Глава 16 РОЖДЕСТВО 1944 ГОДА

Глава 16

РОЖДЕСТВО 1944 ГОДА

Попытки деблокады Будапешта в самом разгаре. Мы сейчас размещаемся в Кемемеда-Санкт-Петере в районе Папы. Мы, летный персонал, только что прибыли на аэродром в Варпалоту, и, когда мы еще не начали устраиваться, Фридолин внезапно поднимает голову и спрашивает:

– Парни, а вы знаете, что до Рождества всего два дня?

Он прав – согласно календарю, так и должно быть. Наш ритм был: «взлет – выполнение боевой задачи – приземление – взлет – выполнение боевой задачи – приземление»; и так день за днем, год за годом. Следуя этому ритму, мы забывали обо всем – о зиме и лете, о выходных и воскресеньях. Наши помыслы были сосредоточены на нескольких задачах, которые полностью занимали нас. День следовал за днем, а наши помыслы оставались прежними, особенно сейчас, когда война стала настоящей борьбой за выживание. «Боевой вылет!», «Куда?», «Против кого?», «метеорологический прогноз», «зенитки» – эти слова и эти мысли всецело владели каждым пилотом, от самого юного до командира полка. Неужели это никогда не кончится?

И вот послезавтра будет Рождество. Фридолин с офицером административного состава отправляется в штаб авиагруппы, чтобы привести нам рождественскую почту. Поздравления цирку «Иммельман» пришли даже от армейских подразделений. Мы возвращаемся с нашего последнего боевого вылета в самый канун Рождества в пять часов. Все вокруг выглядит по-рождественски, веселым и праздничным, почти как дома. Поскольку у нас нет большого зала, каждое звено празднует отдельно в самой большой комнате своего штаба. Я навещаю все звенья. Каждое из них отмечает праздник по-своему, в зависимости от выдумки своего командира, но везде весело. Сам я провожу большую часть времени перед Рождеством в компании штаба полка. Здесь комната украшена ветками омелы и падуба и ярко освещена свечами. Две большие рождественские ели с находящимся перед ними столом напоминают мне мое детство. В глазах солдат ностальгия; их мысли сейчас направлены к дому, к женам и детям, к родителям и семьям, к прошлому и будущему. Но все мы видим сквозь мишуру немецкий флаг. И это возвращает нас обратно к реальности: мы празднуем Рождество на поле боя. Мы поем «Stille Nacht, Heilige Nacht» («Тихая ночь, святая ночь») и все другие святочные песни. Хриплые солдатские голоса пытаются хором спеть тихую песню. И с нашими сердцами случается великое чудо: мысли о бомбах, целях, снарядах, зенитном огне и смерти смягчаются удивительным чувством мира, безмятежности и утешительного умиротворения. Мы снова способны думать о возвышенных и прекрасных вещах так же просто, как думаем о каштанах, пунше и пряниках. Но вот замирает в воздухе эхо прекрасных немецких рождественских песен. Я говорю несколько слов о нашем немецком Рождестве, что я хочу, чтобы и завтра мои солдаты прежде всего видели во мне не своего командира, а своего товарища. Мы безмятежно празднуем еще час или два; затем наступает Рождество.

Святой Петр добр к нам в первые дни рождественских праздников – в воздухе висит густой туман. Из разговоров по телефону я узнаю, что иван наступает и что в нас есть срочная нужда. Но полеты совершенно невозможны. На следующее утро я немного играю в хоккей на льду с моими солдатами, что на этот раз означает стояние в воротах в меховых ботинках, поскольку с раной пятинедельной давности я могу только ковылять. Кататься на коньках совершенно невозможно. В полдень меня приглашают с несколькими коллегами на охоту хозяева, у которых мы расквартированы. Я очень мало знаю об «обычной», «садовой» охоте на твердой земле. В нашей группе множество людей с ружьями, но загонщиков немного. Зайцы знают, что судьба на их стороне, и без колебаний быстро прошмыгивают через большие прорехи в нашем «котле». Мы пытаемся идти по глубокому снегу, но и в этом случае прогресса не достигаем. Мой шофер, капрал Бёме, находится сбоку от меня. Внезапно я вижу, как из своего укрытия в направлении Бёме несется великолепный экземпляр. Прицелившись, я делаю поворот, словно заправский охотник, закрываю глаз и… бабац! Я нажал на спусковой крючок. На снегу переворачивается тело – но не зайца, а Бёме, которого я не заметил. Он все еще не уверен в моих истинных намерениях и глядит на меня из сугроба с подозрением, после чего укоризненно произносит: «Что же вы, господин капитан!» Он вовремя заметил мою цель и бросился плашмя вниз. Крупная дробь миновала его – но миновала она и зайца. Эта история очень напугала меня. Вот это действительно рождественский сюрприз! Это еще одно подтверждение бытующей в нашем подразделении «Штук» поговорки: «Ничего само собой не получается, если не практиковаться».

На следующее утро наконец наступает хорошая летная погода. Иван поднялся рано и атакует наш аэродром. И снова результаты на удивление плохи, самый настоящий срам. Русские бросают бомбы с высоты не менее 400 метров; мы практически не несем ущерба. Следующий день мы с утра до вечера вылетаем на выручку наземных сил северо-восточнее реки Гран и на фронт у Будапешта. Умиротворенное рождественское настроение рассеивается, и нас снова охватывает пыл борьбы. Спокойный, радостный мир Рождества уходит в забвение.

Яростные схватки идут и в воздухе, и на земле. С нашей стороны подбрасываются свежие силы, все они мне знакомы – это друзья с Восточного фронта, танкисты, которые, как и мы, являются «пожарной бригадой» Перед ними, как и перед нами, стоит задача «пробить дорогу» частям наших дивизий, окруженным в Будапеште, открыть для них коридор, по которому они смогли бы соединиться с остальной армией. Вместе мы сможем вытащить эти каштаны из огня. Воюя год за годом, совершая вылеты почти каждый день, я побывал в боях почти в каждом секторе Восточного фронта, и думаю, что довольно хорошо знаю военную тактику. Из опыта извлекаются уроки, эти уроки проверяются практикой. Именно практика показывает, что плохо, а что хорошо, что возможно, а что нет. Благодаря каждодневным вылетам мы изучили каждое углубление в земле, каждую складку, поскольку мы летаем низко. Нам довольно трудно одобрить то, что делается наземными силами. Некоторые из танковых подразделений разделяются на мелкие части, а гренадеры используются отдельно от танков. Танкисты, всегда действовавшие с гренадерами в связке, сейчас чувствуют себя без них неуверенно; войска, которые придаются танковым подразделениям, не имеют опыта практического взаимодействия с танками – и это приводит к неприятным неожиданностям. Не могу понять, как можно отдавать подобные приказы, – тем не менее для наступления выбирается район с болотами и другими препятствиями, тогда как есть другие, более благоприятные варианты. Пехота, с другой стороны, вынуждена наступать по совершенно плоской открытой местности, которая была бы идеальной для продвижения танков, но никак не для пехоты. Противник полностью использует все это, и, таким образом, пехоте приходится противостоять советским стальным чудовищам без поддержки танков. К чему все эти совершенно напрасные потери? Виновников нужно отдавать под суд. Кто отдает такие приказы? Мы сидим вечером, обсуждая эти вопросы.

30 декабря по радио приходит сообщение, которое предписывает мне немедленно отправляться в Берлин, чтобы сделать доклад для рейхсмаршала. Я крайне недоволен, поскольку знаю, что именно сейчас трудные операции требуют моего присутствия здесь. В тот же день я лечу в Берлин через Вену, полный решимости вернуться к своим товарищам через два-три дня. Приказ есть приказ. Единственный багаж, который я беру с собой, – большой портфель для донесений со сменой белья и туалетными принадлежностями. В связи с серьезностью положения на фронте я не собираюсь задерживаться в Берлине надолго.

Еще в дороге у меня возникает тревожное ощущение, что вызов обусловлен какой-то неприятностью. Когда я был ранен в последний раз, в ноябре, я получил еще один приказ о запрещении полетов, несмотря на который начал летать, как только покинул госпиталь. До сих пор никто не поднимал этот вопрос, и я принимал молчание за одобрение, но, возможно, кто-то вспомнил о запрещении, и меня вызывают на ковер. Я летел в Берлин очень неохотно, зная, что никогда не подчинюсь этому приказу. Я не мог спокойно смотреть – ограничиваясь советами или следуя приказам, – как моя страна нуждается в пилотах, особенно с моим огромным опытом, который дает мне преимущество перед летчиками, такого опыта не имеющих. Успех – это результат опыта и соразмерен с ним. Я был ранен пять раз, в том числе и серьезно, но всегда я быстро восстанавливался и снова обретал способность делать вылеты – день за днем, год за годом, на разных участках Восточного фронта – от Белого моря до Москвы, от Астрахани до Кавказа. Я досконально знаю русский фронт. Таким образом, я чувствую своей первейшей обязанностью продолжать летать и сражаться, пока пушки не смолкнут и угроза свободе моей стране исчезнет. Физически я могу сделать это, поскольку здоров и хорошо тренирован благодаря занятиям спортом; моя хорошая форма – один из наиболее ценных источников моей силы.

После короткой остановки у друзей в Вене, тремя часами позже, я приземляюсь в Берлине, чтобы немедленно доложить о прибытии в Каринхалле. Я предпочел бы встретиться незамедлительно, чтобы иметь возможность вернуться не теряя время. К моему разочарованию, меня просят остаться в Фюрштенхофе, чтобы утром явиться в министерство авиации за пропуском в специальный поезд рейхсмаршала, который должен отправиться на запад. Становится ясно, что мое путешествие оказывается более продолжительным, чем я ожидал. Похоже, меня вызвали не для того, чтобы наказывать за своеволие.

На следующий вечер мы отправляемся на запад со станции Грюневальд. Это означает, что я встречу Новый год в поезде. Я пытаюсь не думать о своем подразделении – мои мысли становятся слишком мрачными. Что нам несет 1945 год?

Рано утром 1 января мы прибываем в район Франкфурта. Я слышу рев моторов и смотрю в сереющее утреннее небо. Низко у окна вагона летит целая армада истребителей. Первая моя мысль: американцы! Прошла целая эпоха со времен, когда я видел одновременно в небе столько же немецких самолетов. В это невозможно поверить, но все эти самолеты имеют свастики и являются «Ме-109» и «Fw-190». Самолеты направляются на запад. Позднее я должен узнать, что за задачу они выполняли. А сейчас поезд продолжает идти вперед; похоже, что мы находимся где-то около Наугейма-Фридберга. Машина встречает меня и отвозит по лесной дороге к зданию, напоминающему древний замок. Здесь меня приветствует адъютант рейхсмаршала. Он сообщает, что Геринг еще не прибыл и мне придется подождать. Он не знает, с какой целью меня вызвали. Ничего не остается, кроме как щелкнуть каблуками и остаться здесь, в западной штаб-квартире люфтваффе.

Пару часов я гуляю по окрестностям. Что за чудесный воздух в этих немецких горах и лесах! Я с удовольствием наполняю им легкие. Почему же меня вызвали сюда? Мне сказали вернуться в три часа – к этому времени ожидается возвращение рейхсмаршала. Надеюсь, меня не заставят ждать приема. Но когда я возвращаюсь, рейхсмаршала еще нет. Кроме меня, его ждет прибывший генерал – старый мой друг еще по времени учебы в Граце. Генерал рассказывает о сегодняшних операциях, за планирование и проведение которых он отвечает. К нему постоянно приходят рапорты о крупномасштабных атаках на аэродромы в Бельгии и Северной Франции.

– Самолеты, которые вы утром видели, – часть подразделений, которые мы посылаем для атак с низкой высоты на аэродромы союзников. Мы надеемся, что окажемся в состоянии уничтожить столько самолетов, сколько достаточно для уничтожения численного превосходства в воздухе, которое остановило наше продвижение в Арденнах.

Я сообщил генералу, что подобное было бы невозможно на Восточном фронте, поскольку расстояния, которые приходится преодолевать над вражеской территорией, чересчур велики и полеты на низкой высоте приводят только к большим потерям из-за сильной противовоздушной обороны противника. Неужели на западе это не так? Это кажется невероятным. Если американцы и преуспели в своих налетах на Германию, так это только потому, что у нас не было достаточной защиты наших аэродромов – по той простой причине, что у нас для этого не было необходимого числа людей и техники. Генерал говорит мне, что сегодня всем подразделениям предписано совершать налеты с малых высот. На востоке мы уже давно руководствуемся не теорией, а практикой и потому действуем совершенно иначе. Никто не предписывает командиру подразделения, как ему действовать, поскольку это его дело – определять, как ему выполнить поставленную задачу. В настоящее время война в воздухе стала уравнением с несколькими неизвестными, так что на теории полагаться больше нельзя; только командир подразделения имеет нужный опыт для принятия решений в критические моменты – и только он способен принять правильное решение. Хорошо, что мы на Востоке поняли это вовремя, в противном случае никто из нас уже бы не летал. Помимо этого, неужели в штабе еще не осознали, что мы беззащитны против столь огромной массы людей и техники?

Для врага на земле лишних пятьсот истребителей ничего не решают. Намного важнее было бы использовать истребители, которые столько времени берегли, чтобы очистить воздушное пространство над нашим фронтом. Это бы избавило нас на какое-то время от кошмара несчетного воздушного превосходства противника, а мы, в свою очередь, смогли бы намного эффективнее помогать нашим товарищам на земле. Тогда перемещения войск и припасов намного облегчатся. Самолеты, уничтожаемые над территорией противника, – невозвратимая потеря, поскольку с этими самолетами пропадают обученные пилоты.

Все эти соображения пронеслись в моей голове. Через несколько часов поступили результаты операции, которые подтвердили мои опасения. Пятьсот вражеских самолетов было уничтожено, но около двухсот двадцати наших самолетов не вернулось с их экипажами с задания. Среди пропавших – командир этого подразделения с большим опытом командования, один из немногих, кто был на войне долгое время. Вечером об операции будет доложено рейхсмаршалу и главнокомандующему как о выдающейся победе. Это умышленный обман или чьи-то личные раздутые амбиции?

Входит адъютант, чтобы сказать мне:

– Только что звонил оберст фон Белоу. Он хотел бы пригласить вас на чашку кофе.

– Но могу ли я не доложить непосредственно рейхсмаршалу?

– Рейхсмаршала здесь еще нет, и к тому же нет причин, по которым вы не могли бы нанести короткий визит фон Белоу.

Я размышляю – следует ли мне переодеться, но решаю этого не делать, поскольку последнюю свежую рубашку мне нужно оставить для встречи с рейхсмаршалом.

Я довольно долго еду через лес, пока не въезжаю в городок из бараков и сельских домиков штаб-квартиры фюрера на Западе. После кофе я рассказываю фон Белоу о последних событиях на русском фронте; через двадцать минут он выходит, но тут же возвращается и коротко просит меня следовать за ним. Ни о чем не подозревая, я иду через ряд комнат, когда он вдруг, открывая дверь, отстраняется в сторону, и я оказываюсь лицом к лицу с фюрером. Все, о чем я думаю в этот момент, – это то, что на мне несвежая рубашка; больше мыслей в моей голове нет. Я узнаю стоящих вокруг него: рейхсмаршал, светящийся довольством, – что необычно для него последнее время, – адмирал Дёниц, фельдмаршал Кейтель, начальник Генерального штаба, генерал-лейтенант Йодль и множество других военных чинов, включая генералов с Восточного фронта. Они все собрались вокруг огромного стола, на котором лежит карта с текущим положением на фронте. Они все смотрят на меня, и это внимание мне неприятно. Фюрер замечает мое замешательство и после некоторой паузы приветствует меня. После этого он протягивает мне руку и хвалит меня за последнюю операцию. Он говорит, что в знак признания успешного ее проведения он награждает меня высшей наградой – золотыми дубовыми листьями с мечами и бриллиантами к Рыцарскому Железному кресту – и присваивает мне звание оберста. Я слышу его слова как бы в тумане, но когда он с выражением произносит: «Теперь вы совершили достаточное количество полетов. Ваша жизнь должна быть сохранена ради германской молодежи и сбережения бесценного опыта» – я на грани обморока. Это значит, что меня отстраняют от полетов. Прощайте, мои товарищи!

– Мой фюрер, я не могу принять эту награду и повышение, если мне не разрешат летать с моим полком.

Я все еще сжимаю его руку, фюрер все еще смотрит мне в глаза. Он протягивает мне черную, покрытую бархатом коробку, в которой находится новая награда. Яркое освещение комнаты заставляет бриллианты сверкать. Фюрер очень мрачно смотрит на меня, после чего говорит:

– Ладно, вы можете продолжать летать, – и улыбается.

Прямо к сердцу проходит теплая волна радости, и я улыбаюсь в ответ. Впоследствии фон Белоу говорит, что его и генералов чуть не хватил удар, когда я сделал свое заявление; он уверил меня, что испепеляющее выражение на лице фюрера далеко не всегда переходит в улыбку. Все приносят свои поздравления – командующий люфтваффе с особой сердечностью; от восторга он дружески толкает меня кулаком в руку. Адмирал Дёниц довольно сдержан в своих поздравлениях; он добавляет к ним довольно раздраженно:

– Я считаю, что, обратившись к фюреру с просьбой позволить вам летать, вы поступили не как солдат. У меня тоже были хорошие капитаны подводных лодок, но рано или поздно им приходилось расстаться с морем.

Хорошо, что он не мой командир!

Фюрер подвел меня к столу с картой и сообщил мне, что на совещании они только что обсуждали тревожную ситуацию в Будапеште; я прибыл из этого сектора, не так ли? Он перечислил мне причины, предоставленные ему в качестве причин не совсем удачных действий, производимых сейчас в районе Будапешта, которые так и не привели к прорыву окруженного города. Я делаю заключение, что погодные, транспортные и прочие трудности приведены только в качестве извинений, но никто не сообщил о просчетах, которые мы видели во время каждого боевого вылета, – разделение танковых подразделений и выбор неподходящей местности для наступления как танков, так и пехоты. Я выражаю свое мнение, основанное на долгом опыте боев на Восточном фронте и том факте, что во время операции находился в воздухе по восемь часов в день, большей частью на малых высотах. Все слушают меня в тишине. После короткой паузы фюрер замечает, бросив взгляд в сторону своих советников:

– Видите, как меня вводят в заблуждение, – и кто знает, как долго?

Он никого конкретно не обвиняет, хотя и знает истинных виновников, но ясно видно, что он возмущен сообщаемыми ему ошибочными сведениями. Показывая на карту, он говорит о своем желании перегруппировать наши силы для новой попытки деблокировать Будапешт. Фюрер спрашивает меня, где наиболее благоприятная местность для наступления танковых частей. Я выражаю свое мнение. Позднее эта операция заканчивается успешно и штурмовые группы достигают передовые посты защитников Будапешта, которым этот прорыв позволяет вырваться из ловушки.

Когда совещание заканчивается, фюрер отводит меня в свой личный кабинет в соседней комнате, обставленной с хорошим вкусом и утилитарной простотой. Мне жаль, что в эти часы со мной нет моих товарищей, поскольку я здесь благодаря их достижениям. Фюрер дает мне какой-то напиток, и мы говорим о многих вещах. Он расспрашивает о моей жене, о нашем мальчике, о родителях и моих сестрах. Подробно расспросив о моих личных делах, он начинает говорить о своих идеях в области перевооружения. Вполне естественно, что начинает он с люфтваффе, особенно останавливаясь на модификациях тех самолетов, что мы используем. Он спрашивает меня: считаю ли я по-прежнему разумным летать на медлительных «Ju-87» в наше время, когда вражеские истребители летают быстрее на 400 километров в час? Обращаясь к каким-то чертежам и подсчетам, он отмечает, что убирающиеся шасси у «Ju-87» позволят увеличить скорость по меньшей мере на 50 километров в час. С другой стороны, их управляемость намного уменьшится. Фюрер спрашивает моего мнения по каждому вопросу. Он обсуждает мельчайшие детали в области баллистики, физики и химии с легкостью, которая оказывает на меня впечатление, а я много времени уделил этим вопросам. Фюрер также сообщает о своем желании в порядке эксперимента установить четыре 30-миллиметровые пушки в крыло вместо имеющихся двух 37-миллиметровых. Он думает, что аэродинамические свойства нашего противотанкового самолета будут сильно улучшены благодаря этим усовершенствованиям; снаряды будут иметь те же вольфрамовые сердечники, так что общая эффективность самолетов определенно увеличится.

Объяснив мне долговременные улучшения в других областях, таких как артиллерия, оружие пехоты и подводные лодки, – везде фюрер показывал изумительную осведомленность, – он сообщил мне, что лично сделал набросок надписи для моей самой последней награды.

Мы, по всей видимости, разговариваем уже около полутора часов, когда к фюреру пришли с докладом, что «фильм уже готов для показа». Каждый недельный ролик с новостями немедленно показывают фюреру, чтобы он дал санкцию на выпуск. Мы прошли всего один пролет по лестнице и сели на места в кинотеатре. Так случилось, что первыми кадрами хроники после титров была сцена, снятая во время моей остановки в Штульвайссенбурге, после чего мелькнул кадр со взлетающей «Штукой», за которым появились побитые мной в районе Будапешта танки. После просмотра фильма я покинул главнокомандующего. Оберст фон Белоу вручил мне лежавшие в рейхсканцелярии грамоты к Рыцарскому кресту с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Каждая из наград весила больше килограмма. Особенно тяжелыми были последние две награды, обрамленные золотом и, если не брать в расчет их духовное значение, по всей видимости, очень дорогие. Я еду на машине в штаб-квартиру Геринга. Рейхсмаршал выражает свое удовольствие – мои успехи очень кстати, поскольку недавние события сделали его положение весьма шатким. Превосходство врага в воздухе усиливает почти все наши неприятности и даже делает многое невозможным – но как этому можно помешать? Геринг очень рад и горд, что в столь трудный момент именно один из его подчиненных вынудил фюрера учредить новую немецкую награду за храбрость. Отводя меня немного в сторону, Геринг шутливо говорит:

– Видите, как мне завидуют и какое трудное у меня положение? На совещании фюрер сказал, что он лично участвовал в создании новой награды для вас, поскольку ваши достижения уникальны. Тут же представители других родов войск стали возражать против получения награды солдатом люфтваффе, поскольку именно из-за люфтваффе возникло множество трудностей. Они хотели знать: можно или нет – по крайней мере теоретически – получить эту награду представителю других родов войск? Вот с чем я столкнулся.

Дальше он сказал, что никогда бы не поверил, что мне удастся уговорить фюрера не отстранять меня от полетов. Теперь, после разрешения на столь высоком уровне, он сам уже не может запретить мне летать. Он просит меня, как уже делал раньше, принять на себя командование подразделениями штурмовиков. Но в словах Геринга сквозит неуверенность – видя, что я оказался неуступчив с фюрером, он не надеется, что сможет уговорить меня.

Ближе к вечеру я сажусь в вагон специального поезда на Берлин, где меня ждет самолет, который должен отвезти меня к моим товарищам на фронт. Я провожу в Берлине только несколько часов, но этого достаточно, чтобы привлечь целую толпу любопытных, поскольку в прессе и по радио уже сообщили о моем награждении. Вечером меня посещает Риттер фон Хальт, в то время занимавшийся курированием немецкого спорта. Он сообщает, что после долгих попыток сумел убедить Гитлера в том, что я должен принять на себя руководство спортивным движением в рейхе в конце войны. Когда будет описан моей военный опыт и я передам своему преемнику пост, мне предложат это назначение.

По дороге я делаю остановку в Гёрлице, чтобы повидаться с семьей, и в тот же день держу курс на Будапешт, поскольку сообщения с этого участка фронта самые печальные. Когда я приземляюсь, весь полк выстраивается, чтобы заместитель командира полка мог поздравить меня от имени полка с новой наградой и повышением. Затем я снова поднимаюсь в воздух на боевой вылет в район Будапешта.

– Если бы русские знали, сколько золота и бриллиантов летит над их головами, – с усмешкой говорит кто-то из наземного персонала, – держу пари, они стреляли бы лучше и старались бы изо всех сил.

Через несколько дней я получаю послание от главы Венгрии, Салаши, с приглашением посетить его штаб-квартиру к югу от Сопрона. Меня сопровождают генерал Фюттерер, командующий венгерскими воздушными силами, и Фридолин. Отмечая мою борьбу против большевизма на территории Венгрии, Салаши вручает мне высшую венгерскую военную награду, медаль «За храбрость». Эту медаль до меня получили лишь семь венгров. Я восьмой из награжденных и единственный иностранец. Поместье, которое следует к награде, меня особо не интересует. Оно будет мне даровано после войны, и, несомненно, я сделаю его местом отдыха для своего подразделения.

Незадолго перед серединой января мы получили тревожные сообщения, что Советы предприняли наступление со своих плацдармов в Баранове и уже глубоко проникли в глубь Силезии. Силезия – мой родной дом. Я сделал запрос о немедленном переводе на этот сектор фронта. Никакого определенного ответа нет до 15 января, когда мне дают распоряжение передислоцировать полк, за исключением 1-й эскадрильи, в Удетфельд в Верхней Силезии. Поскольку у нас не хватает транспортных самолетов, мы берем первую смену и вооруженцев с нами на борт «Ju-87», чтобы быть готовыми начать боевые действия немедленно по прибытии. Во время полета приходится остановиться в Олмюце для заправки. Когда мы пролетаем над Веной, штурман противотанкового звена вызывает нас по радио:

– Мне придется приземлиться… проблемы с двигателем.

Меня очень раздосадовало это, не столько из-за того, что у штурмана в Вене живет невеста и этот факт может оказать свое действие на поломку двигателя, сколько потому, что со штурманом летит мой офицер, лейтенант Вайсбах. Вынужденная посадка означала, что при приземлении на новый аэродром мне самому придется сидеть на телефоне!

Мы подходим к нашему месту назначения над знакомыми, покрытыми снежными шапками склонами Судет. Мог ли я подумать, что однажды начну летать на операции над этим районом? В те времена, когда мы еще летали над безбрежными степями России – в 1700 километрах от дома – и нам в первый раз пришлось отступать, мы шутили: «Если так будет и дальше, то наша база будет в Кракове».

Мы относились к Кракову как к типичной базе снабжения с обычными для подобных городов удобствами, где каждый мог найти развлечение – по крайней мере на несколько дней. Теперь наша шутка обратилась в реальность, и даже в худшем варианте. Краков сейчас находится далеко за позициями русских.

Мы приземляемся в Удетфельде. У командования размещенной там авиадивизии я узнаю очень мало. Ситуация запутанна, коммуникации с нашими передовыми частями по большей части отрезаны. Мне говорят, что русские танки уже в 40 километрах от Ченстоховы – но до сих пор ничего не известно наверняка, как это всегда происходит, когда дело валится из рук. Танковая «пожарная бригада» этого сектора, 16-я и 17-я танковые дивизии в настоящий момент изолированы и отчаянно сражаются за свое существование, неспособные прийти на помощь другим дивизиям. Русское наступление, похоже, имеет крупные масштабы; ночью красные пробили оборонительные порядки 16-й и 17-й танковых дивизий, а это значит, что воздушные налеты требуется производить с величайшей осторожностью, поскольку наши танки могут оказаться и за линией русского фронта.

Эти танки могут принадлежать к подразделениям, которые пытаются пробиться к своим. Потому я отдаю приказ пилотам удостовериться пролетом на низкой высоте, что они атакуют именно советские войска. Перед тем как мы покинули Венгрию, мы пополнили запас снарядов. Но к аэродрому бензиновозы никак не приедут. Я гляжу на указатель топлива – у нас достаточно бензина для короткого вылета. Через двадцать минут после посадки в Удетфельде мы делаем первый вылет в этом районе. И вот мы видим Ченстохову. Я обыскиваю идущую на восток дорогу, по которой, как нам докладывали, должны двигаться русские танки. Мы летим низко над городом. Что, черт побери, здесь происходит? По главной улице движется танк, за ним второй, следом – третий. Они очень похожи на «Т-34», но это совершенно невозможно. Должно быть, они принадлежат 16-й и 17-й дивизиям. Я делаю еще один круг. Теперь нет никакого сомнения: это определенно «Т-34» с сидящей на броне пехотой. Никакой ошибки – это иваны. Танки не относятся к захваченным и используемым нами, как это часто бывало, поскольку в этом случае я увидел бы свастики и сигнальные ракеты. Мои последние колебания исчезают, когда стрелки на башнях открывают по нас огонь. Я отдаю приказ об атаке. Мы не должны бросать бомбы в городе – всегда есть вероятность, что население все еще здесь, что людей застали неожиданно и они не имели возможности покинуть город. Высоко расположенные провода троллейбусных линий и высокие дома с антеннами и прочими препятствиями делают атаки с низкого уровня на самолете с пушкой делом крайне затруднительным. Некоторые из «Т-34» объезжают кварталы по кругу, так что при переходе в пикирование можно потерять танк из виду. Я уничтожил три танка в центре города. Они определенно откуда-то пришли – не могли же они всего втроем проникнуть в город. Мы летим на восток, вдоль шоссе и железной дороги. Всего в нескольких километрах мы видим группу танков, катящую к фронту в сопровождении грузовиков с пехотой, боеприпасами и зенитками. Здесь, на открытой местности, мы в своей стихии и преподносим танкам нежданный сюрприз. Постепенно темнеет, восемь танков горят. Мы израсходовали боеприпасы и возвращаемся на базу.

Мы всегда относились к своей задаче серьезно, но в охоте за танками, возможно, присутствовал спортивный элемент; теперь для меня это уже не игра. Когда я вижу еще один танк, а у меня больше нет снарядов, я буквально готов пойти на таран. Не могу сдержать ярость при мысли, что орды из степей движутся прямо в сердце Европы. Кто-нибудь сможет когда-либо вернуть их обратно? Сегодня у них есть мощные союзники, снабжающие их техникой и открывшие второй фронт. Не принесет ли это поэтическое единство ужасные результаты?

Теперь мы летаем с утра до вечера, невзирая ни на что – погоду, сопротивление противника, потери. Мы ведем крестовый поход. Мы молчим между вылетами и по вечерам. Каждый выполняет свои обязанности стиснув зубы, готовый, если нужно, отдать свою жизнь. Офицеры и рядовые сейчас не различают рангов и классов – они стали просто товарищами в борьбе за жизнь. Но так было у нас всегда.

В один из этих дней от рейхсмаршала пришло срочное сообщение, в котором меня немедленно вызвали в Каринхалле. Мне полностью запрещалось летать – этот приказ исходил от фюрера. Я в ярости. Лететь в Берлин, когда на фронте ужасная ситуация! Невозможно. Я не могу! В данный момент я считаю, что никто не может отдавать мне распоряжения. Звоню в Берлин между вылетами, желая попросить рейхсмаршала повременить с моим отстранением, пока кризис не минует. Надеясь на уступку со стороны фюрера, я должен получить возможность летать; я не могу быть сторонним наблюдателем, это немыслимо. Рейхсмаршала нет на месте. Я пытаюсь связаться с начальником Генерального штаба. Они все на совещании у фюрера. Дело не терпит – я хочу использовать все возможности, прежде чем открыто не подчиниться приказу. В качестве последней меры я звоню фюреру. Телефонный оператор в ставке фюрера, похоже, не понимает меня и пытается переключить на какого-нибудь генерала. Когда я повторяю, что хочу соединиться непосредственно с фюрером, оператор спрашивает:

– Какое у вас звание?

– Капрал, – отвечаю я.

На том конце линии смеются – там поняли шутку, и меня соединяют с оберстом фон Белоу.

– Я знаю, чего вы хотите, но я умоляю вас не раздражать фюрера. Разве рейхсмаршал не звонил вам?

Я отвечаю, что именно из-за этого звонка я и пытаюсь связаться с фюрером, и объясняю всю серьезность сложившейся ситуации. Бесполезно. Фон Белоу советует мне прибыть в Берлин и лично поговорить с рейхсмаршалом; он полагает, что у рейхсмаршала есть для меня новое назначение. Когда я вешаю трубку, во мне кипит ярость. Ярость не утихает и во время разговора в столовой. Все знают – когда во мне все кипит, лучше оставить меня и дать возможность остыть в одиночестве.

Завтра мы должны передислоцироваться в Кляйн-Айхе. Я хорошо знаю этот район – наш старый знакомый из танковых сил, граф Штрахвиц, живет неподалеку. Лучшая возможность справиться с моим унынием – это слетать в Берлин, чтобы повидать рейхсмаршала. Он принимает меня в Каринхалле. Он немедленно открывает огонь по мне из орудий самого крупного калибра:

– Я говорил с фюрером по вашему поводу примерно неделю назад, и вот что он сказал: «Когда Рудель здесь, у меня не хватает духа приказать ему прекратить полеты, я просто не в состоянии этого сделать. Но для чего вы командующий люфтваффе? Вы можете приказать ему, я нет. Хотя я и рад был бы увидеть Руделя, я не хочу видеть его до тех пор, пока он не станет мне подчиняться». Я цитирую слова фюрера и говорю вам об этом прямо. Я больше не хочу обсуждать этот вопрос. Я знаю все ваши аргументы и возражения!

Это был ошеломляющий удар. Я взял отпуск и отправился обратно в Кляйн-Айхе. В пути я думаю, что настали последние часы старой жизни. Теперь мне придется не подчиняться приказам. Я знал, что мой долг перед Германией, перед моей родной страной, обязывает меня использовать мой опыт. Я продолжу свои попытки. В противном случае я буду трусом в своих собственных глазах. Я продолжу полеты, к каким бы последствиям это ни привело.

В мое отсутствие полк продолжает вылеты. Лейтенант Вайсбах, которого я отстранил от полетов, поскольку мне требовался офицер-связист, отравился в охоту за танками с унтер-офицером Людвигом, первоклассным стрелком, награжденным Рыцарским Железным крестом. Они не вернулись. Мы потеряли двух бесценных товарищей. В эти дни мы должны дать все, на что способны. Для меня эти операции труднее, чем обычно, поскольку в голове постоянно сидит мысль о том, что я не подчиняюсь приказам главнокомандующего. Особенно тяжелым испытанием может стать лишение военных наград, тогда мое имя будет опозорено. Но я не могу не летать, и я в воздухе с утра до вечера. Всем офицерам дано указание, что при телефонных вызовах они должны говорить, что я «вышел», но ни в коем случае – отправился на боевой вылет. Заявки на число уничтоженных танков каждого пилота всегда вносятся в ежедневные отчеты, которые ежевечерне высылаются в штаб авиагруппы, – при этом авиационное командование всегда вносит имя пилота. Поскольку я считаюсь списанным, мои заявки больше не включаются, их относят за счет группы в целом. Прежде к этой категории относили сомнительные случаи, когда танк поражался при атаке двух самолетов. Чтобы избежать повторения, подобные заявки шли под грифом: «Имя пилота сомнительно; успех отнесен к общим действиям подразделения». Позднее с высоких уровней идут постоянные запросы: почему мы практически всегда указывали точное имя, а вдруг появилось большое число сомнительных имен? Поначалу мы отделывались утверждением, что стали атаковать появившиеся танки одновременно. Однажды во время моего вылета какой-то большой чин из офицеров люфтваффе решил расследовать это дело и привязался к моему офицеру-связисту, который, взяв обещание, что секрет не будет выдан, открыл правду. Кроме того, на аэродроме в Гротткау, куда нас только что передислоцировали, он поймал меня сразу после моего возвращения из боевого вылета. Генерал не поверил, что это был только «короткий испытательный полет», но это не играло роли, поскольку генерал сказал, что «он ничего не видел». Однако я скоро обнаружил, что истинное положение дел уже известно главнокомандующему. Вскоре после генеральского визита, записав за день на счет подразделения одиннадцать танков, я получил по телефону еще один вызов в Каринхалле. Я полетел туда, чтобы встретить очень неприятный прием. Первые слова маршала были следующими:

– Фюрер знает, что вы продолжаете летать. Я подозреваю, что эта новость дошла до него из вчерашнего коммюнике. Он сказал мне, чтобы я предупредил вас раз и навсегда. Вы не должны позорить его, заставляя предпринимать меры дисциплинарного воздействия за неподчинение приказу. Он очень недоволен подобным поведением человека, который носит высшую немецкую награду за храбрость. От себя я не считаю нужным добавлять какие-либо комментарии.

Я выслушал его молча. Коротко расспросив меня о ситуации в Силезии, рейхсмаршал отпустил меня, и я в тот же день полетел назад. По всей видимости, я достиг границы. Тем не менее мне совершенно ясно, что я должен продолжать летать, если хочу не сойти с ума от мысли о положении моей страны. Независимо от последствий я все еще пребываю в уверенности, что отвечать обязан только перед собой. Я буду продолжать летать.

Мы продолжаем охоту за танками в промышленных и лесных районах Верхней Силезии, где противнику сравнительно легко маскироваться, а нам – трудно искать. Наши атакующие «Ju-87» крутятся между трубами промышленных городов Верхней Силезии. В Кифернштёдтеле мы обнаруживаем подразделения гаубичной артиллерии – которые не видели много времени – и помогаем им ликвидировать войска, намного превосходящие наши численностью и их «Т-34». Постепенно на Одере устанавливается новая линия. Создать новый фронт из ничего способен только фельдмаршал Шернер! Мы часто видим его на своей базе, когда он приезжает обсудить со мной текущую ситуацию или возможные операции. Результаты наших разведывательных полетов для него очень важны. В это время командир эскадрильи Лау докладывает о невозвращении своего экипажа. Самолет был сбит зениткой и совершил вынужденную посадку в районе Гросс-Вартенберга; экипаж был захвачен русскими, поскольку пришлось приземлиться в самой гуще советских войск.

Постепенно фронт на Одере немного стабилизируется. Я получаю по телефону приказ немедленно перебросить полк в Меркиш-Фридланд в Померании, а 2-ю эскадрилью во Франкфурт; ситуация там серьезнее, чем в Силезии. Густая снежная метель мешает нам лететь правильным строем, так что мы разбиваемся на тройки и летим в Меркиш-Фридланд над Франкфуртом. Нескольким из наших самолетов приходится делать промежуточную посадку на аэродромах в Сагане и Сорау. Погода отвратительная. Во Франкфурте уже ожидают моей посадки – я без промедления должен позвонить на свою старую базу в Гротткау. Когда я дозваниваюсь, то узнаю, что вскоре после отлета фельдмаршал Шернер появился повидать меня и поднял большой шум. Стуча по столу кулаком, он спросил: кто дал мне приказ покинуть его сектор? Лейтенант Нирманн, мой оперативный офицер, сообщил ему, что приказ пришел из авиагруппы и штаба люфтваффе.

– Из авиагруппы и штаба люфтваффе, вот как! Все это ширма! Я хочу знать, кто взял отсюда Руделя? Позвоните ему во Франкфурт и попросите ждать. Я улажу это дело с самим фюрером. Я настаиваю, чтобы он оставался здесь. От меня требуется держать фронт с одними винтовками?

Я узнаю обо всем этом по телефону. Если я должен долететь до Меркиш-Фридланда до темноты, мне надо спешить. Я звоню в ставку фюрера, чтобы узнать – оставаться мне на месте или возвращаться в Силезию. В первом случае фельдмаршал Шернер должен освободить мой персонал, в настоящее время задержанный им в Гротткау, чтобы по прибытии я мог располагать штабом и техникой в полном составе. Мне сообщают, что только что принято решение: мой полк перебрасывается на север, поскольку положение войск под командованием рейхсфюрера СС Гиммлера в самом деле более чем серьезное. Я приземляюсь в Меркиш-Фридланде с несколькими первыми самолетами в густую снежную метель и в полной тьме. Остальные подразделения должны прибыть завтра, 2-я эскадрилья останется во Франкфурте и будет действовать оттуда. Найдя, где расположиться на ночь, я звоню Гиммлеру в Орденсбург-Крёссинзее. Он доволен, что я прибыл в его распоряжение и что таким образом он выиграл дуэль с фельдмаршалом Шернером. Гиммлер спрашивает меня: что я хотел бы сейчас делать. Время около одиннадцати вечера, поэтому я отвечаю: «Отправиться спать» – поскольку желаю вылететь утром, для того чтобы получить общее представление о текущем положении дел. Гиммлер думает по-другому.

– Я не могу спать, – сообщает он.

Я говорю ему, что ему не надо вылетать завтра утром и что, когда люди летают без перерыва, сон незаменим. После долгой праздной болтовни Гиммлер говорит, что он посылает за мной машину, чтобы меня доставили к нему быстро, как это только возможно. Поскольку в любом случае у меня нет горючего и боеприпасов, знакомство с командующим новым сектором, по крайней мере, упростит множество организационных проблем. По пути в Орденсбург мы застреваем в снежном сугробе. Когда я наконец добираюсь до места, уже два часа ночи. Сначала я встречаюсь с начальником штаба, с которым долго обсуждаю ситуацию и общие вопросы. Мне особенно любопытно слышать, как Гиммлер, имея недостаточные образование и опыт, пытается приспособиться к своей новой задаче. Начальник штаба является армейским офицером, а не членом СС. Он сообщает, что работать под началом Гиммлера настоящее удовольствие, поскольку тот не настаивает на своем мнении и не стремится утвердить свой авторитет любой ценой. Он не думает, что знает все лучше, чем знатоки из его штаба, и охотно прислушивается к советам, чтобы затем бросить вес своего авторитета для воплощения принятого решения в жизнь. Потому дела идут гладко.

– Только одно, я думаю, будет вам неприятно. У вас постоянно будет ощущение, что Гиммлер не говорит то, что думает.

Через несколько минут я обсуждаю с Гиммлером ситуацию и мои задачи в своем секторе. Было сразу видно, что Гиммлер очень встревожен. Советы обошли Шнайдемюл с обеих сторон, пробиваясь по Восточной Померании к Одеру, частично вдоль долины Нетце, частично к северу и югу от нее. В этом районе было мало наших подразделений, которые можно было бы назвать боеспособными. В окрестностях Меркиш-Фридланда была сформирована боевая группа, чтобы задержать прорвавшиеся вражеские силы и помешать их дальнейшему наступлению на Одер. Однако нельзя предвидеть, сколь долго наши подразделения в районе Позен-Грауденца будут способны отражать атаки; в любом случае они не скоро восстановят свою боеспособность в полной мере. Разведывательные полеты приносят противоречивую информацию, так что связной картины нет. Разведка станет одной из наших задач, помимо атак противника на достигнутых им позициях – главным образом механизированных и танковых сил.

Я перечислил Гиммлеру мои нужды: потребность в бомбах, бензине и боеприпасах. Если мы не получим требуемого, то уже через несколько дней окажемся неспособными выполнять боевые задачи. Гиммлер говорит, что в его собственных интересах проследить, чтобы данный вопрос имел приоритетное внимание. Я объясняю ему, как можно использовать подразделение, и излагаю мое видение картины, которую Гиммлер мне только что обрисовал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.