2. ПОЕЗДКА В СИБИРЬ КАК ПЕРВАЯ ПРОБА СИЛ

2. ПОЕЗДКА В СИБИРЬ КАК ПЕРВАЯ ПРОБА СИЛ

Впервые за годы, прошедшие после окончания гражданской войны, Сталин выехал из Москвы не на отдых, а по государственным делам и избрал для этой цели весьма удаленный от Центра район. В Сибири он провел более трех недель – с 14 января по 6 февраля 1928 г., и побывал в Новосибирске, Барнауле, Рубцовске, Красноярске, Омске. Поездка проходила в обстановке строжайшей секретности, и только в 1949 г. информация о ней вышла на свет по случаю издания 11-го тома сочинений Сталина, где были опубликованы тексты его выступлений в Сибири. В настоящее время эта поездка перестала быть тайной советской истории. Основные документы, хранившиеся в Общем отделе ЦК и партийном архиве Новосибирского обкома КПСС, опубликовал в 1991 г. журнал «Известия ЦК КПСС» (№ 5–7). Они в свою очередь стали основой ряда публикаций не только российских, но и зарубежных историков[615]1.

Тем не менее вопросы остались. До сих пор неясно, почему Сталин законспирировал свое пребывание в Красноярске и участие 31 января 1928 г. в работе так называемого Восточного совещания партийных и советских работников из Красноярского, Томского, Ачинского, Минусинского, Канского, Тулунского и Иркутского округов по вопросу о хлебозаготовках. В протоколе этого совещания указано, что с докладом «О ходе хлебозаготовок» и с заключительным словом выступал председатель Сибкрайисполкома Р.И. Эйхе. Сталин не упоминался. Никакого упоминания об участии Сталина в работе этого совещания не было и в опубликованной о нем информации в газете «Красноярский рабочий» 2 февраля 1928 г. Однако сохранился не только ряд записок и телеграмм, свидетельствовавших о подготовке поездки Сталина в Красноярск[616]2. Сохранились краткие записи его помощника К. Сергеева, заметки самого Сталина, сделанные на совещании 31 января 1928 г., и записки, поданные ему в ходе заседания[617]3. Невозможно игнорировать также выступление члена президиума Тулунского окрисполкома Потапова на окружном хлебозаготовительном совещании в Тулуне 5 февраля 1928 г., на котором присутствовали Р.И. Эйхе и член коллегии Наркомторга СССР И.И. Панкратов. Потапов, в частности, сказал следующее: «Имейте в виду, что мы поставлены в зависимость заготовительной и всякой иной проводящей[ся] сейчас кампании. Взять хотя бы такой факт, как выезд генерального секретаря ЦК в Сибирь – в Красноярск, о чем это говорит. Это говорит о том, что хлебозаготовительная кампания поставлена под углом ударности. ...когда проходила внутрипартийная лихорадка, навязанная оппозицией, когда партия, если хотите, переживала внутрипартийный кризис и все-таки генеральный секретарь ЦК не выезжал, а сейчас он выехал, он спустился вниз. Это обстоятельство нас должно всколыхнуть и заставить всех ответственных и не ответственных работников усилить темп работы по всем видам кампании и особенно по хлебозаготовкам»[618]4.

Известен факт и о том, что 1 февраля 1928 г. в Красноярске к Сталину обратилась цеховая партячейка железнодорожных мастерских с просьбой выступить с докладом на рабочем собрании. Сталин ответил отказом, ссылаясь на то, что «приехал неофициально для инструктирования товарищей в порядке внутреннем. Выступать теперь открыто на массовом собрании значит превышать свои полномочия и обмануть ЦК партии»[619]5. Этот факт чрезвычайно характерен для манеры Сталина и его механизма власти.

Вот почему до сих пор не вполне ясен стратегический замысел поездки Сталина, помимо решения сугубо утилитарной задачи преодоления возникшего в конце 1927 г. – начале 1928 г. кризиса хлебозаготовок. О том, что замысел был, свидетельствует в своей книге и А. Г. Авторханов, знакомый которого Сорокин ездил тогда в Сибирь вместе со Сталиным[620]6. Но только ли план «сплошной коллективизации» и «ликвидации кулачества как класса на ее основе» вывез Сталин из Сибири? И почему он поехал именно в Сибирь?

Надо отдать должное исследователям И.П. Иконниковой и А.П. Угроватову – последний вопрос они перед собой поставили и ответили на него следующим образом: «Еще в телеграмме от 14 января он (Сталин. – И.П.) называл Урал и Сибирь последним резервом (хлебозаготовок. – И.П.). В отношении Сибири Сталин подчеркивал, что «нажать здесь нужно отчаянно». По всей видимости, он хотел не только организовать давление с целью добиться от крестьян сдачи хлеба, но и посмотреть, как отреагирует на чрезвычайные меры в большинстве своем крестьянская по составу сибирская партийная организация, каков будет отклик в деревне в целом. Можно предположить, что генсек не случайно стремился осуществить административный нажим, находясь подальше от членов Политбюро ЦК Бухарина, Рыкова, Томского и не без основания считая, что эти меры не встретят у них сочувствия»[621]7.

Этот ответ трудно назвать убедительным. Посмотреть, как отреагирует деревня на чрезвычайные меры, Сталин мог и поближе к Москве, в любом другом районе страны. Партийные организации в большинстве своем были крестьянскими не только в Сибири, но и по всей России. Это общеизвестно. Что же касается членов Политбюро ЦК Бухарина, Рыкова, Томского, то прятаться от них, собственно говоря, Сталину было незачем. И не только потому, что к этому времени он уже владел всеми рычагами власти, но и потому, что в январе 1928 г. все Политбюро ЦК одобрило решение о применении чрезвычайных мер для выхода из хлебозаготовительного кризиса, правда, в качестве исключения.

В ходе знакомства с литературой о поездке Сталина в Сибирь складывается убеждение, что ответ на вопрос – почему в Сибирь? – предполагается как сам собой разумеющийся. Потому, что в Сибири было много хлеба. Не является ли это еще одним стереотипом, сложившимся под влиянием речей Сталина о том, что хлебных излишков в этом году в Сибири было «больше, чем когда-либо», потому что «урожай... високосный, можно сказать, небывалый»[622]8.

В докладе заведующего Сибкрайторготделом А.Н. Злобина уполномоченному Совета Труда и Обороны А.И. Догадову от 9 января 1928 г. урожай 1927 г. по Сибири оценивался как средний[623]9. А по данным, приведенным в статье члена Сибкрайкома ВКП(б) М. Басовича, к началу 1928 г. на душу населения на Средней Волге приходилось 12 пудов, на Нижней Волге – 13,3, на Северном Кавказе – 14, в Крыму – 13,9, на Украине – 7,5, на Урале – 7, в Сибири – 6,9, в Центрально-Черноземной области – 4,5. Наибольшие запасы хлеба, по мнению М. Басовича, сосредоточивались в районах, где была сильна память о голоде 1921 г. «Кто пережил 1921 год, – писал он, – тот стремится, должен стремиться к тому, чтобы не переживать его второй раз...»[624]10.

Может быть, следует принять еще одно сталинское объяснение, что «нигде так не отстали в заготовках, как в Сибири»[625]11. Однако кризис хлебозаготовок имел место не только в Сибири. Трудности были повсеместными. Вместо планировавшихся ежегодно 500 млн. пудов к январю 1928 г. по всей России хлебозаготовки составили только 300 млн.[626]12 В Сибири на 10 декабря 1927 г. план был выполнен на 21,8 %, примерно в 2 раза меньше, чем в прошлую кампанию[627]13. К тому же личное присутствие Сталина совсем и не требовалось. Для того чтобы «раскрутить» местное партийное руководство на сбор необходимых Центру 60 млн пудов, оказалось достаточно грозных сталинских директив, разосланных из Москвы 14 и 24 декабря 1927 г., затем 6 и 16 января 1928 г. К тому же сибирское руководство во время XV съезда ВКП(б) присутствовало на специальном совещании по вопросу о хлебозаготовках у председателя Совнаркома Рыкова. И «уже тогда, – как отмечал С.И. Сырцов на пленуме Сибкрайкома ВКП(б) 3–7 марта 1928 г., – центр начал завинчивать по части серьезности положения»[628]14. Об этом же совещании говорил и Р.И. Эйхе, а также о том, что директива от 24 декабря 1927 г. была получена на съезде[629]15.

После такой «накачки» сибирские руководители резко активизировали и ужесточили свои действия. Решением бюро Сибкрайкома ВКП(б) от 10 января 1928 г. была создана хлебная «тройка» в составе председателя Сибкрайисполкома Р.И. Эйхе, секретаря Сибкрайкома ВКП(б) С.И. Сырцова и заведующего Сибкрайторготделом А.Н. Злобина[630]16. Для решения текущих вопросов хлебозаготовительной кампании было бы вполне достаточно уже находившихся в Сибири уполномоченных Совета Труда и Обороны А.И. Догадова и И.И. Панкратова. 6 и 9 января 1928 г. они провели специальные заседания с Сырцовым и Эйхе, после которых и последовало решение о хлебной «тройке»[631]17.

Прямого ответа на вопрос: почему Сталин в январе 1928 г. поехал именно в Сибирь и каков был замысел его поездки? – в сохранившихся документах, конечно, не найти. Сложившаяся система власти, как правило, не раскрывала мотивов своих политических решений. Поэтому так важно при работе с официальными документами по советской истории найти соответствующий «ключ», который позволил бы раскрыть подлинный смысл событий. Как ни парадоксально это звучит, в данном случае «ключ» к ответу на поставленный вопрос нашелся в речах самого Сталина. Выступая на собрании актива Московской организации ВКП(б) 13 апреля 1928 г. с докладом о работе апрельского объединенного пленума ЦК и ЦКК, Сталин назвал два обстоятельства, которые, по его мнению, облегчили «заготовительные успехи и борьбу против наступления капиталистических элементов деревни». Во-первых, «надо иметь абсолютно сплоченную партию, абсолютно крепкий тыл и совершенно крепкую власть...», во-вторых, «готовность масс поддержать те или иные шаги руководства»[632]18. Далее Сталин раскрыл свою методику принятия решений: «Искусство большевистской политики состоит в том, чтобы уметь выбрать время и место и учитывать все обстоятельства дела для того, чтобы сосредоточить огонь на том фронте, где скорее всего можно будет добиться максимальных результатов»[633]19 (выделено мною. – И.П.).

Если Сталин выбрал для своей поездки Сибирь, то значит именно в Сибири, если следовать его логике, обстоятельства сложились так, что здесь оказалось проще начать наступление на крестьянство, проще начать применение чрезвычайных мер в качестве основного средства разрешения хлебозаготовительного кризиса, проще ударить кулака 107-й статьей Уголовного кодекса не за спекуляцию, а за несдачу хлеба[634]20. Правда, уже находясь в Сибири, Сталин утверждал, что «...применение 107-й статьи в других краях и областях дало великолепные результаты, сплотило трудовое крестьянство вокруг Советской власти и улучшило положение в деревне, а у вас, в Сибири, оно должно дать якобы плохие результаты и ухудшить положение? Почему, на каком основании? Вы говорите, что ваши прокурорские и судебные власти не готовы к этому делу. Но почему в других краях и областях...»[635]21.

Ссылка на несуществующие примеры была одним из излюбленных демагогических приемов Сталина: 107-я статья была применена в отношении кулака сначала именно в Сибири, а потом в других краях и областях. Полученные результаты сразу по возвращении в Москву были обобщены им в циркуляре ЦК от 13 февраля 1928 г. «Первые итоги заготовительной кампании и дальнейшие задачи партии». Разосланный на места этот циркуляр стал законом уже для всех партийных организаций.

А теперь рассмотрим более подробно те обстоятельства, которые определили решение Сталина поехать в Сибирь и именно отсюда начать коренной поворот политики коммунистической власти по отношению к крестьянству.

Сибкрайком ВКП(б) – высший орган коммунистической власти в Сибири возглавлял С.И. Сырцов, назначенный в январе 1926 г. вместо отозванного в распоряжение ЦК С.В. Косиора[636]22. Сырцов был известен в верхах партии своей жестокостью в расказачивании на Дону в 1919 г. Сталин знал его лично по работе в аппарате ЦК – Сырцов заведовал Учетно-распределительным отделом ЦК в 1922–1923 гг., т.е. именно в то время, когда под руководством Сталина проводилась секретная партийно-государственная реформа, в результате которой иерархия партийных комитетов во главе с назначенными секретарями стала становым хребтом советской государственности. Однако Сырцов был известен не только своей жесткостью, но и умением лавировать вместе со Сталиным в его политике. На III Сибирской краевой партийной конференции (25–30 марта 1927 г.) он высказался по этому поводу весьма откровенно: «...Сама постановка вопроса о том, что я в марте месяце на партийной конференции должен говорить то же самое, что я говорил в декабре месяце, такая постановка вопроса равносильна требованию превратить секретаря краевого комитета в попугая. Я этим попугаем не стану»[637]23.

Имеющиеся в литературе утверждения о пронэповских настроениях сибирского руководства вообще и С.И. Сырцова в частности являются не более чем результатом абсолютизации отдельных высказываний типа лозунга Сырцова «Накопляйте, в добрый час!». В реальной политике практически никто из партийного руководства ни в Центре, ни на местах не отличался последовательностью в проведении идей нэпа. Более характерными для Сырцова были как раз антинэповские настроения, и Сталин хорошо об этом знал. Так, в письме окружкомам и обкомам от 25 июня 1926 г. Сырцов, разъясняя новое в подготовке и проведении налоговой кампании 1926–1927 гг., обращал внимание на классовый характер сельхозналога и требовал «усилить работу по организации и сплочению бедноты и середняков вокруг правильного проведения налоговой работы, давая отпор кулацкой части деревни при попытках срыва налоговых мероприятий. В частности, организовать и использовать самодеятельность бедняцких и середняцких слоев в деле выявления объектов обложения, борьбы со скрытием объектов и распределения льгот, представляемых законом»[638]24. Только фрагментарным знанием документов можно объяснить утверждение С.А. Кислицына, что «Сырцов был поставлен в трудное положение», когда Сталин приехал в Сибирь, «так как такая политика противоречила его установкам», только непонимание реальной ситуации в Сибири лежит в основе утверждения английского историка Дж. Хьюза, что относительно богатое сельское хозяйство Сибири и ярко выраженное пронэповское настроение местных парторганизаций произвели определенное впечатление на Сталина, который, по его мнению, уже в начале 1928 г. решился на проведение «революционной программы» преобразования сельского хозяйства[639]25.

Сибкрайисполком в это время возглавлял Р.И. Эйхе, который был также известен Сталину своей преданностью и инициативностью в проведении политики Центра[640]26. Это подтвердило его поведение во время хлебозаготовительного кризиса 1925 г., о чем уже говорилось в первой главе. Полномочное представительство (ПП) ОГПУ по Сибири возглавлял Л.М. Заковский. Он получил назначение в Сибирь одновременно с С.И. Сырцовым, также в январе 1926 г. (До этого был начальником Одесского отдела ОГПУ)[641]27. Никаких принципиальных разногласий в «тройке» Сырцов – Эйхе – Заковский не было.

Как видим, «головка» коммунистической власти в Сибири состояла сплошь из назначенцев, никак не связанных с этим краем, не выросших на этой земле. Сибирская партийная организация была в основном крестьянской по своему социальному составу, а возглавляли ее партийные чиновники, зависимые только от Центра, подчинявшиеся только ему и выполнявшие только его указания.

Выше уже было сказано, что о требовании центрального партийного руководства ужесточить хлебозаготовки сибирские руководители узнали во время XV съезда ВКП(б) на специальном совещании у Рыкова, созванном в связи с наметившимся резким сокращением хлебозаготовок в октябре–ноябре 1927 г. Тогда же им был вручен текст директивы ЦК от 24 декабря. С директивой от 14 декабря они были знакомы раньше. Обе эти директивы обязывали местное начальство «организовать решительный перелом в деле хлебозаготовок»[642]28.

29 декабря 1927 г. бюро Сибкрайкома приняло первое в последующем ряду постановление о хлебозаготовках, составленное в духе полученных директив. Призывов к открытому насилию в нем пока нет[643]29. Но показательна реакция Эйхе – один из пунктов постановления о сборе сельхозналога, которое было принято в «советском порядке» президиумом Сибкрайисполкома 4 января 1928 г., гласил: «...предложить окрисполкомам принять меры репрессий в отношении недоимщиков налога»[644]30.

Однако настоящий испуг местных властей пришел после сталинской директивы от 6 января 1928 г., которая начиналась с резкого выговора: «Несмотря на двоекратные, твердые директивы ЦК об усилении хлебозаготовок, все еще нет никакого перелома...» и заканчивалась строгим предупреждением: «...промедление в исполнении этой директивы и недостижении в недельный срок реальных успехов в смысле решительного перелома в хлебозаготовках может поставить ЦК перед необходимостью замены нынешних руководителей парторганизаций»[645]31. В директиве Сталина содержались не только угрозы, но и карт-бланш на репрессии: «При взыскании недоимок по всякого рода платежам применять немедленно жесткие кары, в первую очередь в отношении кулачества, особые репрессивные меры необходимы в отношении кулаков и спекулянтов, срывающих сельскохозяйственные цены»[646]32.

Установки Сталина совпадали с готовностью Сырцова: «Правильная постановка вопроса заключается в том, – не раз говорил он в 1927 г., – чтобы кулака в деревне изолировать, чтобы каждый крестьянин поименно знал кулаков и сознательно видел в них классовых врагов, организовать бедноту и середняков, чтобы большая часть деревни была с нами»[647]33

Получив на следующий день директиву Сталина от 6 января 1928 г., сибирское руководство приступило к решительным действиям, вспомнив при этом, по всей вероятности, методы Эйхе во время хлебозаготовительной кампании три года назад. 9 января 1928 г. бюро Сибкрайкома телеграммой просит Центр санкционировать свое предложение: «Признать необходимым привлечь к уголовной ответственности держателей крупных запасов хлеба и его скупщиков из числа особо зажиточных слоев деревни. Для ускорения дела эти пропускать через органы ОГПУ»[648]34. А на другой день, 10 января, оно создало хлебную «тройку».

Именно в этот момент в Москве решался вопрос о поездке в Сибирь. После сталинских директив в основные зерновые районы страны выехали партийные руководители, причем из высшего эшелона власти, с целью «выбить» хлеб. В Сибирь должен был поехать Орджоникидзе. 9 января 1928 г. Политбюро принимало по этому поводу специальное решение. Однако 12 января командировка Орджоникидзе была отменена, официально – из-за его болезни[649]35. Поехал Сталин. И его ставка на Сибирь себя оправдала.

Пока Сталин собирался и находился в пути, сибирские руководители принимали одно решение за другим, последовательно ужесточая политику хлебозаготовок. Решения хлебной «тройки» передавались окружкомам как решения Сибкрайкома ВКП(б) и вступали в силу автоматически[650]36. Именно для этого и была создана «тройка». Не только для оперативности, но и для того, чтобы обойти членов Сибкрайкома, работников с мест, представлявших местные, в основном крестьянские по составу партийные организации.

13 января 1928 г. «тройка» поручила крайпрокуратуре, полномочному представителю ОГПУ, Злобину и Басовичу определить конкретные меры борьбы с держателями крупных запасов хлеба и дать указания своим подчиненным на местах. В тот же день такой циркуляр был отправлен всем окружным прокурорам и начальникам окружных отделов ГПУ Сибкрая за подписями полномочного представителя ОГПУ по Сибири Заковского и временно исполняющего дела краевого прокурора Леонидова. В нем уже разрешалось применение 107-й статьи Уголовного кодекса «при установлении случаев злостной, т.е. систематической, широкой и т.п. скупки хлеба в зерне или муке, в значительных количествах с целью его сокрытия или невыпуска на рынок частными лицами, мельниками, торговцами, скупщиками...»[651]37. Многоточие в тексте циркуляра предполагало расширение круга лиц, действия которых могли квалифицироваться по 107-й статье Уголовного кодекса.

Продолжение к циркуляру от 13 января 1928 г. было подсказано сибирскому руководству телеграммой Сталина, отправленной из Москвы 14 января, в день его отъезда в Сибирь. Если в циркуляре Заковского и Леонидова кулаки еще не были названы в ряду тех, по отношению к кому допускалось применение 107-й статьи, то в телеграмме Сталина, наоборот, спекулянт и кулак были поставлены рядом как дезорганизаторы рынка и политики цен и оба названы врагами Советской власти. «...Многие из коммунистов думают, – говорилось в телеграмме, – что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов... Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулаков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен... спекулянт и кулак есть враг Советской власти»[652]38.

Телеграмму Сталина в Сибкрайкоме ВКП(б) получили 15 января и тотчас созвали совещание хлебной «тройки» и бюро крайкома. В день приезда Сталина, 17 января бюро Сибкрайкома приняло новое постановление, в котором речь шла уже о «выделении в главных хлебозаготовительных районах нескольких (4–10) заведомо явно кулацких хозяйств, злостных, враждебных Соввласти, располагающих большими запасами хлеба, составленными в известной мере путем скупки, эксплуатации машин, укрытия объектов обложения и проч., привлечь к ответственности как злостных спекулянтов мясом, хлебом и прочими предметами [с] конфискацией хлеба». А далее следовал чисто демагогический прием власти о том, что «выбор хозяйств должен совершаться с большой осторожностью, с учетом всех моментов, дабы середняками эта мера не была учтена как направленная против всего крестьянства или его значительной части, или пересмотру нэпа». Даже задушив нэп, коммунистическая власть продолжала клясться его именем. Действия власти против кулака в начале 1928 г. были не чем иным, как прямым наступлением на нэп. «Список (кулаков. – И.П.), – говорилось в постановлении, – должен составляться руководством уполномоченного округа и секретарем райкома под их ответственностью. Мероприятие проводится силами ГПУ на основе директив ОГПУ». В конце текста имелось весьма характерное для коммунистической власти дополнение: «Указания районам [по] проведению меры даются исключительно через ответственных надежных лиц со строжайшим соблюдением условий конспирации...»[653]39.

Это постановление бюро Сибкрайкома фактически предварило действия Сталина в Сибири. Ему оставалось только дать «добро». Выступая на пленуме Сибкрайкома (3–7 марта 1928 г.), Сырцов оставил по этому поводу очень важное для Истории свидетельство. Вот оно: «Мы на свой страх и риск дали директиву о репрессиях против кулака в каждом хлебозаготовительном районе. Моя поездка в Барнаул, Рубцовку показала, что и ряд местных работников к этому склоняется. И мы дали директиву ОК (окружным комитетам. – И.П.), считая, что ее нельзя задерживать, хотя уже знали, что едет тов. Сталин. ...Я считаю, что решающим благоприятным условием для Сибирской организации было то, что в руководящем центре – в бюро Крайкома – мы обеспечили полное единство действий на основе единства взглядов. Это обеспечило то, что неизбежные уклоны и ошибки были сведены к минимуму. Не было допущено разброда, неизбежного, если бы наш центр был менее идейно и организационно сплочен.

Такое мероприятие, как необходимость удара по кулаку, было ясно для нас с самого начала. Имея цифры и учтя целый ряд фактов саботажа кулаков, мы считали необходимым поставить вопрос о том – каким образом мы можем сдвинуть это дело. ...Отношение Сталина к этой директиве показало, что существо нашей линии совпало с линией ЦК»[654]40.

18 января 1928 г. на заседании бюро Сибкрайкома ВКП(б) выступил Сталин. »Ломать» ему никого не пришлось. Единственный человек, который отважился на возражение, был председатель правления Сибкрайсельбанка С. Загуменный. По сути, он тоже был не против репрессий по отношению к кулаку, но поддерживал репрессии только против кулаков, спекулирующих хлебом. Сталин же требовал применять 107-ю статью Уголовного кодекса к кулаку гораздо шире – не за спекуляцию, а за невыпуск хлеба на рынок, за несдачу хлеба.

В основу постановления бюро Сибкрайкома от 18 января было положено предыдущее, от 17 января, на что есть прямая ссылка в тексте. Сталину принадлежит дополнение о том, что репрессии проводятся от имени прокуратуры и далее прямо следовало указание – «поручить краевой прокуратуре в газетах и специальных листовках опубликовать от своего имени (выделено мною. – И.П.) извещение о ст. ст. 107 и 105 и о порядке и условиях их применения»[655]41. Это дополнение – конкретный пример действия сформировавшегося к этому времени механизма сталинской власти. Запрятанная внутри партийных структур эта власть, как правило, действовала не от своего имени, а через своих исполнителей.

Постановления следовали одно за другим, нагнетая и обостряя и без того взрывоопасную обстановку в деревне. 20 января 1928 г. на места был отправлен еще один циркуляр за подписями Заковского, Леонидова и председателя Сибкрайсуда Кожевникова с указанием «возбудить уголовное преследование также в отношении держателей особо крупных запасов хлеба, исключительно из числа кулаков, как скупающих хлеб, так и не выпускающих имеющиеся у них хлебные излишки на рынок». Предписывалось провести показательные процессы, «главным образом в тех районах, где имеются большие запасы хлеба или где наблюдается хлебная спекуляция. Конкретно дела, подлежащие рассмотрению в судебном порядке, определяются особой тройкой по хлебозаготовкам с участием уполномоченного по хлебозаготовкам, а где таких троек нет, по согласованию с секретарем райкома ВКП(б).

...Как общее правило, слушать дела без участия обвинения и защиты, допуская таковые только лишь в случае необходимости устройства по решению тройки широкого показательного процесса.

...Ни в коем случае не допускать оправдательных или условных приговоров. Арест должен обязательно сопровождаться конфискацией всех излишков хлеба, мяса и промтоваров...»[656]42.

Постановление об уголовном преследовании «в каждом из основных хлебозаготовительных районов нескольких кулаков (4–10), располагающих большими запасами хлеба...» – это уже начало массового террора, террора по разнарядке, который в 1930-е гг. станет «операцией», организованной во всесоюзном масштабе с обязательными лимитами на репрессии. Всего несколько лет отделяло это постановление Сибкрайкома ВКП(б) от постановления Политбюро «Об антисоветских элементах» от 2 июля 1937 г., на основании которого местным секретарям и руководителям управлений НКВД предписывалось «взять на учет всех возвратившихся (из мест спецпоселений. – И.П.) на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные, менее активные, но все же враждебные элементы, были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД...»[657]43.

Надо думать, что Сталин был удовлетворен заседанием бюро Сибкрайкома 18 января 1928 г. и последующими действиями сибирских властей. «Работники готовы разбиться в лепешку для того, чтобы выправить положение, – сообщал Сталин в шифротелеграмме из Новосибирска в ЦК С. Косиору. И в другой шифротелеграмме: «...здешние партработники взялись за дело с большим рвением и работают по совести, как истые большевики...»[658]44.

Итак, первое, по Сталину, условие – «...крепкая власть» для наступления на крестьянство – в Сибири имелось. Необходимо было также наличие второго условия – «готовности масс поддержать...»

«Операция по кулакам», как называлась кампания против крестьянства в официальных документах, означала не что иное, как развязывание гражданской войны в деревне. Как известно, в мае 1918 г. также «сверху» декретом Совнаркома о продовольственной диктатуре (декрет СНК от 9 мая, декрет ВЦИК и СНК от 13 мая) была развязана беспощадная террористическая война против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба[659]45. В конце 1928 г. Сырцов, говоря о возросшем сопротивлении крестьянства политике власти, признал, что «это и есть реакция кулачества на наше наступление»[660]46. Но для того, чтобы предпринимать такую провокацию «сверху», необходимо было иметь уверенность в том, что почва для гражданской войны в деревне уже подготовлена, и в Сибири в особенности.

В последние годы в литературе неоднократно высказывалась мысль, что без поддержки «снизу» политики раскулачивания никакая коллективизация была бы невозможна. Собственно говоря, первым это подтвердил сам Сталин, который признал, что «революция сверху», как он называл коллективизацию, проходила «при прямой поддержке "снизу" со стороны миллионных масс крестьян, боровшихся против кулацкой кабалы, за свободную колхозную жизнь»[661]47.

Если бы крестьянство, которое составляло подавляющее большинство населения России, оказалось социально сплоченным в сопротивлении политике коммунистической власти, то никакую коллективизацию провести бы не удалось. Отдельные крестьянские выступления, даже весьма многочисленные, это все-таки не «крестьянская война». По данным «Докладной записки о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 г.», подготовленной Секретно-политическим отделом ОГПУ, за отчетный год произошло 13.754 крестьянских выступления[662]48. Бесспорно, это большая цифра, но если учесть что к концу 1930-х гг. в стране было создано 242,5 тыс. колхозов и около 4 тыс. совхозов[663]49 , то она оказывается не такой большой. Сталинской власти удалось с самого начала перевести борьбу крестьян против внешней силы – государства в борьбу внутри самой деревни. Там, где не справлялись собственными силами, в дело вступала Красная Армия[664]50. Причина победы заключалась не только в чрезвычайной разбросанности российских деревень на огромной территории, но и в основаниях жизни российского крестьянства, которые складывались веками. Здесь важно отметить в первую очередь традиции его отношений с властью. Спецификой этих отношений было подчинение власти. Традиционно и власть в России действовала путем административного принуждения.

Несмотря на начавшееся после 1861 г. бурное развитие капитализма, деревня этим движением была захвачена в наименьшей степени. Реформа 1861 г., проводившаяся традиционно для России «сверху», освободила крестьян только лично и формально. Отмена крепостного права не повлекла за собой установления экономической независимости российских крестьян. Право частной земельной собственности не получило признания. Наоборот, была усилена роль общины, которая стала посредником в отношениях государства с крестьянством. Общинные традиции, таким образом, консервировали патриархальный уклад жизни в деревне. Процесс складывания слоя крестьян-собственников, начавшийся в результате проведения столыпинской аграрной реформы, не был к 1917 г. доведен до конца.

В большинстве своем российский крестьянин относился к земле не как к собственности. Земля для него была чем-то изначально данным, даром божьим. Сознание частной собственности и неотделимое от него правосознание было ему незнакомо и чуждо. Отсутствие правосознания неизбежно влекло за собой отсутствие уважения к чужому и сознания его неприкосновенности. В традициях России было всеобщее нарушение закона – не только «сверху», но и «снизу», а следовательно, сознание всеобщей виновности. Эти составляющие менталитета российского крестьянства сыграли свою негативную роль в последующей истории России. С.Ю. Витте в свое время пророчески предсказал: «Горе той стране, которая не воспитала в населении чувства законности и собственности, а, напротив, насаждала разного рода коллективное владение»[665]51. Со своей стороны, Сталин, начиная огосударствление сельского хозяйства, сознавал преимущество этого обстоятельства. Одной «из причин той сравнительной легкости и быстроты» процесса «коллективизации», по его мнению, было отсутствие «частной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству»[666]52.

В связи с этим, как заметил А.С. Ахиезер, в российском обществе существовала мощная уравнительная основа нравственности, которая постоянно разбивала другую альтернативу, т.е. попытки меньшинства встать на путь утилитаризма и расслоения. Эта альтернатива потерпела поражение в процессе осуществления столыпинской реформы, когда крестьянство оказывало массовое сопротивление разрушению общины. Эта альтернатива возникла вновь в результате Октябрьского переворота и была направлена против помещиков[667]53. Надо добавить, что не только против помещиков, но и против государства, и против зажиточной части деревни. В 1917 г. российское крестьянство в целом поддержало большевиков не только из-за Декрета о земле, но и потому, что ленинский лозунг «Грабь награбленное!» нашел отклик в крестьянской массе. Уравнительные настроения выразились прежде всего в захватно-погромном движении крестьян против помещичьих имений, которое осенью 1917 г. «становится подавляющим»[668]54.

Уравнительные настроения резко усилились в хаосе гражданской войны, когда складывавшиеся веками устои жизни рушились на глазах. В период нэпа наступило некоторое замирение, однако начавшийся процесс социального расслоения вновь привел к росту уравнительных настроений.

Эти патриархальные настроения использовала коммунистическая власть, начав свое наступление на нэп. В этом случае ненависть коммунистической власти к капитализму и враждебность бедноты по отношению к зажиточному крестьянству совпали.

Процесс социального расслоения в сибирской деревне в период нэпа шел более интенсивно, чем в европейской части России. Такое мнение бытовало в верхах партии еще до получения результатов гнездовой переписи 1927 г., целью которой было как раз определение принадлежности крестьянских хозяйств к той или иной социальной группе. Это обстоятельство отмечалось на специальном заседании бюро Сибкрайкома ВКП(б) 30 ноября 1926 г., посвященном вопросу о дифференциации деревни[669]55.

По результатам гнездовой переписи, которые приводил Сырцов на одном из так называемых деревенских совещаний, классовый состав сибирского крестьянства характеризовался примерно следующим образом: по Южной Сибири кулаков было 5,5, середняков – 56, бедняков – 38,5 %; по Восточной Сибири соответственно – 4,5; 57,3; 38,2 %[670]56. По уточненным и дополненным данным сибирских историков-аграрников (эти данные, думаю, в меньшей степени подверглись идеологизированным искажениям[671]57), в среднем по России в 1927 г. кулаки составляли 3,9 %, а в Сибири – 6,7 % (В Юго-Западной – 7,7 %, в Северо-Восточной – 5,1 %). Бедняки же по России составляли 23 %, а в Сибири – 20,4 %. К ним примыкали батраки, составлявшие по России и Сибири соответственно 10 и 9,8 %. Остальное приходилось на середняков[672]58.

Коммунистическая власть всегда потворствовала бедноте, но с конца 1925 г. на это была направлена вся социально-экономическая политика в деревне, названная известным экономистом Н.Д. Кондратьевым политикой «фаворитизации» бедноты. Каждый год повышался процент бедняцких хозяйств, освобожденных от уплаты налога и, наоборот, увеличивалось налогообложение кулацких хозяйств. В 1926/27 хозяйственном году от налога было освобождено 26,8 % бедняцких хозяйств Сибири, в 1927/28 г. – 29,2 % полностью и 5,7 % – частично, а на 1928/29 г. СНК РСФСР установил освобождение от налога для 32 % бедняцких хозяйств[673]59 . На это была направлена и кредитная политика – кредиты в первую очередь и на льготных условиях (низкий кредитный процент, беспроцентные и долгосрочные ссуды и т.п.) предоставлялись беднякам. Классовая линия выдерживалась также в снабжении техникой – для бедняков существовал специальный льготный «машинный фонд». По такому же принципу проводилась политика землеустройства – беднота, как правило, получала ближние и лучшие земли, легче поддававшиеся обработке, середнякам доставалась земля второго сорта, а кулакам отводились наиболее неудобные и отдаленные земли. Объяснялось это обычно тем, что кулак может такие земли лучше и быстрее обработать, так как имеет больше средств и инвентаря.

Политика «фаворитизации» бедноты проводилась не только в социально-экономической, но и общественно-политической области. С 1924 г. начинается целенаправленная работа по партийному строительству в деревне. И хотя в 1924 г. и первой половине 1925 г. еще не было санкционированного наступления на кулака, а наоборот, наблюдалась определенная либерализация в отношении деревни, выразившаяся, в частности, в политике оживления Советов путем расширения участия зажиточных крестьян в выборах, то с конца 1925 г. она меняется на прямо противоположную. Растет число кулаков, лишенных избирательных прав за то, что они использовали в своих хозяйствах наемную силу или сдавали скот и технику в аренду другим крестьянам. Если в 1926 г. в Сибири было 14 500 так называемых крестьян-лишенцев, то в 1927 г. их число возросло в 5,5 раз и составило 77 тыс. чел.[674]60

Партийное строительство в деревне с самого начала предполагало активное вовлечение в партию бедноты. «Линия на прием крестьян-бедняков в партию, – жаловался секретарь Иркутского губкома РКП(б) в одном из своих закрытых писем в высшие инстанции в конце 1924 г., – была понята совершенно прямолинейно. Порядочный середняк часто не принимался. В то же время бедняк или батрак иногда даже с полууголовным прошлым, а то и настоящим принимается. Бедность искупает все – так смотрят многие деревенские коммунисты»[675]61.

Кроме этого, при сельских Советах, кооперативах, комитетах крестьянской взаимопомощи создавались так называемые группы бедноты, которые действовали под руководством партячеек. Группы принимали решения по наиболее злободневным вопросам хозяйственной и политической жизни в деревне и диктовали сельским сходам свою волю. Этот процесс особенно усилился в 1927 г., когда началось массированное наступление на общину. В советской историографии это именовалось «процессом передачи традиционных прав общины сельским органам диктатуры пролетариата». Постановлениями ВЦИК и СНК от 14 марта и 23 июля 1927 г., которые окончательно закрепили властные функции в деревне за сельсоветами, община была фактически ликвидирована[676]62. В Сибири роль общины сошла на нет быстрее, чем в европейской части России. Изначально основанная переселенцами она отличалась слабостью внутриобщинных связей, которые постоянно подтачивались все новыми и новыми переселенцами, прибывавшими в Сибирь из других районов страны.

Государственная политика поддержки бедноты вызывала, с одной стороны, сопротивление кулачества, а с другой, – усиливала антикулацкие настроения неимущих слоев деревни, готовых, как говорил полномочный представитель ОГПУ по Сибири Л.М. Заковский, «поднажиться за счет кулака»[677]63 В Сибири положение усугублялось еще и настроениями красного бандитизма. На этой особенности в жизни сибирской деревни, отчетливо выявившейся к 1928 г., необходимо остановиться подробнее.

Красный бандитизм в Сибири уходит своими корнями в партизанское движение, когда крестьянство вело борьбу против колчаковских войск. Ситуация в деревне в период гражданской войны была очень сложной и противоречивой. Среди крестьянства имели место разные настроения – не только антиколчаковские, но и проколчаковские. Большевики упростили, идеологизировали эти настроения в своей пропаганде и ориентировали их против зажиточных крестьян, которые тайно или явно поддерживали политику Колчака. В результате у бедняка-партизана сформировалось общее представление о кулаке как о классовом враге, «гаде, которого нужно давить». С началом политики продразверстки антикулацкие настроения в деревне получили дополнительный импульс со стороны власти. В распоряжение бедноты передавалось 25 % хлеба, конфискованного по продразверстке. Таким образом власть оплачивала «целый ряд услуг этой бедноты по обдиранию кулацкого хозяйства», как выразился председатель Сибпромбюро ВСНХ Г.И. Ломов в своем выступлении на IV Сибирской партийной конференции в августе 1921 г.[678]64 Это соучастие в грабеже делало бедноту опорой коммунистической власти в деревне. Беднота активно участвовала в продразверстке, не гнушаясь и методами насилия в отношении кулаков. Поэтому она болезненно восприняла переход к нэпу, особенно в тех районах, где было сильное партизанское движение. Эти настроения вылились в красный бандитизм, который в 1921 г. охватил все районы Сибири. Массовый характер он приобрел в Алтайской губернии, отдельных районах Кузнецкого, Щегловского и Томского уездов Томской губернии, в Ачинском и Минусинском уездах Енисейской губернии, в районе Черемховских копей Иркутской губернии[679]65 В годы нэпа положение в деревне постепенно стабилизировалось, но эксцессы красного бандитизма не исчезли, они были только запрятаны вглубь, приобрели уголовный характер.

В последнее время красный бандитизм в Сибири стал объектом специального изучения[680]66. В статье В.И. Шишкина сделан ряд важных замечаний общего характера, например, о том, что красный бандитизм просуществовал все 1920-е гг. и сыграл свою роль «в осуществлении начатой Сталиным "революции сверху"»[681]67. Это замечание, высказанное в качестве предположения, «нуждающегося в проверке на архивных источниках», такую проверку выдерживает.

Рецидивы красного бандитизма сохранялись в сибирской деревне на протяжении 1920-х гг. В закрытых письмах секретарей уездных и губернских комитетов партии в Сибкрайком и ЦК, в обзорах политэкономического состояния Сибири, составленных по данным ГПУ, не раз сообщалось не только о настроениях, но и о фактах красного бандитизма – о столкновениях между бедняками и кулаками, поджогах хозяйств зажиточных крестьян и т.п. Вот характерная реакция одного деревенского коммуниста на политику оживления Советов в деревне в начале 1925 г.: «Печальную картину представляли беднота и коммунисты, которые не смели подать голоса, до того сильно влияние кулачества, что только смена этой политики и введение вторично диктатуры пролетариата исправит положение, в противном случае грозит террор. Я сам слышал от бедноты и коммунистов, что если государство не изменит политику, то мы сами поднимем оружие и справимся с кровососами»[682]68 .

В письме полномочного представителя ОГПУ по Сибири И.П. Павлуновского председателю ОГПУ Ф.Э. Дзержинскому от 9 июня 1925 г. давалась следующая характеристика положения в Сибири: «Все признаки, что в Сибири мы входим в полосу красного бандитизма, борьба с которым потребует и от органов ОГПУ большого напряжения в работе. Ларинские настроения о необходимости второй революции в деревне[683]69 в Сибири начинают реализовываться пока в форме отдельных убийств. Как дальше развернутся события, сейчас еще трудно сказать. Но во всяком случае энергичная борьба с красным бандитизмом партийного и советского аппаратов безусловно значительно ослабит это явление»[684]70.

Однако события стали развиваться не в том направлении, какое предлагал И.П. Павлуновский. Вместо борьбы с красным бандитизмом и ликвидации самой основы для его возникновения коммунистическая власть, наоборот, стала культивировать эту основу с конца 1925 г. всей своей политикой фаворитизации бедноты. В результате, например, снижение для бедноты сельскохозяйственного налога к 1927/28 гг., – как отмечал современник тех событий, – привело к тому, что «в настоящее время беднота нигде не выражает недовольства налогом, а главное – все более активно помогает вскрытию кулацких махинаций с укрытием посевных площадей и скота, и это несмотря на случаи мести и угроз кулаков»[685]71.

Формирование в период нэпа предпосылок последующей волны насилия, которое интересует историка В.П. Булдакова[686]72, происходило не само по себе, а при активном содействии власти. В данном случае роль секретаря Сибкрайкома ВКП(б) С.И. Сырцова в разжигании классовой борьбы при наличии настроений красного бандитизма в сибирской деревне исключительно велика. Чтобы понять, как эволюционировали представления власти об использовании этих настроений в борьбе с кулачеством, необходимо процитировать некоторые пассажи из речей сибирского секретаря.

Из речи на мартовском 1926 г. пленуме Сибкрайкома: «...Эксцессы со стороны бедноты – это акт отчаяния бедноты, это проявление и показатель ее беспомощности. Если этому бедняку дать возможность организованного выступления, организованного отпора кулаку, то ему не придется прибегать к таким мерам – становиться на путь эксцессов. Мне кажется, что соображения относительно возможности рецидива красного бандитизма и стихийных выступлений бедноты оборачиваются в нашу пользу, в пользу вывода, что нам надо этим настроением овладеть и использовать его, чтобы направить бедноту на путь организации и отпора кулачеству...»[687]73.

«...Нет никакого сомнения, что партизаны являются в условиях Сибири в значительной части здоровой революционной силой, которая нам поможет работать во всех областях. У них большой революционный опыт, закалка – они представляют собой очень ценное, если этот опыт будет использован... И эти старые партийцы из бывших партизан должны помнить, что, только развертывая вокруг себя все новые и новые силы, они смогут остаться и быть действительными носителями революционной идеи, революционной работы в деревне...»[688]74.