Глава 13 ОТСТУПЛЕНИЕ К ДНЕСТРУ

Глава 13

ОТСТУПЛЕНИЕ К ДНЕСТРУ

В марте 1944 года наш Южный фронт находится в обороне, яростно сопротивляясь попыткам крупных русских сил произвести решающий прорыв на юге и тем самым совершенно ликвидировать южный фланг германского фронта. Моя эскадрилья самолетов «Штука» поддерживает армейские подразделения с аэродрома в Раховке, располагавшиеся в 200 километрах к северу от Одессы. Мы в воздухе с рассвета до заката, стрельбой по танкам и налетами на артиллерию и «катюши» делаем все возможное, чтобы ослабить давление на наших товарищей на земле. Эти усилия завершаются успехом – нам удается предотвратить прорыв фронта. В результате наших совместных победоносных действий армия получила возможность через несколько дней в установленном порядке отойти на новую линию укреплений, расположенную значительно западнее прежней.

Однажды во время этих боев мы отправляемся на разведку вдоль Днестра на северо-запад. Река ниже нас делает поворот на северо-запад. Румыны прислали панические сигналы, что большая колонна танковых и моторизованных сил красных движется вокруг Ямполя и на запад. Это кажется невероятным, поскольку означает, что Советы прорвались на севере в то же время, когда они начали наступление на юге, и в настоящее время проникли уже на 200 километров в наши тылы в Бессарабию. Для компании я взял в разведывательный полет еще один самолет. Все страхи, к сожалению, подтвердились. В районе Ямполя была замечена крупная группировка советских войск, для переправы сооружался большой мост.

Кому-нибудь наверняка покажется странным, что столь обширная операция была пропущена нашей разведкой. На самом деле в этом ничего странного нет, мы часто – и даже слишком часто – сталкивались с подобным во время русской кампании. Наш Восточный фронт всегда был тонким. Часто целые участки между временными опорными пунктами лишь патрулировались. Сбив цепь опорных пунктов, враг углублялся в незащищенную зону. Часто он натыкался в глубине фронта на какую-нибудь группу, пекущую хлеб, или на какое-нибудь аналогичное вспомогательное подразделение. Обширность территорий России была для нее самым надежным союзником. Неистощимые людские ресурсы русских позволяли им легко проникать большими массами в любую недостаточно защищенную местность.

Хотя положение в районе Ямполя было трудным, мы не считали его абсолютно безнадежным, поскольку этот сектор, являющийся воротами в Румынию, был доверен румынам. И потому на инструктаже перед разведывательным полетом мне сказали, что я увижу румынские дивизии, прикрывающие Днестр. Мне предписывалось быть осторожным в этом районе, поскольку с воздуха отличить румын от русских трудно.

Стратегическая цель советского наступления была ясна – оттеснить немцев от наших окруженных сил на юге и одновременно прорваться через Яссы к нефтяным полям Плоешти. Поскольку в районе Николаева все еще требовалось участие моей эскадрильи, поначалу мы могли делать на новый участок не более одного-двух вылетов в день. Для всех наших операций мы используем запасной аэродром в Котовске, к югу от Балты. Таким образом, обычно мы вылетаем на задания в западном направлении. Моей главной целью являются сосредоточения войск в окрестностях Ямполя, а также построенный там мост. После каждого налета Советы немедленно меняют поврежденные понтоны. Строительство моста ведется очень быстро. Русские пытаются помешать нам интенсивным зенитным огнем, а также истребителями, но каждый раз эти истребители возвращаются ни с чем.

Наши успехи замечены врагом, что видно из перехваченных радиопереговоров с землей. Переговоры главным образом состоят из жалоб «красных соколов» на свои истребители и обвинений летчиков наземными солдатами в трусости, из-за которой приходится терять людей, вооружение и строительные материалы. Мы часто можем слушать русские радиопереговоры, поскольку в моей эскадрилье есть говорящий по-русски офицер. Он настраивает свою радиостанцию на их волну и делает синхронный перевод. Русские часто дико орут, чтобы помешать нашему приему. Их частота почти та же, что и у нас. Советы часто, говоря по-немецки, пытаются указать нам в полете другую цель. Конечно, эта новая цель лежит в глубине немецкого фронта. Это ложное целеуказание дается на совершенном немецком, но мы быстро раскусываем этот трюк, и потому, получив указание, я всегда опускаюсь вниз, чтобы убедиться, что указанная нам цель действительно находится в расположении противника. Часто мы слышим предупреждающий крик: «Прекратить атаку! Цель занята нашими собственными войсками». Говорит это, конечно, русский. Его последние слова обычно перекрываются взрывами наших бомб. Мы часто смеемся, когда с земли проклинают русские истребители.

– «Красные соколы», мы доложим комиссару о вашей трусости. Давайте нападайте на немецких свиней. Мы снова потеряли строительные материалы и кучу оборудования.

Нам уже известно о низком боевом духе большинства красных пилотов; только несколько первоклассных подразделений являются исключением из правила. Эти доклады о потере материалов – бесспорное свидетельство наших успехов.

Перед 20 марта 1944 года несколько дней стоит отвратительная погода с сильными проливными дождями. У летчиков по поводу такой погоды есть поговорка: «Даже воробью приходится ходить пешком». Полеты невозможны. Пока стоит эта погода, Советы продолжают свое продвижение и форсируют Днепр без помех. Возможностей создать защитные порядки в этом направлении нет – от Николаева не может быть оттянуто ни одно подразделение; все резервы использованы. Нам остается надеяться, что румыны будут защищать свою собственную страну с яростью людей, борющихся за самих себя, и это компенсирует численный перевес противника.

20 марта, после семи боевых вылетов в районы Николаева и Балты, я возглавляю восьмой вылет моей эскадрильи. Это первый за последние пять дней налет на мост в Ямполе. Небо ослепительно-голубое; не может быть сомнений, что за прошедшее время оборона была значительно усилена зенитками и истребителями. Поскольку летное поле в Раховке превратилось в болото, наша истребительная эскадрилья перелетела на покрытый бетоном аэродром в Одессе. Мы с нашими широкими шинами лучше справляемся с грязью и не всегда в ней застреваем. По телефону мы договариваемся с истребительной эскадрильей встретиться в определенное время в 45 километрах от цели на высоте 2,5 километра выше заметного поворота Днестра. Но очевидно, в Одессе возникли какие-то трудности. Мой эскорт на место встречи не явился. Поскольку наша цель была ясно видна, мы, естественно, атаковали. В моей эскадрилье появилось несколько новых экипажей. Их мастерство было не так высоко, как требовалось. Лучший человеческий потенциал уже давно воевал на фронте, к тому же для учебных целей сейчас выдавали очень ограниченное число литров бензина на человека. Думаю, если бы меня готовили в подобных условиях, моя подготовка была бы не лучше новичков. Мы находились еще в 20 километрах от нашей цели, когда я предупредил: «Вражеские истребители». К нам приближалось более 20 советских самолетов «Ла». Бомбы на борту снижали нашу маневренность. Мы перестраиваемся в оборонительный круг, поскольку легче всего сбить замыкающий самолет. Несмотря на бой, этот круг медленно перемещается к нашей цели. Отдельных русских, которые пытаются идти на меня в лобовую атаку, я разочаровываю исключительно мобильной тактикой; при близком сближении в последний момент ухожу вниз, чтобы потом уйти в набор высоты. Если новые экипажи сегодня выберутся из этой заварухи, они смогут многому научиться.

– Приготовьтесь к атаке. Все вместе. Ближе друг к другу – атака!

И я перехожу в атаку на мост. Пикируя, я вижу вспышки зенитных орудий. Мимо моего самолета летят снаряды. Хеншель говорит, что небо напоминает массу ваты, – так ему представляются облака разрывов. Наш строй нарушается, что делает его более уязвимым для истребителей. Я предупреждаю следующих за мной:

– Продолжайте полет, догоняйте, нам так же трудно, как и вам.

Ни одного бранного слова с моего языка. Я поворачиваю назад и пикирую с высоты 400 метров, так что моя бомба падает совсем рядом с мостом. По всей видимости, дует сильный ветер.

– Ветер с правого борта, внесите поправку направо.

Прямое попадание нашего третьего номера уничтожает мост. Делая круг, я определяю местоположение все еще ведущих огонь зенитных орудий и отдаю приказ атаковать их.

– Они сегодня работают чертовски точно, – выражает свое мнение Хеншель.

К сожалению, два новых экипажа немного отстали после пикирования. Русские «Ла» сбивают их. Один из них совершенно изрешечен и проносится мимо меня в глубь вражеской территории. Я пытаюсь догнать его, но не могу ради него бросить всю эскадрилью. Я кричу ему по радио, ругаю его – все бесполезно. Он летит на русский берег Днестра. От самолета идет только тонкий дымный след. Самолет определенно может летать еще некоторое время и вполне способен достичь нашей линии фронта.

– Этот идиот не может справиться со своими нервами, – замечает Фикель по радио.

Я больше не могу отвлекаться на подбитый самолет, поскольку мне нужно собирать рассыпавшийся строй и двигаться назад. Через четверть часа красные истребители вынуждены несолоно хлебавши повернуть назад, а мы в обычном строю возвращаемся на нашу базу. Я приказываю штурману 7-го звена вести самолеты домой. Вместе с лейтенантом Фишером, летящим на другой штабной машине, я поворачиваю и на низкой высоте лечу назад, обыскивая поверхность Днестра и ровные берега на другой стороне. На небольшом расстоянии впереди в направлении моста я вижу русские истребители на высоте 1–3 километров. Но здесь, над самой поверхностью воды, меня трудно заметить, и вряд ли они меня обнаружат. Поднявшись над берегом, я внезапно замечаю наш самолет в 3–4 километрах направо. Самолет совершил вынужденную посадку на поле. Рядом стоит экипаж; при моем появлении они отчаянно машут руками.

– Если бы вы столько же внимания уделяли мне раньше, эта трудная операция бы не понадобилась, – бормочу я себе, разворачиваясь, чтобы осмотреть поле и выбрать место для посадки самолета. Вот здесь. Я подбадриваю себя, выдыхая: – Все в порядке пока… продолжай. Сегодня я спасу седьмой по счету экипаж, который подберу под носом у русских.

Я прошу лейтенанта Фишера оставаться в воздухе, чтобы мешать истребителям, если они перейдут в атаку, стрельбой по танкам и налетами на артиллерию и «катюши». Благодаря результатам бомбежки моста я знаю направление ветра.

– Выпусти закрылки, уменьши газ, через мгновение ты будешь на земле.

Но что это? Я проскакиваю место посадки и теперь должен подниматься в воздух снова. Такого в подобные моменты со мной никогда не случалось. Может, это знак не сажать самолет?

– Ты очень близок к цели, которая только что была атакована. Неужели ты трусишь?

Закрылки снова выпущены, газ уменьшен, я приземляюсь – и тут же замечаю, что земля очень мягкая; мне даже не нужно пользоваться тормозом. Мой самолет останавливается перед двумя моими коллегами. Это новый экипаж, капрал и ефрейтор. Хеншель поднимает фонарь, и я даю им сигнал побыстрее забираться в самолет. Двигатель продолжает работать, они забираются позади Хеншеля. «Красные соколы» кружат над головой; они еще не обнаружили нас.

– Готов, Хеншель?

– Да.

Я даю газ и освобождаю тормоз, намереваясь влететь тем же путем, которым делал посадку, но мое правое колесо глубоко увязает в земле. Чем больше я даю газ, тем больше колесо погружается в землю. Самолет отказывается взлетать с места. Похоже, между колесом и обтекателем забилось много грязи.

– Хеншель, выбирайся и убери обтекатель. Возможно, мы тогда сможем взлететь.

Держащие обтекатель штифты разбиваются, но мы все равно не можем взлететь – колесо застряло в грязи. Я прижимаю ручку к животу, отпускаю ее и даю реверс. Ничего не помогает. Лейтенант Фишер, пролетая на максимально низкой высоте, кричит, спрашивая нас:

– Мне нужно приземлиться?

После секундного размышления я прихожу к выводу, что если он приземлится, то взлететь уже не сможет, и потому отвечаю:

– Нет, вам не надо приземляться. Вы должны лететь домой.

Я оглядываюсь вокруг. Сюда бегут иваны, целыми толпами, уже в 400 метрах. Нам нужно срочно убираться.

– Следуйте за мной! – кричу я, и мы несемся на юг так быстро, как только способны наши ноги. Еще в полете я заметил, что место аварии в шести километрах от Днестра. Мы должны переправиться через реку – в противном случае станем легкой добычей приближающихся красных. Бежать нелегко, поскольку у меня высокие меховые ботинки и меховой костюм. С меня градом льет пот. Никого из нас не надо подгонять – мы не хотим оказаться в советской тюрьме, поскольку это означает немедленную смерть для многих пилотов пикирующих бомбардировщиков.

Наверное, мы представляем живописное зрелище вместе с иванами, которые уже в километре от нас. Мы бежим полчаса и неожиданно оказываемся на берегу резко, почти перпендикулярно спускающегося к реке утеса. Какое-то время ищем более пологий спуск, но… его нет! Иваны уже совсем близко. Тут я внезапно вспоминаю свое детство: мы часто спускались с елей, цепляясь за ветки, чтобы замедлить спуск, и добирались до земли в целости и сохранности. На поверхности утеса много колючих кустарников, похожих на наш шиповник. Один за другим мы спускаемся вниз и приземляемся на берегу реки. Руки и ноги исцарапаны, одежда порвана. Хеншель сильно испуган. Он кричит:

– Сразу прыгайте! Лучше утонуть, чем быть захваченным русскими.

Я, однако, привлекаю здравый смысл. Сразу мы плыть не можем, поскольку задыхаемся от бега. Немного отдышавшись, сбрасываем с себя одежду. Иваны тем временем подбегают к обрыву. Нас они не видят, поскольку мы в мертвой зоне. Они бегают вдоль берега вперед и назад, не в силах сообразить, куда мы исчезли. Наверняка они думают, что с утеса спуститься вниз невозможно. Днестр разлился – снег тает, мимо нас плывут льдины. Мы прикидываем, что ширина реки составляет около полукилометра, температура – 3–4 градуса. Трое моих спутников уже прыгнули в воду, я задержался, освобождаясь от меховых ботинок и меховой куртки. Теперь следую за ними, облаченный только в рубашку и брюки; под рубашкой карта, в карманах брюк медали и компас. Дотрагиваясь до воды, я говорю себе: «Сюда войти невозможно», но выхода нет, и вот я уже прыгаю вперед.

Проходит совсем немного времени, и холод начинает оказывать свое парализующее действие. Я хватаю ртом воздух и уже, похоже, не плыву вперед. «Сконцентрируйся как следует! – говорю я себе. – Думай только о гребках и продолжай движение!»

Совсем не заметно, что противоположный берег сколько-нибудь приближается. Остальные плывут впереди. Я думаю о Хеншеле. Он проходил экзамены по плаванию со мной, когда мы были еще в резервном звене в Граце; если он сегодня преодолеет эту дистанцию в столь трудных условиях, он будет способен повторить рекордное время – или, возможно, приблизится максимально к нему. На половине реки я догоняю Хеншеля, но все еще отстаю от бортстрелка другого экипажа; капрал же порядком вырвался вперед. Похоже, что он отличный пловец. Постепенно все чувства исчезают, кроме инстинкта самосохранения, который придает мне силы. Меня удивляет выносливость капрала, поскольку я сам бывший спортсмен и привык к перегрузкам.

Я вспоминаю былое. Мне всегда удавалось приходить первым на дистанции 1500 метров, и часто я просто сгорал, когда пытался показать наилучшие результаты в девяти других спортивных дисциплинах. Эта тяжелая подготовка сейчас мне пригодилась. В спортивной терминологии мое истощение сейчас не превышает 90 процентов моих возможностей. Капрал выбирается из воды и падает на берег. Немного позже и я достигаю спасительного берега; ефрейтор выплывает почти сразу за мной. Они оба лежат неподвижно, промерзшие до костей, бортстрелок что-то бормочет. Бедняга! Сидя на берегу, я вижу, как Хеншель борется с волнами. Ему осталось всего 70 метров. Внезапно он вскидывает руки и кричит: «Я не могу, не могу больше!» – и погружается под воду. Ему удается всплыть, но он снова тонет. Я прыгаю в воду, используя те 10 процентов энергии, что, надеюсь, у меня осталось. Наконец добираюсь до места, где видел Хеншеля в последний раз. Но нырнуть не способен, поскольку для этого мне нужно набрать в легкие воздух, а холод мешает мне сделать это. После нескольких безуспешных попыток я могу лишь вернуться к берегу. Если бы мне даже удалось зацепить Хеншеля, то я остался бы с ним в Днестре. Он очень тяжел, и такой груз был бы для меня слишком большим. Теперь я лежу в изнеможении на берегу, без сил и с глубокой печалью о моем друге Хеншеле. Немного позже мы произносим молитвы по нашему товарищу.

Карта испорчена водой, но я многое помню. Но как далеко мы находимся за русским фронтом? Есть у нас шанс, что рано или поздно мы выйдем к румынам? Я проверяю оружие – у меня револьвер калибра 6,35 мм с шестью патронами, у капрала – калибра 7,65 мм с полным магазином. Ефрейтор потерял свой револьвер в воде, у него только сломанный нож Хеншеля. Мы отправляемся в путь на юг с этим оружием в руках. Расстилающаяся перед нами равнина знакома нам по полетам в воздухе. Деревень здесь мало, в 50 километрах на юг находится дорога, идущая с запада на восток. Я знаю на ней две станции – Балта и Флорешти. Даже если русские сделали глубокий прорыв, можно считать, что здесь нет противника.

Время примерно три часа дня, солнце стоит высоко на юго-западе и слабо освещает наши лица с правой стороны. Сначала мы направляемся в долину с относительно высокими холмами по сторонам. Я призываю к осторожности. Нам следует избегать населенных мест. Каждому поручается сектор для наблюдения.

Внезапно дает знать о себе голод. До меня доходит, что я весь день не ел. Это был восьмой вылет, и для еды между вылетами времени не хватило. Мне требовалось написать и отправить рапорт после каждого вылета, а также получить по телефону инструкции для следующего задания. В это время самолеты заправлялись горючим и пополнялись бомбами. Экипажи получали возможность немного отдохнуть и даже перекусить, но я не мог к ним присоединиться.

Думаю, мы шли около часа; солнце начало заходить, а одежда – сильно холодить тело. Вдруг я что-то замечаю впереди, но поначалу боюсь ошибиться. Нет, в самом деле, впереди, в тени от заходящего солнца, три фигуры. Они определенно заметили нас. Возможно, эти люди лежали на животе за холмами. Это крупные парни и, без сомнения, румыны. Теперь я могу разглядеть их лучше. Тот, кто в середине, вооружен пистолетом-пулеметом. У его товарищей винтовки на плече. Автоматчик совсем молод; остальным примерно по сорок – возможно, это резервисты, они в коричнево-зеленой форме и приближаются к нам с некоторой опаской. Внезапно до меня доходит, что на нас нет формы и что наша национальная принадлежность совсем не очевидна. Я поспешно прошу капрала убрать свой револьвер и тороплюсь спрятать свой, пока румыны их не заметили и не открыли по нас огонь. Трио останавливается в 100 метрах и с юмором нас оглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немцы, совершившие вынужденную посадку, и умоляю их помочь с пищей и одеждой, говорю, что мы хотим как можно быстрее вернуться в наше подразделение.

Я говорю:

– Мы – немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку, – и в это время вижу, как лица румын темнеют, а три дула направляются мне в грудь.

Тот, кто моложе, быстро хватает мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стоят спиной к солнцу. Я внимательно всматриваюсь. Серп и молот. Это русские. Я ни секунды не думаю о плене, только бегство. Шансов убежать – один из ста. Скорее всего, за мою голову в России назначена хорошая цена, и этих людей весьма щедро наградят. Но как я могу бежать? Я безоружен. Медленно оглядываюсь посмотреть, есть ли люди на берегу. Русские угадывают мое намерение, и один из них кричит: «Стой!» Я пригибаюсь, делая резкий поворот, и бегу прочь. Сзади раздается три выстрела; за ними следует непрерывная очередь из автомата. Я чувствую острую боль в плече. Парень с пистолетом-пулеметом попал в меня, двое других промахнулись.

Я несусь как заяц, зигзагами поднимаясь на холм. Пули свистят выше и ниже меня, справа и слева. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, снова останавливаются, снова стреляют. Только недавно я настолько сильно замерз, что с трудом переставлял ноги, но теперь бегу стремительно, как никогда в жизни. Я никогда не пробегал 400 метров за столь малое время. Кровь хлещет из плеча, в глазах темнеет. Я обогнал моих преследователей на 50–60 метров; пули свистят нескончаемо. У меня в голове единственная мысль: «Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел поражение». Холм, кажется, никогда не кончится. Я продолжаю держать направление на солнце, чтобы иванам труднее было целиться. Но и меня самого слепит солнце, и я могу совершить какую-нибудь ошибку. Только что я уже совершил одну такую. Я наконец добираюсь до гребня, но здесь чувствую, что силы на исходе, и, чтобы расходовать их экономнее, решаю держаться вершины гребня – больше спуска вниз и подъема я не выдержу.

Здесь я с трудом верю своим глазам: с вершины холма ко мне бегут двадцать иванов. По всей видимости, они все видели и теперь намерены догнать раненого и уставшего беглеца. Моя вера в Бога колеблется. Зачем Ему понадобилось поначалу дать мне надежду на освобождение? Я ведь почти выбрался из этой абсолютно безнадежной ситуации, самой трудной в моей жизни. Как Он мог допустить, чтобы я оказался без возможности сопротивляться, лишенный последнего оружия – физической силы? Внезапно во мне снова возрождается стремление к свободе и к жизни. Я бросаюсь вниз с холма. Позади меня в 200–300 метрах бегут те, кто начал преследовать меня первым; новая партия бежит немного сбоку. Один из них остался караулить моих товарищей, что остались стоять, когда я побежал. Ищейки справа пытаются бежать вниз по холму параллельно с преследователями, чтобы перерезать мне дорогу. Впереди – перепаханное поле; спотыкаясь, бегу и какое-то время не смотрю на иванов. Я смертельно устал, от комка под ногами падаю плашмя и лежу неподвижно. Скоро наступит конец. Я могу лишь пробормотать проклятие, у меня нет револьвера, и потому я не могу лишить иванов радости захватить меня живьем. Я бросил взгляд в сторону красных. Они сейчас бежали по тому же полю и потому вынуждены были смотреть себе под ноги. Так они пробежали около 15 метров, прежде чем подняли глаза и стали искать меня глазами. Они дошли бы до меня, если бы не отклонились на 250 метров в сторону. Оглядываясь, они меня не видят. Я лежу неподвижно на тронутой морозом пашне. Обламывая ногти, пытаюсь закопаться. Это трудная задача – земля промерзла и с трудом поддается. Но мне удается выкопать что-то вроде лисьей норы. Из раны сочится кровь. Перевязать ее нечем – я лежу на холодной земле, покрытой ледяной коркой; но меня обдает жаром от мысли, что в любой момент могу быть обнаружен! Снова у меня один шанс из ста. Но разве это основание отказываться от надежды в ситуации, когда только вера может сделать невозможное возможным?

Теперь русские снова идут в моем направлении, постепенно сокращая расстояние. Каждый из них ищет меня самостоятельно; никакой системы у них нет. Некоторые из них вообще глазеют по сторонам с бессмысленным выражением. Они меня не волнуют. Но один направляется прямо ко мне. Это ожидание непереносимо. Всего в двадцати шагах от меня он останавливается, смотрит на меня. Так! Нет сомнения, он смотрит в моем направлении. Он подходит! Чего он ждет? Несколько минут русский колеблется; для меня это время – вечность. Время от времени он поворачивает голову чуть вправо, затем чуть влево; он смотрит куда-то выше меня. На мгновение я обретаю уверенность, что я незаметен, но тут же вижу, что опасность не миновала. Тем временем на гребне появляются силуэты моих первоначальных преследователей. По всей видимости, когда столько ищеек идут по следу, они перестают относиться к своей задаче серьезно.

Внезапно я слышу откуда-то сбоку рокот самолета. Обернувшись, я вижу, как моя эскадрилья «Штук» летит через Днестр с сильным истребительным эскортом и двумя «шторьхами». Это значит, что капитан Фишер поднял тревогу и меня разыскивают, чтобы вызволить из трудного положения. Там, вверху, они не знают, что ищут меня в неверном направлении, что я уже на этой стороне реки, в 10 километрах от места посадки. На этом расстоянии я не могу никак привлечь их внимание; не могу осмелиться даже поднять свой мизинец. Самолеты делают один круг за другим на разных уровнях. Когда они исчезают в восточном направлении, то наверняка думают: «На этот раз достали даже этого». Они улетают домой, и я с тоской гляжу им вслед. Они, по крайней мере, знают, что сегодня вечером будут ночевать под крышей, я же не знаю, буду ли жив через несколько минут. Я лежу едва дыша, ежась от холода, солнце медленно садится. Почему меня еще не нашли?

По склону холма движется колонна иванов, вразброд, словно индейское племя, с лошадьми и собаками. Снова я раздумываю о Божьей справедливости, поскольку, если бы иваны пошли чуть позже, меня скрыла бы темнота. Я буквально чувствую, как под ногами русских дрожит земля. Мои нервы напряжены до предела. Я украдкой смотрю назад. Люди и лошади проходят мимо меня на расстоянии всего 100 метров. Почему ни одна собака меня не учуяла? Почему никто меня не нашел? Пройдя мимо меня, русские расходятся цепью на два метра друг от друга. Если бы они сделали это на 50 метров раньше, они бы натолкнулись на меня. Скоро русские исчезают в медленно сгущающихся сумерках.

Вечернее небо становится темно-голубым, появляются первые слабые звезды. На моем компасе нет фосфорического покрытия, но света еще достаточно, чтобы я мог определить направление, – следует двигаться на юг. Я замечаю перед собой крупную и легко различимую звезду, имеющую небольшую соседку. Пусть она будет моей путеводной звездой. Интересно, как русские называют созвездие? Опускается темнота, и я больше ничего не вижу, останавливаюсь, одеревенелый, голодный, почти не чувствуя боли, от нестерпимого желания пить. Я вспоминаю о моем шоколаде – но я оставил его в меховой куртке на берегу Днестра. Обходя дороги, тропинки и деревни, в которых иван наверняка имеет дозоры, я иду прямо к своей звезде по пересеченной местности, вверх и вниз по холмам, пересекаю ручьи, болота и трясины, а также поля торчащих стеблей кукурузы. Мои голые ноги порезаны. Снова и снова в открытом поле я спотыкаюсь о большие камни. Постепенно перестаю ощущать нижние конечности, только желание жить и сохранить свободу побуждает меня продолжать путь. Они неразделимы – жизнь без свободы теряет смысл. Как глубоко иван прорвал фронт? Сколько мне еще идти? Когда я слышу лай собаки, мне приходится идти в обход, поскольку дома поблизости наверняка населены не друзьями. Время от времени я вижу вспышки артиллерийских выстрелов на далеком горизонте и слышу глухой рокот; по всей видимости, наши ребята начали артиллерийский обстрел. Но это означает, что русские прорвались далеко. В долинах между холмами непроницаемая темень, и здесь я временами попадаю в ямы, наполненные грязью по колено. Однажды увязаю столь глубоко, что не хватает сил выбраться – падаю вперед на твердый край ямы, чтобы вызволить ногу. Здесь я лежу десять минут, чувствуя, что мои аккумуляторы совсем разрядились. Немного отдохнув, набираюсь сил, чтобы подняться на покатое возвышение. Но скоро такая же неприятность повторяется со мной снова, на следующей же неровности. Это происходит в девять вечера. Теперь мои резервы истощились полностью. Даже после продолжительного отдыха я не могу восстановить силы. Без воды, еды и сна продолжать путь невозможно. И я решаю заглянуть в какое-нибудь уединенное жилище.

Я слышу, что где-то на расстоянии лает собака, и иду на звук. Похоже, я недалеко от какой-то деревни. Через какое-то время подхожу к какому-то сельскому домику, и здесь мне трудно справиться с яростно лающей собакой. Боюсь, что она может привлечь часовых из какой-нибудь близлежащей деревни. Я стучу в дверь, но никто не отвечает; возможно, здесь никого нет. То же повторяется в следующем доме. Я направляюсь к третьему. Когда и здесь не удается добиться никакого результата, я начинаю испытывать нетерпение и бью окно, чтобы забраться внутрь. В этот момент дверь открывает старая женщина с закопченной керосиновой лампой. Я уже почти пролез в окно, но теперь выпрыгиваю обратно и вхожу в дверь. Старая женщина пытается выдворить меня обратно. Я решительно проталкиваюсь мимо нее. Повернувшись к ней, я показываю в направлении на деревню и спрашиваю: «Большевики?» Она кивает. Отсюда я заключаю, что иван занял деревню. Тусклый свет лампы совсем слабо освещает комнату, в которой есть лишь стол, скамья и древний шкаф. В углу какой-то седоволосый старик храпит на довольно кривоногой кровати. Ему где-то около семидесяти. У этой пары есть только эта кровать. Не произнеся ни звука, я иду к ней и ложусь. Что я могу сказать? Русского я не знаю. Тем временем они видят, что я не хочу сделать им ничего дурного. Босой, в рваной одежде, с запекшимися на рубашке пятнами крови, я скорее жертва нападения, чем грабитель. И меня не трогают. Старуха укладывается в ногах. Над нашими головами продолжает слабо светить лампа. Мне даже не приходит в голову спросить: есть у них что-то из одежды и обуви, можно ли перевязать мою рану. Я хочу лишь отдохнуть.

Скоро меня начинает мучить жажда и голод. Я сажусь на кровати и умоляюще складываю руки, после чего жестами показываю, что хочу есть и пить. После короткого колебания старуха приносит мне кувшин с водой и ломоть немного заплесневелого кукурузного хлеба. Не ел ничего лучшего за всю мою жизнь. С каждым глотком и каждым куском хлеба чувствую, как растут мои силы, воля к жизни и инициатива. Поначалу я глотаю хлеб жадно, затем начинаю жевать более тщательно, обдумывая ситуацию и составляя план действий на будущее. Наконец я покончил с хлебом и водой. До часу ночи мне следует поспать. Сейчас 9.30 вечера. Отдохнуть необходимо. И потому я снова ложусь на деревянное ложе и погружаюсь в чуткий сон. Приходится просыпаться каждые четверть часа с пунктуальностью будильника, чтобы проверить время. Ни в коем случае нельзя глубоко засыпать – мне нужно уйти как можно дальше на юг. 9.45, 10 часов, 10.15 и так далее; 12.45, 1.00. Пора! Я осторожно выхожу из дома; старуха закрывает за мной дверь. Спросонья, из-за непроглядной темноты или же скользкой ступеньки, я оступаюсь.

Идет дождь. Даже собственной руки я не могу разглядеть. Путеводная звезда исчезла. Как же теперь найти дорогу? Вдруг вспоминаю, что, когда я выходил из дома, ветер дул мне в спину. Снова нужно идти по ветру, чтобы держать курс на юг. А не переменился ли он? Направление ветра определить трудно – боюсь, что, ориентируясь на него, я начну ходить по кругу. Передо мной непроглядная, как чернила, темнота и препятствия разного рода. Я проваливаюсь куда-то и ушибаю голень. Собаки подняли лай – значит, где-то поблизости дома, деревня. Мне остается только молиться, что я в следующую минуту не столкнусь с русским часовым. Наконец на открытом пространстве определенно можно сказать, что ветер дует в спину. Дворняги успокоились и стихли. Я бреду, как раньше, вверх по холму, затем спускаюсь по его склону, снова вверх, вниз, через кукурузные поля, по камням, сквозь перелески, где сохранять направление труднее, поскольку там уловить, куда ветер дует, сложней. На горизонте вижу непрекращающиеся вспышки орудий и слышу мерные раскаты выстрелов. Можно прокладывать курс по слуху. Вскоре после трех утра я замечаю слева от себя серый свет – начинается день. Это хороший признак, поскольку говорит, что ветер не изменил направление и я иду точно на юг.

Я прошел уже 10 километров. Поскольку вчера уже были преодолены еще 15, то теперь я нахожусь примерно в 25 километрах от Днестра, передо мной вырастает холм примерно в 250 метров высотой, лезу наверх. Возможно, с вершины будет видна общая панорама, и тогда я отмечу для себя несколько ориентиров. Но хотя местность уже ярко освещена, каких-то определенных ориентиров найти не удается. На многие километры справа и слева видны лишь три маленькие деревушки. Хорошо то, что холм тянется с севера на юг, так что я продолжаю двигаться по хребту. Скаты холма пологие, а кустов мало, так что, если кто-либо ко мне будет приближаться, его легко будет увидеть. Преследователям придется карабкаться на холм, а я быстро спущусь по другой стороне. Да и кто будет меня здесь искать? На сердце у меня легко, поскольку я чувствую, что смогу пройти на юг немало километров. Хочется уйти как можно дальше от места, где меня искали.

Длина холма, по моим прикидкам, составляет 10 километров, это для меня бесконечное расстояние. Но так ли это уж и много? Я подбадриваю себя, что бегал 10 километров по утрам. Причем несколько раз, и укладывался в сорок минут. То, что ты тогда сделал за сорок минут, ты можешь сейчас сделать за шестьдесят – и призом будет свобода. И потому представь, что ты бежишь марафон!

Подобную картину может изобразить только сумасшедший художник – бегущий марафон человек на вершине горы, с босыми, истекающими кровью ногами, с тесно прижатыми руками, чтобы уменьшить боль от раненого плеча.

Ты должен сделать это… думай только о беге… и беги… и продолжай бег.

Но время от времени мне приходится переходить на медленную трусцу или на шаг, чтобы преодолеть следующую сотню метров. Затем я начинаю бег снова… Это не займет больше часа.

Но вот, к несчастью, мне приходится оставить спасительную высоту, поскольку холм спускается. Передо мной расстилается широкая равнина, причем в моем направлении идет небольшая лощина. Это опасно, если мне встретится какая-либо неожиданность. Кроме того, время подходит к семи, и вероятность нежелательной встречи возрастает.

К тому же мои аккумуляторы снова разряжены. Я хочу пить… есть… отдохнуть. До сих пор я не видел ни одной живой души. Какие мне предпринять предохранительные меры? Что я могу сделать? Я не вооружен; я только хочу есть и пить. Вспомнить про воздержанность? Воздержанность – это добродетель, но голод и жажда – это элементарные потребности. Нужда заставляет забыть об осторожности. На горизонте появились в утреннем тумане два деревенских дома. Я должен пробраться в какой-нибудь…

На мгновение я останавливаюсь в двери сарая и оглядываю уголки. Ничего нет. Абсолютно пустое помещение, ни упряжи, ни сельскохозяйственных орудий, ни одного живого существа. Постой! Из угла в угол бегает крыса. На току лежит большая куча полусгнивших кукурузных листьев. Я жадно хватаю их пальцами. Если бы найти хотя бы пару кукурузных зерен… Но я ничего не нахожу… Я ищу, ищу, ищу… но ничего!

Внезапно я слышу позади шорох. Какие-то фигуры осторожно крадутся мимо двери в другой сарай. Кто это – русские или беженцы, столь же оголодавшие, как и я, и которые также пытаются добраться до своих? Или это грабители, ищущие очередную жертву? Я обыскиваю другую ферму. И здесь я роюсь в куче кукурузных листьев с прежней тщательностью – но и здесь я ничего не нахожу. Разочарованный, я прихожу к решению: если здесь нет пищи, нужно хотя бы отдохнуть. Я выкапываю в куче кукурузных листьев нору достаточных размеров, чтобы в нее залезть, – и только я собираюсь в ней устроиться, как слышу шум: по дорожке тарахтит телега. На ней сидит человек в высокой меховой шапке, позади него девушка. Там, где девушка, не может быть опасности, потому я подхожу к ним. По высокой меховой шапке я понимаю, что человек – румынский крестьянин.

Я спрашиваю девушку:

– У вас есть что-нибудь поесть?

– Если вы захотите это… – Она вытаскивает из мешка несколько засохших лепешек. Крестьянин останавливает лошадь. Только сейчас до меня доходит, что я спрашивал по-немецки и по-немецки же получил ответ.

– Где вы научились говорить по-немецки?

Девушка объяснила, что она ушла с немецкими солдатами из Днепропетровска и что она учила там немецкий. Теперь она хочет остаться с румынским крестьянином, что сидит рядом с ней. Они бегут от русских.

– Но вы идете прямо в их направлении. – По их лицам я вижу, что они мне не верят. – Русские уже в том городе?

– Нет, это Флорешти.

Этот неожиданный ответ ободряет. Флорешти лежит на железнодорожной линии Балта – Флорешти.

– Девушка, вы можете сказать, там еще есть немецкие солдаты?

– Нет, немцы ушли, но там могут быть румынские солдаты.

– Спасибо, и Бог в помощь.

Я машу вслед уезжающей телеге. Сейчас меня часто спрашивают: почему я не «реквизировал» телегу? Эта идея не приходила мне в голову. Эти двое были такими же беглецами, как и я. К тому же именно благодаря им я узнал, что Бог позволил мне уйти от преследователей.

После того как мой восторг несколько угас, меня охватила слабость. На протяжении последних 10 километров я чувствовал сильную боль. Рана в руке давала о себе знать на каждом шагу; внезапно напомнила о себе и расцарапанная нога. Идя дальше, я встретил поток беженцев с тележками, в которых было самое необходимое. Беженцы очень спешили.

На окраинах Флорешти я увидел двух солдат на куче песка. Они заметили мою немецкую форму. Еще несколько метров, и мои надежды сбудутся. Незабываемое зрелище!

Я крикнул им:

– Подойдите сюда!

Они отозвались:

– Что это значит – иди сюда? Кто ты, приятель?

– Я – майор Рудель.

– Ну уж нет. Майоры выглядят не так.

У меня не было документов, но я вытащил из кармана Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами и показал им. Поглядев на награду, капрал произнес:

– Тогда мы вам верим.

– Здесь есть немецкая комендатура?

– Нет, только штаб войск охраны тыла на перевязочном пункте.

Именно туда я и отправился. Все там бросились ко мне и принялись обнимать. К этому времени я уже почти не мог ходить. Доктор осторожно отделил от кожи ткань рубашки и брюк – они прилипли к моей коже. Он смазал свежие порезы на ногах йодом и перевязал плечо. Во время этой процедуры я наслаждаюсь самой вкусной сосиской в моей жизни. Позднее я спрашиваю: можно ли надеяться на самолет, который доставит меня в эскадрилью?

– Какую одежду вы собираетесь носить? – спрашивает меня доктор. – Мы не можем вам ничего одолжить.

Меня закутывают в одеяло и в таком виде везут на автомобиле в Балту. Мы подъезжаем к пропускному пункту нашего аэродрома. Но что это? Лейтенант Эберсбах открывает дверь машины:

– Лейтенант Эберсбах, командующий передовой частью 3-й эскадрильи, перебазирующейся в Яссы.

За ним следует какой-то солдат, у которого в руках немного одежды для меня. Это означает, что в Балту по телефону уже доложили, что я еду, и Эберсбаху довелось находиться на пропускном пункте, когда пришло это сообщение. Ему сообщили, что его коллега, которого считали погибшим, скоро прибудет голый, как бы вновь рожденный. Я забираюсь в «Ju-52» и лечу в Раховку, для того чтобы присоединиться к эскадрилье. Здесь немедленно зазвонил телефон, новость распространилась с быстротой молнии. Полковой повар Рункель уже готовит пирог в честь моего спасения. Вокруг улыбающиеся лица, вся эскадрилья выстроилась в мою честь. Возвращение к товарищам стало возвращением к жизни и самой большой наградой за тяжелые испытания в моей судьбе.

Мы со скорбью вспомнили смерть Хеншеля, нашего лучшего бортстрелка, имевшего 1200 боевых вылетов. Этим вечером мы все долго сидим вместе вокруг огня. Царит праздничная атмосфера. Группа, в которую входит наше подразделение, прислала делегатов, в том числе и доктора, которому предписывается «сидеть в изголовье моей кровати». Он передает мне поздравления генерала и приказ об отстранении от полетов, чтобы я полетел в отпуск, как только буду способен совершить это путешествие. И снова мне придется разочаровать бедного генерала. Меня сильно беспокоит складывающаяся ситуация. Можем ли мы сейчас задержать Советы, двигающиеся большими силами на юг через Днестр? Я не могу лежать в постели ни единого дня.

На следующее утро нам приходится перебираться в Яссы со всем персоналом. Погода скверная, летать невозможно. Пока нам приходится оставаться на земле, я могу слушаться доктора и отдыхать. Но уже на следующий день я лечу вместе с моей эскадрильей в Яссы; отсюда не очень далеко летать на будущие цели в районе Днестра. Мое плечо перевязано, и я не могу двигать рукой, но во время полета это не играет особой роли. Гораздо труднее на земле, поскольку израненные ноги слушаются меня плохо. Любое давление на педали вызывает резкую боль. До самолета меня несут на руках.

Яссы – это красивый румынский город, совершенно не тронутый войной. Нам он кажется великолепным, напоминая города нашей родины. Мы заглядываем в витрины и радуемся, как дети.

На следующее утро разведка обнаруживает сильные бронированные и моторизованные подразделения врага, продвинувшиеся уже почти к северной части Балты. Возможно, они даже достигли этого города. Погода еще плохая; поскольку местность гористая, из тумана выглядывают лишь самые высокие вершины. Положение скверное: войск, способных создать фронт, нет. Моторизованные соединения могут подойти только через полдня. Как остановить врага? Мы остались одни. Воздушная разведка докладывает о сильном огне противовоздушной артиллерии, которую Советы везут с наступающими частями. Советские «спитфайры» и «Ла-5» постоянно защищают наступающих клиньями русских. Под угрозой как наш Южный фронт в России, так и румынские нефтяные поля – оба этих фактора имеют для нас огромное значение. Я игнорирую все сомнения руководства по поводу моего физического состояния. Русских надо задержать, их танки и наступательные средства уничтожить. Проходят недели, пока наши коллеги на земле создают оборонительную линию.

Унтер-офицер Ротманн, мой преданный бортстрелок еще с прежнего времени, перед вылетами заносит меня в кабину самолета. До трех пополудни я делаю три боевых вылета в ужаснейшую погоду. Сильный зенитный огонь. Осколки делают пробоины, но самолетов на смену нет. Я и сам в очень скверной форме. Только решимость остановить Советы всеми доступными способами позволяет мне продолжать свою работу. Кроме того, это наверняка те солдаты, которые хотели меня поймать, – в тот день, когда я бежал, московское радио сообщило, что захвачен майор Рудель. По всей видимости, они не верят, что я мог добраться до линии фронта. Неужели те двое, кто не стал бежать, выдали мое имя?

Мы атакуем танки, вспомогательные колонны с продовольствием и бензином, пехоту и кавалерию, бросая бомбы и стреляя из пушек. Нам приходится атаковать с высот между 10 и 200 метрами, поскольку погода отвратительна.

Я вылетаю на самолете в составе моего противотанкового звена самолетов с 37-миллиметровыми пушками, чтобы охотиться за танками на возможно низкой высоте. Скоро все экипажи отстраняются от полетов, поскольку при попадании в мой самолет я беру себе другую машину и таким образом лишаю возможности летать всех остальных. Я приказываю заправить и пополнить снарядами мою машину в числе первых. Мы вдвоем отправляемся к фронту между общими вылетами эскадрильи сами по себе. Как правило, истребители нас не сопровождают, и потому русские имеют возможность реализовать свой огромный численный перевес. Маневрирование затруднительно в этих воздушных сражениях, поскольку я не могу нажимать на педали и вынужден пользоваться только ручкой. До сих пор, однако, в меня попадали только из зениток – но так было каждый вылет, а это достаточно часто. Во время последнего за день вылета я лечу на обычной «Штуке» (без противотанковой пушки) с бомбами и двумя 20-миллиметровыми пушками. С таким оружием нельзя пробить броню. По всей видимости, красные не ожидают видеть нас так поздно; нам нужно определить места их сосредоточения и получить общее представление о картине в целом, что важно для наших завтрашних вылетов. Мы летим вдоль двух дорог, идущих на север в направлении Балты. Солнце уже низко над линией горизонта; огромные облака дыма поднимаются от деревни Фалешты. Возможно, там дерется румынский отряд. Я опускаюсь ниже всех и лечу над деревней – по самолету открывают сильнейший зенитный огонь. Я вижу множество танков, за которыми идет большая колонна грузовиков и моторизованной пехоты. Танки, к моему удивлению, несут два-три бака с горючим. Внезапно я понимаю – русские не будут ждать наших завтрашних вылетов, они хотят сегодня ночью совершить прорыв и проникнуть в самое сердце Румынии, в богатые районы нефти, и тем самым отрезать наш Южный фронт. Русские пользуются сумерками, поскольку днем их продвижению вперед препятствуют мои «Штуки». На серьезные намерения русских указывают и баки с топливом на танках – с ним можно при необходимости далеко продвинуться даже без подвоза горючего. Похоже, я вижу начало большой операции. И видим это только мы; на нас теперь лежит большая ответственность. Я даю распоряжения по радио:

– Самой важной целью для атаки…

– Вы должны бросать каждую бомбу отдельно…

– В дальнейшем производите атаки на низкой высоте, пока не израсходуете последний снаряд…

– Те, у кого есть пушки, также должны стрелять по грузовикам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.