День седьмой 8 июля 1943 года

День седьмой

8 июля 1943 года

Создав небо и землю и не забыв про солнце, решил Господь Бог после шести дней непрерывного творения установить заслуженный день отдыха — воскресенье. Седьмой день битвы под Курском не был ни днем отдыха, ни воскресеньем. И он был горячим!

Отдельные облачка, приклеившиеся к небесной сфере, иногда давали тень. Собравшиеся роты, батальоны и полки шли широко разбросанными длинными колоннами по холмистой местности, пересеченной глубокими оврагами. На правом фланге танки и штурмовая артиллерия поднимали длинные хвосты пыли. Еще правее, вдалеке слабо, но непрерывно гремела артиллерия, сопровождавшая гренадеров еще в предыдущий день. К тому времени каждый боец знал, что там иван отчаянными атаками пытается прорвать их фланг. Экипаж разведывательной машины из «Мертвой головы», ожидавший горючего, рассказал, что их сменили баварские пехотинцы. Теперь они должны были держаться, чтобы подвижные соединения войск СС могли прорваться к излучине Псела.

Гренадеры восприняли новость с присущим им упрямством и пошли дальше. Что такое излучина Псела и где она находится — никто не знал. Им также было все равно, излучина ли это, дрянной городишко, река или гряда холмов. С названиями всегда были связаны тяготы. Они только не понимали, зачем им сбивать подметки, если здесь можно было бы ехать.

Рота, в которую входило отделение длинного унтершарфюрера, замыкала полковую колонну. Этим все были довольны, особенно Эрнст. Этот успокаивающий факт его радовал, и он воспринимал такую летнюю прогулку приятной. Марш был почти удовольствием. Люди улыбались. Все идет легче, если знаешь, что дивизия идет за другой. В предыдущие дни все было наоборот. Тогда они шли в авангарде, а это уже половина абонемента на то, чтобы попасть в список, обрамленный черным прямоугольником под Железным крестом в газете. Как уже сказано, этому больше всех радовался Эрнст. Он глубоко ушел в собственные размышления. Блондин наблюдал за ним и думал, какие проблемы пытается решить мюнхенец, как он оценивает свои шансы, чтобы остаться невредимым. Он ждет возможности блестящего проявления ума, возможности добраться до припасов. В авангарде это невозможно. Но в хвосте, к тому же в непосредственной близости от мясных горшков Лукулла? Ему бы только узнать, где полевые кухни, где едут машины и повозки с продовольствием, а еще лучше — где остановилась маркитантская лавка. Как только это будет установлено, тогда остается только дождаться темноты. Блондин ни словом не нарушал ход мыслей своего друга. Он молча топал рядом с мюнхенцем, внутренне предвкушая, как Эрнст будет проворачивать дельце. Он усмехнулся, перевесил винтовку на другое плечо и посмотрел в небо, в сияющую голубизну, покрытую мелкими облачками. Потом он осмотрел округу, которая не была такой уж унылой, какими представляются обычно военные ландшафты. Когда идет бой, омерзительным становится любой ландшафт, будь то Вогезы или Аргонский лес, Фландрия или Сомма. Тот, что был перед ними, был идиллией — плоские холмы, заросли орешника, балки. Почти красиво. Он напоминал Франконию. Не было только домов с красными крышами, шпилей кирх и извилистых дорожек, глядя на которые думаешь, почему они не прямые, а закрученные вокруг каждого поля. Нет также виадуков, а в остальном — ничего угрюмого, одинокого монотонного и меланхоличного. Ничего такого, что бы напоминало общее представление о русском пейзаже. Добрая страна, если бы не люди — солдаты, артиллерия, танки и штурмовые орудия. «Если бы» — проклятое словосочетание. Надо его вычеркнуть из словарей. «Если», тогда бы не было никаких «но» и многое стало бы не таким проблематичным.

Глубокие следы гусениц были почти дорогой. Много следов в пыли, покрытые пылью вывернутые и размолотые куски дерна, но это дорога, и она ведет, а там, где есть направление, идется легче.

Блондин начал про себя напевать марш дивизии «Лейбштандарт». Текст был пошлым, как обычно, но зато мелодия пробирала до костей. Это уже было известно в 1-м пешем гвардейском полку, проводившем разводы караулов в Потсдаме. Прежде это был его марш. Блондин потихоньку напевал. Через некоторое время он поймал себя на том, что повторяет только припев, а из него — только проигрыш трубы: «Тра-ля-ля-ля-ля!»

Удивленный Камбала повернулся и толкнул Куно:

— Ты слышишь, Куно? У нас тут завелись донские казаки.

Блондин в ответ усмехнулся и неожиданно громко, во всю силу запел, подражая звукам трубы:

— Тра-ля-ля-ля-ля! Это гвардия…!

Эрнст безразлично покачал головой, показал на солнце, потом на Блондина и постучал себя по лбу. Его каска отозвалась звонким металлическим звуком.

— Нет, Эрнст, это не солнечный удар. Стальной кокос от него защищает!

— А почему ты орешь всякую ерунду и пугаешь округу?

— Я тоже как раз подумал. Споешь со мной?

— Я? Иди ты!

— Почему нет? Можешь предложить что-нибудь лучше?

Эрнст только махнул рукой, больше не мешал Блондину, продолжая идти по жаре под палящим солнцем. Камбала стал подпевать, Куно загудел октавой ниже, Пауль и Йонг улыбнулись и запели чисто и высоко. То, что в Лихтерфельде они делали по принуждению, против своей воли и с проклятиями, теперь у них получалось добровольно и от всей души.

Ханс остановился и подождал, пока отделение не поравняется с ним. Он скривил лицо и со сдержанным смешком крикнул:

— Камбала! Вы же поете с переливами как кастрат! Запишитесь в хор Венских мальчиков, парень! Но чтобы петь «Гвардию»? «Гвардию»! Смените пластинку!

Камбала недолго подумал и затянул своим тонким мальчишеским голоском:

— «По вражеской стране идут войска СС и песенку веселую поют…»

Эту песню сменила другая, потом третья. С Блондином пел только Петер. Остальные голоса были еле слышны. Потом он пел один. Ханс бросил на него своеобразный изучающий взгляд и опять ушел вперед.

Проторенная танковыми гусеницами колея то уходила в низину, то круто поднималась на холм. В воздухе стояло марево. Жара давила.

Блондин забыл мелодию.

«Если вместо орешника были бы сосны, дающие побольше тени, а следы танковых гусениц — полевой дорогой, все было бы так, как во время моего первого похода со взводом фанфаристов. Он тоже был в июле, и солнце тогда палило так же, как и сегодня. Вспотели, нет, все были мокрыми от пота. И посбивали ноги. Тогда мы были еще непривычными», — он проглотил слюну и зевнул. «Тогда я тоже был еще цыпленком. Не самый маленький, нет, высокий, худой и неуклюжий, зато самый младший. Тогда я должен был нести огромный чугунный котел».

Он осмотрелся вокруг, посмотрел на мелькающие перед ним подметки сапог Эрнста и улыбнулся: «Прямо как тогда. Я тоже шел за мелькающими подметками. Мне были видны только стоптанные каблуки, камушки на проезжей полевой дороге, бороздки от дождя и пучки травы по сторонам. Тогда. Странно, тогда их тоже было восемь. И среди них — замечательный парень Герд. Бывший образцом во всем. Где-то он теперь? Наверное, где-то в России. Кажется, он в противотанковой артиллерии. Из остальных семи четверо погибли. Последним — Ханзи. Нет, лучше — он пропал без вести. Но что значит пропал без вести? Погиб — значит, окончательно. Пропал без вести — значит, окончательное будет тянуться бесконечно долго».

Обстрел.

Мимо проехали машины и мотоциклы. Один мотоциклист остановился и крикнул:

— Вам, усталым мешкам, все ясно?

Эрнст оказался у мотоцикла первым. Он таинственно шушукался с Дори. Тот смеялся и показывал назад. Блондин наблюдал за обоими. Когда он проследил глазами в указанном Дори направлении, то увидел в лесочке, широкой полосой подходящем к дороге, стоящие машины. «Будет ли возможность? Действительно ли это машины с продовольствием? Они что, ехали средь бела дня? Оригинально!» Но потом он догадался: «Естественно, мы же замыкаем дивизию, поэтому и товарищи из черпачной братии такие молодцы! Остановились в тенечке, чтобы гуляш на жаре не прокис. Но, к сожалению, им придется ждать ночи. Потому что, только когда стемнеет, подвезут продовольствие. Естественно, что везти готовую пищу войскам должны будут другие товарищи. Могут начать стрелять и, при известных обстоятельствах, даже попасть. И кто тогда будет составлять расточительные меню и наполнять неисчислимые голодные рты?»

Эрнст и Дори продолжали беседовать. «Они советуются, — улыбнулся Блондин, — придумывают махинацию, с помощью которой они смогут провести кухонных солдат. Один узнал, где и какое продовольствие есть, а другой позаботится, как его добыть».

На редкость спокойный день. Редкая благоприятная возможность. Просто идеальная исходная позиция для организаторского гения. И напротив, не очень хороший, если не сказать плохой, для начальника финансовой части. Им и так непросто, потому что плох мир, люди, и особенно некоторые разновидности солдат. «Внимание!» — вот лозунг тыловой службы! Ни на секунду не отрывать глаз от продовольствия. Лучше всего — сесть на них и сидеть днем и ночью, как наседка на яйцах. Ящики с провизией, полки с банками, мешками, бутылками — священная собственность. Ее надо охранять до последнего издыхания. Это была война тыловиков. И как они на ней сражались!

Во время боев под Харьковом при отступлении «салохранители» защищали свое богатство от голодных бойцов даже с помощью автоматов. Когда подходили русские, надо было провести сверку запасов с продовольственными накладными. Должен быть порядок! Как же можно в противном случае с сознанием выполненного долга взорвать склад? И это — не анекдот! Это было в действительности! Огромный продовольственный склад уже был подготовлен к взрыву. В такой обстановке было невозможно потратить оставшееся время на выдачу дрожащим от голода и холода немецким отступающим героям французского коньяка, вестфальской ветчины или франконской сухой колбасы. Склад от собственных солдат с карабинами наперевес охраняли часовые. Один из интендантов орал как самый главный и толстый защитник, отдавая невозможные приказы до тех пор, пока Дори под устроенную Вальтером и Паулем пулеметную стрельбу и взрывы ручных гранат не крикнул ему: «Иван идет!» Тогда ветераны охраны и их полководцы моментально ретировались к своим машинам и исчезли под треск пулеметов. Они даже забыли взорвать заложенные заряды. Впрочем, ничего бы и не взорвалось, потому что предусмотрительные саперы продолжали там суетиться и сняли взрывные машинки. Эрнст выбил бронетранспортером складские ворота, въехал в здание склада и обеспечил «организацию». И все получилось! Без спешки, без паники и споров. А когда через полчаса иванов еще не было видно, но вместо них приехал командир батальона, то Эрнст, замещая начальника склада, построил своих людей и сделал один из самых знаменитых своих докладов о том, что подразделения на несколько дней обеспечены продовольствием, подтвердил это цифрами, конечно же, выгодными ему, так как шеф не должен был знать, что Дори перегрузил свой мотоцикл с коляской. Доклад заканчивался словами: «Остатки склада подготовлены к взрыву».

«Старик» знал мюнхенца. Он улыбнулся и дал указание, чтобы все, что было погружено на бронетранспортер и несколько вездеходов, поровну было разделено между ротами. Однако он не сказал, кто должен был это сделать, и слава богу, что не сказал. Поэтому получилось так, что делил все не каптенармус и не повар, а Эрнст. Результат был тем более удивительным. Бойцы получили продовольствия на несколько дней, главным образом мясные и рыбные деликатесы. Они восприняли этот факт совершенно невозмутимо, и даже были рады. Высшими инстанциями было отмечено, что моральный дух части еще никогда не был так высок, как именно при отступлении. Для вермахтовских психологов, если бы такие существовали, результат анализа был бы интересен. Какими простыми средствами можно придать войскам внутренней крепости и внешней бодрости, даже в том случае, если им надо отступать, а не наступать. К сожалению, за эти вещи, поднимающие моральный дух и укрепляющие телесную силу, не предусмотрено орденов, поэтому Эрнст продолжал бегать без Рыцарского креста. В качестве компенсации он получил разнос от старшины за нецелевое использование бронетранспортера, а Дори вынужден был подкупать своего друга-техника.

Ночью подошли машины. Солдаты складывали в них свои вещи, брали боеприпасы и продовольствие, выскребали остатки гуляша со дна своих котелков и ругали поваров. Хотя никаких трудностей в снабжении не было, опять привезли только гуляш, если этот клейстер без мяса и блесток жира вообще можно было считать гуляшом. Если Эрнст был прав, то давешняя собака должна была быть не только старой, но еще и чертовски тощей. Поскольку кухонные товарищи тоже были только людьми, то привезли с собой еще хлеб и кофе. Камбала спросил повара, есть ли у него топор или пила, потому что буханку обработать обычными инструментами не получится, может быть, только ручной гранатой удастся раздробить ее на кусочки. В этот момент Куно сунул под нос надутому ротному писарю лимонку и сказал:

— Убери свой огурец, когда буду взрывать мою буханку, или прыгай в мой котелок! — Как обычно, началась ругань с каптенармусом. Командир роты распределил свою благосклонность равномерно, причем сначала он распек солдат, а потом по одному перебрал кухонный персонал. Чтобы все видели, что все получится, если только захотеть, он схватил буханку хлеба и укусил ее. Это была ошибка. Он понял это в тот же момент, открыл рот, провел языком по заболевшим зубам, обвел всех глазами, ожидая, что кто-нибудь засмеется. Ни у одного даже уголки рта не потянулись. Потом он угрожающе тихо прошептал каптенармусу:

— Попробуйте вы, Пенски! Если у вас получится, то и у парней тоже.

У каптенармуса не получилось. Хотя он и рискнул своими пломбами, но комок цемента превратить в только что испеченный хлеб ему не удалось. Когда с руганью он отбросил буханку, она попала в термос из-под кофе, в котором исчезла, глухо ударяясь о стенки. Тогда прозвучал тонкий голос Камбалы:

— Это твоя граната, Куно?

Только в тот момент все рассмеялись. Командир тоже смеялся. И еще что-то сказал каптенармусу, но за смехом, к сожалению, его не было слышно. Но это распоряжение, наверное, было связано с тем, что каждый получил по полной фляге кофе вместо обычной половины литра. К тому же был удвоен паек сигарет.

Ночью Блондин сидел в своем окопе. Его партнер по разговорам из Мюнхена исчез. От Дори тоже не осталось и следа. Война запыхалась и решила передохнуть. Даже артиллерийский огонь на правом фланге превратился в слабое робкое бормотание. Взлетела пара осветительных ракет. Где-то прогремели пулеметные очереди. Блондин улыбнулся: «Над всеми партами установилась тишина, даже со стороны кафедры не слышно ни единого вздоха. Подожди немного, будешь спать и ты». Такой вольный пересказ Гете был написан на классной доске. Его дополняла карикатура на учителя немецкого языка, спящего на кафедре перед пустыми партами. А вместо отличников были березовые кресты с висящими на них стальными шлемами, напряженно ожидавшими реакции учителя. И она пришла! И как пришла! Кавалер ордена крови, депутат рейхстага, доктор филологии, преподаватель немецкого языка и истории сначала не обратил внимание на замерший класс. После достаточно долгого рассматривания рисунка на доске он, наконец, понял содержание рисунка, уставился на него, а потом просто выскочил из костюма. Его полукруглое полное лицо приняло окраску золотой рыбки из классного аквариума. Его от природы маленькое полное рыхлое тело разрослось до размеров былинного викинга, а что последовало — походило на канонаду под Вальми в словах! Пораженчество! Предательство нации! Подростки обладают духовным развитием недочеловеков! Саботаж! Попытка разложить боевую мощь борющегося за свое существование народа! Его голос вибрировал всеми тонами. И, как это было свойственно этому преподавателю, он устроил моментальный военно-полевой суд. О глупой мальчишеской выходке он не думал.

К сознанию, пониманию и разуму он также не обращался. Он часто по мелочам придирался к Блондину, поэтому в нем легко было выявить автора карикатуры. После того как нервная вспышка учителя несколько улеглась, он произнес приговор:

— Вы, пачкун! Вы, несчастный маляришко! Я вам не забуду это произведение! Я превращу вашу будущую жизнь в ад, пока вы не обрадуетесь, что над вашим трупом стоит березовый крест! Я вас отправлю туда, где ваш вздор окончательно испарится! Радикально! Вы поняли?

А когда Блондин по-военному щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Так точно, господин доктор! — и добавил, что уже подал заявление о приеме на службу в «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», остатки самообладания у педагога рухнули. Он уже замахнулся, чтобы ударить, но вдруг своевременно заметил различие в росте, и рука его остановилась в воздухе.

— Мои руки длиннее, чем вы думаете! — крикнул он и замахал обеими руками, словно жонглер.

— Мои руки достанут и до «Лейбштандарта»! Вы это увидите! Я вам это гарантирую! — И после этого он плотоядно улыбнулся.

Ну вот, старый боец остался дома, будучи в своей школе верным пропагандистом среди своих воспитанников единодушной подачи заявлений на добровольную службу. Но его рука действительно дотянулась до Лихтерфельда. Однажды во время рекрутчины Блондина вызвали в канцелярию. После обязательных приседаний он, наконец, мог стоять прямо. Шпис задумчиво развернул письмо и так же задумчиво прочитал Блондину обвинения. Он понял что-то о непослушном ученике, строптивом субъекте без убеждений и чувства Родины, о пятне позора на элитном полке, которое необходимо стереть и уничтожить, чтобы освободить от него новый общественный порядок. Блондина охватило тошнотворное чувство. Шпис разорвал письмо, клочки которого упали на безукоризненно чистый письменный стол. Он смерил глазами Блондина сверху вниз и обратно и вдруг крикнул:

— Для нас педагогический оргазм ягодичного барабанщика дерьма не стоит, ясно? Мы не даем вспомогательных уроков для школьных неудачников, ясно? Мы ценим только мужчин с именем фюрера на рукаве, ясно? Что было раньше — нам наплевать, ясно? Сейчас, сегодня — считается. Остальное — нет! — После этого он улыбнулся и сказал почти по-отцовски:

— Но если вы у нас попытаетесь заниматься тем же, чем довели своего препода до белого каления, то я могу вас уверить… — И вдруг снова перешел на крик:

— У нас — никогда! Мы разорвем вам жопу так, что туда задвинутся Бранденбургские ворота! Ясно?!

Тогда Блондин засветился гордостью. Гордостью за своего старшину. Гордостью за свой полк. Гордостью за самого себя, за то, что служит в «ЛАГе» или еще будет служить. Одновременно впервые он заметил противоречия между коричневым и серо-полевым, противопоставление, которое его часто занимало и решить которое он не смог по сей день. Коричневый — это партия. Серый — это армия. Если рассматривать коричневое или тех, для кого этот цвет — вторая кожа, то можно прийти к выводу, что коричневый — всегда позади, в тылу. Коричневый всегда дает лозунг серому: вперед! Если говорить о подходящих фигурах, то серый — худой и стройный, коричневый — круглый и толстый. Но коричневый не обособлен. Не осознавая того, мы достаточно долго носили коричневые рубашки: сначала как пимпфы, а потом как гитлерюгенд. Но коричневый цвет — цвет партии. А для нее мы еще слишком молоды, незрелы и недостаточно крепки идеологически. Партия стоит за мировоззрение. А многие из его премудростей под снарядами теряют свой смысл. Хотя коричневое руководствуется мудростями, для серого нет ничего хуже изречений. А черный? Черный для нас — это черные СС, партийные и гражданские СС, гестапо и служба безопасности. Черное — это бонзы в многочисленных учреждениях, где собрались массы с уголками старых бойцов на рукавах, считающих себя хозяевами мира. Чтобы ими стать, надо быть молодыми бойцами. Это — мы. К сожалению, старые черные бойцы с начала войны тоже носят форму серого полевого цвета. К сожалению, они, как и дивизии войск СС, носят полоски на рукаве. Не с названием полка или дивизии, а с названием своего ведомства. Для людей, не разбирающихся в этом, для тех, кто не хочет в этом разбираться, нет особого различия. К сожалению, эти мужики носят такие же знаки различия, как и мы, и, к сожалению, (вот где собака зарыта!) нас бросят в один горшок вместе с ними. СС — все равно что СС, а войска СС — это их составная часть, так как шеф всего этого — Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС. Мы носим форму серого полевого цвета, как и остальные солдаты, ездим на таких же танках, топаем в тех же сапогах, жрем ту же жратву, пьем то же самое пойло и состоим в таких же подразделениях. У нас те же строевые приемы и команды, как в армии, и такой же короткий отпуск. Мы образуем роты, батальоны, полки и дивизии, как и сотни нам подобных, у нас также приказывают и подчиняются, ругаются и смеются, стреляют и укрываются. Пока все понятно. Несмотря на это, имеются особые отношения между нами и другими родами войск: напряжение, дистанция, недоверие, иногда — отчуждение. Причина этого в том, что мы молодой род войск, что он состоит только из добровольцев, в том, что мы считаем себя элитой или, с другой стороны, нас считают такими, особенно русские? Заключается ли причина желания казаться лучше во внешней стороне — росте, рунах, черепах — или в том, что для офицерской карьеры аттестат зрелости уже не нужен? Каждый может, если хочет, — это не ново. Разве не каждый наполеоновский гренадер нес в ранце маршальский жезл? Может быть, она заключается в часто упоминаемом «новом духе»? — Мысли Блондина остановились на «новом духе». Он задумался и наконец улыбнулся. — Новый дух — если сказать от всего сердца, то я мало что в нем нахожу. Если в нем и должно что- то быть, насколько тогда надо ругать старый? Как у нас обращаются с людьми, несмотря на «новый дух»? Надо ли разбить молодого добровольца, чтобы сформировать из него солдата? Надо не только свое «я», но и свой идеализм протащить сквозь дерьмо, чтобы он был достоин мундира фюрера? Должны ли методы военного воспитания быть безусловно самыми примитивными в обществе? Должен ли язык этого воспитания происходить из самых вонючих закоулков клоак? Является ли низведение личности до абсолютного человеческого нуля высшей военной целью? Или можно сделать по-другому? И было ли по-другому? Должно ли понятие «человек» быть изъято из словаря военных? А было ли оно? Или все еще действует циничное пренебрежение к человеку: «Собаки, хотите жить вечно?»

Для многих господ из вермахта мы — идеологически вымуштрованные солдаты партии, нежелательные и ненужные фанатики, которым нацистская мифология вколочена в башку кувалдой. Слепые, упрямые и тупые. «Длинные бедные собаки», или «Длинные убогие герои». Наши офицеры наполовину неграмотны, потому что аттестат, как известно, не является предпосылкой. Недоучки и неудачники, у которых вместо мозга остался в черепе только лозунг: «Наша честь — верность!» Жаль великолепного человеческого материала. Если бы каждый роттенфюрер был высококвалифицированным унтер-офицером или фельдфебелем. У нас он остался бы сидеть в своем звании, а в армии его нет. Естественно, у нас есть такие типы офицеров, и не только у нас. И почему жалеют отличный человеческий материал? И откуда берется роттенфюрер, который бы в армии получил звание на две-три ступени выше, если бы в качестве офицеров были бы только такие типы? Отборный человеческий материал был и остается проблемой всякой гвардии, будь то у русских или у нас, в Пруссии или у Наполеона. Не говоря уже о древних греках и римлянах. Тогда, как и сейчас, между гвардией и остальным войском складывались несколько напряженные отношения. Хотели того или нет, но она была нужна. Если где-то по особенному завоняло, если дальше не идет или начинается мясорубка, то туда отправляют войска СС. Там, где, как говорится на солдатском жаргоне, дымится дерьмо, мы играем роль пожарной команды. Когда дело улажено, говорят: «Неудивительно при таком вооружении, при таком продовольствии, при таком человеческом материале!»

Естественно, при этом не замечают, что наше оружие ничем не лучше и ничем не хуже, чем у мотопехотной или танковой дивизии сухопутных войск. И лишь немногие согласятся с тем, что элитные дивизии сухопутных войск «Великая Германия» или «Танковая учебная дивизия» гораздо лучше вооружены, чем мы. И это неудивительно, ведь нас снабжают техникой и вооружением сухопутные войска, а не наоборот. И кто бы, учитывая этот аспект, еще предполагал, что именно нелюбимые войска СС получат новые танки, тогда как собственные армейские дивизии будут ездить на старых? Поэтому в «Лейбштандарте» нет никаких новых чудо-танков, никаких «Пантер». Поэтому у нас и не осталась половина танков стоять с кипящими моторами на марше во время выдвижения!

«При таком продовольствии — неудивительно! При такой еде можно и худшее дерьмо выдержать!» Ошибка. От кого мы получаем жратву, кто нам ее выделяет — сухопутные войска! То же самое, что и с вооружением. Едва ли можно себе представить, что господа из управления продовольственного снабжения именно нам будут отправлять паштет из гусиной печени, в то время как собственные войска будут давиться перловкой. Даже если наши буханки хлеба такие же черствые и плесневелые, как в сухопутных войсках, если проблема искусственного меда у нас, как и в армии, состоит в том, чтобы наслаждаться этим сладким клейстером, что само по себе является искусством, которым владеют только избранные, даже если сыр и здесь, и там пролетает одинаково быстро и догнать его можно, только дав полный газ, все продолжают считать: продовольственное снабжение у нас лучше. Итог: кто лучше жрет, тот лучше и воюет!

«Неудивительно при таком человеческом материале!» Что-то в этом есть. У нас служат только добровольцы. И это отличает нас даже от 1-го гвардейского полка кайзеровских времен. Возрастные различия небольшие. Женатых надо искать с биноклем, по крайней мере, что касается солдатских званий. Во внутренних установках добровольцев даже убивающая дух казарменная гимнастика немногое смогла испортить. Что касается этих установок, то они направлены на то, чтобы держаться, если стоит держаться, и прорываться, если их переключили на атаку. Коротко, потому что они безупречны! Как обычно, на все можно посмотреть и с другой стороны. Упрямая оборона, в то время как тактический отход был бы выгоднее, слепой бег в атаку, тогда как терпеливое ожидание является лучшей альтернативой. Что в лоб, что по лбу, некоторые господа иронически поднимают брови, когда речь заходит о войсках СС.

Напротив, простой солдат честнее. Если он знает, что его сосед — войска СС, то на них он может положиться и будет уверен в том, что иван там не пройдет. Солдат нас понимает. Между простым стрелком из войск и нами нет никаких различий. Солдат есть солдат. Среди молодых офицеров тоже есть понимание. Критическое отношение появляется выше. С получением красных лампасов Генерального штаба на брюки появляется отвращение к новому. Старое — достойная чести прусская традиция — присуще сухопутным войскам. Традиция гласит: стотысячное войско, а еще лучше — кайзеровская армия. Терпимо относятся к коричневому цвету, но черный является красной тряпкой для господ в сером! Мы тоже черные, хотя господам должно быть об этом лучше известно! К сожалению, им совершенно все равно, что мы не коричневые и не черные — мы серые полевые, и что у нас нет ни отдельного армейского командования, и что мы не можем принимать самостоятельные стратегические решения, потому что все войска СС подчинены Главному командованию сухопутных войск. Им также все равно, что мы делаем то же самое, что и остальные армейские дивизии, и не хуже их! Напротив — и это им не все равно! Они все еще считают себя, естественно, в своем кругу, среди товарищей, «прусскими генералами». Они — лишь отвечающие за самих себя военные индивидуалисты — хотя такой вид людей нечасто проявлялся среди прусского генералитета. Таким был, например, Фридрих Вильгельм фон Зейдлиц, которого Старый Фриц за это осуждал, или Людвиг Йорк фон Вартенбург, которого король снял с должности. Невозможно и представить, чтобы генерал из вермахта сделал то, на что решился в сражении под Харьковом и чем рисковал наш шеф Пауль Хауссер, которого некоторые называют «папаша Хауссер». Он думал и действовал вопреки приказу, против ясного приказа фюрера! Без малейшего прикрытия со стороны своего непосредственного начальника Эриха фон Манштейна! Предоставленный самому себе со своим решением, он спас время, обстановку и людей. Он действовал и отвечал так, как фон Манштейн не осмелился и как Паулюс в Сталинграде даже и подумать не был способен. В этом заметно что-то от «нового духа». В этом проявляется солдатский кураж, свобода принятия решений и личность вождя.

Дурацкие мысли. Запутанные и противоречивые, и довольно писать об этом. Это — не мое. Для этого у меня нет таланта, исторического взгляда и кругозора, источников и не знаю, чего еще.

Блондин улыбнулся: судьба у меня такая, что я всегда должен все обдумывать. Ничего не имею против, что иногда мне в голову идут сумасшедшие мысли. И почему? Если у солдата есть время, когда ему его дают, тогда он начинает думать о глупостях или ими заниматься! Убивать время всеми возможными способами. Или думать, как я, например, о реальной жизни родов войск. Странно — соперничество здесь — соперничество там. Собственные войска кто-то ругает и одновременно испытывает гордость за них. Недовольны друг другом из-за бессмысленной муштры, плохого питания, заносчивых фюреров, охотников за Железными крестами, дебоширов, отцов-фельдфебелей и, естественно, «ЛАГ»! Но если кто-то другой скажет нам то же самое, то получит в морду! Мы ругаем «ЛАГ», но себя считаем лучшими среди других!

И это так. Действительно, солдат — это то, что часто о себе слышит, — глупейшая рогатая скотина среди людей. Он прикуривает сигарету, садится на теплую сухую землю, болтает ногами в окопе и слушает сверчка. Быть может, он опоздал и зовет маму-сверчиху? Что за мысли лезут в голову? От героя-учителя до проблем войск СС и до сверчков!

Блондин посмотрел в ночь. Пауль и Йонг отправились спать. Ханс — совершенно точно у командира роты. А Петер — надо больше заботиться о Петере — он чистит пулемет или сидит в окопе и размышляет. Тихие голоса — это разговаривают Куно и Камбала. А где Эрнст и Дори?

Пока я сижу без дела в окопе и мне в голову лезут дурацкие мысли, эти двое действуют. Активно действуют в собственном тылу, среди продовольственных подразделений. Дори стоит на шухере или отвлекает, а Эрнст ищет, находит и забирает. Вот так проходят организационные мероприятия.

Он затушил окурок, сполз в окоп, согнул ноги, положил голову на руки и стал ждать, когда придет сон. Война дала Передышку. Кто знает, как надолго.