1. РАСКРУЧИВАНИЕ СИСТЕМЫ МАССОВОГО НАСИЛИЯ

1. РАСКРУЧИВАНИЕ СИСТЕМЫ МАССОВОГО НАСИЛИЯ

К настоящему времени издано большое количество разнообразной литературы о репрессиях: воспоминания, документальные публикации, исследовательские работы. Однако после того, как произошло определенное насыщение фактами в этой области, стал особенно ощущаться недостаток концептуального объяснения. Даже документальные публикации при всей их неоспоримой важности не проясняют смысла репрессий, происходивших в 1930-е гг. Найти ответ в официальных документах власти невозможно, потому что она не только не раскрывала мотивов принятия решений, а, наоборот, тщательно маскировала подлинную подоплеку своих действий. В «традиционном-неменяющемся», по выражению М.К. Мамардашвили, российском обществе власть решала свои собственные задачи – «власть ради власти, сама себя обслуживающая и воспроизводящая, а не ”civil service” (общественная служба)»[999]1. Тайный механизм действия сталинской власти способствовал развитию гигантского отчуждения этой власти от народа. Однако такое отчуждение в российском обществе дало обратный эффект – несмотря на огромные лишения и гибель миллионов людей, в обществе отчетливо наблюдалась сакрализация власти. Именно так, как верно заметил историк В.П. Булдаков, «осуществляется утверждение незыблемости властного начала на психологическом уровне», а «всякий человек власти, на совести которого тысячи жертв (в случае со Сталиным – миллионы – И.П.), автоматически перемещается из мира уголовного в сферу исторического величия»[1000]2.

Еще во времена Сталина родилось представление о том, что он не знает о творящемся беззаконии, что все это дело рук местных начальников и прежде всего органов НКВД, которые якобы вышли из-под контроля партийных органов. Сталин не только намеренно поддерживал это представление, но и способствовал его укреплению. В литературе уже не раз говорилось о демонстративном возвеличивании личности наркома внутренних дел Н.И. Ежова и его ведомства в 1937–1938 гг. – он получил все возможные награды и звания, занимал сразу несколько ключевых постов (секретарь ЦК, председатель КПК, нарком внутренних дел, с октября 1937 г. кандидат в члены Политбюро). Именем Ежова назывались города, предприятия, колхозы[1001]3. Такими целенаправленными манипуляциями вокруг фигуры Ежова в сознании народа укреплялась уверенность в его персональной ответственности за все происходящее в стране.

Не случайно, опять-таки по прямому указанию Сталина, был проведен январский 1938 г. пленум ЦК, который принял постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков»[1002]4. Решение этого пленума было широко распропагандировано, в то время как об утвержденном Политбюро через десять дней после пленума, 31 января 1938 г., предложении НКВД о дополнительных разнарядках на репрессии знали лишь те, кому оно было адресовано для исполнения[1003]5. Сталин не только сознательно дезориентировал современников, но и по-своему запутывал будущих историков, когда демонстративно отсутствовал в декабре 1937 г. на торжественном собрании, посвященном 20-летию органов ВЧК – ОГПУ – НКВД, на котором Ежов был «героем дня». Намеренно инициировалось также постановление СНК и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», утвержденное Политбюро 17 ноября 1938 г., когда основная цель массовых репрессий была достигнута. Вслед за этим постановлением в сталинских традициях последовала отставка Ежова – сначала он был перемещен на второстепенную должность наркома водного транспорта, а затем арестован и 4 февраля 1940 г. расстрелян. В результате сталинской пропаганды в сознании народа надолго закрепилось понятие «ежовщина», с которым связывалось объяснение репрессий 1937-1938 гг.

Однако человека, живущего в начале XXI в., вряд ли удовлетворят и более современные объяснения: что репрессии были осуществлением злой воли Сталина, уничтожавшего своих политических противников с целью укрепления режима личной власти, или результатом его патологической подозрительности, или что репрессии – неотъемлемая часть жестокого политического режима. Недостаточен также вывод о том, что «для поддержания всякой авторитарной политической системы, равно как и всякой системы административно-директивного хозяйствования, нужна... своего рода "подсистема страха"»[1004]6. Утверждения о психосоциальной неизбежности усиления репрессивности режима, о терроре как «своеобразном зеркале социально-исторического подсознания» тоже акцентируют внимание только на одной стороне проблемы, оставляя в тени вопрос о действиях власти. Можно, конечно, рассуждать о том, что «террор подготовила раскрестьяненная молодежь, оказавшаяся у конвейера индустриализации», а Сталину отводить лишь роль «подвыпившего сельского попика, вообразившего себя господом Богом»[1005]7, но что делать с контекстом эпохи, сквозь который все время как бы проглядывает лик главного режиссера, удовлетворенного тем, что ему удалось обмануть даже такого профессионального историка, как В.П. Булдаков?!

В случае со Сталиным мы имеем дело не просто с жестоким правителем. «Ведь каким бы жестоким традиционный деспот ни был, – как справедливо заметил философ Ю.П. Сенокосов, – его жестокость не выходила за рамки его личного произвола и не подрывала основы существующего уклада жизни. Он мог быть коварным в отношении своих подданных и соседей, мог грабить и убивать, но он не осмеливался разрушать вековые навыки крестьянского труда (как это произошло в Советской России), не посягал на сложившуюся систему жизненных представлений народа, поскольку знал, что это неизбежно грозит самим устоям его власти и государства. Иначе говоря, какими бы жестокими его действия ни были, их всегда можно как-то объяснить в рамках того рационального способа, каким вообще человек как конечное и злое существо способен устраиваться и жить. А как объяснить или, вернее, понять, хотя бы из идеи государственной целесообразности, тот масштаб и характер репрессий, что были совершены в СССР во времена Сталина? Оправдать то нескончаемое число жертв (что уже само по себе звучит дико), которые были принесены якобы во имя будущего? Способен ли на это хоть один нормальный ум?»[1006]8.

В том то и дело, что объяснить репрессии, как и вообще сталинский период российской истории, с позиции общих закономерностей мирового развития в те годы, как частный случай общего процесса модернизации, как результат нормального исторического развития, хотя и характеризующегося чередованием наступления и отступления «чрезвычайщины», невозможно. Сталинские преобразования, как и события 1917 г., не только не были результатом поступательного исторического развития России, пусть и «догоняющего», а имели принципиально иной характер. Примитивные представления о социализме, которые сложились в головах немногих большевистских лидеров, были навязаны миллионам людей. Слово «навязать» означает в русском языке «принудить, заставить принять», что как раз и предполагает насилие.

Понимание сталинских репрессий затрудняется еще и тем важнейшим обстоятельством, что в 1930-е гг. действия власти совпадали с архаичными представлениями большей части населения России. «Русские люди, повязанные на протяжении веков системой крепостной зависимости, действительно верили, что на земле правят злые силы, добрые же силы ждут Града грядущего, царства справедливости. И именно эти их ожидания, не укорененные в духе Евангелия и лишенные рационального начала, нашли спустя 60 лет после отмены крепостного права свое естественное разрешение в идее построения коммунистического общества. Оставалось лишь направить эти ожидания в соответствующее русло, что и сделали большевики на основе разработанной ими идеологии и репрессивных государственных институтов»[1007]9.

Однако, как уже говорилось выше, к концу жизни Ленин пришел к выводу о невозможности «загнать население в новый строй силой». Сталин же, наоборот, после проведения в жизнь своих идей «диктатуры партии» и «автономизации» – создания унитарного государства под названием «СССР» – укрепился в уверенности о возможности «насаждения» социализма. Представления Сталина о строительстве социализма путем «революции сверху», которая предполагала насилие как основной способ действия власти, и стали претворяться в жизнь.

Решение задачи построения социализма в одной, отдельно взятой стране, осуществлялось на основе, которая была уже подготовлена предшествовавшими событиями до и особенно после 1917 г., когда не только идея, но и практика революционного насилия во имя установления социальной справедливости сначала всячески поддерживалась и разжигалась большевистской властью, а потом была использована ею для своего укрепления. Сталинские репрессии явились продолжением тех политических репрессий, которые начались сразу же после Октябрьского переворота с декрета СНК от 28 ноября 1917 г., объявлявшего партию кадетов партией врагов народа. Пик этих репрессий приходится на период после принятия 5 сентября 1918 г. декрета «О красном терроре». Целью террора, как известно, было не только уничтожение политических противников и антисоветски настроенной интеллигенции, но и «очистка» российской земли от так называемых эксплуататорских классов – буржуазии и помещиков. Российская историография пока не дала определенного ответа на вопрос о численности этих слоев населения, подлежавших ликвидации. Называется примерная цифра 4–5 млн. человек (без сельской буржуазии)[1008]10.

При всем нравственном неприятии террора и в ленинский, и в сталинский периоды российской истории необходимо видеть между ними различие. Красный террор явился следствием революции и проводился в условиях гражданской войны, когда шло взаимное уничтожение различных социальных сил. «Мне пришлось многое видеть и раньше, – говорил Бухарин, – в 1919 году, когда я выступил за ограничение прав Чека на расстрелы, Ильич провел решение о посылке меня представителем Политбюро в коллегию ВЧК с правом вето. "Пусть сам посмотрит, – говорил он, – и вводит террор в рамки, если это можно... Мы все будем только рады, если ему это удастся!" И я действительно такого насмотрелся – никому не пожелаю... Но 1919 год ни в коей мере не идет в сравнение с тем, что творилось в 1930–1932 гг. Тогда была борьба. Мы расстреливали и нас расстреливали и еще хуже... А теперь шло массовое истребление совершенно беззащитных и несопротивляющихся людей – с женами; с малолетними детьми...»[1009]11. Вне всякого сомнения, гражданская война явилась апогеем разнузданного революционного насилия[1010]12. Безусловно и то, что она оказала необратимое деморализующее воздействие как на психологию членов правящей партии, так и на сознание народа. Однако сталинский террор невозможно объяснить, а тем более оправдать прагматикой революции – он проводился в мирное время и не был вызван никакими объективными потребностями общественного развития.

Наступление на кулака в январе 1928 г., давшее сигнал новому витку насилия, явилось способом решения задач, поставленных властью. Не случайно, по словам одного из секретарей Сибкрайкома ВКП(б) Р.Я. Кисиса, «значительная часть деревенских ячеек в начале кампании просто растерялась, оказалась на распутье, сразу не поняла, в чем дело: не то военный коммунизм вводится, возвращаются времена разверстки, не то мы идем на расширение нэпа в деревне». Дальнейшие слова Кисиса свидетельствовали о мере его понимания происходящего: «Оказалось, что это есть усиление нашего регулирования и планирования, нашего экономического воздействия на деревню, в меру роста наших социалистических командных высот как основных рычагов этого планирования»[1011]13. Наивное «оказалось» упирается здесь в два существенных слова «усиление» и «командных». Эти слова из приказов «сверху» на своем примитивном уровне функционеры сталинской власти – от местных секретарей до членов Политбюро – понимали вполне адекватно.

Последующие шаги в этом направлении известны – ноябрьский 1929 г. пленум ЦК принял решение о развертывании сплошной коллективизации и на ее основе ликвидации кулачества как класса; 27 декабря 1929 г. на конференции аграрников-марксистов Сталин публично провозгласил лозунг перехода от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса; 5 января 1930 г. появляется постановление ЦК ВКП(б) о темпе коллективизации; 30 января – постановление Политбюро «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» и призыв проводить политику ликвидации кулачества как класса «со всей той настойчивостью и последовательностью, на которую только способны большевики»[1012]14.

Трагедия крестьянства, ставшего жертвой насилия со стороны власти, к настоящему времени достаточно подробно описана в литературе. В борьбе с крестьянством оттачивалась сталинская практика выделения «категорий» и «квот» на репрессии. Все хозяйства, которые были определены как кулацкие, подразделялись на три категории: кулаки 1-й категории, так называемый контрреволюционный актив, направлялись в основном в тюрьмы и лагеря, а члены семей выселялись в отдаленные районы. Еще до этого постановления многие кулаки были отправлены в лагеря по постановлению СНК РСФСР от 19 ноября 1929 г. По 1-й категории для Сибири устанавливалась квота в 5–6 тыс. человек, Украины – 15 тыс., Казахстана – 5–6 тыс., Северного Кавказа и Дагестана – 6–8 тыс., Центрально-Черноземной области – 3–5 тыс., Средней Волги – 3–4 тыс., Нижней Волги – 4–6 тыс., Белоруссии – 4–5 тыс., Урала – 4–5 тыс., т.е. 50–60 тыс. человек. Кулаки 2-й категории – крупные кулаки и бывшие полупомещики выселялись вместе с семьями в отдаленные районы страны, составив слой так называемых спецпереселенцев. Первоначальная разнарядка для Сибири была определена в 25 тыс. семей, Украины – 30–35 тыс., Северного Кавказа и Дагестана – 20 тыс., Казахстана – 10–15 тыс., Центрально-Черноземной области – 10–15 тыс., Дальневосточного края – 4 тыс. Кулаки 3-й категории также после раскулачивания изгонялись из родной деревни и расселялись в пределах района на необжитых землях. В дальнейшем эти «квоты» неоднократно пересматривались в сторону увеличения[1013]15.

Репрессии против кулачества позволили в короткий срок создать, а вернее, как говорил Сталин, «насадить» колхозы. Репрессии не только разрешили проблему создания неделимых фондов колхозов – основу их составила конфискованная у кулаков недвижимость, но и ускорили вступление остальных крестьян в колхозы. «...Зачем же долго возиться с крестьянином? – говорил 20 февраля 1930 г. на собрании партийной ячейки Института красной профессуры С.И. Сырцов (в это время уже председатель СНК РСФСР). – Намекни ему насчет Соловков, насчет того, что его со снабжения снимут, или заставь голосовать по принципу "кто за коллективизацию, тот – за Советскую власть, кто против коллективизации, тот – против Советской власти"»[1014]16. Колхозы теперь полностью подчинялись государству и, несмотря на хаос, текучесть кадров, бесхозяйственность и т.п., беспрекословно сдавали хлеб государству по символическим ценам, в 10–12 раз ниже рыночных. Хлеб вывозился из страны за границу даже в голодные 1932–1933 гг. Деньги, полученные от продажи хлеба, шли не только на покупку станков, но и новейших видов вооружения. В 1933 г. в одной Италии СССР закупил вооружения на сумму в один млрд. лир[1015]17.

       Однако насилие власти по отношению к крестьянству в начале 30-х гг. выразилось не только в широко известных постановлениях о темпе коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Все действия власти того времени являлись чрезвычайными, основывались не просто на принуждении, а на прямом насилии. Т.П. Коржихина поставила в этот ряд постановления ЦИК и СНК 1930–1932 гг. о борьбе со спекуляцией, о налогообложении кулаков, об ответственности за порчу сельхозтехники, о недоброкачественном ремонте подвижного состава и нарушении правил движения, о хищении почтовых отправлений и многие другие. Это и знаменитый закон от 7 августа 1932 г. «о пяти колосках» (о хищениях государственного, колхозного и кооперативного имущества), по которому только в течение первых пяти месяцев его применения в стране было осуждено 54 646 человек, из них  2 110 – к высшей мере наказания. Все перечисленные постановления заканчивались, как правило, словами о том, что ЦИКам республик предлагается дополнить свои уголовные кодексы новыми статьями, предусматривавшими в качестве меры наказания штрафы или лишение свободы на срок от 3 до 10 лет или высшую меру социальной защиты (расстрел) с конфискацией имущества. В этом же ряду находится и постановление ЦИК и СНК от 27 декабря 1932 г. о введении паспортной системы, обязательной прописке паспортов и образовании Главного управления рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ, которое обязано было установить паспортный режим для очистки городов «от укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов»[1016]18.

Надо сказать, что сталинская власть действовала с размахом. Только в течение зимы – лета 1933 г. в северных районах Западной Сибири предполагалось расселить новый контингент переселенцев численностью в один миллион человек. Правда, в этом случае она натолкнулась на протест местных властей, которые были готовы принять только около 300 тыс. человек[1017]19.

В предыдущей главе уже говорилось о том, что каждая хлебозаготовительная кампания в 1930-е гг. превращалась в боевую операцию. Особенно выделялись хлебозаготовки 1932/33 гг. Телеграмму Сталина серии «Г» от 9 ноября 1932 г., в которой излагалось решение Северокавказского крайкома ВКП(б), принятое по директиве ЦК о хлебозаготовках и севе на Кубани, и решение ЦК и ЦКК ВКП(б) о чистке сельских парторганизаций на Северном Кавказе, получили в числе других первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе и председатель крайисполкома Ф.П. Грядинский. В телеграмме предлагалось заносить на «черную доску» села «за явный срыв плана по севу и хлебозаготовкам, а в отношении этих станиц применять такие меры, как а) немедленное прекращение подвоза товаров и полное прекращение кооперативной и государственной торговли на месте и вывоз из кооперативных лавок всех наличных товаров; б) полное запрещение колхозной торговли как для колхозов, колхозников, так и единоличников; в) прекращение всякого рода кредитования и досрочное взыскание кредитов и других финансовых обязательств; г) проверка и очистка колхозных, кооперативных и государственных аппаратов органами РКИ от всякого рода чуждых и враждебных элементов; д) изъятие органами ОГПУ контрреволюционных элементов, организаторов саботажа хлебозаготовок и сева и т.д. и т.п.»[1018]20.

Эти меры не остались только на бумаге – по одному Северному Кавказу на «черную доску» было занесено более 400 колхозов по 68 районам (из 83), осуждено 6208 человек, из них 175 – расстреляно. На Украине только за ноябрь и первые пять дней декабря 1932 г. было арестовано 340 председателей колхозов, 750 членов правлений, 140 счетоводов, 265 завхозов и кладовщиков, 140 бригадиров, 327 партийных работников и 195 колхозников[1019]21.

Хотя власть всячески скрывала и отрицала факт массового голода в СССР в начале 1930-х гг., некоторые выводы из сложившейся ситуации ей все-таки пришлось сделать. 19 января 1933 г. был принят специальный закон о зернопоставках, настоящая суть которого излагалась в разосланном на места постановлении СНК и ЦК ВКП(б) от 20 июня 1933 г. за подписями Молотова и Сталина. С одной стороны, в постановлении осуждалась практика «наверстывать упущенное в порядке применения репрессий», с другой – формулировались меры, направленные на окончательное закрепощение крестьян в колхозах. С этого времени предусматривались уже «не хлебозаготовки старого типа, проводившиеся на основе не вполне определенных контрактационных договоров с крестьянством, а зернопоставки, основанные на твердом непререкаемом законе, обязательном к выполнению всеми колхозами и единоличниками. Это значит, что никакое уклонение от обязательств по сдаче зерна в срок не должно быть допущено ни под каким видом». Это постановление содержало порайонные нормы и сроки (месяц и дата) сдачи зерновых, порядок замены (или запрещение замены) одной культуры другой и т.п. Предусматривалось, что «колхозы, не выполнившие своих обязательств по сдаче хлеба государству в установленные настоящим постановлением календарные сроки, подвергаются через сельсоветы денежному штрафу в размере рыночной стоимости недовыполненной части обязательства, и сверх этого к этим колхозам предъявляется требование о досрочном выполнении всего годового обязательства, подлежащего взысканию в бесспорном порядке» (единоличники в аналогичном случае привлекались к судебной ответственности). Персональная ответственность за успешный ход поставок зерна возлагалась на прямых исполнителей директив Центра, т.е. «секретарей крайкомов и обкомов и председателей исполкомов краев и областей и председателей райисполкомов, а в селе – председателей сельсоветов, председателей правлений колхозов, секретарей колхозных ячеек, начальников политотделов МТС»[1020]22.

Тем не менее, в следующем 1934 г. снова возникли трудности с хлебозаготовками. Неурожай в степных районах Украины заставил уменьшить спущенный ей план и сделать ставку на Поволжье и Западную Сибирь. Положение, как всегда, было настолько серьезным, что в Сибирь, помимо разного рода уполномоченных, выезжали Молотов и Каганович. По телеграмме Молотова из Новосибирска 19 сентября 1934 г. Политбюро предоставило Эйхе «право давать санкцию на высшую меру наказания в Западной Сибири в течение сентября и октября месяцев»[1021]23. Постановлением от 2 ноября 1934 г. эти полномочия Эйхе были продлены до 15 ноября 1934 г., о чем Сталин сообщил ему лично в шифротелеграмме за своей подписью[1022]24.

Вслед за Молотовым за Урал направился Каганович, который, выступая 7 октября 1934 г. на заседании Челябинского областного комитета ВКП(б), сказал буквально следующее: «Репрессивным мерам надо дать определенное направление. Если вы хотите встрепенуть людей, вы должны создать напряжение, вы должны опубликовать один приговор с расстрелом, разъяснить его и тогда люди поймут, что мы с контрреволюцией умеем драться, что мы таких мерзавцев не будем иметь в живых... Сила власти – комбинированный удар: судебная репрессия, политическая, организаторская, экономическая и техническая – вот что значит пойти в атаку по-настоящему»[1023]25. Выступая 11 октября в Новосибирске на инструктивном совещании бригады, командированной ЦК ВКП(б) в Западную Сибирь для участия в хлебозаготовках, Каганович продолжил тему: «...Некоторая подавленность есть у людей от того, что мы их бьем. Сейчас не стоит разочаровывать их в том, что мы их бить не будем: будем бить, если плохо будут работать. Но лучше всего – это поднять людей, чтобы они лучше работали»[1024]26.

Однако иным способом, кроме репрессий, заставить работать крепостных колхозников на земле было невозможно. В боевых операциях под названием «хлебозаготовки», «сеноуборка», «хлебосдача» и т.д. участвовали не только непосредственные представители местной и центральной власти, но и органы суда, прокуратуры, ОГПУ. Органы суда и прокуратуры проводили судебно-карательную политику по делам, связанным с хлебоуборкой и хлебосдачей, регулярно предоставляя в партийные органы сводки под характерным названием «О работе прокуратуры ... по уборке и поставке зерна государству». Со своей стороны регулярные сводки представляли также местные органы ОГПУ. Вот названия некоторых спецсводок Полномочного представительства ОГПУ по Западной Сибири: «О ходе сеноуборки и закладки силоса по Западно-Сибирскому краю», «О колхозном строительстве в Западно-Сибирском крае», «О настроениях делегаток первого краевого съезда колхозниц-ударниц», «Сводка отрицательных фактов настроений в связи с предстоящей хлебосдачей» и т.д.[1025]27. В каждом полномочном представительстве ОГПУ (с 1934 г.– управлении НКВД) активно действовал экономический отдел, надзиравший за состоянием дел в промышленности и сельском хозяйстве и «раскрывавший» одну «контрреволюционную вредительскую организацию» за другой[1026]28.

Какова была цена, к примеру, одной хлебозаготовительной кампании 1934 г. в Западно-Сибирском крае, можно судить по следующим данным: только за период с 5 октября по 4 ноября 1934 г. было рассмотрено 180 дел, из них 158 по статье 58–14 Уголовного кодекса «за саботаж в хлебосдаче» и 22 дела по закону от 7 августа 1932 г. По этим делам проведено 108 показательных судебных процессов в сельской местности, 46 процессов – в районных центрах и 26 – в городах, причем выездными сессиями было охвачено одновременно 72 района. Эти процессы рассматривались властью как средство устрашения и своеобразное средство мобилизации населения на активное проведение хлебозаготовительной кампании. За этот период по статье 58–14 было репрессировано 779 человек, из них 194 с санкции Эйхе расстреляны, 225 получили по 10 лет лагерей, 113 – от 10 до 5 лет лагерей, 170 – срок от 5 лет до 1 года, остальные были приговорены к исправительно-трудовым работам без заключения в лагерь. Из 194 расстрелянных 78 были названы кулаками, 36 – социально-чуждыми, причем 30 из них являлись должностными лицами, 37 – единоличниками и 13 были колхозниками. По закону от 7 августа 1932 г. было репрессировано 140 человек, из них 46 – расстреляно[1027]29.

По имеющимся данным, осенью 1934 г., в Западно-Сибирском крае к суду по делам, связанным с хлебозаготовками, было привлечено 7962 человека[1028]30. Основанием для осуждения были обвинения не только в саботаже или хищении государственной собственности, но и в недоброкачественном ремонте сельскохозяйственных машин или их поломке, в плохом качестве уборки урожая, порче зерна и т.п.

1934 год не был каким-то особенным в этом отношении. Такими методами власть действовала и в предшествовавшие, и в последующие годы. Для сравнения: в том же Западно-Сибирском крае в 1933 г. было осуждено 15 694, в 1935 г. - 2829, в 1936 г. - 1371 человек[1029]31. Уменьшение числа осужденных свидетельствует лишь о том, что колхозники научились приспосабливаться к новой жизни.

Сталинская власть осознавала нежелание колхозников работать на государство. «...Имейте в виду, – наставлял 11 октября 1934 г. Каганович уполномоченных ЦК, командированных на проведение хлебозаготовительной кампании в Западную Сибирь, – что и косовица, и молотьба, и вся работа сейчас в деревне вовсе не носит характера страды (реплика Эйхе: крестьяне разучились страдовать). В Челябинской области я это видел, то же самое, вероятно, и у вас. Ссылки на то, что нет рабочей силы, нет лошадей, нельзя ли перенести сроки уборки. Если бы вопрос стоял о том, что все использовано до ниточки, – то надо было бы рассуждать, как поделить имеющиеся средства. Но беда в том, что колхозник работает на 40 % того, что он может дать. Действительно, даже честные колхозники разучились страдовать. Я пристыдил двоих:

– Как вам не стыдно, как вы работаете?

– Да ничего, работаем.

Скажите честно, разве так вы работали на своем клочке земли?

У него и глаза засветились: конечно, говорит, не так». Однако далее Каганович делает вывод, который только и мог сделать представитель сталинской власти: «Надо ставить вопрос политически. Надо сказать: мы знаем, что есть саботажники... наши позиции сильны, крепки политически, а колхозники нарушают закон, работают плохо, когда государство дает им и машины, и все. А они хлеба не желают сдавать государству...»[1030]32. Это означало снова действие путем репрессий. Круг замыкался – позитивных экономических стимулов в арсенале сталинской власти не было.

Только при постоянном вмешательстве партийного государства в хозяйственную жизнь, которое носило характер импровизаций и политических кампаний, могла существовать экономическая система во времена Сталина. У этой системы были свои «достоинства», которые и сегодня привлекают внимание некоторых политических сил. Она могла путем грабежа мобилизовать ресурсы на отдельном участке или направлении и сделать рывок, который, как правило, оплачивался не только снижением уровня жизни населения, но и прямыми человеческими жертвами. Поэтому советскую хозяйственную систему, как верно заметил еще в 1930 г. американский экономист К. Гувер, «невозможно анализировать и оценивать без эмоций»[1031]33.

Однако для сталинской власти эти «ошибки и недочеты» не имели практически никакого значения. Главным в процессе огосударствления сельского хозяйства был вопрос о том, какое количество сельскохозяйственной продукции, автоматически рассматриваемое уже в денежном выражении, окажется в распоряжении государства.

На сталинском языке это был «вопрос о товарности колхозно-совхозного зернового производства». В своем отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин произвел расчет товарности сельского хозяйства на 1938 г., взяв за основу цифровые выкладки известного статистика и экономиста B.C. Немчинова. Напомнив, что до Первой мировой войны деревня давала из расчета 26 % товарности производства около 1,3 млрд. пудов товарного зерна, Сталин, исходя из показателя товарности колхозно-совхозного производства в 1938 г. в 40 %, получил 2,3 млрд. пудов товарного зерна, т.е. на 1 млрд. больше, чем до войны. Полученным результатом он остался вполне удовлетворен, о чем свидетельствуют его слова на съезде: «Следовательно, высокая товарность совхозно-колхозного производства является его важнейшей особенностью, имеющей серьезнейшее значение для снабжения страны.

В этой именно особенности колхозов и совхозов заключается секрет того, что нашей стране удалось так легко и быстро разрешить зерновую проблему, проблему достаточного снабжения громадной страны товарным зерном»[1032]34.

В литературе проанализирован этот пассаж из доклада Сталина. Н.С. Симония заметил, что Сталин здесь «смухлевал». Когда он говорил о товарном зерне довоенного времени, то учитывал только внедеревенский объем продаж (о чем он на этот раз не упомянул). Оценка же товарного зерна в 1938 г., помимо государственных заготовок и государственных закупок, включала также и внутридеревенскую торговлю объемом до нескольких сотен пудов (только теперь в ней участвовали не индивидуальные хозяйства, а колхозники). Поэтому действительный разрыв в уровнях товарности хлеба до Первой мировой войны и в 1938 г., даже исходя из данных самого Сталина, должен быть приблизительно на 400 млн. пудов меньше. Но главное все же в другом. С политэкономической точки зрения Сталин сопоставлял не совсем сопоставимые вещи. Ежегодные государственные заготовки зерна по 1,6–1,8 млрд. пудов во второй половине 1930-х гг. не могли квалифицироваться как товарная продукция, так как изъятие ее у крестьян осуществлялось внеэкономическими способами, что и придавало всему делу ту легкость и быстроту, о которой говорил Сталин, не считая, очевидно, ни за труд, ни за время предпринимавшиеся его аппаратом в течение 11 лет разорение около 19 млн. крестьянских хозяйств, высылку и физическое истребление (голодом или расстрелом) многих миллионов людей и т.п.

Н.С. Симония обратил внимание еще на одно место в докладе Сталина. Согласно приведенным в нем данным, валовое производство зерна в стране с 1913 по 1938 г. выросло всего на 18,6 %. Согласно статистике за это же время население страны (в границах СССР до 17 сентября 1939 г.) увеличилось на 22,4 %. Получается, что в расчете на душу населения валовое производство зерна даже уменьшилось (примерно с 5,75 до 5,56 ц.). Но если этот показатель уменьшился, а выход зерна из деревни возрос (пусть и не на 1 млрд., как утверждал Сталин, а всего на 600 млн. пудов), то что это означало для крестьянства? Не что иное как ограбление. Н.С. Симония делает верный, хотя и неполный вывод: говоря об обеспечении страны зерном, Сталин имел в виду лишь городскую ее часть, т.е. менее одной трети ее населения. Остальные две трети в расчет просто не брались[1033]35. Незавершенность такого вывода состоит в том, что при этом не учитывался вывоз значительной части зерна за границу для обслуживания политических целей режима. Тогда проблематично обеспечение зерном и одной трети населения страны.

В литературе имеются также утверждения о неонэпе в 1932 г., которые основаны во многом на доверчивости историков к официальным документам[1034]36. Среди них – выступления партийных лидеров на XVII партийной конференции 30 января – 4 февраля 1932 г., конкретные постановления СНК и ЦК от 6 и 10 мая 1932 г. о развертывании колхозной торговли хлебом и мясной продукцией, постановление ЦИК и СНК СССР «О революционной законности» от 25 июня 1932 г. Однако все эти постановления имели пропагандистский характер, так как в действительности не были и не могли быть реализованы. Так, торговля хлебом с 15 января 1933 г. разрешалась колхозам, колхозникам и единоличникам только после выполнения государственного плана хлебозаготовок в масштабе областей, краев и автономных республик, а мясом – при условии выполнения централизованного плана скотозаготовок, а также после образования семенного и других фондов. А так как хлебозаготовители в основных зерновых районах выгребали из амбаров колхозов и колхозников весь урожай до последнего зерна, включая продовольственный и семенной фонды, то практически у последних не было шансов развернуть торговлю хлебом[1035]37. Как заявил один из колхозников: «На что такое постановление, когда торговать нечем»[1036]38.

Кроме того, майские постановления о развертывании колхозной торговли были фактически нейтрализованы известным постановлением ЦИК и СНК от 7 августа 1932 г. об охране социалистической собственности и принятым тогда же постановлением ЦИК и СНК «О борьбе со спекуляцией», о котором сам Сталин сказал, что оно «не страдает особой мягкостью» и что «такого закона не было и не могло быть в условиях первой стадии нэпа»[1037]39. Что касается результатов проведения в жизнь постановления ЦИК и СНК «О революционной законности» от 25 июня 1932 г., то об этом можно узнать из текста «Инструкции всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, Суда и Прокуратуры» от 8 мая 1933 г.: «Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов, председатели сельсоветов и секретари ячеек, районные и краевые уполномоченные... – все, кому только не лень и кто не имеет никакого права арестовывать». Положение обострилось настолько, что потребовалось специальное постановление Политбюро от 8 марта 1933 г. «О разгрузке мест лишения свободы» и грозный окрик в виде «Инструкции...» от 8 мая 1933 г., подписанной, как обычно, Молотовым и Сталиным, которая предусматривала определенное упорядочивание производства арестов и уменьшение числа заключенных с 800 до 400 тыс. человек[1038]40.

Рассуждения о неонэпе кажутся еще более неадекватными, если принимать во внимание весь контекст событий в стране, развернувшихся в связи с массовым голодом в основных хлебопроизводящих районах в 1932–1933 гг. В последующие годы власть неоднократно отступала и вновь наступала, но во всех случаях это были действия, обусловленные целями выживания и укрепления самой власти, а не заботой о положении трудящихся масс.

Кроме прямого ограбления деревни, сталинская коллективизация привела к глубочайшим негативным экономическим и социальным последствиям, выразившимся в раскрестьянивании и отчуждении крестьянина от результатов своего труда. Однако и это не особенно волновало власть. Более того, даже из этой ситуации она старалась извлечь политические выгоды. «...Откуда же вы рабочих получите в городах? – говорил Сталин на совещании работников сельского хозяйства в 1934 г. – Здесь другого источника нет, чтобы брать рабочих в город. Откуда вы их получите, если дела пойдут лучше. А они пойдут лучше, и вы его палкой не вытащите из колхоза. Вы это знаете? У нас ведь страна, где безработицы нет, излишних рабочих нет. У нас страна колхозная. Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдет, а вот на поземельные работы их и на аркане не затащишь. А вы говорите о том, что в колхозе фабрики, заводы открыть»[1039]41.

Огосударствление крестьянства не только решило проблему рабочих рук – численность рабочих за короткий срок с 1928 г. по 1940 г. увеличилась с 9 до 23 млн человек, но и на долгие годы застраховало власть от каких-либо оппозиционных выступлений. Молодые рабочие, вырванные из деревенской среды или бежавшие от голода, нелегально покидавшие спецпоселки, были согласны на самые плохие условия жизни, лишь бы выжить. Американский рабочий Дж. Скотт, трудившийся на строительстве Магнитогорского металлургического комбината, на долгие годы сохранил впечатление о том, как всю зиму 1932–1933 гг. при 40-градусном морозе десятки тысяч кулаков и спецпереселенцев вместе с семьями провели в палатках, каждый десятый умер от холода и недоедания, не выжил ни один ребенок младше 10 лет[1040]42. Те же, кому удалось попасть в более или менее сносные условия, становились прочной опорой сталинской власти, не говоря уже о рабочих-выдвиженцах, которым посчастливилось выбиться на командные должности.

Репрессии явились основным источником дешевой рабочей силы для многочисленных строек, которая могла легко перебрасываться из одного труднодоступного района в другой. Создание системы лагерей с началом индустриализации было обусловлено и чисто прагматическими задачами власти, которые сформулировал 15 мая 1929 г. Г. Ягода на заседании специальной комиссии Политбюро под председательством Н. Янсона: «...Мы имеем огромные затруднения в деле посылки рабочих на Север. Сосредоточение там многих тысяч заключенных поможет нам продвинуть дело хозяйственной эксплуатации природных богатств Севера»[1041]43.

Систему лагерей возглавило Управление лагерями ОГПУ (УЛАГ), организованное 25 апреля 1930 г. приказом ОГПУ, в основе которого было постановление СНК СССР от 7 апреля 1930 г. Статус главка управление получило в конце 1930 – начале 1931 г. и стало называться ГУЛАГ. Постановлением СНК от 1 июля 1931 г. в ведение ГУЛАГа ОГПУ перешло все руководство спецпоселенцами. После образования НКВД постановлением ЦИК от 10 июля 1934 г. и приказом НКВД от 11 июля 1934 г. ГУЛАГ был передан в ведение этого наркомата, а в его подчинении оказались все исправительно-трудовые учреждения Наркомата юстиции РСФСР и других союзных республик. Для руководства производственной деятельностью с момента образования ГУЛАГа в его составе был организован Производственно-экономический отдел, включавший в себя производственные группы и отделения, отвечавшие за отдельные направления работ. На базе этих отделений были созданы производственные отделы ГУЛАГа: лесной промышленности, горно-металлургической, топливной, целлюлозно-бумажной, гидротехнического и морского строительства, сельскохозяйственный и др.[1042]44

К концу 1930-х гг. империя ГУЛАГа разрослась настолько, что потребовалась ее реорганизация. 26 февраля 1941 г. была объявлена новая структура НКВД, которая включала, помимо ГУЛАГа, девять специализированных производственных главков и управлений – Главные управления лагерей гидротехнического строительства (Главгидрострой), горно-металлургических предприятий (ГУЛГМП), железнодорожного строительства (ГУЛЖДС), промышленного строительства (ГУЛПС), Главное управление строительства Дальнего Севера (Дальстрой) и Главное управление шоссейных дорог (ГУШОСДОР); Управления лагерей лесной промышленности (УЛЛП), топливной промышленности (УТП) и Управление особого строительства НКВД (Особстрой) для руководства строительством авиационных и моторостроительного заводов в районе г. Куйбышева. Вскоре к ним добавились Главное управление аэродромного строительства (ГУАС) и Управление лагерей по строительству предприятий черной металлургии и по спецстроительству для нефтяной промышленности. В самом ГУЛАГе остались лагеря, которые специализировались на сельском хозяйстве («совхозы ГУЛАГа НКВД»), рыболовстве и производстве ширпотреба, а также все территориальные отделы и управления исправительно-трудовых колоний и лагерей (ОИТК–УИТЛК). Кроме того, к основным функциям ГУЛАГа относилась разработка нормативных документов[1043]45.

Перманентные репрессии против «саботажников», «вредителей» и т.п. стали не только источником пополнения лагерей, но и настоящим «мотором» сталинской индустриализации. Характерно, что и ее начало было ознаменовано развязыванием террора против «буржуазных» специалистов в промышленности, якобы препятствовавших развертыванию индустриализации. Инициативную роль Политбюро ЦК в организации Шахтинского процесса после рассекречивания материалов «особой папки» Политбюро можно считать доказанной. По прямому предложению Сталина и Молотова 2 марта 1928 г. было принято решение Политбюро о создании комиссии по Шахтинскому делу в составе Рыкова, Орджоникидзе, Сталина, Молотова и Куйбышева, которая определила не только срок слушания дела, но и состав суда, объем процесса и судьбу участников[1044]46.

18 мая – 5 июля 1928 г. состоялся Шахтинский процесс, названный Молотовым «первым крупным разоблачением по вредительству». Из 53 человек, проходивших по этому процессу, пятеро были расстреляны. Сразу после процесса было арестовано не менее двух тысяч специалистов[1045]47. «Шахтинское дело, – говорил Молотов на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК, – сыграло исключительно положительную роль, когда партия взялась выправлять недостатки, вскрытые Шахтинским делом, и развернула более широкую борьбу за дальнейшие успехи нашего строительства»[1046]48.

В связи с этими событиями получил широкую огласку и имел далеко идущие последствия приказ ОГПУ о поощрении рабочих-шахтеров, которые «помогли» раскрыть «Шахтинское дело». Этим приказом несколько рабочих были награждены револьверами системы «маузер» с надписью «За борьбу с вредителями от коллегии ОГПУ»[1047]49.

В 1928–1929 гг. была произведена перетряска в военной промышленности и в золото-платиновой промышленности на Урале. В том и другом случае говорилось о раскрытии крупной контрреволюционной организации[1048]50. Продолжением начавшихся репрессий против «буржуазных» специалистов в 1930 г. стал процесс «Промпартии», когда врагами народа были объявлены представители старой технической интеллигенции. В том же году были осуждены крупные ученые-экономисты А.В. Чаянов, Н.Д. Кондратьев и др., которые обвинялись в создании несуществовавшей контрреволюционной Трудовой крестьянской партии. Филиалы этой партии были «обнаружены» ОГПУ на местах. На их активную деятельность списывались все губительные последствия сталинской коллективизации. В этом же ряду – процесс по делу «Союзного бюро ЦК РСДРП меньшевиков», дело «о белогвардейском заговоре», «о вредительстве в системе "Трактороцентра"», «о заговоре в сельском хозяйстве», «о вредительстве на электрических станциях в СССР», которые шли одно за другим вплоть до убийства Кирова, когда развернулся новый по своим целям этап террора[1049]51.

Репрессии против «буржуазных» специалистов и «вредителей» сделали опасными предостережения об инженерно-технической необоснованности индустриализации и тем самым позволили ускорить ее темпы под страхом обвинения в саботаже или вредительстве. Беспорядочная, вакханальная индустриализация сопровождалась огромным количеством аварий, несчастных случаев, гибелью людей, что объяснялось «происками врагов социалистического строительства». Под угрозой репрессий ликвидировались прорывы, постоянно возникавшие то в одной, то в другой области хозяйственного строительства. В Западно-Сибирском крайкоме ВКП(б) был заготовлен типовой бланк за подписями первого секретаря крайкома Р.И. Эйхе и председателя крайисполкома Ф.П. Грядинского, который рассылался по районам секретарям и председателям райисполкомов. 17 февраля 1937 г., к примеру, по районам края было разослано следующее распоряжение:

«Несмотря [на] суровое предупреждение, данное вам крайкомом и крайисполкомом, [в] вашем районе продолжается провал лесозаготовок. Неужели нужно стать [на] путь применения строжайших репрессий, чтобы заставить вас [по-]большевистски взяться [за] дело лесозаготовок. Предлагаем 25 февраля – 25 марта организовать стахановский месячник [по] лесозаготовкам [и] лесовывозке. Тщательно его подготовьте, командируйте [в] леспромхозы лучшие силы районного актива во главе лично [с] предриком. Обеспечьте полный выход всех колхозников [на] сезонную работу [в] лесу, не останавливаясь [перед] необходимостью предания суду отдельных руководителей колхозов, которые злостно саботируют выполнение договоров [по] лесозаготовкам, не выполняют решение правительства…»[1050]52.