О предсмертном письме Н. И. Бухарина[119]

О предсмертном письме Н. И. Бухарина[119]

Трудно передать мое душевное состояние после того, как я прочитала письмо Николая Ивановича, принесенное мне в больницу из журнала «Родина» через 54 года после его написания. То, что для читателя — всего лишь история, для меня вдруг стало сегодняшним днем. В одно мгновение я перенеслась на кровавую землю Большого террора.

Квартира наша была мертва в дни, предшествовавшие аресту, ни одна живая душа не осмеливалась посетить того, кого газеты ежедневно обвиняли в неслыханных преступлениях. Решилась на это лишь Августа Петровна Короткова, работавшая секретарем Н. И. в «Известиях», — пришла проститься и рыдала. Августа Петровна, прозванная Пеночкой, и правда напоминавшая птичку своей хрупкой фигуркой, жива и сейчас.

Гробовую тишину квартиры нарушали чаще всего фельдъегери, приносившие очередную пачку клеветнических показаний на Бухарина, да еще трижды звонил почтальон: принес письмо от Бориса Пастернака и телеграмму от Ромэна Роллана.

В один из дней, незадолго до рокового Февральско-мартовского пленума 1937 года (рокового не только для нас, но и для судеб миллионов), мы с Н. И. находились в кабинете. Вдруг вошли трое. Они сообщили «товарищу Бухарину» — так они выразились, — что ему предстоит выселение из Кремля. Н. И. ничего не успел ответить — зазвонил телефон. Говорил Сталин:

— Что там у тебя, Николай? В смысле, как живешь, дорогой?

— Да вот пришли меня из Кремля выселять. Я в Кремле вовсе не заинтересован, прошу только, чтобы было помещение, куда вместилась бы моя библиотека.

В ту минуту Н. И. едва ли интересовала его библиотека. Уже было ясно, что предстоит арест, но, видно, Н. И. хотел продолжить разговор со Сталиным, к которому давно уже тщетно стремился.

— А ты пошли их к чертовой матери, — сказал Коба и положил трубку. Пришедшие моментально ушли. Переселять Н. И. из Кремля было действительно бессмысленно, через несколько дней Коба обеспечил его последней квартирой в тюремной камере, а через год и камеры не потребовалось… Но Сталин не мог остановить игру.

Давно уже длилась эта игра, которой Н. И. не понимал. Еще весной 1935 года Н. И. присутствовал на выпускном вечере военных академий. Первый тост, произнесенный Сталиным, был не за военного:

— Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича Бухарина, все мы его знаем и любим, а кто старое помянет, тому глаз вон.

А ведь «пролетарская секира» была уже и тогда наготове. Сейчас известен найденный в архиве ЦК КПСС «теоретический труд» Ежова «От фракционности к открытой контрреволюции», содержавший основную версию обвинения «правых» — М. П. Томского, Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова. К работе над этой рукописью Ежов приступил в 1935 году. Сталин лично редактировал этот «труд».

Возвращаюсь в кабинет Н. И. Мы оказались там не случайно. Н. И. попросил меня помочь разыскать в его письменном столе небольшую записочку, найденную им в конце 1928-го или в начале 1929 года. После окончания заседания Политбюро Н. И. обнаружил, что выронил из кармана карандашик, которым любил делать записи. Вернулся в комнату заседаний, нагнулся за карандашом и заметил на полу бумажку. Рукой Сталина было написано: «Надо уничтожить бухаринских учеников». Коба, видно, уронил на пол эту запись для себя. Н. И. перед обыском решил избавиться от нее, чтобы не быть обвиненным в подделке, в краже — в чем угодно… Эту записку мы нашли, и я уничтожила ее — это был единственный документ, уничтоженный перед обыском. Я была потрясена и спросила Н. И.:

— Следовательно, ты знал, на что способен Сталин?

— Я думал, он решил уничтожить их как моих единомышленников путем изоляции от меня. Теперь я не исключаю, что он их всех перестреляет.

Трагически закончилась история дружеских отношений, полных любви, преданности и уважения, между Н. И. и его учениками.

«Одна моя ни в чем не повинная голова потянет еще тысячи невиновных». Или: «История не терпит свидетелей грязных дел». Все сбылось! Он писал это в обращении к «будущему поколению руководителей партии». Над этим теперь кое-кто издевается, а к кому в то время Н. И. мог обращаться?

Письмо Н. И., хотя и носит сугубо личный характер, представляет и исторический интерес. Известный вопрос: почему подсудимые на открытых московских процессах признавали себя виновными в чудовищных преступлениях? И почему в это верили люди, хотя, к примеру, «признания» Бухарина были откровенно формальными? Только малая часть интеллигенции, я уж не говорю о «простом народе», понимала, что процессы сфальсифицированы. Илья Эренбург рассказал мне, что даже Михаил Кольцов предложил ему пойти и посмотреть «на своего дружка», выражая презрение к Н. И. А ждала его вскорости та же судьба. Е. А. Гнедин, известный публицист и дипломат (кстати, работавший в начале тридцатых в иностранном отделе «Известий»), тоже не избежавший репрессий, в своей книге писал: «Я заметил между прочим, что встречающиеся в мемуарах И. Г. Эренбурга упоминания о наивности казалось бы трезвомыслящих людей вызывают совершенно напрасное недоверие современных читателей».

Бухарин (и не он один), зная, что подсудимые на предыдущих двух процессах оклеветали его, не мог представить, зачем они оговаривают самих себя, делают признания, влекущие смерть. Не верил тому, что сейчас общеизвестно: на мозг была надета предохранительная рубашка. Такова психология обреченного человека. В противном случае он потерял бы стимул к борьбе.

Когда однажды я спросила Н. И., зачем Зиновьеву нужно было убивать Кирова, он ответил: «А меня и Алексея (Рыкова. — А.Л.) они же убивают, Томского уже убили, следовательно, они на все способны».

Так мыслят категорией железной логики, а она никогда не приводит к правильному ответу. Однако мнение Н. И. менялось в течение дня несколько раз. Виновны были в его глазах и разложившиеся органы НКВД, которые в погоне за орденами и славой используют эту клевету и требуют дальнейшей, виновата была болезненная подозрительность Сталина. Давление самого Сталина на органы НКВД он тоже не исключал, но главными виновниками считал клеветников на процессе, Каменева и Зиновьева. Против них он метал гром и молнии, обзывал их как угодно. В этом он был не одинок. Вот строки из письма М. Томского Сталину, написанного перед самоубийством — 22 августа 1936 года: «…Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал».

«Боевой товарищ» его отблагодарил: арестовал жену, расстрелял двух сыновей. Третий, Юрий Михайлович, тоже репрессированный, после всего пережитого лежит парализованный около десяти лет.

В письме Н. И. пишет: «Помни о том, что великое дело СССР живет, и это главное». Теперь эти строки звучат для меня трагически. Или: «Все будет, как этого требуют большие и великие интересы».

Да, казалось Н. И., что в 1935 году начала меняться общая идеологическая атмосфера. Он надеялся на демократизацию общества в связи с проектом новой конституции, правовая часть которой была написана Бухариным. Н. И. не оглядывался назад, он смотрел вперед. Советский Союз стал оплотом мира перед лицом наступающего фашизма.

В середине 1935 года Коминтерн встал наконец на позиции, которые Бухарин пытался отстаивать еще в 1929 году: VII Конгресс призвал к единому фронту против фашизма все коммунистические и социалистические партии. Опоздание было непоправимо, фашизм победил в Германии, но надо было остановить наступление фашизма.

Еще в 1923 году, на XII съезде партии, Бухарин говорил об опасности гитлеровской организации, возникшей тогда в Баварии. Речь Бухарина на XVII съезде ВКП(б) в феврале 1934 года, когда он уже не входил в Политбюро и был лишен какой-либо власти, почти вызывающе отличалась от международного раздела доклада Сталина резким указанием на германскую опасность, которую Сталин не хотел принимать всерьез. Последний в его жизни доклад, который Н. И. произнес 3 апреля 1936 года в Париже — «Основные проблемы современной культуры», был направлен тоже против фашизма: «Фашизм как теоретически, так и практически довел до крайности антииндивидуалистические тенденции, над всеми институтами он воздвиг всемогущее «тотальное государство», которое деперсонифицирует все, за исключением вождей и сверхвождей… Обезличение массы здесь прямо пропорционально прославлению вождя».

Имя Сталина, конечно, не упоминалось, хотя для современного читателя оно здесь напрашивается не менее, чем имя Гитлера. Может быть, Бухарин говорил эзоповым языком и все-таки подразумевал Кобу? Я, зная характер Н. И., в этом сомневаюсь. Однако Сталин, несомненно, отнес слова Н. И. к себе.

В том докладе много внимания было уделено социалистическому гуманизму. «Социализм, — сказал Н. И., — отвергает эстетическое восхищение злом». Отвергающий эстетическое восхищение злом при начавшихся оргиях никак не вписывался в то «социалистическое общество», которое возводил Сталин.

Жутко звучат слова последнего письма: «Что бы мне ни говорили, что бы я ни говорил». Они означают, вне всякого сомнения, что он решил сдаться и вести себя на процессе так, как потребуют палачи. Одна из причин этого очевидна: накануне наступления фашизма он не хотел компрометировать Советский Союз разоблачением того, что творилось в ежовских застенках. Но для меня такое объяснение недостаточно. Были еще серьезные обстоятельства, сломившие Н. И.

Мне стало известно, что обвинительное заключение он подписал в начале июня. Во время следствия, уже в тюрьме, пачками продолжали поступать клеветнические показания против него, допросы профессиональных провокаторов, в том числе его бывшего ученика В. Астрова, завербованного ОГПУ еще в конце 20-х годов. Следователь Лев Шейнин угрожал Н. И. преследованиями, которым подвергнут членов его семьи (а это самая страшная кара) в случае, если он не сдастся. В камеру к Н. И. подсадили заместителя начальника управления НКВД по Саратовской области, обязанного запомнить каждое его слово (со мной проделали такое в Новосибирском изоляторе). Наконец, Н. И. допрашивали 12–14 следователей, сменяя друг друга. От депрессии лечили возбуждающими препаратами, а возможно, и подавляющими волю его. В подготовке Н. И. к процессу принимали участие Ежов и Вышинский — от Политбюро его «друг» Ворошилов. Все согласовывалось со Сталиным. Я убеждена, что ему была обещана жизнь, думаю, он верил в это. Тем более на предыдущем процессе не расстреляли ни Сокольникова, ни Радека, ни Раковского, их оставили жить, как я думаю, в качестве приманки для Бухарина и других. Вскоре они были уничтожены без всякого суда, последним Раковский, в 1941 году.

В 1988 году ко мне приходил бывший сотрудник английского посольства Ф. Рой Маклин, уже глубокий старик. Он пришел поздравить меня с реабилитацией Бухарина. Он сообщил мне, что ежедневно бывал на процессе, что такого обвиняемого, который при формальном признании своей вины в общих словах фактически ничего конкретного не признавал, он видел впервые. Сказал и то, что стенограмма процесса в полной мере не отражает всех схваток с Вышинским.

Слова Бухарина на процессе: «Признание обвиняемых есть средневековый юридический принцип» — означали оправдание не только себя самого, но и тех, кто показывал против него. Так что если у Вышинского «что бы мне ни говорили» вышло великолепно, то у Н. И. «что бы я ни говорил» все-таки не состоялось так, как добивались от него организаторы судилища.

В судебном отчете есть бухаринские слова: «Мировая история есть мировое судилище». Увы, и современная история подтверждает, насколько он был прав. Не вижу надобности опровергать заведомые злобные выдумки, появлявшиеся в разных изданиях, наподобие того, что он был врагом российского крестьянства — он, составивший наиболее сильную оппозицию Сталину в вопросе о коллективизации и раскулачивании и за это именно пострадавший. Но больно ранят замечания вроде бы и частные, и неумышленные, не по злобе, а по неведению, однако досадные тем, что появились в «Известиях», газете, которая была его последним местом работы и которой он служил так ревностно. Именно такие «опечатки» ярче всего раскрывают всю глубину сегодняшнего исторического нигилизма.

В связи со столетием со дня рождения О. Э. Мандельштама поэт Андрей Вознесенский в январе 1991 года поместил о нем статью. Там есть такие слова: «Бухарин был поклонником Пастернака, полемизировал печатно с Троцким, который был поклонником Есенина. Сталин взял себе Маяковского. И только Мандельштаму не нашлось мецената». Ну как же было при столь резком противопоставлении не заглянуть в воспоминания Н. Я. Мандельштам — жены поэта! «Всеми просветами своей жизни, — пишет Надежда Яковлевна, — Ося обязан Бухарину, книга стихов 28-го никогда не вышла бы без активного вмешательства Николая Ивановича, который привлек на свою сторону и Кирова. Путешествие в Армению, квартира, пайки, договоры на последующие издания… все это дело рук Бухарина…» Я могу добавить, что Н. И. принял меры к освобождению арестованного брата О.Э. — Евгения. Но в 1934 году, когда были написаны роковые стихи о Сталине, Н. И. сам был в опале.

В юбилейном номере к 75-летию «Известий» о Н. И. сказано: «Это он подписывал в свет номера с позорными отчетами о позорных процессах…»

Да, в подшивке газеты до 16 января 1937 года идут номера, под которыми подпись главного редактора: Н. Бухарин. Только он номера не подписывал с августа 1936 года. Я знаю это точно, а сейчас имею и документальное свидетельство. Американский историк Стивен Коэн, биограф Бухарина, разыскал недавно в архиве записку Н. И., адресованную в «Известия»: «Тов. Великодворскому для партсобрания». Бухарин извиняется за то, что не может «присутствовать на собрании, на котором присутствовать был бы обязан как редактор». Он объясняет причину: «Вчера я послал членам ПБ большое письмо, с фактами, анализом и т. д. В конце я пишу, что ни физически, ни умственно, ни политически я на работу ходить не в состоянии, пока не будет снято с меня обвинение». Дата: 28 августа 1936 года. Тем не менее, несмотря на публикацию в «Известиях» порочащих Бухарина материалов, газету подписывали его именем.

Сейчас у нас смена эпох. Н. И. из сегодняшней дали выглядит инопланетянином. Никому не нужны его призыв к крестьянам: «Обогащайтесь», его слова: «Из кирпичей будущего социализма не построишь», его кооперация по сбыту, по кредиту, по закупкам, его врастание в его социализм, его идея комбинации личной, групповой, массовой, общественной, государственной инициативы.

Я не историк, но я и не фонвизинский Митрофанушка, полагавший, что географию изучать незачем. Николай Иванович любил изречение Козьмы Пруткова: «Многие люди подобны колбасам, чем их начинят, то они и носят в себе». Мало кто заботится о том, чтобы, обращаясь к прошлому, представить реальный образ политического деятеля и той обстановки, которая вынуждала его поступить именно так, а не по-другому. Хотелось бы, чтобы историческую фигуру Бухарина рассматривали только так.

Анна Ларина (Бухарина)