Глава четырнадцатая. Человек, без которого не было бы пакта

Глава четырнадцатая.

Человек, без которого не было бы пакта

…Он не собирался стать дипломатом. Выходец из дворянской семьи, он вступил в большевистскую партию в 1918 году и занялся литературными делами. Как истинный пролеткультовец, он нещадно громил буржуазную литературу (даже Пушкина!). С тех времен он надолго сдружился со своим земляком Михаилом Шолоховым.

Стать бы Астахову литературоведом, но партия решила по-другому. С 1920 года Георгий Александрович Астахов перешел из журналистики на дипломатическую службу, где успешно проявил свои литературные и человеческие таланты: работал в пресс-отделах советских полпредcтв в Анкаре, Токио, Лондоне, Берлине и даже возглавлял пресс-отдел Наркоминдела (1936-1937). Он стал первым советским послом в Йемене и подписал первый в истории советской дипломатии договор с арабским государством.

Астахов не бросил журналистику. Часто печатался (под псевдонимами) в газетах, опубликовал четыре книги, а в 1929-1930 годах был заместителем заведующего иностранного отдела «Известий».

Май 1937 года предопределил дальнейшую судьбу Астахова: по рекомендации наркома Литвинова он поехал в Берлин, где занял пост сначала советника, а затем поверенного в делах Советского Союза в Германии. С весны 1939 года Астахов стал поверенным в делах СССР в Германии. В апреле полпред Алексей Мерекалов был внезапно отозван, и на плечи Астахова лег тяжелый труд руководить действиями советской дипломатии в Германии в тот судьбоносный год, когда был подписан пакт Молотова — Риббентропа. Пакт, предопределивший будущее Европы.

В начале 1939 года советская дипломатия жила в Берлине в состоянии изоляции. Уже не было Давида Канделаки, ряд известных дипломатов (Крестинский, Юренев, Бессонов) очутились на скамье подсудимых как «враги народа». Посол Алексей Мерекалов, недавно и поспешно переквалифицировавшийся из инженера-хладобойщика в дипломата, делал лишь первые шаги на скользком дипломатическом паркете. Языка он не знал. Посольство было не полностью укомплектовано. В этой ситуации особая роль выпала Астахову.

Деятельность Астахова запечатлена специфическим образом. В архиве Наркоминдела сохранился т. н. «дневник Г. А. Астахова» — его записи периода работы в Германии. Собственно говоря, это не был дневник в общепринятом смысле слова. В советской (да и не только советской) дипломатической службе был принят порядок, согласно которому любой дипломат, проведя сколько-нибудь важную беседу, должен был ее записать и оформить в качестве документа, получавшего заголовок: «Из дневника (имярек)». Астахов был очень аккуратен, записывая и соответственно оформляя свои многочисленные беседы. Круг его собеседников был очень широк: официальные чины министерства иностранных дел, дипломаты других стран, иностранные и немецкие журналисты. Наиболее важные записи он оформлял отдельно, другие — суммировал и представлял в Москву в сводном документе. Так и возник «дневник Г. А. Астахова».

По записям Астахова можно составить себе живое представление о политической жизни Германии 1939 года. Но они приобретали особое значение, когда именно в них стала отражаться новая и непривычная для советских дипломатов линия немецкой внешней политики. Это было вполне логично: для чинов немецкого МИДа образованный, знающий языки Астахов был самым лучшим адресатом. Посол Мерекалов для доверительных бесед был непригоден, впрочем, он это понимал и на важные встречи брал с собой того же Астахова. Так само собой получалось, что статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, заместитель заведующего отделом печати Браун фон Штумм, заведующий восточноевропейской референтурой Карл Шнурре и даже сам Риббентроп стали постоянными «информаторами» Астахова.

Москва оценила эту новую функцию советника. Сообщения Астахова поступали в разном виде: сначала Молотову приходила шифротелеграмма с кратким изложением беседы. Ее Астахов направлял Сталину. Через несколько дней дипкурьер привозил полный текст. Его также представляли Сталину. Например, когда 30 мая Вайцзеккер сделал Астахову прямое предложение о будущем германо-советском политическом компромиссе, шифровка оказалась у Сталина уже вечером 30 мая — ее текст был разослан 31 мая со сталинской резолюцией «Вне очереди» Ворошилову, Молотову, Микояну и другим. 2 июня пришел полный текст, Молотов также представил его Сталину.

Надо отдать справедливость Астахову: при том, что он скептически и даже критически воспринял авансы Риббентропа, Вайцзеккера, Шнурре и иже с ними, он полностью и с точностью их воспроизводил, доводя до Москвы немецкие намерения в оригинальном виде.

Одна из интересных записей в «дневнике Астахова» относится к 17 апреля 1939 г. Хотя это не его беседа, а беседа полпреда Мерекалова со статс-секретарем Вайцзеккером, живая запись, сделанная Астаховым, вполне литературна.

«17 апреля 1939 г.

Секретно

Вначале беседа касается вопроса об отказе завода Шкода по распоряжению военных властей выполнять заказы торгпредства. Вайцзеккер высказывает предположение, что это распоряжение связано с военным положением и носит преходящий характер. Он сомневается, чтобы эта мера была направлена только против СССР, но выяснит это. В общем обещает изучить это дело, связаться с заинтересованными органами (военными и экономическими) и затем дать окончательный ответ. В порядке гипотезы он высказывает предположение, что экономические органы будут за выполнение контракта, военные же будут против. Со стороны военных, естественно, может быть поставлен вопрос: «можно ли давать СССР зенитные орудия, если Советское правительство ведет переговоры об участии в воздушном пакте против Германии»… Впрочем Вайцзеккер, резервируя окончательный ответ, высказывает надежду на возможность положительного разрешения вопроса.

После обмена репликами разговор переходит на темы общеполитического порядка. Вайцзеккер говорит, что он охотно готов обменяться мнениями об общеполитическом положении и ответить на все интересующие полпреда вопросы.

Полпред ставит вопрос о состоянии германо-французских отношений.

Вайцзеккер — Мы ничего не хотим от Франции и недоумеваем, почему она враждебно относится к нам.

Полпред спрашивает, сколь верны были газетные сведения о требованиях Германии к Польше.

Вайцзеккер — Эти сведения были неточны. Верно, что вот уже 3-4 месяца, как мы ведем переговоры с Польшей по вопросу о возвращении нам Данцига и о путях через коридор. В этом духе мы сделали Польше предложение в конце марта. Взамен мы предлагали гарантировать польско-германскую границу. Все это никак нельзя характеризовать как «требования». Наоборот, это было предложение (офферт). В данное время эти переговоры не ведутся, вопрос находится в состоянии покоя.

Полпред спрашивает, верны ли были сведения о стычках на польско-германской границе.

Вайцзеккер категорически отрицает это. Правда, стычки происходят, но они имеют место на польской территории между польским и немецким населением. Германию это, конечно, нервирует, но между военными частями обеих сторон столкновений не было.

Полпред говорит об общем напряжении, создавшемся в Европе.

Вайцзеккер — Нем непонятно, чем это вызвано. Мы ни на кого нападать не хотим. Мы до сих пор не мобилизовали ни одного дополнительного года. Между тем наши соседи — Голландия, Швейцария и др. мобилизовали ряд годов.

Полпред — Но вы уже мобилизованы.

Вайцзеккер — Могу Вас заверить, что мы далеко не провели всего, что нужно для мобилизации. Если бы мы готовились к войне, ожидали ее, мы сделали бы много больше… Вообще эта напряженная атмосфера вызвана искусственно. Малые страны не боятся нападения Германии и вовсе не просят о той помощи, которую им навязывают Англия и Франция…

Далее Вайцзеккер спрашивает полпреда, чувствует ли СССР себя угрожаемым и думает ли, что его интересы задеты на каком-либо участке.

Полпред отвечает, что СССР вообще заинтересован в устранении угрозы войны и разрешении создавшегося положения. Специально же задетыми себя на каком-либо участке мы не чувствуем.

Вайцзеккер замечает, что, по его впечатлению, СССР вообще относится к происходящему спокойней, чем Англия и США. В частности, советская пресса ведет себя в отношении Германии гораздо корректней и спокойней, чем англо-американская.

В свою очередь Вайцзеккер спрашивает, как ведет себя, с нашей точки зрения, германская печать. Согласны ли мы с тем, что она также стала корректней…

Я указываю Вайцзеккеру, что хотя количественно германская пресса стала допускать, быть может, меньше выпадов, но по качеству эти выпады ничуть не ослабли и не создают впечатления об изменении линии германской прессы. Я напоминаю В(айцзеккеру(о недавней передовице «Ф. Б.», содержавшей грубое оскорбление т. Сталина.

Вайцзеккер разводит руками и вздыхает…

Полпред ставит вопрос, как смотрит Вайцзеккер на перспективы отношений между СССР и Германией.

Вайцзеккер (шутливо) — Лучше, чем сейчас, они быть не могут… Затем, спохватившись и переходя на более серьезный тон: Вы знаете, у нас есть с Вами противоречия идеологического порядка. Но вместе с тем мы искренно хотим развить с Вами экономические отношения.

Полпред, сообщив о своем предстоящем отъезде в Москву, выражает сожаление, что Вайцзеккер не будет у нас на приеме 18.IV.

Вайцзеккер говорит, что он крайне хотел бы быть, но день его целиком заполнен. Приезжает Гафенку и т. п.

Полпред говорит, что понимает его, т. к. в Москве сам бывает очень занят.

Примечание. Характерно, что в беседе ни одним словом не был затронут вопрос об обращении Рузвельта, сделанном накануне.

Беседу записал Астахов».

В дальнейшем Астахов ведет беседы уже сам. 6 мая он пишет Молотову:

«Секретно

Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович,

Основными темами немецкой печати, а также разговоров, которые приходится вести здесь с иностранными (в том числе немецкими) собеседниками, являются в данное время

1) смена наркома иностранных дел и

2) перспективы германо-польского конфликта в связи с вопросом о Данциге.

Что касается первой темы, то мне нечего прибавить к тому, что отмечено в моих дневниках и в телеграфных сообщениях. Поскольку разговоры на эту тему с англичанами и французами здесь являются, несомненно, лишь отражением разговоров, ведущихся в Лондоне и Париже, вряд ли стоит на них особо останавливаться. Что же касается немцев, то, не скрывая своего интереса к происшедшей перемене и пытаясь преимущественно путем подбора цитат из англо-французских газет и корреспонденций из Лондона и Парижа создать впечатление о вероятности поворота нашей политики в желательном для них смысле (отход от коллективной безопасности и т. п.), они, за единичными исключениями, воздерживаются от непосредственной оценки и предпочитают ограничиваться изложением фактических данных (подчас вымышленных), подаваемых, однако, в достаточно корректной форме. Довольно прилично (для здешних условий, конечно) была дана Ваша биография в официозе «Фелькишер Беобахтер», а также сообщение об отмене цензуры для инкоров. Обычно всякое сообщение о нас дается здесь с прибавкой грубой брани, от чего на этот раз пресса воздерживается».

К этой записи любопытный постскриптум:

«Прошу учесть, что я до сих пор не имею ни малейшего представления о сути наших переговоров с Англией и Францией, если не считать того, что вычитываю из англо-французской прессы, на которую полагаться опасно. Это ставит меня в исключительно трудное положение в разговорах с иностранными дипломатами, которые отлично подкованы и говоря с которыми постоянно рискуешь попасть впросак.

Астахов».

А вот запись беседы Астахова с приехавшим в Берлин послом Германии в СССР Шуленбургом.

«17 июня 1939 г.

Секретно

Ф. Шуленбург зашел ко мне в 12 час. 30 мин., предварительно позвонив по телефону из аусамта. Он начал с сообщения о том, что Хильгер (экономический советник) два дня тому назад уехал в Москву, повезя германский ответ на проект Микояна. Существенных разногласий, по его мнению, нет, за исключением вопроса о поставках и контрпоставках, т. е. о количестве советского сырья, подлежащего ввозу в Германию в порядке расчета по кредитуемым поставкам. Германия остро нуждается в сырье. Он, Шуленбург, не может без невероятных хлопот получить пару труб, необходимых для ремонта его дома. Между тем советская сторона предлагает слишком мало сырья, хотя желает получить в Германии весьма ценные вещи; Шуленбург надеется, однако, что Советское правительство пойдет на уступки в этой части и что проект Микояна не является в этом смысле окончательным. Что же касается остальных пунктов, то по ним разногласий не предвидится, их Шуленбург считает в общем приемлемыми. Вообще, если бы все зависело от германского правительства, то Шнурре выехал бы хоть сегодня. Но положение остается неясным. Молотов сказал Шуленбургу, что для успешных торговых отношений необходим политический базис, но развить и уточнить эти слова Шуленбургу не удалось. А это надо сделать. Сам Шуленбург считает, что обстановка для улучшения политических отношений налицо, германское правительство также признает наличие связи между политикой и экономикой. Надо все это выяснить и уточнить. Германское правительство сделало первый шаг в виде беседы Вайцзеккера со мной, и оно рассчитывало, что Советское правительство даст на это ответ. Смысл беседы Вайцзеккера совершенно ясен: это — стремление нащупать почву для дальнейших разговоров. Все в аусамте ждут, что Вы (т. е. я. — Г. А.) сообщите им этот ответ…

Я сказал Шуленбургу, что, по моим сведениям, ответ нарком собирался дать в Москве. Кроме того, частично он содержался в речи наркома. На это Шуленбург ответил, что в Москве ответа до сих пор дано не было. Правда, он сам с тех пор с наркомом не виделся. Впрочем, если бы он знал, что Молотов намерен сообщить ему ответ, он, вероятно, сейчас же выехал бы в Москву. Он просил меня уточнить, надо ли понимать мое объяснение в том смысле, что именно Молотов собирается беседовать на эту тему с ним, Шуленбургом, или это собирается сделать Потемкин. Я сказал, что это мне не известно, мне сообщили лишь, что ответ должен быть дан в Москве.

Далее Шуленбург принялся настойчиво убеждать меня в том, что обстановка для улучшения отношений созрела и дипломаты обеих стран должны содействовать успеху начавшегося процесса. Вынув из кармана запись беседы Вайцзеккера со мной, сделанную на бланках аусамта, он стал вкратце повторять сказанное мне Вайцзеккером, как бы проверяя, верно ли я все усвоил, а также добавляя и развивая сказанное Вайцзеккером. (Надо сказать, что в записи Вайцзеккер выражается более категорично по вопросу об улучшении отношений с нами, чем в беседе, которая изобиловала оговорками. — Г. А.) Просмотрев текст беседы и прочтя некоторые выдержки из него, Шуленбург стал уверять, что германское правительство серьезно хочет улучшить отношения, но не знает, как это сделать. Оно не решается прямо ставить вопрос об этом, опасаясь нарваться на афронт, отказ, но наличие такого желания несомненно. Да оно и понятно, ведь никаких противоречий с СССР у Германии нет. С другими странами приходится говорить о территориальных, экономических и прочих претензиях. Здесь же все по существу, ясно и урегулировано. Надо лишь впрыснуть новый эликсир в то, что фактически существует. Именно таково желание германского правительства, и поэтому все в аусамте ждут ответа на вопросы, поставленные мне Вайцзеккером.

Согласившись с Шуленбургом об отсутствии у нас с Германией серьезных коренных противоречий и повторив ему то, что я сказал Вайцзеккеру о совместимости идеологических противоречий с хорошими дипломатическими отношениями, я заметил лишь, что опасения германского правительства нарваться на афронт, заговорив об улучшении отношений с нами, нельзя считать обоснованными. Каково бы ни было наше отношение к конкретным вопросам, которые могут быть нам поставлены с германской стороны, Советское правительство никогда не встречает плохо инициативу к улучшению отношений, откуда бы таковая ни исходила; опасаться, что мы злоупотребим подобным эвентуальным шагом германского правительства, не следует. Мы имеем больше оснований для скептицизма, т. к. считаем (я привел примеры), что ухудшение отношений, последовавшее за приходом Гитлера к власти, создалось исключительно по инициативе германской стороны. Естественно поэтому, что у нас считают, что инициатива к улучшению должна исходить от Германии (все это я говорил, подчеркивая, что это лишь мои предположения, т. к. никаких прямых указаний у меня нет).

Шуленбург сказал, что он отлично понимает мотивы, которыми могут руководствоваться у нас, недоверчиво относясь к германским намерениям улучшить отношения. Он уверял, однако, что эти намерения достаточно серьезны. С Гитлером он, правда, не видался, но долго говорил с Риббентропом, который в точности отражает настроения фюрера. Прося меня быть конфиденциальным, Шуленбург передал следующие сентенции Риббентропа: «Англии и Франции мы не боимся. У нас мощная линия укреплений, через которую мы их не пропустим. Но договориться с Россией имеет смысл». Шуленбург считает, что Гитлер думает именно так. Сам Шуленбург хотел уже ехать в Москву, но Риббентроп задержал его в расчете на то, что его захочет повидать фюрер».

В «дневнике» наиболее подробно воспроизведена встреча Астахова, состоявшаяся 26 июля 1939 года в отдельном кабинете известного берлинского ресторана «Эвест». С советской стороны на ней были Астахов и заместитель торгпреда Бабарин, с немецкой — Карл Шнурре и молодой сотрудник экономической референтуры Вальтер Шмид. Такая «парная» структура была принята: она позволяла более полно и быстро записать содержание беседы. Длилась она более трех часов. К сожалению, положение сторон было различным. Шнурре имел точные указания Риббентропа и Вайцзеккера, Астахов же — никаких. Он руководствовался лишь здравым смыслом, желая получить наиболее полное представление о немецких намерениях. Было лишь известно, что в Москве позитивно отнеслись к немецким уступкам в торгово-кредитных делах.

Сперва речь шла о делах торговых. Шнурре продолжал давний торг, говоря о нехватке у Германии цветных металлов. Сам по себе торговый договор, заметил он, особой экономической ценности не имеет, и Германия стремится к нему из-за политических соображений. К их изложению он сразу перешел.

— Руководители германской политики исполнены самого серьезного намерения нормализовать и улучшить отношения. Германия открывает дверь для разговоров на эту тему…

Шнурре назвал конкретные темы: Прибалтика, Польша, Румыния, где Германия готова отказаться от «всяких посягательств», как она отказалась от идеи создания Карпатской Украины. Более того, речь может идти о самом широком аспекте, а именно: о том, чтобы СССР не становился на сторону Англии и Польши. Главный враг Германии — Англия, не желающая вернуть бывшие немецкие колонии. С Польшей примирения быть не может, Данциг должен быть возвращен.

Шнурре повторил уже знакомую Астахову формулу Вайцзеккера, согласно которой для СССР в «германской лавке есть все товары». Астахов переспросил:

— А какие могут быть гарантии, что подобные высказывания являются не личной точкой зрения Шнурре, а отражают настроения высших сфер?

— Нежели вы думаете, — ответил Шнурре, — что я стал бы говорить вам все это, не имея на это прямых указаний свыше? Именно такой точки зрения придерживается Риббентроп, который в точности знает мысли фюрера. Мы готовы дать любые гарантии.

Тут он перешел в контратаку:

— Сочувственный резонанс с нашей стороны обеспечен. Наоборот, сейчас мы не находим резонанса у вас.

Здесь Астахов в дневнике заметил, как «почувствовал, что беседа начинает заходить слишком далеко». Он перевел разговор на другие темы. Но он заверил Шнурре, что подробно сообщит обо всем в Москву. Действительно, он не имел полномочий тогда давать обещания — Москва пока молчала.

Вот очередная загадка: Астахов регулярно информировал Москву (то есть Молотова и Сталина) о германских предложениях — от улучшения торговых отношений до практического раздела сфер влияния в Центральной и Юго-Восточной Европе. Но Москва молчала. В директивах Молотова не было ни слова об этом — не было вплоть до 28-29 июля, когда нарком впервые одобрил «рецептивное» поведение поверенного в делах, а затем поручил выяснить подробности германских предложений. Позднее Астахову сообщили, что собственно переговоры будут вестись в Москве, то есть самим Молотовым с послом Шуленбургом. Немногим раньше из Москвы пришло одобрение и торговых переговоров, поскольку немецкая сторона согласилась на советские предложения, включая список военных заказов для советской оборонной промышленности.

Вот решающий этап: запись Астаховым беседы 2 августа с Вайцзеккером и Риббентропом.

«2 августа 1939 г.

Секретно

Закончив свое сообщение о лицах, которые склонны принять приглашение на сельскохозяйственную выставку, и слегка извинившись за задержку, которая получилась в этом вопросе, Вайцзеккер сказал, что Шнурре сообщил ему о нашей беседе, чем он, Вайцзеккер, весьма удовлетворен. Вайцзеккер слышал также, что торговые переговоры развиваются успешно. Я подтвердил, что, по моему впечатлению, наше последнее предложение настолько далеко идет навстречу немецким пожеланиям, что у немецкой стороны есть все основания пойти на соглашение. Вайцзеккер, заметив, что он вообще настроен оптимистически, неожиданно добавил, что случайно сейчас в своем кабинете находится Риббентроп, который желал бы меня видеть. Получив мое согласие, он тотчас же вывел меня из кабинета в приемную (другим концом примыкающую к кабинету министра), что-то сказал одному из чиновников и затем простился со мной, предложив обождать некоторое время одному в приемной. Через две-три минуты ко мне подошел один из чиновников и провел меня в кабинет Риббентропа. Последний довольно величаво, но любезно поздоровался со мной, вспомнил, что я был у него вместе с т. Мерекаловым во время первого визита полпреда, хотя тогда он не знал, что я советник (переводчики обычно имеют небольшой ранг). Далее он приступил к монологу, продолжавшемуся свыше часа, причем моя роль сводилась главным образом к выслушиванию. Мне едва удалось вставить несколько реплик и замечаний.

Риббентроп начал с выражения своего удовлетворения по поводу благоприятных перспектив советско-германской торговли. Он вспомнил, что раньше германская торговля в СССР достигла весьма больших размеров. К этому имеются все основания. «Ваша страна производит много сырья, в котором нуждается Германия. Мы же производим много ценных изделий, в которых нуждаетесь вы». На мое замечание, что мы являемся не только аграрной страной, но имеем и высокоразвитую индустрию, которая потребляет наше сырье, он ответил: «Конечно, это так. Но все же у вас остается много сырья на экспорт. Кроме того, при помощи новой техники вы можете поднять добычу сырья на еще большую высоту, чем раньше. Поэтому предпосылки развития торговли между нашими странами налицо. Шнурре говорил мне о беседе, которую имел с Вами. Мы вообще в курсе подобных бесед. Я также хотел бы подтвердить, что в нашем представлении благополучное завершение торговых переговоров может послужить началом политического сближения. До последнего времени в наших взаимоотношениях накопилось много болячек. Они не могут пройти внезапно. Для рассасывания их нужно время, но изжить их возможно. 25 лет тому назад началась мировая война. Основная причина ее заключалась в том, что Англия хотела отнять у Германии мировые рынки. Русский царь пошел вместе с Англией и в результате поплатился троном. Мы считаем, что для вражды между нашими странами оснований нет. Есть одно предварительное условие, которое мы считаем необходимой предпосылкой нормализации отношений, — это взаимное невмешательство во внутренние дела. Наши идеологии диаметрально противоположны. Никаких поблажек коммунизму в Германии мы не допустим. Но национал-социализм не есть экспортный товар, и мы далеки от мысли навязать его кому бы то ни было. Если в Вашей стране держатся такого же мнения, то дальнейшее сближение возможно».

Воспользовавшись моментной паузой, я заметил, что могу вполне определенно заверить министра, что мое правительство также считает взаимное невмешательство во внутренние дела одной из необходимых предпосылок нормальных отношений и никогда не считало разницу идеологий и внутренних режимов фактом, несовместимым с дружественными внешнеполитическими отношениями. Риббентроп, подчеркнув, что он с удовлетворением принимает это сообщение к сведению, продолжал:

«Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться. В этом я глубоко уверен. (Это Риббентроп повторил в различных выражениях несколько раз.) Я не знаю, конечно, по какому пути намерены идти у вас. Если у вас другие перспективы, если, например, вы считаете, что лучшим способом урегулировать отношения с нами является приглашение в Москву англо-французских военных миссий, то, конечно, дело ваше. Что касается нас, то мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой. Мы уверены в своих силах (с подчеркнутой аффектацией). Не будет такой войны, которую проиграл бы Адольф Гитлер.

Что же касается Польши, то будьте уверены в одном — Данциг будет наш. По моему впечатлению, большой затяжки в разрешении этого вопроса не будет. Мы не относимся серьезно к военным силам Польши. Поляки сейчас кричат о походе на Берлин, о том, что Восточная Пруссия — польская земля. Но они знают, что это вздор. Для нас военная кампания против Польши дело недели — десяти дней. За этот срок мы сможем начисто выбрить Польшу. Но мы надеемся, что в этом не будет необходимости».

Вернувшись к исходной теме разговора о наших отношениях, он сказал, что, вероятно, в этом же духе Шуленбург будет беседовать с Молотовым, но со своей стороны он, Риббентроп, просил бы меня передать все сказанное им в Москву, причем он желал бы знать на этот счет мнение Советского правительства. Он добавил, что не считает необходимым особенно торопиться, проявлять излишнюю спешку, поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений.

Я обещал выполнить его просьбу о передаче всего сказанного в Москву, добавив, что не сомневаюсь в том, что мое правительство готово приветствовать всякое улучшение отношений с Германией. Однако, за исключением последних недель, мы ничего, кроме враждебных заявлений, от германского правительства не слышали, сейчас как будто намечается поворот, но все же ничего определенного, конкретного, кроме общих пожеланий, мы не слышим. Между тем мне хотелось бы знать, и я думаю, это было бы интересно Москве, в каких именно формах мыслит германское правительство это улучшение отношений и имеет ли оно какие-либо конкретные предложения на этот счет.

На это Риббентроп ответил, что, прежде чем говорить о чем-либо конкретно и делать конкретные предложения, он хотел бы знать, желает ли Советское правительство вести вообще какие-либо разговоры на эту тему. Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, какие следует предпринять. В частности, он хотел бы остановиться и на одном конкретном вопросе. Почти полгода тому назад он дал указание германской прессе прекратить нападки на СССР. Мы, вероятно, обратили на это внимание. Позиция германской прессы в отношении СССР радикально переменилась. Однако он, Риббентроп, не имеет впечатления, чтобы позиция советской прессы изменилась соответственно в том же направлении. Он считает, что если СССР действительно хочет улучшения отношений, то это должно найти отражение в советской прессе. Кроме того, он исходит из того, что СССР не намерен вести политику, которая шла бы вразрез с жизненными интересами Германии.

По поводу прессы я заметил, что наша пресса в отношении Германии, как государства, так и ее руководителей, всегда вела себя корректно и поэтому ей не приходится особо менять свою позицию. («Но все же…» — прервал меня Риббентроп.) Что касается второго замечания, то оно допускает весьма широкое толкование и без уточнения вряд ли сможет быть принято в качестве предпосылки улучшения отношений.

Риббентроп указал, что он не намерен придавать этому замечанию широкое толкование, но считает естественным, что при дружественных отношениях одно государство не станет вести политику, в корне противоречащую жизненным интересам другого. Впрочем, обо всем этом можно поговорить впоследствии. Сейчас же ему важно знать, интересуется ли вообще Советское правительство подобными разговорами. В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь, либо в Москве. Не надо понимать его в том смысле, что германское правительство хочет спешить и впрягать телегу впереди коня.

Далее он предупредил, что мы должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских. Стремясь, по-видимому, сказать что-либо приятное, он заметил, что хотя нашей страны не знает, а в странах так называемых «западных демократий» провел много лет, но ему кажется, что германцам с русскими, несмотря на всю разницу идеологий, разговаривать легче, чем с «западными демократиями». Кроме того, ему и фюреру кажется, что в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счет интернационального, и если это так, то это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР.

Скажите, г-н поверенный в делах, — внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, — не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным? Это вопрос, который наиболее интересует фюрера…

Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Риббентроп выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Далее он снова повторил свою просьбу сообщить все Вам и уведомить его, считает ли Советское правительство желательным более конкретный обмен мнениями. Уже прощаясь, подчеркнул, что считает необходимым соблюдать конфиденциальный характер подобных бесед и не допускать ни малейшей сенсационности. Затем подчеркнуто вежливо проводил до самой двери, еще раз пожелав всего лучшего.

Астахов.»

Так Астахов продолжал вести свой несуществующий «дневник», пока не был отозван в Москву 19 августа — на самом пороге подписания пакта.

Теперь Астахов стал не нужен — Сталин взял все в свои руки. Вернувшись в Москву, Астахов установил, что в его ведомстве им никто не интересуется. Нарком Молотов принял его чисто формально, обещанный разговор по существу так и не состоялся. Астахов собирался писать о работе в Германии самому Сталину, но до этого дело не дошло: дипломат был уволен из Наркоминдела и с трудом нашел себе место в Музее народов Востока. Здесь к нему интерес проявило другое ведомство: 27 февраля 1940 года он был арестован.

Нередко исследователи задавались вопросом: а какую роль в подготовке пакта сыграло всемогущее ведомство Берии? Конечно, с горькой иронией можно сказать, что его роль была традиционной ролью палача. Как был расстрелян «пионер» советско-германского сближения Давид Канделаки, так и Георгий Астахов — был арестован, судим и осужден….Следственное дело Астахова за номером 1089 невелико — во всяком случае, та часть, которую в архиве ФСБ показывают исследователям. Она весьма скудна: после ареста в феврале 1940 года Астахову предъявили обвинение в участии в антисоветском заговоре и работе «на иностранные разведки». Астахов виновным себя не признал. После допросов в зловещей Сухановской тюрьме (его допрашивали 25 раз!) в 1941 году появилась новая, «уточненная» версия: работа на… польскую разведку. Видимо, чекисты сочли это блестящей находкой. Польского государства уже не существовало, можно было свободно фантазировать. В июле 1941 года состоялся суд. Ни в чем не повинный Астахов получил 15 лет. Он умер в лагере в феврале 1942 года.

Как явствует из писем и заявлений Астахова, его нещадно пытали и били. Но он упорствовал в своей правоте, о чем не раз писал в вышестоящие инстанции и лично наркому Лаврентию Берии. Это трагические документы. Но из них выясняется одно немаловажное обстоятельство переговоров 1939 года (кстати, на процессе об этом периоде вообще не говорилось ни слова). В письмах ЦК и наркому Берии Астахов требовал справедливости. Наркому он пытался напомнить, что «обеспечил полную тайну переговоров с Германией с 1939 года» (письмо от 29 мая 1940 года). Более того, он напоминал наркому, что ему, Астахову, пришлось работать «под наблюдением» Берии.

Под наблюдением Берии? За этим словом стоит больше, чем «общий надзор» НКВД за всем, что творилось в Советском Союзе. Дело в том, что в те времена резидентура НКВД в Берлине была практически выведена из строя. Опытный разведчик Борис Гордон был отозван и репрессирован, молодые сотрудники не были пригодны к серьезным делам. Установив прямой контакт с Астаховым, Берия сразу оказывался прямым участником важных событий. Тем более что Берия лично знал Астахова с давних времен, когда тот был представителем НКИД в Закавказье. Конечно, Астахов не мог отказаться от столь «высокого покровительства». В письме наркому Астахов даже упоминает, что он был на приеме у Гитлера — доселе не известный эпизод подготовки пакта, свидетельств о котором не осталось. Если они и были, то, видимо, шли в Москву через Берию, а не через дипломатическую службу.

Безусловно, не наивностью Астахова можно было объяснить его поведение. Для него Берия обладал таким же авторитетом, как и его непосредственный шеф Молотов. Наивной была лишь надежда отчаявшегося узника на то, что Лаврентий Берия вспомнит о роли Астахова. Если и вспомнил, то лишь для того, чтобы сгноить в лагере автора прошения, который слишком много знал. Так и случилось.