1. Изгнание из Москвы

1. Изгнание из Москвы

К началу 1928 г. были задержаны и находились в заключении приблизительно полторы тысячи оппозиционеров[718]. Один из них, болгарский коммунист Георгий Андрейчин, «с удивлением» вспоминал, как грубо обращались с ним и другими оппозиционерами во Внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке и в Бутырской тюрьме, где он находился перед отправкой в ссылку. «Об условиях в этом аде я когда-нибудь напишу. Дантов Ад — это игрушка и шутка», — писал он уже из ссылки Троцкому. Больше всего его возмущало, что он сидел в тюрьме вместе с нэпманами, кулаками, растратчиками и убийцами, то есть теми, кто действительно заслуживал, по его мнению, заключения. Он вспоминал, как нэпманы ему говорили: «Смотрите, какую тюрьму вы нам устроили, — пеняйте сейчас». А один из охранников в бане, когда заключенные мылись, сказал Андрейчину: «Нужно расстрелять и тех, и других большевиков — то есть и вас, и сталинцев. Что дала мне эта ваша революция? До войны я мыло подавал баринам, а сейчас меня сделали тюремщиком и опять с мылом!»[719] Вывод, который сделал Андрейчин, заключался в том, что за десять лет советской власти «бо?льшая часть работников ГПУ переродилась и стала типичными полицейскими собаками, готовыми служить любому хозяину».

Не все оппозиционеры были готовы терпеть издевательства «полицейских собак» в созданных советской властью тюрьмах. Арестованная в январе 1928 г. большая группа москвичей устроила в Бутырской тюрьме настоящий бунт: они выбивали двери камер, разбивали окна, выкрикивали лозунги. Беспорядки были подавлены, его участники зверски избиты. ОГПУ, направляя доклад о происшедшем Сталину, завершало его словами: «Таким было поведение злейших врагов партии и советской власти»[720]. Местные органы ОГПУ также спешили доложить, что с оппозицией на подведомственных им территориях почти покончено. Докладная записка ГПУ Украины Кагановичу от 25 февраля 1928 г. была озаглавлена «О работе по бывшей оппозиции». Хотя в ней содержались признания в том, что в некоторых местах оппозиционеры еще пользовались авторитетом, в качестве опорных пунктов «врагов советской власти» нарочито назывались не наиболее значительные города республики, а Херсон, Кременчуг, Бердичев[721]. Впрочем, в другой докладной все же признавалась известная активность «троцкистов» в Киеве[722].

Не все руководство оппозицией было арестовано. Сталин надеялся и не исключал, что на пусть раскаяния, подобно Зиновьеву и Каменеву, со временем встанут прочие лидеры оппозиции и их «капитуляцию» можно будет эффектно использовать в пропагандистских целях. Судя по протоколам Политбюро, вопрос о депортации оппозиционеров на его заседаниях не обсуждался. Похоже, однако, что решение о высылке оппозиции в отдаленные районы страны и об удалении Троцкого из Москвы было принято этим высшим партийно-государственным органом 23 декабря 1927 г.[723], без занесения в протокол. Воля высшей партийной инстанции была оформлена затем 31 декабря как постановление Особого совещания при коллегии ОГПУ о ссылке активных деятелей оппозиции[724].

Само собой разумеется, это решение было принято по прямому указанию Сталина. По всей видимости, именно ему принадлежала идея представить высылку в качестве «крайней меры», связанной с тем, что лидеры оппозиции готовились к «побегу за рубеж». Фабриковались «тайные донесения», сообщавшие, будто И. Н. Смирнов, Мрачковский и другие оппозиционеры обсуждали вопрос о возможности «побега за границу» Троцкого, Радека и Раковского, что оппозиционеры из «военной группы» — Дрейцер[725] и Зюк[726] — ездили в Ленинград для выяснения возможности перехода границы, что с этой целью предполагалось «обработать» кого-либо из начальников погранотрядов. Для того чтобы еще больше запутать дело, сообщалось, что «за содействием» в организации бегства обращались к первой жене Троцкого Соколовской, проживавшей в Ленинграде[727].

Однако характер решения о ссылке от видных оппозиционеров вначале тщательно скрывался. Им было предложено «добровольно» выехать на работу в отдаленные местности СССР. С согласия Троцкого исключенные из партии деятели оппозиции выделили комиссию в составе Раковского, Радека и Каспаровой, вступившую в переговоры с председателем ЦКК Орджоникидзе. Представители оппозиции дали в принципе положительный ответ на вопрос, готовы ли ее лидеры принять такую работу, оговорив, что она не должна быть прикрытием ссылки, а должна хотя бы в минимальной степени учитывать профессиональные навыки и состояние здоровья высылаемого.

В конце декабря Троцкого проинформировали, что он должен отправиться в Астрахань, где ему будет предоставлена работа. Он ответил, что малярия делает для него невозможным пребывание в этом городе. Неизвестно, страдал ли он на самом деле этой болезнью. Некоторые врачи трактовали его часто повторявшиеся приступы лихорадочного повышения температуры именно как редко встречавшуюся форму малярии, и Троцкий решил отклонить предложение об Астрахани по состоянию здоровья. 3 января Троцкий был вызван «на беседу» в ОГПУ, но отказался туда явиться. Создается впечатление, что Орджоникидзе поначалу придерживался менее жесткой (по сравнению со Сталиным и Молотовым) линии поведения в отношении вождей оппозиции, но уступил Сталину и уже в первых числах января сообщил комиссии оппозиционеров, что речь идет не о переводе на работу в отдаленные города, а о принудительной высылке Троцкого в Астрахань, Раковского — в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар), Радека — в Ишим и т. д.

Когда поступило известие о вызове Троцкого в ОГПУ, а такой вызов мог означать и принудительную высылку — прямо из здания ОГПУ и даже арест, Раковский, Радек и Каспарова потребовали новой встречи с Орджоникидзе. Они протестовали против места назначения ссылки Троцкого, заявляли, что здоровье Льва Давидовича подорвано малярией, что он не выдержит тяжелого туманного климата в этом прикаспийском городе. Представители оппозиции возражали против отправки в отдаленные местности и других своих товарищей, требуя оставления некоторых из них в Москве.

Орджоникидзе отвечал уклончиво. Не соглашаясь оставить оппозиционеров в Москве и других центрах, но учитывая «согласие выехать в провинцию», он пообещал пересмотреть места ссылок и предложил встретиться с секретарем ЦК Станиславом Викентьевичем Косиором. Его родной брат — Иосиф — также подлежал высылке, и это, с одной стороны, делало положение С. В. Косиора особенно уязвимым, но с другой — рождало надежду на благосклонное отношение функционера, чей брат оказался в аналогичном сложном положении.

Началась любимая Сталиным игра в кошки-мышки: последовала волна обмана и дезинформации оппозиционеров. Партийные деятели давали крайне неопределенные обещания, сопровождаемые намеками на компромисс и поблажки. Одновременно ОГПУ рассматривало вопрос о скорой насильственной депортации оппозиционеров «за антисоветскую пропаганду и агитацию» по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР, о чем высылаемым становилось известно от старых знакомых, работающих в органах и партаппарате. Троцкий, Радек, Раковский, Преображенский, Смилга, Серебряков, Муралов и другие обратились в Политбюро и ЦКК с декларацией, протестующей против происходящего. Одновременно они выступили с обращением к Исполкому Коминтерна и ЦК всех компартий, прося отменить решение об их исключении из партии[728]. Фактически они обращались к созываемому в Москве VI конгрессу Коминтерна.

К этому времени оппозиционеры уже не тешили себя наивной надеждой на то, что Коминтерн станет на их сторону. Цель состояла тем не менее в том, чтобы еще раз довести свои взгляды до компартий всех стран: «Мы со спокойным презрением отметаем попытку подвести под эту статью десятки большевиков-ленинцев, которые сделали немало для установления, защиты и упрочения Советской власти в прошлом и которые в будущем все свои силы отдадут защите диктатуры пролетариата», — писали оппозиционеры. Кратко изложив суть своих взглядов, которые сталинское руководство инкриминировало им в качестве «антисоветской пропаганды», они апеллировали ко всем компартиям и к VI конгрессу, чтобы те объективно рассмотрели этот комплекс вопросов «при свете дня и при подлинном участии партийных масс»: «Завещание Ленина сейчас более, чем когда-либо, звучит как пророчество. Никто не знает, как много времени оставляет нам еще ход исторических событий для исправления всех содеянных за последние годы ошибок»[729]. Времени действительно оставалось мало, и об этом «никто не знал», точнее — знал один таинственный и непонятый человек, живущий в Кремле: Сталин.

Позиция оппозиционеров в отношении международного коммунистического движения была выражена в двух директивных письмах, посланных руководящими деятелями оппозиции своим сторонникам за границу. В подготовке текстов принимал участие Троцкий, но сами документы писались кем-то из его ближайших соратников. 9 января письма были переданы Андрейчиным (участвовавшим ранее в рабочем движении США) американскому журналисту Роберту Вольфу для вывоза за границу[730], но их перехватили советские спецслужбы. По решению Политбюро 15 января, с комментариями Бухарина, письма были опубликованы в «Правде»: «Мы против второй партии и против IV Коминтерна — самым непримиримым образом, — писали оппозиционеры, — причем исходим из интересов международного большевизма». Возражая против создания «союза левых коммунистов» в Германии, авторы указывали: «Имя «союз» ничего не прибавляет, но может стать псевдонимом второй партии».

Казалось, позиция Троцкого и его сторонников была совершенно ясной. Тем не менее Бухарин, а за ним редакция журнала «Коммунистический Интернационал» (в котором играл активную роль Бухарин) трактовали ее прямо противоположным образом: как курс на разложение Коминтерна и его секций изнутри, на фактическое образование параллельных национальных компартий и 4-го Интернационала[731]. Будущее покажет, что именно на этот путь действительно встали сочувствовавшие Троцкому зарубежные коммунистические группы и деятели. Они не смогли получить большинство в своих партиях, подверглись преследованиям, травле, были исключены из компартий. В результате образовывались, как правило, крайне нестабильные организации, обычно существовавшие в течение очень короткого времени и претерпевавшие затем новые расколы. Некоторые из них вдобавок были снедаемы сведением личных счетов и всевозможными, чаще всего надуманными, политическими и догматическими дрязгами. В результате эти организации не имели сколько-нибудь существенного влияния в коммунистическом движении своих стран.

Единственным реальным результатом демаршей оппозиционеров накануне ссылки было удовлетворение их протеста по поводу места нахождения Троцкого. Астрахань была ему заменена Алма-Атой. Его проинформировали, что он будет депортирован на основании статьи 58 (10) Уголовного кодекса РСФСР, предусматривавшей кары вплоть до расстрела «за контрреволюционную агитацию и пропаганду». Части оппозиционеров наказание было оформлено в виде ссылки. Остальным — в виде высылки с правом выбора места нового жительства[732]. Разницы между тем и другим не было никакой, так как всем высылаемым место дальнейшего проживания определяли сотрудники ОГПУ. Зарубежная печать называла эту бескровную расправу «сухой гильотиной»[733].

Отлично понимая, что ссылки не избежать, но надеясь, что в Москве и других городах удастся сохранить какой-то костяк оппозиции, Троцкий в начале января 1928 г. написал в качестве напутствия несколько документов, которые должны были сориентировать сторонников в духе, который соответствовал его намерениям. Эти документы тоже были перехвачены ОГПУ и до адресатов не дошли. В информационном письме ОГПУ документы были обозначены как платформа «На новом этапе», тезисы «К вопросу о задачах оппозиции» и статья «Термидор». Оценки в них Троцким давались более пессимистичные, чем ранее.

Наиболее значительной была статья «На новом этапе», сравнительно недавно переданная из архива ФСБ в Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Троцкий писал, что теория «перманентного термидора» ведет к постепенному сползанию и перерождению советской власти, хотя и без каких-либо резких скачков. Отсутствие критики, всесилие партаппарата предопределяли, по его мнению, тот факт, что с точки зрения рабочего власть уже не находится в руках рабочего класса: «Отдельно взятый рабочий, исходя из своего житейского опыта, может прийти к выводу, что власть уже не в руках рабочего класса, на заводе господствует треугольник, критика под запретом, в партии господствует аппарат. За спиной советских организаций командует чиновник и проч[ее]». В то же время Троцкий полагал, что «процесс сползания» не достиг еще той критической точки, когда государственная власть, изменив свою классовую природу, стала буржуазной. Происходило пока еще только постепенное сосредоточение власти в руках бюрократических органов, все более «выдвигающихся в сторону мелкобуржуазных верхов города и деревни и частично переплетающихся с ними».

Троцкий отстаивал «реформистскую тактику», считая, что, раз власть не перешла в руки другого класса, задача оппозиции — выравнивание курса, устранение элементов двоевластия и укрепление пролетарской диктатуры методами давления и требования постепенных позитивных изменений, «теоретическое самовоспитание» оппозиционеров. К оппозиционерам был обращен призыв участвовать во всех советских организациях, не ограничиваясь критикой и выполняя работу лучше, чем «наемный чиновник. Только на этой основе принципиальная критика найдет доступ к сознанию масс», продолжал упорствовать Троцкий в своем догматическом утопическом подходе. В то же время Троцкий считал возможной победу «термидорианского режима», который определялся как переходный к реставрации капитализма. Таковой вполне мог быть сопряжен с утверждением «бонапартистской» или «открыто фашистской» власти. Тогда произошел бы раскол ВКП(б), оппозиция поднялась бы на борьбу против буржуазной реставрации, начала бы готовить вторую пролетарскую революцию и стала бы «продолжением исторической партии большевиков»[734]. Этот вопрос мог бы стать актуальным только в случае серьезного кризиса во внутреннем положении страны или начала войны, которая неизбежно привела бы к власти оппозицию (как мировая война привела к власти большевиков).

Стратегические выкладки завершались выводом, что события могут вступить в такую неожиданную полосу, когда они начнут развиваться гораздо быстрее, чем это предполагается в настоящее время. Поэтому оппозиция должна быть бдительной, сохранять активность и постоянно вмешиваться во все процессы экономической, политической и культурной жизни. Переходя к оценке конкретной ситуации, складывавшейся в стране и партии, Троцкий проницательно обосновывал тезис об усилении борьбы внутри ЦК ВКП(б). Он пытался найти классовое объяснение этой борьбы, видя в росте «правого крыла» выражение интересов новых собственников и бюрократов, которых, правда, классом не считал. Именно через советский аппарат, возглавляемый Рыковым, как председателем СНК, происходил, по мнению Троцкого, нажим непролетарских (правых) элементов на политику партии. «Роль левого крыла станет в этих условиях решающей для судьбы партии и диктатуры пролетариата… Основная задача оппозиции состоит в том, чтобы обеспечить преемственность и непрерывность подлинной большевистской партии. Для данного периода это означает — плыть против течения».

Троцкий выдвигал предположение, что, когда борьба достигнет кульминационного пункта, оппозиция сможет развить наступательную деятельность и доказать массам, что политика руководства привела партию и страну к невиданному краху. Пока же ставить вопрос о создании второй партии он полагал прежде временным: «Чистейшей иллюзией является мысль, будто диктатуру пролетариата можно сохранить одними словесными заклинаниями насчет единой партии. Вопрос об одной или двух партиях в материально-классовом, а не словесно-агитаторском смысле решается именно тем, удастся ли и в какой мере пробудить и мобилизовать силы сопротивления внутри пролетариата. Оппозиция может этого достигнуть только в том случае, если она не даст себя запугать и застращать… пугалом двух партий и шарлатанством насчет «троцкизма»[735].

Практические задачи оппозиции в новых условиях Троцкий делил на две части: общие и конкретные. Общие задачи формулировались действительно в самой общей форме, даже звучали тривиально: «левое бюрократическое начинание», которое пока еще только намечалось Сталиным, превратить «в твердый левый курс»; развертывать самодеятельность рабочего класса, добиваться подлинной демократии в парторганизациях и профсоюзах и «классовой линии» в Советах; возвратить оппозицию в партию в качестве реально действующей силы, «маяка», на который «будет идти равнение наиболее революционных элементов партии»; коренным образом изменить внутрипартийный режим. Что же касается конкретных задач, то они были более скромными и формальными, если не наивными, и предусматривали организацию недовольных элементов в рабочей среде с тем, чтобы недовольство находило разрешение на путях реформы, а не потрясений и кризисов; сбор информации о настояниях беспартийных; превращение оппозиционеров в подлинных рабочих вожаков; выступления в партийных ячейках по вопросам, волнующим массы. В случае угрозы забастовок предусматривалось использовать доступные средства для их предотвращения, но при начале стачек планировалось принимать в них участие[736].

Троцкий был отправлен в ссылку первым. Сталин на дни высылки Троцкого предусмотрительно из Москвы уехал. Он находился в Сибири. Несколько позже это отсутствие Сталина породило слухи о том, что он вообще был против высылки Троцкого и на Политбюро голосовал против[737]. Но это были только слухи, реально ни на чем не основанные. Отъезд Троцкого был назначен на 16 января. Однако власти опасались связанных с этим волнений или, по крайней мере, городской и вокзальной суматохи, в связи с чем был разыгран целый спектакль. Троцкому сообщили, что поезд, которым он должен будет отправиться, отойдет от Казанского вокзала в 10 часов вечера. В то время как Наталья Седова при помощи друзей занималась подготовкой к отъезду и упаковкой вещей, явился кремлевский врач Гетье, который «посоветовал» отложить отъезд, указав на простуду жены Троцкого. Тем временем в квартиру Белобородова приходили многочисленные знакомые и незнакомые люди, чтобы попрощаться с Троцким. Седова писала: «В глазах мелькают все новые и новые лица, много таких, которых я вижу первый раз. Обнимают, жмут руки, выражают сочувствие и пожелания… Хаос увеличивается приносимыми цветами, книгами, конфетами, теплой одеждой и пр. Последний день хлопот, напряжения, возбуждения подходит к концу. Вещи увезены на вокзал. Сидим в столовой всей семьей, готовые к отъезду, ждем агентов ГПУ».

Среди пришедших проводить был и художник-карикатурист Б. Ефимов, которому Троцкий покровительствовал за несколько лет перед этим. Спустя 70 с лишним лет престарелый художник сохранил в памяти эту встречу. Он рассказывал: «Перед высылкой из Москвы Троцкого, которого я знал еще со времен Гражданской войны, я пришел к нему проститься. И вот когда я уходил, Лев Давидович снимает с вешалки пальто и держит его за моей спиной. Смущенный такой любезностью, я никак не мог попасть в рукава. Сам Троцкий подавал мне пальто! Уму непостижимо»[738].

В эти вечерние часы по телефону, без объяснения причин, Троцкому сообщили, что отъезд отложен на два дня, причем сделано было это буквально в момент предполагавшейся отправки поезда. К этому времени на Казанском вокзале собрались сотни сторонников оппозиции (руководство ОГПУ определило их численность в 3–4 тысячи, правда оговариваясь, что часть из них были случайными людьми, явившимися просто из любопытства). Среди тех, кто оказался на вокзале с политической целью, преобладали студенты и советские служащие. Раздавались восклицания «Долой ЦК!», «Долой жандармерию!», «Долой фашистское правительство!»[739]. Пришедшие нашли вагон, в котором намечалось якобы везти их вождя. На крыше вагона под крики «ура» установили портрет Троцкого. Однако поезд тронулся, а герой всей этой истории так и не появился.

Пришедшие вскоре на квартиру Белобородова посланцы с вокзала (среди них был Раковский) рассказали, что демонстранты смогли, встав перед паровозом, остановить состав. Прошел слух, что Троцкого провели в вагон то ли незаметно уже на вокзале, то ли посадили в поезд до подачи состава на платформу. В окна вагонов заглядывали, звали Троцкого. Группа людей ворвалась в вагон, произошла стычка с милицией и сотрудниками ОГПУ, были пострадавшие и с той и с другой стороны. Представители властей произвели аресты. В результате поезд отправился с полуторачасовым опозданием. К этому времени всем уже стало известно, что депортация отложена на двое суток. Поздно вечером с вокзала привезли назад багаж семьи Троцкого и тех, кто, как предполагалось, будет их сопровождать.

Оппозиция намеревалась повторить свое вокзальное выступление 18 января, имея в виду сообщение об отсрочке высылки на два дня[740]. Однако на следующее утро, 17 января, в квартиру Белобородова-Троцкого внезапно явилась большая группа сотрудников ОГПУ, часть в форме, часть в штатском. Троцкому за подписью Ягоды был вручен ордер на арест и немедленную отправку под конвоем в Алма-Ату. Возле телефона установили часового, чтобы не дать возможности проинформировать друзей и сторонников о том, что происходило. «Позже нам сообщили, — писала Седова, — что «политическое руководство» отправкой Л[ьва] Д[авидовича] возложено было на Бухарина. Это вполне в духе сталинских махинаций».

Понимая, что правительство в прессе и по радиовещанию пыталось придать ссылке видимость добровольного переезда Троцкого на новое место работы и что практические действия ОГПУ уже начали эту версию опровергать, Троцкий решил провести очередную политическую акцию. Он заявил, что отказывается от депортации, которая могла быть проведена теперь только с применением силы. Вместе с женой, сыновьями и несколькими посетителями, оказавшимися в тот момент в квартире Белобородова, Троцкий заперся в одной из комнат. «Они не знали, как быть, — писала Седова, — колебались, вступали в переговоры со своим начальством по телефону, затем получили инструкции и заявили, что будут ломать дверь, так как получили приказание». Без особого труда дверь была взломана. Когда преграда была ликвидирована, в проеме двери неожиданно появилась фигура человека, которого Троцкий хорошо знал еще по Гражданской войне и теперь легко вспомнил. Это был Владимир Александрович Кишкин[741], в прошлом не раз сопровождавший Троцкого в поездках по фронтам, в частности во время боев под Петроградом против Юденича в 1919 г., и выполнял поручения наркомвоенмора. Теперь Кишкин исполнял функции помощника начальника транспортного отдела ОГПУ, и именно поэтому ему была поручена ответственная задача конвоировать Троцкого во время депортации к месту ссылки. Предполагалось, что этот человек должен был проявить особую ревностность, чтобы заслужить карьерное продвижение и реабилитировать себя за прошлую связь с нынешним вождем оппозиции. Кишкин стоял в дверях, взволнованный и растерянный. «Стреляйте в меня, товарищ Троцкий», — повторял он. «Не говорите вздора, Кишкин, никто в вас не собирается стрелять, делайте свое дело».

Увидев, что Троцкий одет по-домашнему, гэпэушники разыскали его ботинки и стали надевать ему на ноги. Точно так же были найдены шуба и шапка. Троцкий не оказывал сопротивления, но и не помогал гэпэушникам, которые затем понесли его к выходу на руках. «Мы солдаты — приказ, сами знаете, были военным». Троцкий ответил: «Я никогда не был солдатом, я был солдатом Октябрьской революции, а это не одно и то же». Несли его по лестнице трое, им было тяжело, они «все время невероятно пыхтели» и останавливались отдыхать[742]. За Троцким следовали жена и сыновья. Старший сын Лев при спуске по лестнице звонил во все квартиры и громко кричал: «Смотрите, несут товарища Троцкого!» В элитном доме жили видные партийные и советские деятели, большая часть которых находилась на службе. В дверях появлялись их жены, дети и домашние работницы, которые тут же испуганно отшатывались и запирали двери. Разумеется, никакого сопротивления никто не собирался оказывать. Но своей цели Троцкий добился. Слух о том, как его насильно отправили в ссылку, стал распространяться по Москве и другим городам. Появился даже анекдот: Сталин, провожая Троцкого и попыхивая трубкой, говорит: «Дальше едешь — тише будешь».

В автомобиль с трудом погрузили не только Троцкого, его супругу и двоих сыновей, но и провожавшую Франю Викторовну Белобородову. Когда машина приехала наконец на «площадь трех вокзалов», оказалось, что местом назначения являлся не Казанский, как сообщили Троцкому, а Ярославский вокзал. Поняв это, Сергей Седов попытался на ходу выскочить из машины, чтобы забежать к работавшей неподалеку своей жене Ольге и сообщить ей о происходившем. Сотрудники ОГПУ схватили его за руки и не дали возможности скрыться. В результате Троцкий с семьей оказались на совершенно пустом вокзале: для того чтобы вокзал был пуст, расписание поездов на этот день изменили, а сотрудники ОГПУ и милиция очистили от людей здание вокзала и перроны.

Точно так же, как и из квартиры, гэпэушники понесли Троцкого на руках, но теперь это демонстративное поведение лидера оппозиции существенного значения не имело. Правда, при этом произошло небольшое столкновение. Старший сын Лев стал кричать занимавшимся своими делами железнодорожникам и дорожным рабочим: «Товарищи, смотрите, как несут товарища Троцкого!» Его схватил за воротник один из сотрудников ОГПУ (тоже хороший знакомый Троцкому, поскольку сопровождал его во время выездов на охоту): «Ишь шпингалет!» — воскликнул он и тут же получил удар по щеке, нанесенный Сергеем.

В конце концов Троцкий с семьей и Белобородова оказались в купе вагона. Все остальные купе и коридор были заняты сотрудниками ОГПУ, бдительно сторожившими непокорную, но не оказывавшую сопротивления группу. В два часа дня 17 января паровоз вместе с единственным пассажирским вагоном двинулся. На глухой подмосковной станции вагон Троцкого был включен в состав почтового поезда, который перед этим вышел с Казанского вокзала в сторону Ташкента и был специально остановлен для прицепления к нему спецвагона высылаемого вождя. Во время этой остановки Белобородова и Сергей Седов по предложению охраны покинули поезд, чтобы возвратиться в Москву, тогда как Лев отправился вместе с родителями в ссылку.

Узнав о вывозе Троцкого с незначительным опозданием, Раковский и другие оппозиционеры явились в квартиру Белобородова. В письме Троцкому, отправленном несколько месяцев спустя, из ссылки в ссылку, Раковский вспоминал: «В гостиной группа товарищей, больше женщин, среди них Муралов. Кто здесь гражданин Раковский? — услышал я голос. — Это я, что вам угодно? — Следуйте за мной! Меня отводят через коридор в маленькую комнату. Перед дверью комнаты мне было велено поднять руки вверх. После ощупывания моих карманов меня арестовали. Освободили в пять часов. Муралова, которого подвергли той же процедуре после меня, задержали до поздней ночи… «Потеряли голову», сказал я себе и испытывал не злобу, а стыд за собственных же товарищей»[743].

Демонстрации на вокзалах в связи со ссылкой Радека и других оппозиционеров происходили в Москве, Харькове, Тифлисе и некоторых других городах. Численно они были незначительны. В целом население оставалось равнодушным к репрессиям в отношении возмутителей спокойствия в руководстве страны. И. Н. Смирнов говорил в те дни: «Через полгода коммунистов будут убивать в Москве, как в Северном Китае. Перебьют и нас в ссылке, если мы не разбежимся. Народ будет так же безмолвствовать, как он безмолвствует теперь»[744].

В целом депортация проводилась сравнительно корректно. Конвой был предупредителен и вежлив. Троцкий, по воспоминаниям Седовой, «был настроен бодро, почти весело. Положение определилось. Общая атмосфера стала спокойней»[745]. Правда, багаж был отправлен следующим поездом, то ли для ускорения процедуры высылки самого Троцкого, то ли для неторопливой проверки отправляемого багажа, и Троцкому сообщили, что он получит его в городе Пишпеке (только что переименованном в Фрунзе), который был конечным пунктом железнодорожного путешествия: далее предстояло двигаться автомобильным транспортом.

Троцкого угнетало не столько отсутствие багажа, сколько то, что он не имел книг и письменных принадлежностей, которые были заботливо сложены секретарями Сермуксом и Познанским, прекрасно знавшими его вкусы и привычки и сохранившими верность своему шефу. Перед отъездом Сергей раздобыл книгу известного ученого и путешественника П. П. Семенова-Тян-Шанского о Туркестанском крае[746]. Троцкие намеревались лучше ознакомиться со своим будущим местом жительства, о котором знали лишь весьма приблизительно. Однако и эта книга оказалась в багаже. «Мы сидели в вагоне налегке, точно переезжали из одной части города в другую. К вечеру вытянулись на скамьях, опираясь головами на подлокотники. У приоткрытых дверей купе дежурили часовые», — вспоминала Седова.

Хотя положение высылаемых было крайне неопределенным и они даже не были уверены, что местом назначения действительно является Алма-Ата, настроение Троцкого улучшилось. По всей видимости, сказались крайнее напряжение и до предела нервная обстановка недавнего прошлого, усталость, сменившаяся вынужденным бездельем. Разумеется, в значительной степени бодрость Троцкого была искусственной — это был способ поддержать в тяжелую минуту и жену, и старшего сына, и самого себя. С обыденной точки зрения путешествие проходило сравнительно комфортабельно. По мере продвижения на восток конвой становился еще более предупредительным. Сказывалось удаление от столиц, партийного и чекистского начальства, привычное уважительное и даже почтительное отношение к Троцкому как к организатору большевистских побед в революции и Гражданской войне. Свободнее чувствовали себя не только Троцкий с семьей, но и охранники, готовые теперь оказывать Троцкому житейские услуги. В их среду еще не проникли чувства подозрительности по отношению к коллегам по службе, доносов сослуживцев начальству, похоже, они не боялись (через несколько лет гэпэушники-энкавэдэшники будут себя вести уже иначе). В Самаре были закуплены смены белья, мыло, зубной порошок и другие вещи самой первой необходимости. Еду приносили из вагона-ресторана. Лев Давидович, обычно придерживавшийся строгой диеты, теперь ел все, что ему подавали. Купленным в Самаре бытовым вещам стали давать иронические имена: полотенце имени Менжинского, носки имени Ягоды…

Важную роль в деятельности Троцкого с этого времени стал играть его старший сын Лев Львович Седов. Активно участвовавший в деятельности оппозиции и до этого, он постепенно превращался в главного политического сотрудника и помощника отца. Не успев в Москве попрощаться толком даже с женой Анной Семеновной Рябухиной, он целиком и полностью отдался в ссылке политическим делам Троцкого. Его мать писала, несколько преувеличивая: «С этих пор он стал нашей единственной связью со внешним миром». Но во многом так действительно и было. С момента ссылки Троцкий в передвижениях и общениях был более связан и скован, чем его сын.

Перед отъездом Троцкий требовал, чтобы ему дали возможность взять с собой своих секретарей — Сермукса и Познанского. В этом ему отказали. Сталин по собственному опыту знал, что без секретариата работать куда сложнее, чем с секретарями. Облегчать Троцкому условия работы он не планировал. Тогда верные сотрудники решили ехать вместе с Троцким полулегально. Они купили билеты на поезд, отправлявшийся 16 января, в день запланированной высылки Троцкого, и уехали из Москвы на сутки раньше. Узнав в дороге, что высылка Троцкого отложена, они слезли на какой-то промежуточной станции и ждали следующих поездов, дождавшись поезда со своим шефом. Вот как вспоминал встречу с Сермуксом и Познанским на станции Арысь, недалеко от Чимкента, где поезд остановился на длительное время, Л. Седов: «Утром направляюсь на станцию, авось найду товарищей, о судьбе которых мы всю дорогу много говорим и беспокоимся. И действительно: оба они тут как тут, сидят в буфете за столиком, играют в шахматы. Трудно описать мою радость. Даю им понять, чтобы не подходили: после моего появления в буфете начинается, как всегда, усиленное движение агентов. Тороплюсь в вагон сообщить открытие. Общая радость».

Когда стемнело, Седов встретился с Познанским и передал ему указание отца ехать в Ташкент и там ожидать дальнейших инструкций, а Сермуксу добираться до Алма-Аты, но пока в контакт с ним не вступать. На десятый день медленного путешествия изгнанников наконец догнал багаж, что позволило оставшиеся сутки знакомиться с районом Алма-Аты по описаниям Семенова-Тян-Шанского, а Троцкому, кроме того, начать приводить в порядок приготовленные секретарями письменные принадлежности и бумаги, над которыми он собирался работать.

Конечной станцией был Пишпек (Фрунзе). Далее железнодорожной линии не было. Троцких пересадили на грузовик[747], везший их, пока была возможность. Затем по высокогорной, непроходимой для автотранспорта дороге ссыльные передвигались на телегах. Заключительная часть пути была более комфортной, по крайней мере поначалу: ехали на автобусе, высланном навстречу из Алма-Аты.

Теперь ссыльных сопровождал еще и новый конвой. Начальник прежней охраны — Кишкин — заблаговременно попросил у Троцкого документ, подтверждающий, что у Троцкого во время пути по железной дороге к конвою не было претензий и жалоб, что обращались с ними вежливо и корректно. Чины ОГПУ подстраховывались на случай возвращения Троцкого во власть. Поверить в то, что карьера вождя революции и всесильного наркома навсегда завершилась, было трудно даже чекистам. «Если оставить в стороне контрреволюционный характер ссылки меня по 58[-й] ст[атье], а также возмутительные условия отправки меня и моей семьи из Москвы, зависевшие, очевидно, не от конвойной команды и ее начальника гр. Кишкина, то в отношении следования по железной дороге я не имею никаких претензий к гр. Кишкину, который для облегчения мне и моей семье следования сделал все, что мог, в рамках данного ему свыше поручения»[748], — указал Троцкий в «свидетельстве» Кишкину, предусмотрительно оставив себе копию этого документа.

Первая ночевка была на старой почтовой станции. Троцкий и Седова разместились на столе, а сын — на стоявшей рядом скамейке. «Совсем не похоже на кремлевскую квартиру!» — заметила Наталья с иронией. Троцкий тоже отнесся к ситуации с иронией. Наверное, вспоминалась революционная молодость. Во имя идеалов революции он и сейчас готов был жертвовать комфортом.

Зимняя переправа через Курдайские горы (отроги Киргизского хребта) была очень тяжелой. Снежные заносы вместе со жгучим морозом создавали непосредственную угрозу для жизни всей группы. На третьи сутки, уже глубокой ночью, автобус достиг наконец Алма-Аты. Троцкий с семьей были размещены в двух комнатах гостиницы «Джетысу» (в переводе с казахского «Семиречье»). Соседние номера были заняты конвоем и местными агентами ОГПУ. При проверке багажа, однако, выявилась нехватка двух чемоданов, как раз тех, где снова оказалась книга Семенова-Тян-Шанского и письменные принадлежности. Чемоданы были потеряны в суматохе при пересадке в автобус. Начальник конвоя Кишкин, чувствуя свою вину перед Троцким и опасаясь взысканий и от Троцкого, и от московского начальства, пытался переложить ответственность на новую охрану. Троцкий, поддавшись влиянию Кишкина, тоже вновь ощутил себя руководителем государства и строго телеграфировал в Москву Менжинскому: «Два чемодана [с] книгами [и] бельем утеряны [на] участке Фрунзе — Алма-Ата без [присутствия] Кишкина. Лекарства, бывшие [в] ящике, действительно сохранились. Конвойные Аустрин [и] Рыбкин прекрасно знают [об] утрате чемоданов. Пытались ошибочно заменить их чемоданами других пассажиров[749]. Обязались возместить пропавшее, взяли списки утерянных вещей. Отрицание Кишкина [что он тут ни при чем] неуместно»[750].

Так Троцкий оказался в своей третьей, на этот раз советской ссылке, из которой бежать было невозможно, тем более для такого именитого лица, находившегося в изгнании вместе с семьей. К тому же, при всем своем неприятии все более четко оформлявшегося сталинского режима, существовавшая власть рассматривалась им не как политически враждебная, а только как допускавшая серьезные отклонения от правильного курса, отклонения вполне, по его мнению, исправимые. Изгнанник по-прежнему ставил своей задачей не свержение существовавшей власти, тем более насильственным путем, а изменение ее политики, прежде всего при помощи замещения «центристского», как он определял, руководства Сталина новыми людьми, что автоматически повлекло бы за собой возвращение Троцкого в Москву и не просто политическую реабилитацию со снятием клейма оппозиционера, проводника меньшевистского уклона, «двурушника» и прочее, а признание курса левой оппозиции Троцкого единственно правильным, практически выполнимым реальным курсом — «генеральной линией» партии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.