Приложение

Приложение

В настоящем приложении собраны цитаты из архива Б. И. Николаевского, касающиеся внешнеполитических вопросов советской политики в 1920–1930-е гг., прежде всего — тайных советско-германских отношений. Используемые в «Приложении» документы вводятся в научный оборот впервые. Это чаще всего выдержки из писем и не предназначавшихся для публикации рукописей. Собранные вместе, они дают некоторое представление о той информации, на основании которой Борис Иванович Николаевский приходил к тем или иным выводам.

О секретных советско-германских отношениях по линии генштабов, шедших в нарушение условий Версальского договора и получивших свое развитие после подписания Рапалльского соглашения, было известно в широких правительственных и военных кругах СССР и Германии. Вот что писал меньшевик и экономист Н. В. Валентинов-Вольский в письме Р. А. Абрамовичу[473], одному из лидеров меньшевистской партии:

«Приехав летом в 1927 г. в Липецк, к величайшему моему удивлению, нашел его полным немцев и в небе над ним столько летающих аэропланов, сколько я в это время не видел и в Москве. В Липецке были арсеналы и аэрогары немцев, охраняемые ГПУ. Все обыватели знали об этом, но никто не смел о том говорить — таких ГПУ арестовывало. На кладбище в Липецке был целый угол с памятниками в честь погибших немцев-авиаторов. […] Когда, приехав из Липецка (я принимал там грязевые ванны) и посетив Рыкова[474], в разговоре с ним я коснулся немцев-авиаторов в Липецке, он сухо прервал меня, заявив: „Извините, об этом с Вами говорить не буду“[475].»

«Уже примерно с 1924 года связь между штабом Красной армии и Бендельштрассе осуществлялась через командиров Красной армии высокого ранга (Тухачевский[476] и Берзин[477]) и, наоборот, через немецких офицеров, которые курсировали между Берлином и Москвой „со служебными поручениями“[478]».

Валентинов сообщил также Абрамовичу, что с 1924 года «Юнкере» строил в СССР самолеты и что в Самаре был построен завод по производству удушливых газов[479].

Абрамович тоже был осведомлен о советско-германском военном сотрудничестве. Вот что отвечал он Валентинову:

«Об этом у меня имеется чрезвычайно обширный материал, основанный на больше чем 225 книгах, докладах, статьях и т. д. немецкой и др. прессы. Началось оно еще во время гражданской войны, когда Чичерин явился ночью в немецкое посольство к „наследнику“ Мирбаха фон Гельфериху и предложил ему негласное военное соглашение для совместной борьбы с немцами, финнами и балтийцами против англичан в Мурманске и Архангельске. Это было в июле-августе 1918 г. Продолжалось это сотрудничество до Гитлера и при Гитлере. Начальный период [был] примерно до 1926 г.; теперь вне споров […] и то, что Вы сейчас сообщаете в письме о Липецке и о Троцке (так назывался городок под Самарой, в котором была химическая фабрика газов для немцев). Об этих химических гранатах прогремела вся Германия, когда немецкие социал-демократы подговорили гамбургских грузчиков уронить несколько ящиков с советского парохода и по всей набережной на глазах у многих людей рассыпались гранаты с удушливыми газами с маркой РСФСР. Тогда был запрос в парламенте, публичные дебаты, и этот инцидент был с трудом потушен»[480].

Много говорилось об этом после второй мировой войны, когда: за границей оказалось большое число бывших советских граждан, из пленных или интернированных немцами в годы войны. Один из этих эмигрантов, П. Тренин, писал:

«Начало немецкого влияния надо считать с 1922 г., когда между советской властью и Германией было заключено тайное соглашение о вооружении и техническом оснащении Красной армии. С экономической точки зрения это соглашение принесло Германии некоторую пользу, ибо часть военно-химических и авиационных запасов, оставшихся после великой войны и подлежавших уничтожению, она сбыла советскому правительству. […] Во второй половине 1922 г. немецкие авиационные специалисты — офицеры рейхсвера — прибыли в Москву, заключили контракт на 5 лет и основали в Филях, под Москвой, авиазавод. Все техническое оборудование было привезено из Германии. Рабочий и технический персонал первое время был также немецкий. В том же 1922 году было основано первое русско-немецкое авиационное общество „Дерулюфт“, которое наладило первую линию Москва — Кенигсберг. В начале 1923 года другой группой немецких офицеров-химиков был основан в 12 килом. от Москвы между гор. Люберцы и гор. Люблино военно-химический небольшой завод. Первое время здесь работало всего несколько десятков человек, включая и руководящий персонал. Это были исключительно немцы. Завод этот самостоятельно никакой химической продукции не производил, и задача его состояла лишь в снаряжении мин. артиллерийских химических снарядов и ядовито-дымных шашек хлорпикрином, адамситом и другими отравляющими веществами, привозимыми из Германии. Завод также производил испытание указанных мин. снарядов, шашек, а также и газовых волн. Все это происходило на территории будущего научно-испытательного химического полигона […] Постепенно большевики создали сами свои химические кадры и строили два мощных химических завода. […] Когда в 1925 году эти заводы были готовы, большевики решили ликвидировать немецкий химический завод. Так как контракт имел силу до 1927 года, […] в одну из осенних сентябрьских ночей 1925 года они подожгли завод и дом служащих немцев в Подосинках (17 километров от Москвы по Казанской железной дороге). От завода остался один сарай с химической продукцией, а жилой дом сгорел дотла. После этого большевики обвинили немцев в саботаже [..] Вскоре после этого была выброшена с авиазавода в Филях и другая немецкая группа авиаспециалистов»[481].

Примерно о том же сообщает безымянная заметка архива Николаевского:

«В результате весьма напряженной и кропотливой работы полуофициальных представителей рейхсвера (с 1922 г.) в СССР в настоящее время имеются приличные запасы германского имущества и целые военно-промышленные организации (официально „госпредприятия Военведа“), созданные на средства германского рейхсвера и при его непосредственном техническом контроле […] Рейхсвер заботился главным образом об артиллерийском и пулеметном вооружении Красной армии; усовершенствования английского вида танков, постановки на должную высоту военно-химического дела и авиационного. В области морской рейхсвер подвизался в усовершенствовании технического подводного плавания»[482].

За военным сотрудничеством следовало политическое и даже идеологическое сближение. Борьба с франко-бельгийской оккупацией Рура (Рейнской области) в начале 1923 года преподносилась буквально как акция Коминтерна. Нелегально заброшены на работу были туда даже советские агенты. Тогда же обсуждались «планы о сражении русско-германских сил с французским империализмом на Рейне и снабжении рейхсвера и германских националистов советскими гранатами»[483].

Разногласия по вопросу о советско-германских отношениях были одной из причин конфликта между Сталиным и Бухариным[484]. «На позицию Бухарина огромное влияние оказали вопросы внешней политики, — писал Николаевский[485]. — Именно на них он порвал со Сталиным: Бухарин в 1926 г. пришел к выводу, что Германия перестала быть страной, находящейся на полуколониальном положении. Помните статьи Бухарина в „Правде“ в 1926–27 г., когда он доказывал, что после Локарно Германия перестала быть эксплуатированной страной? Ведь это — против Сталина. Сталин держался за союз с рейхсвером Бредова — Шлейхера[486]. Людвиг Рейсс[487], убитый в 1937 г. в Швейцарии, получил орден Ленина за то, что он в начале 1928 г. установил тайную связь с лидерами немецкой военно-морской разведки. Именно с этого момента начинается чисто сталинская игра секретных агентур — дважды подпольная. В беседе Бухарина с Каменевым[488] ей соответствуют намеки на отказ Сталина подвергать шахтинцев карам за связи с немцами»[489].

«Я нахожусь под впечатлением Ваших аргументов о том, что у Сталина были прогерманские симпатии, — писал Николаевскому бывший коммунист, а ныне известный советолог Луи Фишер. — Я понимают, что он приветствовал бы тесное сотрудничество с рейхсвером. Это было в ленинской традиции и началось, как я понимаю, в 1919 году, что означает, что Троцкий и Чичерин, конечно, видели в том выгоду. После того, как Гитлер пришел к власти в январе 1933 года, Сталин выжидал год. Я в тот год был в Москве. […]

Москва всегда боялась иноземного вторжения. В 1934 году Радек сказал мне, что Сталин боится одновременной польско-японской атаки против СССР. По этой причине, главным образом, КВЖД была продана Маньжоу-Го[490] (Японии) в 1935 году. Безусловно, Сталин мечтал направить гитлеровскую экспансию на Запад. Но германская военная работа в Испании не повредила Гитлеру. Это был способ для тренировки вооруженных сил. Цель сталинской политики в Испании, по-моему, заключалась в том, чтобы заставить Францию и Англию отказаться во внешней политике от умиротворения Гитлера и Муссолини и заставить их встать на путь активного противодействия. Мюнхен показал, что эта попытка закончилась провалом. Чемберлен[491], Дальдье[492] и Рузвельт[493] не пошли против Гитлера. Но за это время Сталин через чистки добился того, что он был полностью свободен в своих действиях во внешней и внутренней политике. И, конечно же, он вернулся теперь к своей цели: сотрудничество с нацистами.

Я думаю, что дата, предшествующая советско-нацистскому соглашению от 23 августа 1939 года, это 1 апреля 1939 года, день английских гарантий Польше. […] Переговоры с Францией и Англией были открытыми. Переговоры с Германией — тайными. Если бы Сталин хотел прийти к соглашению с Англией и Францией, он поступил бы прямо противоположным способом: вел бы открытые переговоры с Гитлером, чтобы этим оказать давление на Запад для выбивания еще больших уступок. Но Западу было нечего отдать. Они не могли отдать Прибалтийские государства, и соглашение с Западом для СССР означало войну, в то время как соглашение с Гитлером означало отсутствие войны в течение какого-то времени и — империалистическую экспансию — как раз то, что хотел Сталин.

Мы расходимся в том […] велась ли серьезно Сталиным политика коллективной безопасности. Я считаю, что Литвинов был в этом вопросе серьезен и что он не мог действовать против воли Сталина. Но эта политика потерпела провал на Рейне, в Испании, и вообще везде. И Сталин отказался от нее и повернулся к Гитлеру»[494].

Николаевский ответил:

«Слуцкий[495], начальник инотдела НКВД, давая инструкции Кривицкому[496], еще в 1935 г. говорил: „Знайте, что с Германией мы так или иначе, но сговоримся“. И подлинная внешняя политика шла […] через Слуцкого. Этот последний тогда же говорил Кривицкому: „Помните, что Ваши доклады внимательно читает сам Сталин“. […] Сам Сталин всегда мечтал о сговоре с Германией и притом большом сговоре для борьбы против англо-саксов. Он был убежденным сторонником Хаусхоферовского варианта геополитики, и сам Хаусхофер[497] в течение многих лет слал Сталину секретные доклады. И Молотов[498] знал, что он говорил, когда в своей речи в Верховном Совете при подписании договора с Гитлером говорил о гениальном провидении Сталина. Конечно, когда Гитлер открыто вел антисоветскую политику, Сталин не мог не выступать против него, но он всегда так поступал, чтобы не сделать соглашение [не] возможным в будущем. Это была его борьба за советско-гитлеровский пакт[499].

В одном из наших разговоров я Вам сказал, что решение Сталина сговориться с Гитлером относится к апрелю 1936 г., когда стало ясно, что Франция против Гитлера сама не пойдет. Теперь у меня подобрался ряд данных в этом направлении […] И другое: знаете ли Вы что-либо относительно привоза в Россию в апреле 1936 г. архива Горького[500]? И знаете ли, что этот привоз оказал большое влияние на планы Сталина?

[…] История бумаг Горького длинная. Там были записи Горького о разговорах с приезжавшими к нему советскими писателями и деятелями. Оставил их Горький на хранение у своей последней жены (Марии Игнатьевны Будберг, урожденной Бенкендорф, дочери последнего царского посла в Англии; она была в 1917–18 годах возлюбленной известного Брюса Локкарта[501]. „Маша“ — в воспоминаниях последнего; о ней много имеется в воспоминаниях Петерса[502]). Горький поставил условием никому бумаги не выдавать, и даже если он потребует высылки их ему в Москву, отказаться. Сталин в 1935 г., когда Горький заступился за Каменева, отказав в выезде Горькому за границу на съезд писателей в Париж, потребовал выдачи ему архива. За границу приезжала Пешкова[503] с полномочиями от Горького; тогда Будберг передать бумаги отказалась (это я знаю от Кусковой[504], которая тогда виделась и говорила с Пешковой).

Перемена позиции Будберг, по сведениям, объяснялась влиянием Локкарта, который тогда вел особую политику в отношении Москвы. В Москву Будберг приехала в апреле 1936 г., на границе ее ждал особый вагон, с вокзала она поехала прямо к санаторию, где тогда находился Горький, и там встретилась со Сталиным и Ворошиловым… […] Между прочим, знаете ли Вы, что квартира Вильгельма II в Доорне была опорным пунктом работы сталинских агентов?[505] Что секретный памфлет против Гитлера написанный Матильдой Людендорф, был размножен Кривицким и распространен женой Вильгельма? Это было в 1936 г. — в 1938 г. генералы, посещавшие Доорн, были арестованы. Кривицкий был убежден, что их выдал Гитлеру Сталин»[506].

На этот и без того уже сложный сюжет взаимоотношений накладывалась еще одна линия: коминтерновская. До прихода нацистов к власти в Германии, активизации правых политических сил во Франции и попытки захвата власти фашистами в Австрии советское правительство видело угрозу главным образом и прежде всего в европейской социал-демократии. «Борьба против немецкой социал-демократии, как основной силы, которая в Германии сопротивляется реваншистской политике рейхсвера, — записал в заметках для себя Николаевский. — Плебисцит против правительства социал-демократа Отто Брауна (1931 г.). проведенный совместно коммунистами и гитлеровцами по указанию рейхсвера (борьба в этой связи в рядах немецкой компартии). Два основных течения в рядах немецких националистов и их отношение к России: рейхсвер — сторонник сотрудничества; наци — противники. Кризис 1932 г. в Германии и победа наци: поражение политики Сталина»[507].

В целом того же мнения придерживался Абрамович:

«Весь ход событий в Германии после 311 января 1933 г. не совсем совпадал с предвидениями и желанием Сталина. […] Литвинову было дано распоряжение попытаться подготовить вариант международной изоляции Гитлера. Когда в Лондоне на конференции Лиги наций в июле 1933 года было принято определение агрессора[508], то к нему присоединилась и советская Россия и Румыния […] В связи с этой новой литвиновской линией внешней политики была изменена и линия Коминтерна. Французские коммунисты, на демонстрации 6 февраля 1934 года[509] еще шедшие вместе с „огненными крестами“[510] французских фашистов и роялистов на штурм Бурбонского дворца, уже 12 февраля получили другие инструкции — присоединиться к антифашистским демонстрациям профессиональных союзов и социалистов. В июне было выдвинуто Москвой предложение о едином фронте с социалистами и поддержке всех тех пацифистских организаций, которые тогда под искусным руководством Мюнцбергера[511] и др. московских агентов явились коммунистическими „фронтами“ и вели работу по заданиям Москвы. […]

Он [Сталин] считал большим триумфом, когда Германия согласилась в 1934 году возобновить торговый договор с Россией. В этих экономических переговорах он всегда давал инструкцию представителям Советского Союза не останавливаться перед уступками Германии. Главное — достигнуть соглашения. Одно время Сталин надеялся добиться соглашения с Польшей. Для обсуждения этого вопроса […] было созвано специальное заседание Политбюро с представителями заинтересованных ведомств. […] Польша действительно не пошла на сближение с Советским Союзом, и Сталин окончательно убедился, что Кремлю необходимо добиться соглашения с Гитлером.

[…] Польша и Румыния упорно отказываются от соглашения, при котором в случае войны Советский Союз имел бы право ввести свои войска на польскую или румынскую территорию. Этот отказ был мотивирован тем, что советские войска, вошедшие на известные польские и румынские территории, никогда уже оттуда не будут выведены и это будет означать раздел Польши и Румынии.

[…] Наступили события 30 июня 1934 года, когда Гитлер одним ударом расправился и с группой Рема[512], и с фон Шлейхером. На совещании Политбюро с участием представителей заинтересованных ведомств Сталин опять возвращается к своей заветной мысли о необходимости добиться соглашения. Сталин считал, что диктатура Гитлера не только не ослабела, а […] только стабилизировалась после уничтожения своей внутренней оппозиции […] и поэтому он является основной силой, и с ним надо войти в соглашение. В том же направлении явно действовал и провал попытки австрийских социал-демократов предотвратить приход австрофашизма к власти путем так называемого февральского восстания»[513].

Не провозглашенная формально, новая политика единения всех антифашистских сил требовала изменения старой подрывной по отношению ко всем европейским правительствам тактики Коминтерна. Первые попытки образования «единого фронта» относятся, видимо, к 1932–1933 годам и связаны с именем Гейнца Неймана. Немецкий коммунист, сотрудник Коминтерна и представитель советского правительства в Германии, Нейман по указанию советского правительства изначально выступал в Германии за блок нацистов и коммунистов в деле борьбы за дестабилизацию и без того шаткого демократического германского правительства. Именно под его влиянием ЦК германской компартии принял решение голосовать вместе с нацистами во время плебисцита против правительства Северинга-Брауна в Пруссии (и так свалили его).

Вскоре Нейман понял ошибочность этой тактики и попытался было изменить курс германской компартии. Однако Сталин, личным эмиссаром которого был Нейман[514], ему помешал. И очевидно, что решение о проведении политики единого фронта с социал-демократами в борьбе с фашизмом было принято Политбюро вопреки воле Сталина.

Среди сотрудников Коминтерна общераспространенным было мнение, что Сталин — «левый». «Лозовский всегда защищал самую левую позицию, т. е. позицию Сталина, — писала Ф. Езерская-Тома в письме Николаевскому. — […] По германским вопросам […] Бухарин был всегда с примиренцами […] которые его считали своим человеком. [..] О Германии Сталин в 1928 г. думал, что революция назрела, он верил в информацию о настроениях в Рурской области (помните забастовки 1929 г.). Бухарин знал, каково положение; он, поэтому, склонялся в нашу сторону, хотя гласно определенно не высказывался».

Против тактики единого фронта кроме Сталина выступали многие другие функционеры Коминтерна: С. Лозовский[515], Б. Кун[516], В. Кнорин[517] и Ван Мин[518]. В руководстве ЦК КПГ группа Г. Шуберта и Ф. Шульца открыто саботировала новую установку большинства советского правительства, обвиняя В. Пика[519] и В. Ульбрихта[520] в оппортунизме. И в целом германская компартия продолжала в те месяцы придерживаться прежней ультралевой «линии Неймана», которую советское правительство поддерживало все эти годы — по аналогии с той политикой Коминтерна, которую Нейман проводил в Китае в 1927 году.

В тот год вместе с Ломинадзе[521] и сыгравшим роль провокатора на процессе эсеров 1922 г. Семеновым[522], Нейман был послан в Кантон для организации там восстания. «Когда мы, т. е. оппозиционно настроенные товарищи, узнали, что эта тройка в Китае, мы были уверены, что там произойдут „революционные события“, — писала в письме Николаевскому Езерская. — […] Сталин и его сторонники в Коминтерне тогда думали, что в Китае события назрели. […] Другие товарищи, еще менее доверявшие Сталину, считали, что он просто хотел отомстить Чан Кайши[523] за измену ему, Сталину. […] Расхождения между Сталиным и Бухариным впервые выявились на Шестом конгрессе Коминтерна, в зависимости от их расхождений в советских делах. […] Сталин был всегда с крайней левой, Бухарин склонялся к примиренческой позиции, но часто уступал. В Китае, как во многих других странах, Сталин считал положение непосредственно революционным, а Бухарин был уверен, что попытка восстания в тот момент приведет к путчизму».

Когда после подавления восстания Нейман, Ломинадзе и Семенов вернулись в Москву, в Коминтерне состоялась дискуссия о том, было ли это восстание или путч. Нейман и Ломинадзе доказывали, что была «революция». Сталин тоже утверждал, что было «настоящее массовое восстание, а не путч маленькой группки людей». Бухарин и другие «видели ясно, что ни о каком революционном движении речи быть не может». Но, продолжает Езерская-Тома, «Все мы знали, что он [Сталин] на стороне Неймана и Ломинадзе».

«Скоро после дискуссии, — вспоминает Езерская, — мне случилось видеть письмо китайских товарищей, очень секретное, которое показывалось только членам Исполкома. В этом письме китайское ЦК очень ясно говорило о роли Неймана. Его упрекали в том, что он делал доклады в Китае, в которых он сознательно врал, что все его рассказы о подготовленности китайских масс — фантазия. […] Нейман в Кантоне врал относительно положения в Китае же. На докладах местных комитетов он врал о мощи ЦК, в ЦК он врал о положении в провинции, которое он как будто сам видел. В письме в ЦК все было в числах: количество приверженцев, членов, оружия, которое Нейман дал, и что было в действительности. ЦК считало, что все его рассказы — сознательная ложь. В момент опасности он будто бы скрылся. [.] В конце письма китайские товарищи даже предложили расстрелять Неймана за его пагубную роль. На Сталина это не произвело впечатления, он продолжал считать Неймана вождем»[524].

Николаевский объяснял позицию Сталина следующим образом: «Говоря о кантонском восстании Вы имеете в виду, конечно, события 11–13 декабря 1927 г. […] Почему Сталину они понадобились именно в это время? Были ли это только внутрипартийные соображения или же он руководствовался соображениями большой политики, т. е. желанием нанести удар намечавшемуся в это время сближению между группой Чан Кайши и англичанами и особенно американцами? […] Сталин был под большим влиянием геополитиков (не знаю, известно ли Вам, что Карл Хаусхофер в течение ряда лет писал особые секретные обзоры международного положения для Сталина). Последние в основном стояли за сближение Японии с Россией и Китаем против Англии и особенно Америки. Те же самые настроения, несомненно, имеются у Сталина. Острота его выступлений против Чан Кайши растет в зависимости от перехода последнего в ряды сторонников соглашения с англо-американским блоком»[525].

«Я уже не сомневаюсь, — писал Николаевский в другом своем письме, — что Сталин был под прямым влиянием геополитиков. Конечно, не полностью, а только приспособляя их к своим концепциям. Но именно то, что в этих концепциях его отделяло от Бухарина, — а именно антианглийская и антиамериканская ориентация в дальневосточных делах, была навеяна Хаусхофером»[526].

О том, что Сталин в этот период занимал крайне левую позицию в вопросах Коминтерна, свидетельствует еще один документ: записка Н. И. Муралова[527] Троцкому от 18 декабря 1927 года. Вот что писал Муралов:

«В связи с последними сообщениями о восстании в Кантоне, а затем о подавлении этого восстания, о разрыве с СССР и пр. мне чрезвычайно ярко припомнился один имеющий к этому отношению разговор, который я имел еще 15 ноября сего года с замредактора „Известий ЦИК СССР и ВЦИК“ тов. Гронским. Уговаривая меня отказаться от оппозиционных выступлений, тов. Гронский коснулся, между прочим, и китайского вопроса, утверждая, что сейчас он самим ходом вещей снят с обсуждения, так как там назревают совершенно новые события, которые отодвинут все прошлые неудачи на задний план. В частности, тов. Гронский сообщил мне, что „в Кантоне готовится и скоро вспыхнет новое восстание, которое приведет к установлению советской власти“»[528].

Бухарин был в тот период главою Коминтерна, и организация Сталиным за спиною Бухарина восстания в Кантоне была связана разумеется, еще и с фракционной борьбой внутри партийного руководства СССР. Так замыкался круг. Крайне левая позиция в Коминтерне — по отношению к Бухарину. Крайне правая — по отношению к Троцкому. Профашистская — по отношению к официальной идеологической линии советского руководства. И за всем этим — борьба Сталина за единоличное руководство партией и страной и советско-германское сближение для раздела сфер влияния, последовавшего в 1939 году.