доводилось. Я, со своей стороны, до решения суда не вправе и не склонен рассматривать их в качестве преступников. Житейский, но, в общем-то, правильный подход. Соседи не знают, как себя вести. Но с самого начала избирают уважительное обращение ко мне по имени-отчеству и категорически возражают против моего участия в уборке камеры. Это они будут делать сами. Постепенно, отвечая на их вопросы, я рассказываю понемножку о деятельности органов госбезопасности. Сокамерники время от времени молча показывают на потолок, давая понять, что камера прослушивается. Подслушиванием меня не удивишь, я знаю, что можно, а чего нельзя рассказывать. Беспокойство напрасное, но заботу ценю.

Один из сокамерников, молодой азербайджанец, проявляет особую настойчивость в том, чтобы выговориться в беседах со мной. Он так плохо говорит по-русски, что порой мне трудно его понять. Ему грозит смертная казнь за убийство нескольких советских солдат. Он горячо уверяет, что не имел злого умысла. По его словам, он потерял управление автомашиной и нечаянно совершил наезд. Ему не верят и обвиняют в террористических действиях. Судебное решение принято, но адвокаты опротестовали его, и именно поэтому азербайджанец переведен из Ростовской области в Москву. В течение двух дней он беспрерывно рассказывает мне о происшедшем и не может выговориться. Не зная подлинного положения вещей, чувствую в его голосе и вижу в глазах не страх, а боль, он страдает, а не боится. Он готов принять любое наказание, вплоть до 20 лет заключения, за непреднамеренные действия, повлекшие за собой смерть людей, но отвергает версию умышленного убийства и борется за свою честь и жизнь.

Поскольку некоторые средства массовой информации со злорадством оповестили общественность, что арестованные по «делу о ГКЧП» сидят вместе с убийцами и другими особо опасными преступниками, азербайджанца через несколько дней переводят в другую камеру. До того как родственники смогли передать мне кое-какую одежду, он настоял, чтобы я пользовался в тюрьме его чисто национальной крестьянской рубашкой, а при прощании бедняга буквально умоляет принять ее в подарок. Отказать ему я не могу. «Если меня расстреляют, у вас останется память обо мне», — говорит азербайджанец.

Другой сосед по камере — бывший директор государственного предприятия по производству фруктовых соков. Ему примерно 40 лет. Его обвиняют в махинациях с рецептурой напитков, за счет которых он якобы положил большие деньги в свой карман Я не следователь. Исхожу из того, что, если человек совершил правонарушение, он обязательно должен понести наказание. Без этого не может быть правового государства. Но вину должно доказать обвинение и подтвердить суд, а до этого подозреваемый пользуется презумпцией невиновности. Хозяйственник уже имел судимость и рассказывает мне о своем деле и о порядках в местах отбывания наказания. Через пару дней его тоже переводят в другую камеру. Нас остается трое.

Втроем мы около полугода обитаем в камере площадью 12 квадратных метров.

Одного из сокамерников зовут Владимиром. Он годится мне в сыновья. В его подчинении находилась автобаза, занимавшаяся доставкой продуктов питания в магазины. Владимир не делится со мной сутью предъявленных ему обвинений, но можно догадаться, что речь идет о подмене товарно-транспортных накладных. Сам он утверждает, что его подставили директора магазинов, которые дали ложные показания. Ему угрожает лишение свободы сроком в 10 лет. Он женат, имеет дочь, но отношения с семьей испортились. Его не навещают и не передают посылок. Не оставил его в беде лишь отец, который пытается поддержать сына морально и хоть как-то материально. Не могу судить, совершил ли Владимир преступление или стал жертвой оговора. Он весьма начитанный человек и неплохой собеседник, наделен некоторыми способностями к рисованию. В камере он нарисовал три моих портрета, которые я храню теперь у себя дома. Один из них публикуется в этой книге.

Другой сосед — Александр, тоже молодой человек, одногодок моего младшего сына. О его деле писали в газетах. Александр работал грузчиком в международном аэропорту «Шереметьево-2». В одном из помещений аэропорта он обратил внимание на мешок, который оставался невостребованным довольно продолжительное время. Вскрыв его, Александр обнаружил американские доллары на сумму примерно в миллион. Присвоив эти деньги, грузчик повел шикарный образ жизни, завтракая и обедая в лучших ресторанах столицы. В конце концов в администрацию аэропорта все же поступило требование банка на передачу денег, присланных из-за рубежа. Похититель был выявлен и арестован.

В течение пяти месяцев эти двое, за исключением следователей и адвокатов, остаются моими компаньонами. Во время прогулок во дворике тюрьмы не позволено общаться ни с кем.

Следственный изолятор, естественно, не предполагает комфорта. О постоянном освещении я уже говорил. Стены — рифленые, чтобы на них нельзя было писать. «Удобства» — в самой камере. Уборка — своими силами. Душ раз в неделю — событие. Подъем и спуск с шестого этажа без лифта — большая нагрузка для страдающих сердечными и иными заболеваниями, вроде меня. Питание тоже составляет большую проблему и для здоровых, и особенно для больных. Картошка, макароны, время от времени кусочки рыбы. Чувствую, что подступает диабетический криз.

Однако месяца через полтора положение несколько улучшается. Врачи, видимо из чувства профессиональной этики и нежелания политического скандала, настаивают на улучшении питания. Нам дают рацион охранников тюрьмы. Семья также получает разрешение на передачи — до 10 килограммов продуктов в месяц. Спасибо Валентине, которая не дала мне погибнуть. А как перебивалась в это время она, оставшаяся без кормильца, каких-либо накоплений и пенсии, известно лишь ей самой и нашим детям. Семь тысяч рублей, откладывавшихся на старость в сберкассе, были в один момент поглощены галлопирующей инфляцией и известной реформой цен, происшедшей 1 января 1992 г. Существование продолжалось лишь за счет комиссионной продажи нажитого.

Но вернемся к первым дням заключения. 28 августа 1991 г., через четыре дня после моего задержания, по радио было передано сообщение о том, что Президент СССР отстранил меня от должности первого заместителя председателя КГБ СССР. Начались допросы. Следователь прокуратуры задает второстепенные, малозначащие вопросы. Через несколько дней мне предъявляется документ прокуратуры о том, что я подозреваюсь в участии в заговоре с целью захвата власти в стране. Я подписываюсь в том, что ознакомился с бумагой.

Тем временем Валентина пытается подобрать адвоката. Раньше у меня таких знакомых не было. Не было нужды. Жена знакомится с Александром Викторовичем Клигманом. Он приезжает ко мне, и мы проводим первые беседы. Он становится моим другом. И сегодня, спустя несколько лет после моего освобождения, Клигман остается моим адвокатом и товарищем. По иронии судьбы позже этот профессионал высокого уровня, никогда не состоявший в КПСС и возглавляющий сегодня ассоциацию адвокатов России, насчитывающую 17 тысяч человек, защищал вместе с другими беспартийными юристами запрещенную Коммунистическую партию на известном процессе в Конституционном Суде. На стороне обвинения выступали бывшие члены партии с многолетним стажем.

Клигман быстро вникает в суть дела и понимает, что мною не совершено никакого преступления. Следовательно, мое задержание и пребывание в тюрьме незаконно. Он пишет в прокуратуру письмо за письмом с требованиями моего немедленного освобождения.

Российская прокуратура тем временем назначает нового следователя по моему «делу». Это совсем еще молодой человек, работавший ранее в военной прокуратуре Курской области. Фамилия — Гагров. На первом своем допросе в присутствии адвоката он выдвигает мне прежнее обвинение в участии в некоем заговоре вместе с Янаевым, Язовым, Пуго, Крючковым и другими членами Госкомитета по чрезвычайному положению.

Отвечаю, что мне ничего не известно ни о каком «заговоре».

После этого следуют, мягко говоря, неумные вопросы. Разговаривал ли я когда-либо с заместителем министра обороны Ачаловым? (Ачалова не арестовали, поскольку в качестве депутата Верховного Совета России он пользовался иммунитетом. Два года спустя, после событий октября 1993 года, когда Ачалов занял сторону парламентариев, он был лишен свободы.) Звонил ли я ему по телефону? «Конечно, — отвечаю я. — А в чем дело?»

Следователь делает очень строгое лицо и в соответствующем тоне выстреливает «убийственный», на его взгляд, вопрос, который призван загнать меня в угол: «А как вы узнали номер его телефона?» Он вожделенно ждет ответа, рассчитывая, видимо, получить неопровержимую улику.

«Товарищ следователь, — говорю я, — вы были когда-нибудь в центральном аппарате КГБ?» Он отрицательно качает головой. «В этом случае дам вам хороший совет. Поезжайте туда и зайдите в мой бывший кабинет. Посмотрите на телефонный пульт. Вы увидите прямые линии, которые управляются одной кнопкой, и ряд защищенных линий специальной связи, по которым в любое время можно связаться и поговорить с кем угодно. Если хотите, попросите связистов соединить вас с Вашингтоном или Токио. Вместо того чтобы задавать мне подобные вопросы, лучше опросили бы начальников подразделений КГБ, которые я курировал, отдавал ли я им какие-либо незаконные распоряжения. Можете попросить также встречу со Скоковым, чтобы выяснить характер моих отношений с российским правительством».

«А кто такой Скоков?» — вопрошает восходящая звезда сыска. «Скоков, сугубо для вашего сведения, — первый заместитель Председателя Правительства Российской Федерации». «Как мне его найти?» — настаивает Гагров. «В Белом доме», — ввиду обстоятельств не могу дать более конкретного ответа.

После этого следователь не вызывает на допросы две-три недели. Надеюсь, занялся поисковой работой. Но нет! На новом допросе он лишь повторяет обвинение и продолжает спрашивать, знаю ли я такого-то и такого-то, не задавая вопросов по существу. Смешно, если бы это не было так грустно. Но я не виню Гагрова. Он, бедняга, получил в производство безнадежное дело и пытается делать вид, что предпринимает какие-то шаги. Подчас у меня складывается впечатление, что ему самому в душе стыдно за ту роль, которую он вынужден разыгрывать передо мной.

Ответственность за этот фарс лежит совсем на других людях, но Гагрову я тоже говорю, что отказываюсь отвечать на вопросы до предъявления мне конкретного обвинения в нарушении законов страны. Требую свидания с женой и детьми. Где-то через месяц после ареста мне разрешают свидание с Валентиной и старшим сыном Александром.

Эта первая встреча в неволе тяжела для всех нас. Впервые они видят мужа и отца, которого всегда любили и уважали, в таких обстоятельствах.

Тем временем адвокат А.В. Клигман продолжает бороться за мою свободу, честь и достоинство. Он отвергает попытки обвинения по статье 64 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей наказание за нанесение ущерба обороноспособности, безопасности и территориальной целостности страны.

Одновременно адвокат обращает внимание следствия на ухудшающееся состояние моего здоровья.

Осенью 1991 года Верховный Совет России принимает Декларацию о защите прав человека, в которой, в частности, содержится положение о том, что любой подследственный может в судебном порядке требовать подтверждения обоснованности решения прокуратуры о лишении его свободы в качестве меры пресечения. Действие Декларации — с момента принятия.

Клигман незамедлительно пишет в Верховный Суд России требование передать вопрос о правомерности моего заключения в судебные органы. Председатель российского Верховного Суда Лебедев дает поручение рассмотреть этот вопрос в моем присутствии с участием адвоката и представителя обвинения. Клигман прибывает на место в назначенное время, но ждет напрасно: меня держат в камере и в суд не ведут, а работники прокуратуры вызов попросту игнорируют.

Этот эпизод происходит 27 сентября 1991 г. Чтобы привлечь внимание общественности к «демократической» практике в новом «правовом государстве», Клигман дает интервью журналисту газеты «Известия» Валерию Рудневу. Вместе с высказываниями Председателя Верховного Суда России Лебедева и Генерального прокурора республики Степанкова оно публикуется 2 октября.

Лебедев отмечает, что протест Клигмана основывается не только на принятом на днях документе Верховного Совета России, но и на принципах Международного пакта о гражданских правах и политических свободах, который был ратифицирован Советским Союзом еще в 1973 году, а следовательно, обязателен для России.

Журналист задает вопрос: что произойдет, если Верховный Суд России сочтет арест Грушко прокуратурой необоснованным? Это будет означать, что арестованного немедленно нужно будет освободить прямо в зале суда, говорит Лебедев.

Степанков, в свою очередь, отвечает «Известиям» по телефону, что все аресты обоснованны, что документы Верховного Совета должны изучить эксперты, что суд не должен принимать поспешных решений, что прокуратура и суд делают «общее дело» и что, если арестованный будет освобожден из-под стражи в зале суда, он будет вновь задержан прокуратурой сразу после выхода из этого зала.

Вскоре после этого назначается новое судебное разбирательство по вопросу о законности лишения меня свободы. На этот раз на него является помимо моего адвоката следователь прокуратуры. Меня же вновь, вопреки закону, в суд не пускают.

Ну, а что же Степанков? Тогдашний Генеральный прокурор России посещает меня в тюрьме дважды: до и после вышеуказанных, несостоявшихся судебных разбирательств. Навещает он и других заключенных по этому «делу», чтобы отчитаться о том, что с ними «все в порядке и контроль — на уровне».

Проку от этих визитов никакого. Материалом он не владеет. Конкретных обвинений предъявить не может, но это не удивительно, ведь их нет. Толковых вопросов тоже не задает. Делает какие-то пометки. Единственное, что мне пытаются вменить, это какие-то необычные, «конспиративные» отношения и «преступные контакты» с обвиняемым Крючковым. Иными словами, мое правонарушение состоит в том, что у меня были нормальные рабочие отношения со своим непосредственным начальником. Амбиций и гонора вам, г-н Степанков, не занимать. Но, в отличие от вас, я уверен в порядочности своего руководителя, коллег в других советских ведомствах и большинства подчиненных.

Чувствуя себя все хуже из-за болезни, обращаю на это внимание Степанкова на нашей последней встрече. Если меня не поместят в больницу немедленно, это плохо кончится для меня и будет иметь весьма неприятные последствия для него.

Где-то месяца через полтора начинаю понимать масштабы затеянной инсценировки. У кого-то наверху чешутся руки затеять дополнительные аресты, но это продемонстрировало бы всему свету откровенный произвол. Используются другие репрессивные методы. Мой бывший помощник Алексей Егоров, принимавший участие в работе аналитической группы по изучению последствий введения чрезвычайного положения (и рекомендовавший воздержаться от этого шага), понижен в должности. Убрали практически всех членов коллегии Комитета и наиболее перспективных руководителей. Многие генералы и старшие офицеры уходят сами в знак протеста против третирования, невежества и фанфаронства нового босса госбезопасности — Бакатина.

Тех же, кто арестован, пытаются обвинить до суда, создать соответствующую общественную атмосферу, а затем уже подвести под все это «правовую базу».

Тюрьма полнится слухами. Мне известно, что многие из арестованных по «делу ГКЧП» страдают серьезными болезнями. Ко мне также вынужден наведываться эндокринолог из-за резкого обострения сахарного диабета. Он настоятельно требует срочной госпитализации. 23 октября прибывает судебно-медицинская комиссия во главе с врачом, назначенным судебными инстанциями. Она производит осмотр в присутствии адвоката и следователя и делает тот же вывод: необходима немедленная госпитализация на 12–14 дней в отделение эндокринологии. После этого в течение месяца ничего в моем положении не меняется, за исключением того, что чувствую я себя все хуже и хуже.

Наконец получаю сообщение о том, что признано необходимым мое направление на стационарное лечение. Начальник следственного изолятора, человек достаточно интеллигентный и деликатный, объясняет, что организация специализированного обследования и лечения хронических больных требует времени и подготовки с точки зрения охраны. Спрашивает, согласен ли я лечь в тюремный госпиталь. Зная, что необходимых специалистов, оборудования и лекарств там нет, отвечаю отказом.

Опять медленно, однообразно и мучительно течет время. Усиливается физическая боль и апатия. 23 декабря в камеру вбегает врач и сообщает, что электрокардиограмма, сделанная днем раньше, свидетельствует о критическом состоянии моего здоровья.

«Что у меня?» — спрашиваю.

«Думаю, что это не смертельно», — успокаивает он, делает инъекцию и обещает направить на следующий день в больницу.

Говорю, что ранее наблюдался и лечился в госпитале КГБ. Думаю, там можно обеспечить охрану, если в этом действительно есть необходимость. «Палата, кстати, находится всего на третьем этаже, — добавляю я, — так что, если я выпрыгну из окна, возможно, останусь в живых».

24 декабря меня доставляют в этот госпиталь, где врачи тут же устанавливают, что я перенес инфаркт миокарда, спровоцированный и усугубленный диабетической декомпенсацией. Стационарное лечение, настоятельно рекомендованное врачами еще два месяца назад, вместо 14 дней затягивается на 8 месяцев. Усиленная охрана моей персоны в госпитале КГБ продолжается. Десятки охранников с оружием работают в несколько смен и ночуют в телевизионной комнате на этаже. Двое круглосуточно сидят в моей палате с автоматами. Сдаю ли я анализы, делают ли мне процедуры — мои стражи в белых халатах, но с неизменными автоматами всегда со мной.

Однако 10 января происходит нечто необычное. Суббота, вечер. Ко мне приехал для обычных консультаций мой адвокат Александр Викторович Клигман. Он сидит у постели. Неожиданно входит начальник следственного изолятора «Матросской тишины» Пинчук.

«У меня для вас хорошие новости», — говорит он и зачитывает документ прокуратуры, смысл которого сводится к тому, что обвинение с меня не снимается, но следствие ввиду состояния моего здоровья приостанавливается, снимается охрана и устраняются ограничения моей свободы. Это равносильно освобождению из тюрьмы. Он не требует даже подписки о невыезде, как обычно делается в таких случаях.

Что же случилось? Что побудило начальника следственного изолятора лично прибыть ко мне в больницу в субботу вечером? Единственное объяснение, которое я нахожу, состоит в том, что органы следствия и прокуратуры, а также охрана не захотели брать на себя ответственность за мою возможную смерть, которая могла бы иметь медицинские, юридические и политические последствия.

Серьезная болезнь помогла органам прокуратуры выйти из следственного тупика. То, что они подорвали здоровье невиновного человека, свидетельствует об отсутствии в стране элементарного уважения к собственным законам и правам граждан.

Скажу больше, чтобы предостеречь современников: фактически после событий августа 1991 года власти на время безнаказанно вернулись к произволу 30-х годов.

После расстрела российского парламента в октябре 1993 года избранная Государственная Дума России предоставила амнистию всем арестованным по «делу ГКЧП», заявив о нашей юридической и политической невиновности. Согласие на амнистию, которое расценивается политическими оппонентами как косвенное признание вины, — это не более чем шаг к свободе, жест облегчения себе, родным и близким и знак готовности побороться с оппонентами в установлении правды в мало-мальски равных условиях. Сидя в тюрьме, правды не добьешься.

Решительнее всех выступил бывший заместитель министра обороны СССР, герой Великой Отечественной войны Валентин Иванович Варенников, один из тех, кто принимал участие в Параде Победы в 1945 году. Варенников отказался от «амнистии» и выдвинул контробвинения. В августе 1994 года суд вынужден был подтвердить, что обвинение против него лишено оснований. Тем самым лопнуло все «дело о ГКЧП».

Но вернемся к январю 1992 года. Начальник следственного изолятора подходит ко мне, подзывает главного из группы охраны и объявляет: «С данного момента охрана с Виктора Федоровича снимается».

Все охранники отдают честь. Для них я вновь стал генерал-полковником. После этого Пинчук поздравляет меня с освобождением и шутливо выражает надежду, что больше мы не увидимся. Ничего против этого не имею, хотя и не чувствую враждебности лично к нему. Прошу подключить мне телефон. Это делается довольно быстро. Звоню Валентине и, к ее большой радости, сообщаю, что я снова свободный человек, которого можно навещать когда угодно. Она тут. же приезжает ко мне.

На следующий день приезжают дети и внуки. Большое событие. Несмотря на предостережения врачей, чувствую себя намного лучше.

А потом наступают будни. Лечение инфаркта и сахарного диабета. Подлечив сердце, врачи налегают на диабет. Переводят с таблеток на инъекции. Учат меня делать их самому — по две каждое утро. Постепенно становится лучше. По весне отпускают на выходные домой.

Наступает новое облегчение. Мне восстанавливают зарплату. Законного решения о моей отставке не было. Находясь в тюрьме, я без каких-либо оснований был лишен возможности поддерживать материально семью, что меня очень тяготило. Приезжают кадровики и предлагают уволиться в отставку по возрасту.

Мне 62 года. Возраст солидный, но для генерал-полковника далеко не предельный. Служат сегодня генералы и постарше. Звоню в управление кадров Комитета и предлагаю выйти в отставку по болезни, которую я получил благодаря известным обстоятельствам. Рапорт принят.

Июль 1992 года. Лежать в госпитале поднадоело. Прошу меня выписать. По существующим правилам пациентам, перенесшим инфаркт, положено 24-дневное пребывание вместе с женой в ведомственном санатории. Едем с Валентиной туда. Нужно расхаживаться. Но у меня не хватает сил на большее, чем лежать или с трудом добираться до ближайшей скамьи в парке. Кардиологи не удовлетворены моим состоянием и опасаются рецидива. Он не заставляет себя ждать, но, к счастью, легче первого. Третий инфаркт застает меня дома. Не могу двигаться, как будто нахожусь в смирительной рубашке. Такое чувство, что все кончено.

Скорая доставляет меня в реанимацию. Шесть суток между жизнью и смертью. К моему удивлению, переживаю и это. Месяц спустя еду домой. Могу поднимать пару килограммов. Возобновляю свои прогулки в Филевском парке. Двести метров в один заход. Цель — дойти до реки, которая протекает вдоль парка. Но там крутой склон и трудно идти назад.

Здесь, на этой скамейке в Филевском парке, я задумал написать эти воспоминания, здесь я их и заканчиваю.