Глава III Восстановление сельского хозяйства

Глава III

Восстановление сельского хозяйства

В. Л. Телицын

Последствия военного коммунизма и начало нэпа в деревне

Пожалуй трудно найти другую такую проблему в отечественной историографии, которой было бы посвящено столько работ, сколько судьбам крестьянства в условиях новой экономической политики[189]. Однако введенные в научный оборот новые архивные материалы дают возможность не только дополнить прошлые исследования, но и пересмотреть ряд аспектов этой непростой для изучения темы.

Если ситуация в российской деревне весной 1921 года напоминала передышку на переднем крае линии фронта, когда одна атака отбита и ждут очередной, причем ни та, ни другая сторона не уверена, что одержит победу, то к началу 1922 года сообщения из отдельных районов России стали приобретать характер сценария фильма ужасов.

В донесении уездного комитета помощи голодающим города Пугачева председателю Самарского губернского исполнительного комитета В. А. Антонову-Овсеенко от 15 января 1922 года говорилось:

«Пугачевский уезд в данное время переживает смертельную агонию, пораженный страшным бедствием — голодом. На почве голода развиваются эпидемии, уносящие тысячи человеческих жизней (суточная смертность достигает 15–20 человек). Все средства даже самого голодного существования исчерпаны. Суррогатное питание подошло к концу, так как снег закрыл землю и собирание их невозможно. Скот почти весь уничтожен, и хозяйство крестьянина приходит в упадок.

Картины переживаемого голода в уезде очень и очень кошмарны. Дело дошло уже до людоедства. Трупы умерших за недостатком силы у живых, не зарываются, а складываются в амбары, сараи, конюшни, а иногда и просто валяются на улицах, и вот начинается воровство этих трупов, даже среди белого дня, для того чтобы только поддержать свое голодное существование. Установлены следующие факты людоедства:

Село Каменка, гражданки Жигановы (мать и дочь) и гражданка Пышкина съели трупы своих двух детей, затем ими были зарезаны две женщины: гражданка села Каменки Фофанова, принимавшая участие при употреблении в пищу двух детей, и неизвестная старуха 70 лет. Когда и эти запасы иссякли, Жигановы зарезали и Пышкину;

Село Пестравка — две женщины утащили гражданина Циркулева с кладбища. Изрубили на куски, голова опалена и сварена на холодное. Женщины сознались, что до этого они ели трупы детей, мясо которых одинаково с поросятами;

Село Бартеневка — у гражданина Бартенева Филиппа при обыске обнаружена целая кадка свежего мяса. Бартенев сознался, что на почве голода им в ночь на 6 января зарезан неизвестный мужчина, зашедший к нему переночевать. С трупа снята кожа и даже очищены кишки для приготовления пищи;

Село Ивановка — одна из гражданок вместе с детьми стала употреблять в пищу труп своего мужа. Когда стали отбирать у них труп, то вся семья, уцепившись за половину уже съеденного трупа, не давая его, крича: «Не отдадим, съедим сами, он наш собственный, этого у нас никто не имеет права отобрать». Труп с большими усилиями удалось отобрать и похоронить.

Питание населения в настоящее время находится в следующем положении: питается дополнительным питанием только 30–35 % голодающих детей. Взрослое население нигде и никем не питается.

Райотделением открыто 99 питпунктов с общим количеством питаемых детей в 12 377 человек, АРА[190] имеет в уезде 235 столовых с количеством 50 101 детей.

Пешее движение по уезду становится рискованным, так как нет никаких гарантий не быть зарезанным и съеденным или в дороге или на ночлеге в каком-нибудь селе.

Самарская губерния, в частности Пугачевский уезд, житница России, превращается в пустыню и делается нахлебницей тех, кого она раньше кормила»[191].

Вопль обреченного… Он доносился не только из Самарской губернии, но и из Пензенской, Курской, Челябинской, Пермской и многих других. Голод свирепствовал чуть ли не на 40 % территории страны. Голодали Украина, Крым, Приуралье. Российское крестьянство замерло на грани морального надлома, физического вымирания, деградации общества, полного хозяйственного коллапса[192]. А на дворе стоял 1922 год. Уже более года действовала новая экономическая политика, и, казалось, совсем близко был урожай. Но не всем суждено было дожить до него. Умирали сотнями, тысячами, миллионами…[193] Только по официальным данным, население Урала с 1920 по 1922 годы сократилось более чем на 500 тысяч человек. Даже если учесть, что не все они умерли голодной смертью, нетрудно представить размеры этого бедствия.

Но что удивительно, в том же донесении укомпомголода города Пугачева читаем:

«У большинства крестьян имеются тенденции сохранить какой-либо скот, даже в ущерб себе, дабы весной была возможность хоть что-нибудь да посеять. Поэтому приходится наблюдать такие факты, что крестьянин имея лошадь или даже корову, умирая сам с голоду, сохраняет их, а не режет себе в пищу, в надежде, что кто-либо останется до весны в живых и сколько-нибудь посеет»[194]. Тяга к жизни и удивительный оптимизм опухших от голода крестьян объясняется не столько большими надеждами, возлагаемыми на новую экономическую политику, сколько поразительными и, порой, противоречивыми — свойствами русского мужика — его способностью выживать в любых условиях, его верой в некое сверхъестественное чудо, способное возродить деревню, словно Феникс из пепла.

Большевикам — инициаторам нэпа, крупно повезло, осуществление новой хозяйственной парадигмы переплелось со стремлением крестьян разорвать удушающий круг голода и хозяйственной деградации, дошедшей до последней точки, с ожиданием «чуда». Именно благодаря превалированию в сознании селян элементов бытийности и определенной доли мистицизма над «классовой сознательностью» для деревни на первых порах не столь заметной оставалась двуликость нэпа: на каждый социально-экономический «плюс» существовал свой «минус». И это было заметно во всем: и в принимаемом аграрном законодательстве, и в действиях властей по отношению к деревне, и в реальных результатах нэпа.

Начало новой экономической политике в сельском хозяйстве было положено весной 1921 года, провозглашением в резолюции X съезда РКП(б), а затем и в декрете ВЦИК РСФСР от 21 марта 1921 года отмены государственной хлебной монополии и продразверстки как способа ее осуществления. Государство с этого момента объявило себя собственником не всего произведенного зерна, а только его определенной части, отчуждаемой в форме фиксированного натурального налога. Остальное количество хлеба оставалось в полном и бесспорном распоряжении крестьянина-производителя, и он мог его либо продать (обменять), либо оставить «для улучшения и укрепления своего хозяйства», для повышения личного потребления»[195].

Слово «торговля» еще со времен военного коммунизма для крестьян приобрело своеобразный магический смысл. В торговле они видели спасение жизни, сохранение своей семьи, связывали надежды на возрождение собственного хозяйства. Однако на практике все оказалось не так просто.

С торговлей даже в рамках местных рынков на первых порах стали возникать неожиданные для крестьян сложности. Продовольственная разверстка первоначально была отменена только в 40 губерниях и нескольких автономных образованиях. На остальные регионы страны это решение распространялась по мере выполнения заданий по «выкачке» хлеба и сельхозсырья. Правда и после законных продизъятий местные власти в ряде районов вставали на путь произвольной реквизиции сельскохозяйственной продукции, предназначаемой для вывоза на рынок. Так, еще в июне — июле 1921 года в Щегловском, Кольчутинском и Каинском уездах Томской губернии и некоторых районах Алтая у крестьян, имевших излишки хлеба для обмена, этот хлеб просто отбирали[196].

Подобные инциденты являлись следствием местного «законотворчества», для которого декрет Совнаркома РСФСР от 24 марта 1921 года «Об обмене»[197] оставлял лазейку, предоставляя гупродкомам право в случае ослабления поступления продуктов по продналогу приостанавливать свободное обращение того или иного вида сельскохозяйственной продукции[198].

В начале 1922 года этим правом воспользовались местные органы власти во многих губерниях. В частности, в Сибири с началом весны были закрыты для всех форм торговли и обмена наиболее хлебные районы: Славогородский, Каменский и Калачинский уезды, а также все уезды Акмолинской и часть Енисейской губерний[199]. А в районах, где хлебная торговля была разрешена, это разрешение являлось фактически формальным, так как размеры продовольственного налога в связи с катастрофическим неурожаем в Поволжье, общим падением зернового производства и голодом были настолько велики, что у крестьян зерна для продажи просто не оставалось.

Неизбежно возникали сложности, связанные с вопросами о закупочных ценах. Изменение механизма образования закупочных цен в начале 1920-х годов имело свою динамику. Еще в 1921 году потребительская кооперация, по указанию сверху намеревалась монополизировать вненалоговые заготовки хлеба для государства и рабочей кооперации. Она должна была вести обмен промышленных товаров на хлеб и его закупку в сельской местности по такому соотношению обменных эквивалентов — цен (1: 3), в соответствии с которыми закупочные цены на сельхозпродукцию должны были быть уравнены с их довоенным уровнем, а цены на промышленные товары при этом превосходить довоенные показатели в три раза. В начале 1922 года это искусственное соотношение, парализующее хлебозаготовки, было отменено. Государственные и кооперативные заготовители как в центре, так и на местах получили право определять закупочные цены и обменные эквиваленты по обоюдному соглашению с заказчиками, учитывая при этом среднерыночные цены соответствующих районов. Данные цены устанавливались, как правило, на месяц вперед и не всегда соответствовали их среднемесячному увеличению. Окончательная либерализация (отпуск) хлебных цен произошла в марте 1922 года, когда на рынке появилось огромное количество снятых с государственного снабжения промышленных предприятий, получивших право вести самозаготовки по свободным ценам в пределах их материальных и финансовых возможностей.

Вмешательство государства в процесс ценообразования на хлебном рынке возобновилось в начале осени 1922 года. В силу неожиданного повышения оптовых и розничных цен на хлебопродукты[200] государственным и кооперативным заготовительным организациям в основных производительных районах рекомендовалось установить предельные закупочные цены. Эти так называемые «максимальные лимиты», на хлеб считались пределом и сверх этих цен заготовки предполагалось не вести. Однако на местах максимальные лимиты вводились не только заготовителями, но и областными, губернскими и уездными властями. Вскоре, в большей степени в связи с действием конъюнктурных факторов, хлебные цены начали снижаться и Совет труда и обороны (СТО) в своем постановлении от 17 ноября 1922 года указал местной исполнительной власти на необходимость отмены предельных закупочных цен и снятия возможных ограничений со свободной хлебной торговли. Тем не менее, в том же постановлении было указано, что «в некоторых случаях, при наличии ненормального и не соответствующего объективным условиям данного района роста цен, вызванного усиленной и неорганизованной скупкой хлеба частными, государственными и кооперативными заготовителями, местные совещания по реализации урожая при ЭКОСО (экономических совещаниях) могут в виде временной меры устанавливать предельные цены на хлеб с согласия комиссии особоуполномоченного СТО»[201].

В дальнейшем, в течение продналоговой кампании 1922/23 года, а также кампании 1923/24 года вмешательство государства в процесс ценообразования имело ряд, как оказалось, определяющих последующую политику особенностей. В случае падения хлебных цен значительно ниже оптимального уровня реакция властей была достаточно спокойной и для исправления положения применялись преимущественно экономические методы воздействия на хлебный рынок. Такие как усиление финансовых государственных и кооперативных заготовок и расширение их объема. Это объяснялось тем, что излишнее падение закупочных цен хотя и грозило приостановлением восстановительных процессов в сельском хозяйстве, однако дешевый хлеб позволял повышать доходность его от экспорта зерна и снижать темпы инфляции. Как только возникала угроза нежелательного повышения хлебных цен, соответствующие государственные органы предпринимали для их снижения более энергичные и быстрые меры. Экономические меры воздействия на рынок, сокращение финансирования хлебозаготовок, хлебная интервенция сочетались в этом случае с административным введением на местах, с санкции центра, максимальных лимитов, официальное решение об установлении которых вновь было принято в феврале 1924 года.

Но все эти сложные исчисления — прерогатива властей. Как заметил ярославский губпродкомисар Николаев, рассуждая о выборе методов решения экономических проблем: «где ударить рублем, а где ударить дубьем»[202]. Для деревни хозяйствование — процесс более упрощенный и заземленный. Все эти премудрости для крестьянина уходили на второй план при одной только мысли, что завтра-послезавтра он выведет свою исхудалую и истощавшую за голодную зиму лошаденку на поле и проведет первую борозду истершимся лемехом на своем земельном участке.

Важнейшей задачей было проведение весеннего сева 1922 года. О значении весенней «кампании» (в Советской стране любое предприятие, имеющее общегосударственный статус, получало название кампании) достаточно убедительно говорит специальный пункт в решении XI Всероссийской партийной конференции, проходившей 19–22 декабря 1921 года: «Конференция признает необходимым энергичное участие всей партийной организации сверху донизу в сельскохозяйственной кампании 1922 г.»[203]

В деревне не хватало всего, живого и мертвого инвентаря, рабочих рук, но, в первую очередь, остро ощущался недостаток семян, запасы которых пошли в пищу и на прокорм скота. Поставки семян в губернии, пострадавшие от голода, вылились в настоящую военную операцию, по обеспечению которой работал весь партийно-советский аппарат, весь транспорт и вся агитационно-пропагандистская машина. Заставка, открывавшая номер газеты «Правда» от 24 февраля 1922 года, гласила: «Сельскохозяйственная кампания есть всенародный поход против голода и разрухи». Он был целиком посвящен вопросам сельского хозяйства.

По данным на 18 января 1922 года в сельскую местность было отправлено 2,1 млн пудов семян[204], что составляло примерно ¹/₆ часть от необходимого. Несмотря на все возрастающее давление из центра поставки не возрастали, а, наоборот, сокращались. Транспорт, обессиленный тремя годами Гражданской войны, не справлялся со своими задачами. Между тем, приближалась пора весеннего сева. Стало ясно, что равномерно обеспечить заблаговременный подвоз семян не удалось. К этому времени у местных органов обнаружился еще и недостаток денежных знаков для расплаты за подвозку зерна к станциям, за погрузку в вагоны и разгрузку. Остро встал вопрос и с недостачей вагонов. Станционные пакгаузы были переполнены хлебом. Кое-где зерно лежало под открытым небом и начинало гнить, резко возросли случаи воровства[205].

Ситуация приобрела тревожный характер. Февраль 1922 года по существу стал решающим месяцем, так как семена должны были прибыть в центры голодающих районов не позднее 1 марта, чтобы успеть по санному пути развести их по селам[206]. Запоздание могло поставить под угрозу не только проведение посевной, но и угрожало новым, широкомасштабным голодом. В случае ранней распутицы положение могло обернуться бы настоящей катастрофой.

Плохо обстояло дело и с доставкой семян, купленных за границей. Значительная часть пароходов, шедших через Балтийское море, задержалось по пути в Кильском канале. Первые транспорты стали прибывать лишь к середине марта[207].

Усиленно изыскивались местные ресурсы. Методика изысков не отличалась новизной и напоминала военно-коммунистические времена, когда все решалось путем явных изъятий. В Курской губернии, например, был объявлен дополнительный местный натуральный налог: в неурожайных уездах налог не взимался, в малоурожайных уездах дополнительно вносилось десять фунтов с десятины, а в урожайных — двадцать фунтов. 95 % собранных таким путем семян направлялось в неурожайные уезды губернии (в первую очередь для бедняцких хозяйств, поскольку классовый принцип продолжал соблюдаться неукоснительно), а остаток выдавался маломощным. В Тюменской губернии государственные органы приняли решение провести семенной заем — около 90 % поступлений и осуществляли закупку семян — чуть более 5 %[208].

Важно было не только «добывать» и доставлять семена по назначению, но и правильно их распределять. Для этой цели в губерниях и уездах создавались семенные тройки, в состав которых входили председатель исполкома, продкомиссар и заведующий земотделом. В волости назначались специальные уполномоченные; в селах ответственным за проведением кампании являлся председатель сельсовета. В сельских Советах составлялись поименные списки граждан для распределения семян, которые утверждались волисполкомом[209]. При распределении семян опять же соблюдался классовый принцип.

В ходе подготовки к весенней посевной были внесены существенные изменения в налоговое законодательство. Первоначальная система взимания продналога имела ряд существенных недостатков. Уже осенью 1921 года в печати появились статьи с предложениями внести соответствующие изменения[210]. Большие нарекания вызвало множество форм налогового обложения, которых насчитывалось тринадцать — по хлебу, яйцам, мясу, меду, сену, птице, шерсти, маслу, овощам, бахчевым культурам, фруктам, табаку. Крестьян и самих продработников не устраивала чрезмерная сложность налогового исчисления. Например, по хлебному налогу было до 77 различных ставок исчисления.

Несмотря на все усилия, весна 1922 года не дала увеличения посевных площадей. Напротив, сокращение последних, достигло максимального уровня. В этом сходятся данные всех статистических источников, независимо от имеющихся в них расхождений в цифровых показателях. Площадь под зерновыми культурами в 1922 году составила 66,2 млн. га против 79,8 млн. га в 1921 году (включая озимый клин, засеянный предыдущей осенью)[211]. По сведениям Наркомзема, недосев 1922 года по сравнению с 1916 годом составил по «голодному» району 51 % (в том числе по Самарской губернии — 69,5 %, по Башкирии — 63 %, Царицынской губернии — 60 %)[212].

Общее сокращение посевных площадей шло главным образом за счет яровой пшеницы и ячменя. Посевы яровой пшеницы в стране сократились с 17 млн до 8,9 млн га, посевы ячменя — с 9 млн до 4,6 млн га[213]. В ряде районов к чисто техническим проблемам вновь добавились климатические — засуха; которая поразила прежде всего основные районы производства пшеницы и ячменя[214].

И все же первые итоги нэпа оказались положительными, по данным «Сборника статистических сведений по Союзу ССР», в 1922 году валовой сбор зерновых составил по стране 2 211 711 тысяч пудов, то есть больше чем в 1920 и 1921 годах. По РСФСР (вместе с Белоруссией, без Туркестана и Дальнего Востока) было собрано 1 468 765 тысяч пудов — также больше, чем в 1920 и 1921 годах[215]. Комиссия по установлению убытков, причиненных интервенцией, определила стоимость валовой продукции зерновых в 1922 году в 1 млрд 918 млн довоенных рублей. В 1921-м году эта сумма составила 1 млрд 546 млн рублей, в 1920-м — 1 млрд 927 млн[216]. Но выздоровление деревни еще только начиналось, были заметны лишь первые признаки улучшения, и опасность рецидива сохранялась. Поэтому восстановление функций хозяйственного механизма шло «черепашьим» шагом.

Как очевидно из приведенных данных, в 1922 году объем производства зерновых в стране существенно увеличился[217], а доля изъятия его по продналогу, напротив, уменьшилась. У сельского населения теперь оставалось определенное количество хлеба, которое они могли использовать и для улучшения собственного потребления, и для увеличения поголовья скота и птицы за счет расширения кормовой базы, и для вывоза на рынок. В то же время упоминавшееся право губернских продовольственных комитетов о временном запрещении свободного обмена по причине невыполнения или возникновения угрозы невыполнения продналога в кампанию 1922/23 году в сколько-нибудь значительных масштабах не практиковалось.

Начиная с середины 1922 года какие-либо ограничения на свободу распоряжения крестьянами излишками своей продукции, остающимися в хозяйстве после уплаты налога, перестали существовать и законодательно[218]. Однако при этом следует заметить, что провозглашение права на свободу распоряжения продукцией не всегда совпадает с объективной возможностью свободного распоряжения ею. Так, в 1922–1923 годах никто не запрещал крестьянам продавать хлеб, произведенный ими. Тем не менее они не всегда могли это сделать: слаба была финансовая и материально-техническая база как государственного и кооперативного, так и частного заготовительного аппарата, неспособного снять с рынка весь предлагаемый хлеб.

Разработка земельного кодекса

Центральным звеном аграрной политики начала 1920-х годов явилась разработка и принятие Земельного кодекса РСФСР и целой серии подзаконных актов. Надо отдать должное сотрудникам Народного комиссариата земледелия: Земельный кодекс разрабатывался тщательно и долго. Еще 16 января 1922 года коллегия Наркомзема утвердила комиссию по разработке Кодекса. В комиссию под председательством П. А. Месяцева вошло более 25 человек — специалисты в области сельского хозяйства, землеустройства и правоведения[219].

30 января того же года по докладу Месяцева коллегией Наркомзема были утверждены основные положения Кодекса[220], которые прошли первичное обсуждение на Всероссийском съезде землеустроителей и мелиораторов в феврале 1922 года[221]. Основные пункты Кодекса рассматривались и секцией по работе в деревне XI партийного съезда. Доработанные комиссией в составе Д. И. Курского, П. А. Месяцева, Н. Осинского и А. Д. Цюрупы[222] эти положения в виде «Основного закона о трудовом землепользовании» были вынесены на утверждение ВЦИК.

22 мая 1922 года III сессия ВЦИК IX созыва приняла «Основной закон о трудовом землепользовании». Его действие распространялось на «автономные, дружественные и договорные республики». ЦИК и Совнаркомы республик разрабатывали проекты видоизменений и дополнений, необходимых по местным условиям, и представляли их в Федеральный комитет по земельному делу (Федкомзем)[223].

14 августа и 21 сентября того же года на заседаниях коллегии Наркомата земледелия были заслушаны сообщения о ходе обсуждения проекта Кодекса на местах. 22 сентября коллегия начала постатейное обсуждение представленного проекта[224]. После длительной дискуссии, 27 сентября коллегия Наркомзема утвердила первую часть Земельного кодекса[225], а затем 4 октября, после постатейного чтения одобрена 2 и 3 части документа. Вслед за этим Кодекс был рассмотрен комиссией при Совнаркоме[226] и через три недели — 30 октября 1922 года он был принят IV сессией ВЦИК и с 1 декабря того же года официально введен в действие.

В Кодексе отразились все фундаментальные противоречия переходной эпохи, текст его содержал множество парадоксов и взаимоисключающих положений. Кодекс не только провозглашал отмену навсегда права «частной собственности на землю, недра, воды и леса», но и объявлял все земли «собственностью рабоче-крестьянского государства»[227]. В Кодексе было тщательно устранено все то, что могло хотя бы даже косвенным образом навести на мысль о восстановлении частной собственности на землю. Кодекс категорически запрещал любые сделки на землю — куплю, продажу, запродажу, завещание, дарение, залог[228]. Виновные в совершении таких сделок не только подлежали уголовному преследованию и ответственности, но и лишались права на землю. В тексте Кодекса было исключено слово «частное владение»[229].

Неоднозначным оставалось и отношение крестьян к стремлению властей осуществить земельную реформу. Наряду с положительными отзывами, из деревень поступало немало сообщений, содержащих и отрицательные отзывы. Так, в песьме крестьянина Я. Шепелева указывалось, что П. А. Месяцев и профессор Д. П. Рудин[230] «отрицают уравнительность, а стоят за немедленное закрепление за всеми селениями и обществами того количества земли, которое к данному времени находится в их пользовании. По мнению товарищей Месяцева и Рудина, при таком землепользовании скорее можно избавиться стране от хозяйственной разрухи, в которой сейчас мы находимся, а к тому же может немедленно успокоить всех нежелающих и боящихся такого распределения (конечно богатеев и небедняков). Отказаться от социализации, исковеркать революцию, на то и революция, чтобы сделать уравнение, а не лить кровь напрасно, чтобы пробраться в Кремль, а потом вышвырнуть за борт неимущих»[231].

В Земельном кодексе закреплялся и принцип свободы выбора крестьянским населением форм и порядка землепользования. Сам принцип свободы выбора форм землепользования вводился не впервые. Еще в Декрете о земле можно найти, что «формы пользования землей должны быть совершенно свободны, подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено будет в отдельных селениях и поселках»[232]. Однако, одно дело — на бумаге, другое — в реальной жизни. На практике в различных губерниях существовало отрицательное отношение к свободе выбора форм землепользования, местные власти ориентировали крестьян только на коллективы, им чинились препятствия при выходе на хутора и отруба и т. п. Уже в 1922 году сам Наркомзем дал указания сократить хуторские разверстывания, что вскоре ударило по товарности[233].

В то же время, стремясь обеспечить устойчивость трудового землепользования, Кодекс прекращал дальнейшее поравнение земель между волостями и селениями, закрепляя за земельными обществами то количество земли, которое находилось в фактическом трудовом пользовании (земли считались закрепленными с момента издания «Закона о трудовом землепользовании», то есть с 22 мая 1922 года), устанавливая более продолжительные, чем раньше, сроки внутринадельных переделов[234].

Переделы разрешались не ранее трехкратного севооборота, а при его отсутствии — не ранее 9 лет. Досрочные переделы допускались лишь в случае перехода общины к улучшенным формам землепользования, например от мелкополосицы к широким полосам, от трехполья к многопольному севообороту и т. п. Из переделов в натуре исключались участки земли под постройками, усадьбами, садами, огородами, виноградниками и другими особо ценными насаждениями[235].

Согласно Закону «О порядке рассмотрения земельных споров» от 24 мая 1922 года, вошедшему в Земельный кодекс, создавались особые земельные суды — земельные комиссии, которые обеспечивали защиту прав крестьянина на основе официально установленных законоположений[236]. Следовательно, и точное определение прав на землю, и прекращение межселенных переделов, и ограничение переделов внутри селений, и создание компетентных судебных органов для защиты земельных прав — все это должно было обеспечить устойчивость землепользования, создавая тем самым благоприятные условия для развития крестьянского хозяйства.

Целая «революция» заключалась в том, что была разрешена и аренда земли. Запрещение последней при наличии огромного числа крестьянских дворов, не имевших возможности из-за отсутствия или недостатка живого и мертвого инвентаря и рабочих рук полностью обработать свои земельные участки, затрудняло восстановление и развитие сельского хозяйства. Еще III сессия ВЦИК IX созыва проходившая в мае 1922 года разрешила аренду, но на срок не более одного севооборота и при исключительных случаях — не более двух севооборотов[237].

Земельный кодекс РСФСР 1922 года увеличил предельный срок аренды до трехкратного севооборота. При этом Кодекс оговаривал, что допускается лишь трудовая аренда то есть запрещалась аренда такого количества земли, которое арендатор не мог обработать силами своего хозяйства. Условия аренды должны были контролироваться органами Советской власти. Сдача земли в аренду разрешалась лишь «трудовым, временно ослабленным хозяйствам». Если же сдатчик прекращал ведение своего хозяйства, переселяясь в город или переходя к другим занятиям, то аренда запрещалась. Таким образом, нельзя было использовать свой надел как источник «нетрудового», а по сути дела коммерческого дохода.

Еще ЦК РКП(б) в циркуляре «О пропаганде новых земельных законов» от 26 июля 1922 года указывал на необходимость следить за тем, чтобы: «а) сроки арендных договоров не превышали установленных законом, б) арендные договоры регистрировались в волисполкомах, в) арендуемые участки не были объектом хищнической эксплуатации, г) работодатели соблюдали соответствующие законы об охране труда»[238]. Таким образом, исключалась любая возможность использовать землю в качестве объекта купли-продажи, а все доходы от аренды прослеживались зорким оком государства.

Не менее важным был вопрос о возможности разрешения найма рабочей силы в деревне, о степени и условиях его допустимости. В резолюции XI съезда РКП(б) нашло свое отражение пожелание депутатов по вопросу об условии применения наемного труда в сельском хозяйстве и аренды земли: «не стеснять излишними формальностями ни того, ни другого явления и ограничиться проведением в жизнь решений последнего IX съезда Советов, а также изучением того, какими именно практическими мерами было бы целесообразно ограничивать крайность и вредные преувеличения в указанных отношениях»[239]. Земельный кодекс 1922 года допускал применение вспомогательного наемного труда в крестьянских хозяйствах и с точки зрения государственных интересов регламентировал условия его допущения. Он в первую очередь требовал при применении наемного труда неуклонного исполнения законов об охране и нормирования труда.

Земельный кодекс заменял все предшествующее земельное законодательство, представляя собой как бы конституцию земельного строя республики. Но Кодекс, регулируя только земельно-хозяйственные отношения, не охватывал всех сторон жизни землепользователя. Не все оставалось ясно с судьбой общины. Для жизни крестьянства серьезное значение имела развернутая в Кодексе правовая регламентация института «земельного общества» (общины), представлявшего собой совокупность дворов, имевших общее пользование полевыми землями[240]. Объединяя крестьянские дворы по территориальному признаку, общество регулировало их взаимоотношения в области пользования землей[241]. Однако в начале 1920-х годов политика государства была направлена на отчуждение у общины ее социально-политических функций и передачу их новым органам власти в деревне. — сельским советам. Зависимость от специфических условий отдельных губерний позволяло одним из крестьянских общины выполнять функции, присущие административным организациям и отчасти подменять собой сельсовет, превращая его, по существу, в налоговый отдел волостного исполкома. В других же районах сельсовет, напротив, нарушал положение законодательных актов и брал на себя функции руководства, входящими в его состав земельными обществами, принимая, тем самым, характер органа общинного самоуправления, которое несло ответственность за финансирование сельских советов, заслушивало его отчетные доклады, принимало решения о переизбрании должностных лиц сельского советского аппарата. Для реализации своих хозяйственных, административных и социокультурных функций община содержала значительный штат выборных должностных лиц, многие из которых были известны еще в дореволюционное время[242]. В организации крестьянского самоуправления в 1920-е годы, несмотря на существенное влияние сложных экономических и социально-политических процессов, протекавших в деревне после 1917 года сохранились типичные черты сельской общины дореволюционного времени.

Давая общую оценку Земельного кодекса можно, с большими оговорками, утверждать факт наличия в нем всех трех прав собственника — владение, пользование и распоряжение. Причем распоряжение землей было весьма ограниченным, поскольку свободная купля-продажа земли категорически запрещалась.

Развитие налоговой системы

Изменения в аграрном законодательстве, итоги первого года нэпа, возможные перспективы повлекли за собой перестройку налоговой системы. 17 марта 1922 г. был издан декрет ВЦИК и СНК «О едином натуральном налоге на продукты сельского хозяйства на 1922–1923 гг.»[243] Декретом ликвидировались все существовавшие ранее налоги в деревне (продовольственный налог, общегражданский налог, подворно-денежный налог, трудгужналог) и вводился единый сельскохозяйственный налог. Объектами обложения по новому законодательству признавались: количество пахотно-сенокосной земли на едока в хозяйстве и группы хозяйств, и количество рабочего и продуктивного скота, а также устанавливались 11 разрядов урожайности.

Единый натуральный налог исчислялся в единой весовой мере — пуд ржи (в районах распространения пшеницы — пуд пшеницы). Эквивалент замены одного пуда ржи (пшеницы) другими культурами вырабатывался дополнительно Наркомпродом совместно с Наркомземом и Центральным статистическим управлением. Этот эквивалент менялся по районам в зависимости от потребностей государства в тех или иных культурах, от особенностей района, а также с учетом необходимости развития наиболее ценных отраслей хозяйства и услуг, по количеству голов скота.

Декрет намечал льготы для маломощного крестьянства. При исчислении ставок налога для семей красноармейцев в состав едоков зачислялись все состоявшие на службе красноармейцы, курсанты и командиры. Семьи демобилизованных после апреля 1922 года красноармейцев освобождались от налога, если площадь облагаемой земли не превышала 2,5 % дес. на хозяйство. Налог не платили также хозяйства, серьезно пострадавшие от белогвардейцев. Несколько позже с маломощных хозяйств были сняты недоимки по налогу 1921/22 года. Полностью от налога освобождались владельцы около 20 % всех хозяйств, в том числе безлошадные крестьяне, имевшие не более 0,75 дес. пашни на едока[244].

Однако, хотя налог и назывался единым, его «единство» выдерживалось не во всех районах страны. В ряде губерний, в том числе, например, в Вятской и в Нижегородской губерниях по причине продолжавшейся инфляции налог исчислялся в смешанной форме. По решению Нижегородского губисполкома предполагалось в десяти уездах губернии взимать налог на 50 % деньгами и на 50 % — натурой. А в остальных, несельскохозяйственных, уездах — только в денежной форме[245].

Безусловно, на фоне отмененной разверстки выгоды нового механизма отчуждения государством продовольственных излишков для крестьянского хозяйства были налицо. Ограничение размеров налогового задания, общая сумма которого сокращалась без малого вдвое по сравнению с разверсткой 1918–1920 годов; введение вместо круговой поруки окладного обложения на каждое отдельное хозяйство, вне зависимости от количества излишков, но с учетом размеров пахотной площади, количеству скота, числу едоков и урожайности стимулировали крестьянина к активизации хозяйственной деятельности. Но в то же время стремление максимально увеличить размеры продовольственных изъятий из деревни продолжало доминировать при разработке налоговой политики. В результате наращивание налогового бремени, возлагаемого на крестьянство, значительно опережало восстановление его хозяйственных ресурсов. Даже в первые два года нэпа, отмеченных продолжавшимся спадом сельхозпроизводства, объем продовольственного налога увеличился более чем вдвое.

В марте 1922 года завершилась первая продналоговая кампания. По стране в целом было заготовлено почти 233 млн пудов хлебофуража (не считая масленичных семян). Это было немногим меньше официально установленной после сокращений, связанных с неурожаем суммы налога. План почти полностью был выполнен.

Более-менее спокойно прошла продналоговая кампания 1922/23 года. Она проводилась в иных условиях, чем предыдущая. Не было таких устрашающих факторов, как голод и неурожай. В этот год общие заготовки Наркомпрода превысили 361 млн пудов[246].

В 1923/24 году натуральные выплаты составили лишь четвертую часть от общего объема выплат по сельскохозяйственному налогу, а остальные три четверти налога крестьяне внесли деньгами. С 1 января 1924 года натуральные выплаты были вообще отменены и вплоть до конца нэпа сельхозналог с крестьян собирался исключительно в денежной форме.

Особенно трудными были первые продналоговые кампании. Трудности их проведения усугублялись не только общим упадком производительных сил крестьянского хозяйства, вызванных политикой военного коммунизма и голодом 1921–1922 года, но в значительной мере и тем, что в потребляющих губерниях, продналог в первые годы нэпа оказался выше существовавшей здесь продовольственной разверстки.

С мест сообщали: «В агитации крестьянства усиленно подчеркивалось, что продналог меньше разверстки. Если это правильно в общероссийском масштабе и для производящих губерний, то для Нижегородской губернии налог значительно выше, чем разверстка, хотя урожай в этом году не лучше прошлогоднего»[247].

И действительно, размеры налога в 1921/22 году составили, например, по Вятской губернии около 10 %, а по Нижегородской — 12 % по отношению к валовому сбору[248], в то время как продразверстка по потребляющим губерниям РСФСР по некоторым расчетам составляла в среднем — 8,4 %[249]. В Вятской губернии размеры хлебного налога в 1921/22 году оказались выше размеров продразверстки 1920/21 года на 792 393 пуда[250].

Превышение размеров налога по сравнению с разверсткой в Вятской и Нижегородской губерниях были связаны с тем, что налог в 1921/22 году вносили лишь северные уезды губерний, а основные сельскохозяйственные районы были от него освобождены, при том, что общая сумма продналога по губерниям не была снижена. Кроме того, по налоговому законодательству обложению подлежала вся земля, в том числе и пустующая, а также рабочий скот в возрасте до трех лет.

Не имеет оснований и утверждение, что крестьяне уже с весны знали всю сумму продовольственного налога с их хозяйства. В силу несовершенства налогового законодательства, натурального характера налога и его множественности крестьяне могли знать лишь общую сумму хлебного налога. Крестьяне же выплачивали налог по 13 (и даже 18) категориям различного рода сельскохозяйственной продукции. Установление размеров налога по каждому виду проходило с весны до осени[251].

Показательно мнение, высказанное управляющим ЦСУ П. И. Поповым. Критикуя позицию Н. Д. Кондратьева, призывавшего в работе над проектом сельхозналога руководствоваться интересами восстановления крестьянского хозяйства и основываться на его реальных возможностях, Попов указывал, что размер налога «должен определяться потребностями армии, рабочих, служащих, детей, больных, инвалидов и т. п. потребителей, затем — размером запасного фонда, как в целях развертывания промышленности, так и в целях защиты страны от нападения врагов»[252]. Таким образом, интересы сельхозпроизводителя, если и учитывались, то уже далеко не в первую очередь.

Не способствовала восстановлению хозяйства, раскрепощению и активному развитию хозяйственной инициативы крестьянина и подчеркнуто классовая направленность налоговой политики в деревне. С одной стороны, она характеризовалась неоправданным расширением налоговых льгот для малоимущих слоев крестьянского населения. Беднота получала значительные льготы вплоть до полного освобождения от налогов (при посеве не более 1 дес. на хозяйство). Достаточно сказать, что в 1922/23 году число освобожденных от налога бедняцких хозяйств составило около полумиллиона дворов, то есть 3 % всех крестьянских хозяйств, в 1923/24 году — уже 2,2 млн, то есть 14 % всех хозяйств[253].

Помимо этого, беднейшим крестьянским семьям оказывалась значительная материальная помощь со стороны государства, тратившего на эти цели миллионы золотых рублей[254]. Во многих случаях подобные меры были экономически и социально оправданы. Однако абсолютизация идеологических, классовых мотивов в налоговой политике в конечном счете приводила к укреплению иждивенческих настроений среди беднейшей части крестьянства. Проявление «безоглядной любви» властей к социальным низам нэповской деревни в большинстве случаев плодило значительный слой паразитических по своей сути крестьянских хозяйств. Спекулируя на своей показательной бедности, они использовали государственную поддержку лишь для непроизводительного потребления. Поэтому основная масса российского крестьянства осуждала подобную практику. «Советской власти, — говорили крестьяне, — следовало бы завести статистику маломощных хозяйств, которым из года в год предоставляются налоговые льготы, и проследить, многие — ли из этих хозяйств подняли свое благосостояние. Если бы такая статистика была, Советская власть увидела бы, что большинство из них не использовали для хозяйства эти льготы. И наоборот, очень многие бедняцкие хозяйства сумели приспособиться таким образом, что, сохраняя видимость бедняцкого хозяйства, живут не хуже середняков. Конкретно это делается так: ко времени налога они режут теленка, продают лишнюю корову, режут поросят, продают лишних овец и благодаря этому освобождаются от налога. И в то время, как середняк разрывается на части, чтобы уплатить налог и улучшить свое хозяйство, этот мнимый бедняк кушает убоину и в ус себе не дует,» — отмечалось в одном из писем, направленных во властные структуры[255]. На бессмысленность поддержки государством таких хозяйств сетовали в каждой деревне, но ничего не менялось.

Льготы предусматривались также для середняцких хозяйств, расширявших посевы и повышавших урожайность, но без применения «кулаческих приемов». Отменялась круговая порука и устанавливалась налоговая ответственность каждого хозяйства.

С другой стороны, в отношении экономически крепких слоев крестьянства налоговым законодательством предусматривалось значительное увеличение прогрессивности налогообложения[256]. Так, в 1922 году размер налога для слабых хозяйств должен был соответствовать 7 % их доходности, средних — 14 %, а крупных — 24 %. Спустя два года уровень обложения последних был повышен до 35–40 %[257].

Особое внимание обращалось на организацию и проведение налоговых кампаний. К их выполнению привлекались армейские подразделения, милиция, специально сформированные военно-продовольственные дружины, народные суды и ревтрибуналы. Выездные сессии ревтрибуналов разбирали поступавшие к ним налоговые дела вне очереди. Меры наказания за налоговые преступления были определены с учетом опыта 1921 года. К ним были отнесены: лишение свободы на срок от шести месяцев до одного года, принудительные работы на срок до шести месяцев, конфискация всего или части имущества. Исключены лишение земельного надела и высшая мера. В инструкции Наркомпрода и Наркомюста от 7 августа 1922 года указывалось на применение главным образом имущественного взыскания для выполнения заданий по сбору налога. К взысканиям же личного характера следовало прибегать лишь при уверенности в том, что они дадут требуемые результаты[258]. С 1 марта по 20 августа 1922 года в 49 губерниях действовали 102 выездные сессии народных судов и семь сессий губернских ревтрибуналов. В сентябре того же года их число значительно возросло, составив соответственно 603 и 144. Количество неплательщиков, преданных суду, на 10 ноября 1922 года насчитывало 14 027 человек, отданных под ревтрибунал — 852 человека[259]. Активно применялись и меры административного воздействия. Так, с марта по ноябрь 1922 года административному аресту подверглись 68 623 человека, наложению штрафа — 47 243. Использовался и военный постой, и запрещение вывоза продуктов, и закрытие рынков, хотя и в незначительных размерах[260].

К тому же повсеместно практиковались административные аресты неплательщиков налога. Так, средний процент арестованных крестьян по Лукояновскому уезду Нижегородской губернии доходил до 40–50 %. В Арзамасском уезде к лицам, уклоняющимся от уплаты налога в силу его тяжести в 1922 году, были применены следующие меры: арестовано на две недели 676 человек, осуждены на различные сроки с конфискацией имущества 275 домохозяев и передано в уездную сессию губернского ревтрибунала список на 5800 неплательщиков. Весьма показательным является сообщение городецкого исполкома о том, что в начале продналоговой кампании многие деревни Кирюшенской волости совершенно отказались от уплаты налога, «после же ареста трех деревень целиком налог стал поступать быстро»[261]. В Курганском уезде Челябинской губернии в начале 1922 года под ревтрибунал было отдано 1105 человек. Интересно узнать, что по определению ревтрибунала одна треть оказалась просто несостоятельными неплательщиками. «Эти сведения подтверждают, что в уплате продналога население напрягало последние свои силы»[262]. От подобных действий крестьянство пребывало в шоке и растерянности, постепенно переходившей в злобу и ненависть. Деревенский «барометр» — крестьянские настроения, предвещал бурю.

В своем обращении во ВЦИК жители Кончауровской волости Вятской губернии прямо указывали на то, что «население не понимает, что у нас в РСФСР власть Советов и живет в ожидании какой-то новой власти. Граждане до того напутаны местной властью, что они питают злобу. Семена все попрятали у родственников. К продналогу так же, как и к советской власти, относятся неудовлетворительно»[263].