В Советском Союзе в годы войны

В Советском Союзе в годы войны

В туманной дали исчезли последние неясные очертания портовых сооружений Глазго. Над флотилией царила глубокая тишина. Мы, не торопясь, заняли свое место, как раз позади плавучего бона, и на рассвете обогнули мыс. Двумя днями позже мы вошли под парами в Скапа Флоу — последняя стоянка перед Советским Союзом. Сильный западный ветер волновал море. Временами, после налетевшего шквала, солнце заливало просторную гавань прозрачным сиянием. Мы стали на якорь среди островов, поросших ярко-зеленой травой, но совершенно безлесных. Мягкая волнистая линия холмов спускалась к самому морю. Была какая-то удивительная простота в этой спокойной заводи, где стояло столько больших судов.

Конвой вел суда в Архангельск. В течение двух недель мы жили размеренным ритмом военного корабля. Сначала мы шли по высоким волнам, отчего судно то резко поднималось, то падало; затем мы вступили в полосу тумана. На палубах нарастал лед, и фалы покрылись толстым слоем инея.

Мы подошли к острову Яна Мейена настолько близко, что слышали крики гагар и исландских чаек, похожие на отдаленный шум водопада. Медвежий остров казался с корабля горбатой горой, покрытой снежными разводами. Держа курс на Шпицберген, чтобы избежать германской блокады, мы попали в сильный шторм — судно содрогалось и резко раскачивалось. Сигналы тревоги чередовались с часами настороженного ожидания. И за все время пути — даже когда мы шли всего медленнее — конвоируемый транспорт, казалось, мчался, словно влекомый непреодолимой силой, к месту встречи с советской флотилией на широте бесплодных гранитных скал Мурманского побережья.

На четырнадцатый день мы достигли самой северной точки нашего курса. В этот вечер снежная буря улеглась и показались звезды. Корабль сверкал в своем белом одеянии. По всему небосводу распылялся зеленый свет, словно нанесенный самой тонкой кистью, и тихо трепетал, то вспыхивая, то угасая, как огонь под пеплом. На этом мягком фоне вдруг вырастали какие-то неопределенные, словно хрустальные фигуры, разбросанные как попало по всему небу группами — по три, по четыре.

Это великолепное зрелище северного сияния, представшее нашим глазам как раз в то время, когда мы должны были изменить курс и повернуть к югу на последней части перехода в Россию, необычайно подняло настроение экипажа. Мы были на одном из первых арктических транспортов, и каждый чувствовал, что это далеко не обыкновенное путешествие. Для молчаливых английских моряков, стоявших на вахте, перенесенные нами бури, жестокие морозы, от которых брезентовые чехлы орудий становились твердыми как железо, мины, качавшиеся в проходах между судами, — словом, все препятствия на нашем пути были частью барьера, отделявшего Англию от России.

Английские моряки гордились тем, что с опасностью для себя они открывают этот маршрут для союзников. Много раз во время пути матросы отводили меня в сторонку и признавались потихоньку, как они завидуют тем, кто едет в страну, которая «сумеет как следует проучить этих гитлеровских мерзавцев».

* * *

То, что я слышал от английских моряков на пути от Глазго до Архангельска, было отражением настроения английского народа. Если до 22 июня 1941 года было, без сомнения, немало англичан, которые в глубине души считали возможным, что победит Германия, то после нападения Гитлера на Советский Союз, мне кажется, вряд ли многие сомневались в том, что как бы долго ни продлилась война и сколько бы жертв она ни стоила, победа будет завоевана союзниками. Вопреки мнению «экспертов», пророчивших, что Гитлер захватит Москву через полтора месяца, простой народ объединяла вера в непобедимость Советского Союза. Эта почти фатальная вера становилась по временам даже опасной, погружая людей в благодушную дремоту. Те, кто впоследствии приложил все усилия, чтобы оттянуть открытие второго фронта, искусно воспользовались этой общей убежденностью в том, что Россию победить нельзя.

Именно в те дни английское правительство обнаружило, что у Англии никогда не было союзника более популярного среди рабочих, нежели Советский Союз. Производительность труда на фабриках повышалась, а английские солдаты крепли духом, вдохновляясь примером Красной Армии и героического гражданского населения в советском тылу.

Для многих англичан война за одну ночь 22 июня 1941 года сразу отодвинулась куда-то очень далеко. Бомбежка английских городов прекратилась. Возвращались эвакуированные, и в это лето Лондон, заполненный английскими и колониальными войсками, веселился почти беззаботно, отдыхая после напряжения прошлой зимы. И все это потому, что Россия приняла на себя основной удар.

Мои американские коллеги на борту «Темпль Арч», скучая по Лондону, проводили долгие арктические вечера в воспоминаниях о том, как они веселились в больших лондонских отелях во время этого летнего затишья.

Но среди простого народа Англии, как и среди моряков, с которыми я плыл сейчас в Советский Союз, все более росло чувство восхищения храбростью народа этой страны и непреклонностью его воли к победе. Эти люди, не зная почти ничего о Советском Союзе, были твердо убеждены, что русские на фронте защищают их интересы, — чего они отнюдь не думали об английском правительстве.

* * *

Несколько часов спустя, после того как погасли великолепные огни северного сияния, мы легли на новый курс и пошли прямо на юг, к Стране Советов.

Проснувшись на другое утро, мы впервые увидели берега Советского Союза — белые от снега скалы, изрезанные ущельями и круто обрывающиеся в море. За ними далеко вглубь уходила волнистая и, по-видимому, бесплодная прибрежная полоса. Что принесут мне эти неприветливые берега? Конец нерешимости и бесцельных скитаний? Обрету ли я здесь веру в то, что стоит выше пустого и жалкого индивидуализма? Я не преклонялся лицемерно перед Советской Россией, вступая на ее берега. Я хотел взглянуть ей прямо в лицо. Одни изображали мне ее как страну, в которой воплотились все надежды прогрессивного человечества, другие — как олицетворение всякого зла. Я хотел увидеть ее такой, какова она в действительности.

Россия, которую я пересек из конца в конец за следующие три недели, переживала тогда период эвакуации, которая по своим масштабам и строгой организованности была невиданной за всю историю человечества. Все это планомерное и грандиозное передвижение промышленности и людей в глубь страны напоминало огромную пружину, которую сжимали для того, чтобы, выпрямившись, она нанесла врагу удар сокрушительной силы.

К концу моей поездки по Уралу и Заволжью я понял, что Советская Россия обладает достаточной мощью, организованностью и надлежащим руководством, для того чтобы победить в войне с гитлеровской Германией, если понадобится, и без посторонней помощи, своими собственными силами. Уверенность народа в себе, его нравственная мощь, непоколебимый патриотизм, дух товарищества, который увеличивает силы каждого отдельного человека вдвое и втрое, — все это особенно ярко проявилось во время эвакуации.

Твердая уверенность организаторов эвакуации в том, что местные органы власти способны полностью выполнить широко задуманный план, методичность, с которой все это грандиозное предприятие опиралось на действия десятков тысяч отдельных людей, пристальное внимание к тому, чтобы самое важное выполнялось в первую очередь, — все это дало неопровержимые доказательства организованности и силы советского общества.

Я не мог не вспомнить в эти дни, что на Западе эвакуация превратилась в бессистемную переброску в безопасную зону тех, кто не участвовал непосредственно в военных действиях, или, что было еще чаще, в бегство слабонервных людей подальше от опасности. В Советском Союзе эвакуация была стратегическим маневром, перегруппировкой сил, предшествующей контрнаступлению. Во время долгого, совершавшегося с задержками пути от Архангельска до Ярославля, от Ярославля до Свердловска и Челябинска, а оттуда до Куйбышева — пути, дававшего полную возможность наблюдать жизнь и поведение миллионов людей, снявшихся с насиженных мест, я стал свидетелем победы, имевшей не меньшее значение, чем те, которые впоследствии я наблюдал на фронте. Мы передвигались по передовой линии огромного внутреннего фронта.

* * *

Нельзя было принять нас более любезно или заботиться внимательнее, чем о нас заботились в эти тревожные и полные напряжения дни в ноябре 1941 года. Когда мы были в Архангельске, нас провожали любопытными, но приветливыми взглядами. Жизнерадостность и цветущее здоровье детей, катавшихся на лыжах, произвели на меня глубокое впечатление.

Тем не менее, не было недостатка в голосах, предостерегавших меня от слишком оптимистических выводов на основании первых впечатлений. Переводчик Фишер, состоявший при английском представителе в Архангельске, в прошлом специалист по звуковому кино, считавшийся знатоком России, утверждал, что настроение в Москве пониженное и что там скоро начнется голод. Прочие всезнайки, не таясь, твердили, что они мало верят в способность советского строя к организованному сопротивлению.

В течение следующих двух-трех недель мне представилась возможность проверить, насколько правильны были эти высказывания.

Наш поезд подходил к Ярославлю, вокзал которого за несколько часов до этого подвергся нападению четырнадцати немецких бомбардировщиков. На станции были раненые. Подкрепления продолжали идти к Москве непрерывным потоком. Это произошло в ночь с 6 на 7 ноября, когда И. В. Сталин и другие руководители советского народа присутствовали на традиционном собрании в Москве.

На следующее утро, когда мелкая снежная крупа просеивалась через пробоины в крыше вокзала, громкоговорители сообщили об историческом параде на Красной площади, где отважные защитники Москвы приветствовали своего непоколебимого вождя. В это время в Ярославле несколько воинских составов с бойцами из Сибири стояло на запасных путях, станция была забита эвакуированными из Москвы, Ленинграда и западных районов России. Глядя на этих людей, напряженно прислушивавшихся к голосу Сталина, я заметил нечто такое, чего мне никогда еще не приходилось видеть, — волна надежды и радости заливала приподнятые, оживленные лица, как солнечный свет заливает поле волнующейся ржи.

Я понял тогда, что твердая, уверенная, звучавшая как призыв к бою речь Сталина вселила в них твердую веру и помогла стойко взглянуть в глаза неизвестности, навстречу которой ехали эти миллионы.

Пожилая медицинская сестра, которая разговаривала с нами, стоя в дверях новенького санитарного поезда, шедшего на запад; латышская семья, которая ночью бежала из пылающей деревни; хорошенькая блондинка, муж и ребенок которой были убиты; женщины из Перми на вокзале, проводившие своих сыновей на фронт и с любовью и тревогой прижимающие к груди детей беженцев; замечательно обмундированные бойцы, чьи задорные песни доносились до нас сквозь двери теплушек; рабочие, для которых было так же естественно смазывать эвакуируемые машины или поправлять съезжающие с них брезентовые чехлы, как для матери ухаживать за больным ребенком, — тысячи путников, которые для нас были только лицами, мелькнувшими на миг сквозь клубы паровозного пара на запасных путях в Челябинске или в обледеневших окнах поездов, ожидавших отправления. Все они чувствовали себя неотделимыми от армии, которая должна была победить, потому что стояла за правое дело.

Эти люди полностью доверяли своему правительству. Ничем иным нельзя объяснить того, что они так бодро переносили все лишения и опасности этого путешествия в неизвестное, что их отношения с представителями власти, в чьих руках находилась их судьба, были лишены и тени недоверия.

* * *

Вторым уроком для меня были их отношения друг к другу. Эти люди, думал я, лишились всего, что имели, они едут неизвестно куда, их единственное достояние — это их мастерство, их профессия. Наступило время испытаний, которое покажет, действительно ли социалистическое общество создало нового человека, чье отношение к ближнему отнюдь не определяется желанием обмануть и провести из-за личной выгоды. И вот я наблюдал, как группа рабочих сошла с поезда на маленькой станции, где должна была строиться их новая фабрика, в поселке среди редкого березового леса. Прежде чем выйти из вагона, они собрали оставшийся у них хлеб и отдали его пассажирам в соседнем вагоне — латышам, ехавшим в Ташкент.

Когда поезд останавливался не у станции, что случалось очень часто, все выходили из вагона и отправлялись в лес за дровами. Скоро десятки костров уже горели вокруг. Дети играли, пока их родители готовили обед. Среди этих людей немало было и таких, у которых уже давно кончились припасы, но никто не оставался без еды, будь то еврей или русский, простой рабочий или ответственный работник. Не уделить товарищу еды из своих собственных, быстро уменьшающихся припасов показалось бы советским людям так же странно, как запретить желающим петь присоединиться к хору.

Я увидел умение советских людей организовать работу масс. Вся эвакуация, по-видимому, велась в соответствии с очень немногими, простыми и ясными указаниями, устанавливавшими очередность и место назначения. Преданности и работоспособности местных органов доверяли почти безгранично.

Я видел транспортников, военных комендантов, санитарных врачей и других работников, всегда уверенно справлявшихся с теми невероятно трудными задачами, которые возникали перед ними с прибытием каждого нового состава. Они не бегали спрашивать у кого-нибудь совета или разрешения, не рылись в столе, ища письменных инструкций. Они, по-видимому, были вполне уверены в том, что вышестоящие органы поддержат их во всем, что они считали нужным предпринять. Кратко и уверенно они отдавали приказания, удивительно терпеливо выслушивая просьбы, с которыми к ним обращались.

На меня произвела сильное впечатление не только преданность долгу, но и самый тип правительственных работников, созданных советским строем, их твердость, знание дела, соединение скромности, свойственной истинным слугам народа, с чувством достоинства людей, знающих, что на своем посту они обязаны уметь распоряжаться. Я никогда раньше не видел ничего подобного.

* * *

Мы переправились через Каму, после того как целую неделю тащились из Ярославля. За Кунгуром поезд останавливался не так часто, мы проезжали по области, где деревья были гораздо выше, а большие, разбросанные селения попадались реже. Почти на каждой станции горы лыж и саней дожидались отправки на фронт. Плакаты говорили о том, что бойцы, уходящие на фронт, будут воевать до победного конца.

За несколько дней мы успели мимоходом посмотреть на огромную уральскую мастерскую, поддерживавшую военные усилия страны Советов. От Челябинска в памяти остались солидно построенные жилые дома хороших архитектурных пропорций, железнодорожный парк с сотнями паровозов. Запомнились косогоры, усеянные призывниками, обучающимися лыжному спорту, заводы Златоуста, работающие день и ночь, и их огни, отраженные в озере под горой.

Много раз впоследствии, наблюдая, как новые орудия непрерывным потоком движутся к фронту, я вспоминал это зрелище гигантской силы, вспоминал спокойных, уверенных людей, с которыми я проделал часть их пути к уральским заводам, к копям Сибири и Казахстана.

Долгий путь и многочисленные встречи доставили мне обильную пищу для размышлений. Мне задавали много вопросов об Англии. Русские люди в то время надеялись на союзников, верили в то, что на Западе прилагают столько же сил для того, чтобы победить фашистскую Германию, как и в России. Конечно, они не обольщались мыслью, что английские дипломаты и крупные монополии в течение одной июньской ночи 1941 года вдруг сделались преданными союзниками Советской России или перестали действовать наперекор интересам своего народа. Но русские надеялись, что правительство Англии сдержит свои обещания, потому что Советская Россия спасла Англию от немецкого вторжения.