2. Привилегированный ссыльный

2. Привилегированный ссыльный

Первый месяц Троцкий с семьей оставался в гостинице. Условия жилья и быт были не из лучших. За две крохотные комнаты необходимо было платить из собственного кармана. Комнаты не имели элементарных санитарных удобств (ванной, туалета), к которым при всей непритязательности семьи она успела привыкнуть как к необходимому условию, обеспечивавшему сносное существование и возможность умственного труда. Правда, Наталье Ивановне предоставили возможность пользоваться кухней, но все кухонное оборудование было сломано, приходилось пользоваться ресторанной пищей, одновременно дорогой и малосъедобной, «гибельной для здоровья», как написал Троцкий 31 января в телеграфной жалобе на имя Калинина и Менжинского: «Мы поселены ГПУ [в] гостинице [в] условиях, близких тюремным», — говорилось в этой телеграмме, несколько сгущающей краски[751].

Из новой (февральской) телеграммы стало понятнее, почему Троцкий указывает на тюремный режим алма-атинской гостиницы. Троцкий настаивал, что фактически произошла подмена ссылки арестом: «Условия тюремного заключения можно создать в Москве. Незачем ссылать [за] 4 тысячи верст», — негодовал Лев Давидович, вспоминая, вероятно, сравнительно комфортные условия его первой ссылки по приговору царского суда в Восточную Сибирь в годы юности. Особенно раздражал его теперь отказ начальника местного управления ГПУ разрешить Троцкому пойти на охоту[752].

Все же, попытавшись несколько припугнуть Троцкого суровыми условиями, власти явно не собирались пока слишком прочно завинчивать гайки, хотя за самим Троцким и его перепиской было установлено самое тщательное наблюдение. Все письма просматривались сотрудниками ОГПУ; ежемесячные — но не ежедневные и не еженедельные — справки посылались Сталину и Менжинскому[753]. Троцкий теперь интересовал Сталина раз в месяц. Правда, копии писем Троцкого обычно посылались высшим партийным чиновникам для ознакомления и ориентировки в борьбе против «троцкизма», о чем свидетельствует, например, толстая папка с этими копиями и другими документами оппозиции в архивном фонде ЦК КП(б) Украины (это были материалы, которые по личному распоряжению Сталина направлялись генеральному секретарю украинской компартии Кагановичу)[754]. По всей видимости, возможность переписки, хотя с трудностями и ограничениями, была сохранена для того, чтобы было легче, лучше и удобнее держать под наблюдением и сосланных, и оставшихся на свободе оппозиционеров, знать об их взглядах, мнениях и намерениях, а в перспективе использовать всю эту информацию для реального раскола оппозиции и для будущих расправ с ее руководителями.

По прибытии в Алма-Ату Троцкий стал принимать меры для установления связей с разбросанными по разным отдаленным уголкам страны единомышленниками. Конец января — февраль 1928 г. были временем рассылки многочисленных телеграмм и открыток, которые члены семьи и сосланные оппозиционеры отправляли Троцкому, зная только то, что он, по-видимому, находится в Алма-Ате. Поэтому адрес был простой: Алма-Ата, почта, до востребования, Седову, тем более что не только сын Лев носил фамилию своей матери, но и у самого Троцкого был паспорт на фамилию жены. Сделано это было в какой-то момент из бюрократических и конспиративных соображений (на псевдоним Троцкий советская бюрократическая машина паспорт выдать не могла, а получать паспорт на фамилию Бронштейн вождь российской революции, пытавшийся убежать от своего еврейского происхождения, посчитал политически неправильным, остановившись на фамилии жены).

Зная о том, что власти проводят перлюстрацию и копирование писем, оппозиционеры, разумеется, писали свои письма с учетом этого. Поэтому в письмах и телеграммах, особенно первых, почти полностью отсутствовала информация по существу и тем более какие бы то ни было политические оценки. 26 января Сергей Седов телеграфировал семье: «Получили две телеграммы. Дорожных [посланных по дороге в ссылку] — нет. Высылаем вещи. Здоровы, целуем». На следующий день жена Льва Седова Анна из Москвы послала мужу телеграмму, полную намеков и иносказаний: «Безмерно обрадована благополучным прибытием [в] Алма-Ату. Приехав домой, застала гостей. Наши домашние здоровы. Сильно заболел Давид [с] ребятами. Александра переехала. Живем дружно. [В] понедельник был врач. Делали дезинфекцию. Все хорошо, не беспокойтесь. Настроение у меня бодрое, получила твою, мамину телеграмму. Вещи днями вышлем. Целую тебя, маму, папу. Анюта ».

«Гостями» были вторгшиеся в квартиру для обыска гэпэушники. «Давид с ребятами» — Давид Майзель и другие сотрудники Троцкого, участвовавшие в том числе в подготовке его собрания сочинений. Указание на то, что они «сильно заболели», означало, что их тоже высылают (Майзеля выслали в Вологду). «Переехавшая Александра» была супруга Раковского Александрина Георгиевна Кодряну, тоже оппозиционерка, выехавшая с мужем в ссылку в Астрахань (вскоре, правда, она вернулась в Москву). Проводивший в понедельник «дезинфекцию» «врач» — указание на новый обыск, произведенный в понедельник сотрудниками ОГПУ.

Получив телеграммы от Каспаровой, Муралова, И. Н. Смирнова, Троцкий немедленно откликнулся на них, сообщив свой временный, пока еще гостиничный адрес. Особенно обрадовали его телеграммы от исчезнувшего было Сергея Сермукса, который был перехвачен гэпэушниками по дороге и оказался в ссылке в Великом Устюге (он сообщил свой адрес) и от супруги Белобородова Франи — недавней гостеприимной хозяйки Троцких в Москве — со словами «Привет от Егорыча [Белобородова] из Усть-Кулома»[755].

Несколько писем Троцкий получил от своей первой жены А. Л. Соколовской, с которой у него сохранились теплые отношения. Александра Львовна выполняла просьбы своего бывшего супруга, к примеру посылая ему литературу. Особенно рад был Троцкий получению «Воспоминаний» российского государственного деятеля конца XIX — начала XX в. С. Ю. Витте, которые читал с удовольствием, вспоминая, в частности, начало своей политической деятельности[756]. В письме от 2 мая Соколовская рассказала, как проходило ее исключение из партии: «Ты, надеюсь, знаешь, что мои все политические симпатии всегда совпадают с твоими, даже если мы друг о друге ничего не знаем». На партийном собрании Соколовскую спросили: «Как, вы даже против исключения Троцкого?» Она ответила: «Я знаю 30 лет Троцкого как самого пламенного революционера, который всегда стоял на этой позиции и даже на одно мгновение не изменил ей». — «Как так? — возмущенно сказал председатель собрания. — Ведь он был меньшевиком? А Августовский блок?» — «Я не изучала историю партии по фальсифицированным документам, а сама ее творила. Вы мне про Троцкого не рассказывайте, а у меня про него спросите». Председатель ответил: «Я тоже знаю партию не по документам». — «Что ж, так, значит, не всякому дано умение понимать, что вокруг него делается»[757].

В одном из первых своих писем Троцкий объяснял, почему не занимается охотой и рыбной ловлей: у него вновь была повышенная температура, которая не покидала его со времени начала путешествия. «Причин к тому много», — писал Троцкий, добавляя, что живет пока еще «в гостинице гоголевских времен»[758]. Через несколько дней, подтверждая, что в гостинице «ужасный хаос, который, хотя и не является результатом землетрясения, но очень напоминает последнее» (клопов в номере не было, и это приходилось считать одной из маленьких радостей!), Троцкий сообщал, что все же собирается в ближайшее время заняться охотой. Дичи, считал он, поубавилось, но она в районе Алма-Аты чрезвычайно разнообразна: от перепела до барса и тигра. Об охоте на камышового балхашского тигра можно было только мечтать: «Тигры… довольно далеко отсюда, на Балхашском озере, и непосредственной опасности им от меня не угрожает».

В 20-х числах февраля Троцкому была предоставлена отдельная квартира, и быт его семьи стал постепенно налаживаться. Он писал 27 февраля: «В результате телеграмм, посланных мною в Москву по самым высокопоставленным адресам, нам, наконец, после трехнедельного пребывания в гостинице, предоставили квартиру. Пришлось покупать мебель, восстанавливать разоренную плиту и вообще заниматься строительством, правда, во внеплановом порядке. Строительство не закончено и по сей день, ибо честная советская плита не хочет нагреваться»[759]. «Внеплановый порядок» в жизни Троцкого, в отличие от «планового» централизованного советского строительства, возник конечно же из-за того, что Сталин сослал его в глушь.

В мае удалось получить разрешение и небольшую денежную сумму для того, чтобы снять дачу в окрестностях города — в так называемых Садах, ибо на летний период все жители, которые были в состоянии это сделать по материальным соображениям, покидали пределы Алма-Аты, где царили не только жесточайшая жара, но и невыносимая пыль. Сюда, в Сады, смогли приехать навестить своих родных вначале сын Сергей, а затем и жена Льва Анна, настроение которой было удрученным, так как перед самым отъездом она была уволена с работы в отместку за деятельность ее родственников. Собиралась навестить отца и дочь Троцкого от первого брака Зинаида, работавшая до поры до времени в школе для взрослых в Ялте. Однако и ее уволили с преподавательской работы, несмотря на то что у нее были дочь и двухлетний сын, из опасений, как писала отцу Зинаида, что она будет внушать слушателям «троцкизм» и «неоменьшевизм», тем более что муж Зинаиды — Платон Волков[760], являвшийся активным сторонником Троцкого, — был к тому времени арестован, а затем сослан в город Енисейск. Зина надеялась, что «это свинство» продлится не слишком долго, хотя была готова и к худшему. Ее поездка в Алма-Ату так и не состоялась, видимо, и по причине легочной болезни, и потому, что сам Лев Давидович, приглашая дочь, в то же время предостерегал ее от поездки, рекомендуя посоветоваться с доктором Гетье, а затем перестал настаивать на ее приезде[761], часто испытывая раздражение из-за ее тяжелого, психически неуравновешенного характера.

Первоначальное запрещение Троцкому охотиться, исходившее от местного ГПУ, было, очевидно после вмешательства Москвы, отменено. Правда, охоту ограничили 25 верстами (около 30 километров) от местожительства, что вызвало новое возмущение Троцкого, выраженное в телеграмме Менжинскому с копией начальнику Алма-Атинского ГПУ Иванову. Заявляя, что в указанном радиусе охотится не на кого, Троцкий 6 марта объявил, что собирается охотиться в районе Илийска, за 70 верст от Алма-Аты, и просил дать соответствующие указания местным властям «во избежание бесцельных столкновений». Правда, первая охотничья экспедиция была почти сразу прервана, так как усердные надсмотрщики из ГПУ вели себя демонстративно открыто, о чем Троцкий написал в протесте районному отделу ГПУ. Можно, правда, заподозрить, что охота прервалась и по другой причине: Лев Давидович с сыном и сопровождавшими егерями заночевали в юрте местных жителей, откуда «вывезли большое количество совсем не предусмотренной нашими охотничьими планами «дичи»[762]. В охоте ради наживы отпала необходимость.

В очередном письме Преображенскому, Муралову и Раковскому речь шла о второй вылазке в окрестные леса. Эта экспедиция была несравненно удачнее, и о ней буквально с мальчишеской гордостью автор повествовал в самых восторженных тонах, включавших описание мелких дорожных приключений и великолепных, ярко схваченных острым пером бывшего журналиста пейзажей реки Или. Для своих лесных предприятий Троцкий приобрел охотничью собаку по кличке Мая, по поводу которой острил: она «даже и не подозревает, что попала в большую политику»[763]. Позже появилась и вторая собака. Вот отрывок из этого описания: «Поездка доставила мне огромное удовольствие, суть которого состоит во временном обращении в варварство: девять дней провести на открытом воздухе, и заодно девять ночей, есть под открытым небом баранину, тут же изготовленную в ведре, не умываться, не раздеваться и потому не одеваться, падать с лошади в реку (единственный раз, когда пришлось раздеться), проводить почти круглые сутки на маленьком помосте посреди воды и камышей (киргизская дверь размером с небольшое окно) — все это приходится переживать не часто. Вернулся я домой без намека на простуду».

Режим Троцкого в Алма-Ате в целом определялся лично Сталиным. Поскольку режим этот не был максимально жестким, можно предположить, что Троцкому оставлялась лазейка на случай возникновения желания публично раскаяться и вернуться в Москву. Он был исключен из партии и сослан, но в Алма-Ате сохранялся парк имени Троцкого, а на почте можно было еще приобрести открытки с его изображением. Дети и родственники теряли работу и свободу, но не жизнь. Никто из детей не был арестован, хотя мужья дочерей были сосланы почти одновременно с Троцким. Однажды к Троцкому без предварительной договоренности явился некий человек, который представился сочувствующим ему инженером. Он расспрашивал об условиях жизни, выражал огорчение по поводу трудностей и как бы ненароком спросил: «Не думаете ли вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?» Подозрительный в отношении всех «случайных» знакомых Троцкий ответил ему в том смысле, что «о примирении сейчас не может быть и речи: не потому, что я его не хочу, а потому, что Сталин не может мириться, он вынужден идти до конца по тому пути, на который его поставила бюрократия». Визитер поинтересовался, чем все это может окончиться, и получил ответ: «Мокрым делом, ничем иным Сталин кончить не может». Троцкий полагал, что эта беседа сыграла немаловажную роль через некоторое время при принятии Сталиным решения о высылке его за границу[764].

В Алма-Ате Троцкий занялся работой, которую считал важной и ответственной. Еще до ссылки он договорился с директором Института Маркса — Энгельса — Ленина Д. Б. Рязановым о сотрудничестве. Соглашаясь дать Троцкому оплачиваемую работу, Рязанов, не любивший Сталина, но и не входивший никогда в оппозицию, проявил определенное мужество. Вряд ли он нуждался в Троцком как в научном работнике и переводчике. Понятно, что он пользовался своей должностью директора института, чтобы поддержать Троцкого морально и материально. Тем не менее это назначение Троцкого на должность сотрудника института было конечно же согласовано, и Сталин не возражал против того, чтобы Троцкий тратил свое время в ссылке не на оппозиционную деятельность, а на академическую работу по пропагандированию идей Маркса, прежде всего на трудоемкую, нудную работу по переводу текстов с немецкого и английского на русский. К тому же удачно решалась и проблема денежного довольствия Троцкого в Алма-Ате: теперь у него была возможность получать гонорары от Рязанова[765], а не ждать милости от правительства (что советскому руководству тоже было проще). Поэтому до поры до времени сотрудничеству Троцкого с Рязановым власти не мешали.

Институт взял на себя снабжение Троцкого социально-политической литературой, необходимой для работы, причем Рязанов трактовал потребности Троцкого в книгах в выгодную для него сторону, широко и не скупясь. Рязанов организовал отправку литературы и другим ссыльным оппозиционерам, в частности Муралову. Подчас, писал Муралов Троцкому, посылают «дребедень», но большей частью хорошие книги[766].

Троцкий имел от Института несколько заданий. Одно из них состояло в литературно-политическом редактировании части томов издания произведений Маркса и Энгельса на русском языке. В начале мая он получил первый том рукописи, приступил к работе[767], но вскоре сообщил Рязанову, что считает перевод первого тома неудовлетворительным, приводя ряд примеров[768]. Другим поручением стал перевод на русский язык части памфлета Маркса «Господин Фогт». Эта обширная работа Маркса, написанная в 1860 г., являлась резким полемическим ответом на ряд печатных выступлений немецкого философа и естествоиспытателя Карта Фогта[769]. В мае 1928 г. Троцкий проинформировал Рязанова, что уже перевел примерно три печатных листа этой работы, однако и эта часть еще нуждалась в доработке, особенно в связи с наличием цитат из других разноязычных источников[770].

Сообщая единомышленникам об этой работе, Троцкий с сарказмом делился своими впечатлениями. Маркс собрал для своего памфлета документы и свидетельские показания, разобрал прямые и косвенные улики, и, «если бы мы стали опровергать клевету в таком же масштабе», как это делал Маркс, оппозиционерам «пришлось бы издать тысячетомную энциклопедию. Ведь совсем недавно провозглашено было: «разбили, разгромили, довольно полемики», переходим «к практическому строительству, а вместо этого открыта новая глава полемики, причем на сей раз, чтобы не повторять старого репертуара, приходится полемизировать против числа чемоданов и ящиков (преувеличив их втрое для красоты слов) и против охотничьей собаки»[771], которую долго не разрешали завести.

Еще одним проектом был перевод книги британского экономиста и социолога Томаса Годскина[772]. Троцкий не называл, какую именно книгу Годскина он переводит. Скорее всего, речь шла о «Популярной политической экономии» (1827). Рязанову сообщалось, что в течение месяца-полутора эта работа будет завершена. Сообщая, что перевод цитат, встречавшихся в тексте, не представляет никаких затруднений, он все же просил Рязанова прислать ему изданные Институтом сочинения Д. Рикардо[773], ибо «в интересах единства физиономии научного издательства следовало бы привести цитаты по тексту» именно этого издания[774]. Трудно сказать, был ли закончен этот перевод, но во всяком случае издан он в переводе Троцкого тогда не был. Сочинения Годскина были опубликованы на русском языке лишь через десять лет[775].

Судя по некоторым письмам, в частности своей первой жене, Троцкий предполагал написать в ссылке еще и работу об итогах мировой войны[776], но к реализации этого плана не приступил, хотя начал собирать необходимую литературу. Зато он сделал первые шаги в работе над книгой воспоминаний (которую завершил и издал уже в эмиграции). К созданию мемуаров его побуждал ряд коллег и соратников, особенно Преображенский. В алма-атинской городской библиотеке ему удалось разыскать много старых журналов (правда, они не были каталогизированы, лежали кучами, и Троцкому приходилось «производить в них раскопки»). Предполагалось, что эти журналы будут опорными вехами для проникновения в эпоху. Для этого же, как и для конкретизации фактов и проверки их достоверности, использовались народовольческие мемуары, воспоминания царских сановников, а также статистические справочники и сборники, особенно связанные с экономическим развитием южных губерний России, издания Херсонского губернского земства, литература об Одессе и топографические планы Одессы и Николаева. «Других, столь благоприятных условий для написания воспоминаний, как в благословенной Алма-Ата, больше уж, пожалуй, не дождешься»[777], — писал Троцкий в мае 1928 г. Сокольникову, незадолго перед тем, как Сокольников «капитулировал», раскаялся и был назначен на пост полпреда СССР в Великобритании.

О периоде жизни до образования Николаевского рабочего союза Троцкий успел написать обширные, хотя и не связанные друг с другом черновики. Для части о Николаевском союзе, пребывании в тюрьме, первой ссылке — занимался подборкой материалов. Очень сожалел, что он не может получить одесские и николаевские газеты за 1888–1898 гг. Придумал несколько вариантов названия воспоминаний: «Полвека», «Приливы и отливы», «На службе революции», «Жизнь в борьбе», «Жить — значит бороться». (В конце концов воспоминания были названы «Моя жизнь».) Сравнение намеченного с конечным результатом — изданным в Берлине в конце 1929 г. двухтомником — показывает, что первоначальные планы были реализованы только отчасти. Столь широкой панорамы раннего периода своей деятельности, как это задумывалось в Алма-Ате, Троцкий не дал. По всей видимости, текущие политические события поглощали основное его внимание и на воспоминания отводился только остаток времени.

Троцкий привык работать с секретарями и помощниками. Так было не только тогда, когда он занимал высокие правительственные посты, но и ранее, возглавляя свои группы и периодические органы. Теперь приходилось привыкать к работе в одиночку — ни Сермукс, ни Познанский в Алма-Ату допущены не были (оба были отправлены в ссылку в другие места). Троцкому разрешили пользоваться пишущей машинкой, привезенной с собой, а единственным помощником оказался сын Лев, который трудился с утра до ночи, выполняя все более нагромождавшиеся технические и лишь частично политические поручения отца. Пока еще Троцкий терпеливо относился к тому, что он считал недоработками или ошибками сына, но постепенно у него накоплялось лишь слегка подавляемое раздражение. Посильную помощь в делах оказывала и Наталья Ивановна, но в основном она занималась нелегкими бытовыми проблемами, от которых всеми силами ограждала мужа.

Власти проводили четкую границу между исключенными из партии и сосланными лидерами оппозиции и рядовыми ее членами. К первым пока относились с определенным пиететом — их брали на государственное содержание, весьма, впрочем, скудное, не препятствовали их рассылаемым по почте политическим заявлениям, переписке, телеграммам, давали возможность обращаться в международные коммунистические инстанции, в частности к VI конгрессу Коминтерна. Показательным был строго секретный циркуляр от 12 мая 1928 г., подписанный заместителями начальников секретно-оперативного управления и секретного отдела ОГПУ Дерибасом и Аграновым и утвержденный заместителем председателя ОГПУ Ягодой[778]. В этом документе выражалось недовольство нарушениями директив о «работе» с ссыльными оппозиционерами — переброской их в отдаленные углы губерний, отказами в помощи в подыскании жилья, несвоевременными выплатами полагавшегося ежемесячного пособия в 30 рублей и т. п., что вызывало «жалобы и нарекания оппозиционеров по всем инстанциям». «Указанные выше ненормальности, а также ряд других мелких упущений… — указывалось в циркуляре, — не только не способствуют идейному и организационному разложению оппозиции, не только не ускоряют отхода колеблющихся элементов, но создают ненужную озлобленность последних, дают излишние поводы для провокационных и вздорных жалоб в директивные инстанции и выступлений в подпольных листках о существующем якобы стремлении к «физическому уничтожению оппозиции».

Начальство требовало не допускать никаких перебросок и других «оперативных действий» без санкции секретно-оперативного отдела ОГПУ, регулярной выплаты пособия с добавкой 5 рублей в месяц на каждого ребенка, помощи в подыскании жилья, трудоустройства и заработка. Ссыльным разрешалось поступать на службу в советские учреждения. После ругани с Троцким из-за охоты было сформулировано общее разрешение охотиться в радиусе 25–30 верст от места проживания. После многочисленных заболеваний Троцкого ссыльным разрешили не регистрироваться еженедельно в случае задокументированной врачами болезни. В то же время от местных начальников требовали тщательно перлюстрировать корреспонденцию, все письма в копиях направлять в ОГПУ, а наиболее важные документы фотографировать. За ссыльными следовало устанавливать конспиративное наблюдение. С ними необходимо было проводить беседы, «соблюдая осторожность и такт», особенно внимательно относясь к тем, кто склонен был к отходу от оппозиции. К беседам не следовало допускать сотрудников «политически слабо развитых или мало подготовленных».

Если во имя разложения оппозиции в отношении ее верхов устанавливался сравнительно либеральный режим, оппозиционеры низшего и среднего звена, наоборот, подвергались все более жестоким преследованиям и травле. В ряде случаев рядовых оппозиционеров продолжали сажать в тюрьмы и отправлять в концентрационные лагеря, где они подвергались издевательствам не только со стороны охраны, но и подстрекаемых ею уголовников, находившихся в тех же камерах и бараках (от существовавших ранее «политизоляторов», в которых содержались только политзаключенные, карательные органы все больше отказывались). Проводя этот курс, власти пытались оторвать верхушку оппозиции от рядовой массы, оставить для лидеров оппозиции приоткрытую дверь для возвращения в партию, продемонстрировать зарубежной левой общественности, и прежде всего коммунистам, своего рода «либерализм» руководства ВКП(б), готового вновь принять заблудших в свои ряды, разумеется в случае их полного раскаяния.

До октября 1928 г. в целом не было перебоев с почтой. Два-три раза в неделю инвалид-почтальон верхом на лошади доставлял Троцкому плотную сумку, набитую письмами, прочей корреспонденцией, иногда даже книгами и газетами из-за границы. Ответная переписка алма-атинского ссыльного тоже была очень активной. Письма шли Радеку и его жене Розе Маврикиевне в Тобольск, а затем в Томск; И. Н. Смирнову в Новобаязет (Армения); Каспаровой в Курган; Мрачковскому в Великий Устюг; Муралову в Тару; Преображенскому в Уральск; Врачеву в Вологду; Смилге в Нарым; Эльцину[779] в Усть-Вымь, куда также был в конце концов отправлен Сермукс. Основной формой общения оппозиционеров в ссылке стали так называемые «циркулярные письма». Это были тексты, предназначенные одновременно для многих лиц, хотя часто адресованные конкретному человеку или нескольким ссыльным, и должные «циркулировать» среди группы заранее определенных адресатов, передаваться и пересылаться от ссыльного к ссыльному. С мая по декабрь 1928 г. Троцким было послано одиннадцать формальных «циркулярных писем». Но фактически ориентировочных циркуляров было значительно больше, так как некоторые письма считались частными.

«Циркулярные письма» оказались достаточно демократическим способом общения и обсуждения вырабатываемой общей политической линии. Ссылка уравняла в правах всех. Теперь среди участников дискуссий не было ни членов Политбюро, ни членов ЦК, ни даже членов ВКП(б). Ссыльный Троцкий рассылал своим сторонникам циркулярные письма, излагая в них свои выводы и оценки. Другие ссыльные, как бывшие руководители, так и бывшие рядовые члены оппозиции, делились с бывшим вождем Октябрьской революции и вторым человеком в государстве анализом конкретных событий и ситуаций, в центре которых они оказывались, а в некоторых случаях вносили предложения по коренным вопросам. Троцкий всегда воспринимал эти предложения и советы формально вежливо, но крайне сдержанно и считался с ними лишь в редких случаях. Тем не менее у всех создавалось впечатление, что точка зрения любого ссыльного Троцкому важна и интересна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.