ТРАПАНИ, 21 ИЮНЯ 1943 Г

ТРАПАНИ, 21 ИЮНЯ 1943 Г

В середине января 1943 г. на конференции в Касабланке премьер-министр и президент Рузвельт решили… что остров Сицилия должен быть атакован и захвачен, как основа для действий в Южной Европе и поскольку это откроет Средиземноморье для плавания Соединенных Наций… Операции должно быть дано кодовое наименование «Хаски».

Фельдмаршал сэр Гарольд Александер. Капитуляция Сицилии

[Хотя высадка на Сицилии началась 10 июля]… Операция «Хаски» фактически началась 13 мая, когда завершилась Тунисская кампания… Как только силы оси в Тунисе капитулировали, военно-воздушные силы в Северной Африке смогли полностью сосредоточиться на смягчении обороны Сицилии…

Самюэль Моррисон. Сицилия – Палермо – Анцио. История военно-морских операций США во Второй мировой войне

Союзным военно-воздушным силам, оцененным в 5000 самолетов первой линии, противостояли не более 1250 самолетов оси, из которых грубо половина была немецкими и половина итальянскими. Из числа немецких самолетов только 320 были пригодны для действий, и среди них 130 истребителей «мессершмитт» всех модификаций.

Франц Куровски. Ворота в крепость Европа

Во время перевода из Северной Африки на материк через Сицилию эскадра (1-я и 2-я группы) прибыла на Сицилию и 20 июня 1943 г. доложила об оперативной готовности.

Журнал боевых действий 77-й истребительной эскадры люфтваффе

Мы ехали на автомобиле по узким улицам в направлении гавани. Машина подпрыгивала на ухабах, наполняя воздух шумом мотора. Пыльный шлейф позади нас вздымался до крыш. На всем – мостовой, стенах домов, дверях и ставнях – лежал тонкий слой белой пыли. Здесь и там в фасадах домов зияли дыры, проделанные бомбами.

Вокруг ни души. Это было время дневного налета, и жители предусмотрительно покинули город Трапани.

Мы свернули вниз на аллею, достаточно широкую, чтобы проехал автомобиль, и почти сразу же оказались на солнцепеке около причала. Справа от нас простиралась полукруглая бухта, окруженная белыми домами с выбитыми стеклами окон. Лишь в одном доме была открыта дверь, и безвкусные противомоскитные занавески неподвижно висели в проеме. Два человека в изодранных черных костюмах и сдвинутых на затылок кепках сидели на корточках в тени у стены, очищая в луженом ведре мидий. Они не обратили на нас ни малейшего внимания.

Мы вышли из машины. Штраден взял автомат на изготовку, и мы зашагали по мягкому песку к кромке воды.

Небольшой порт походил на подкову. На западе мы могли видеть Средиземное море, его свинцовая поверхность, неподвижная под ярким полуденным солнцем, незаметно сливалась с ослепительным небом.

Слева от нас, около причала, стояли два ржавых брошенных лихтера. На застойной поверхности воды маленькой и мелкой гавани плавали нефтяные пятна. Гниющая древесина заросла морскими водорослями и мидиями.

– Это не может быть далеко, – сказал я, указывая направление. – Я видел вчера с воздуха. Там есть белый песчаный пляж.

Возвращаясь к стенке причала, мы шли мимо домов и через запущенный сад. Через некоторое время мы снова были около моря.

Воздух несколько посвежел, дул теплый легкий ветер. Песчаный пляж тянулся на север, насколько мог видеть глаз. В противоположной стороне лежал Трапани, его белые дома сверкали в солнечном свете, а на востоке в синей дымке высилась гора Эриче. Не было слышно ни звука. Мы разделись и легли на белый песок.

– Как мертво и пусто все это кажется сейчас, – произнес Штраден. – Когда мы, оставив Северную Африку, прибыли на Сицилию, было уже очевидно, что это конец, хотя мы и не хотели этого тогда признать.

Я пропустил сквозь пальцы струйку песка и заметил:

– Прекрасное место, чтобы проиграть битву! Сицилия вся в скалах, негде укрыться.

– Они покончат с нами здесь, – мрачно сказал Штраден.

– Но последние шесть недель позволили нам передохнуть, вы должны признать это.

– Да, – согласился Штраден, – по сравнению с двумя последними месяцами в Северной Африке это был санаторий.

– Пойдемте в воду. Нам лучше искупаться, если мы не хотим обгореть.

Вода была теплой, но пришлось пройти сотню метров, чтобы она дошла хотя бы до бедер. Тогда мы начали плавать.

Внезапно и без всякой видимой причины меня охватило тревожное предчувствие, побудив повернуть обратно и быстро добраться до суши. Я побежал обратно к дюнам и бросился на песок. Вскоре рядом за мной, переводя дыхание, упал и Штраден. В этот же момент мы услышали сигнал воздушной тревоги – три выстрела зенитного орудия. Высоко в небе над городом плыли три бледно-желтых облака разрывов зенитных снарядов.

– Они уже на подходе, – сказал Штраден.

Пока мы торопливо одевались, послышался звук двигателей, нарастая и опускаясь на землю.

«Митчеллы» или «мародеры»[3]. Интересно, появятся ли они над нашим аэродромом? Мы уже собирались вернуться, когда зазвучали унылые, глухие разрывы. Вдали, в стороне горы Эриче, в воздух поднялись грязно-коричневые облака пыли. Когда мы добрались до автомобиля, гавань, как и прежде, была пуста и безжизненна. Все двери теперь были закрыты. Даже мужчины с мидиями исчезли. Мы не видели никого, пока мчались на машине по улицам, шумел лишь наш двигатель.

Штраден припарковал машину перед бараком 2-й истребительной авиагруппы. Гауптман Фрейтаг[4], командир, поднялся со ступенек, когда мы прибыли.

– Приблизительно шестьдесят «митчеллов», – сообщил он. – Я еще не знаю, какой ущерб они причинили. Кажется, это на стороне 1-й группы. Телефонная линия повреждена.

Несколько летчиков, укрывавшихся в щели[5] в тени оливковых деревьев, вылезли наружу. На их спасательных жилетах и коленях все еще была земляная пыль.

Фрейтаг выглядел измученным, переутомленным, на покрытый потом лоб падали всклоченные волосы. Как и на его пилотах, на нем был желтый спасательный жилет, который охватывал верхнюю часть туловища и опоясывал бедра. Для надежности к нему был пристегнут маленький мешочек с желтой краской[6].

На ремнях вокруг икр были закреплены сигнальные патроны «Вери»[7]. На ногах он носил сандалии. На рубашке цвета хаки, на спине и под мышками, темнели пятна пота.

Сколько раз я собирался сказать ему, чтобы он не летал в сандалиях. Если однажды ему придется выпрыгнуть на парашюте и повезет опуститься на сухую землю, он может сломать лодыжки.

Фрейтагу было 26 лет, он был прирожденным летчиком, но по натуре очень нервным. Каждый в эскадре знал, что он пил – напивался почти каждую ночь. Фрейтаг панически боялся бомбежек. Любой мог заставить его спрятаться с головой в щели, просто колотя по стене барака и вопя «Налет!». Но он никогда не уклонялся от боевых вылетов. В воздушных боях над Мальтой и в ходе кампании в Северной Африке он сбил 99 самолетов[8]. Он носил Рыцарский крест. Но вот уже в течение нескольких месяцев сотая победа не давалась ему.

В бараке зазвонил телефон. Из 1-й группы доложили о потерях среди наземного персонала, но добавили, что зенитный огонь «восемьдесят восьмых»[9] оказался эффективен.

– Мы не должны терять наши головы, Фрейтаг, – сказал я. – Нам потребуется много пригодных для полетов самолетов, поскольку в будущем не придется скучать. В течение нескольких следующих дней сюда должен прилететь инспектор истребительной авиации[10], он со своим штабом будет управлять действиями истребителей с командного пункта эскадры. Он прибывает из ПВО рейха и имеет опыт борьбы с тяжелыми бомбардировщиками, которого нам все еще не хватает.

– Совсем, совсем, – капризно заметил Фрейтаг. – Мы знаем изумительные сообщения о действиях над рейхом. За завтраком им вежливо скажут, что стая бандитов летит из Восточной Англии, так что они должны взлететь около десяти. И если они выпрыгнут на парашюте или совершат вынужденную посадку, то будут дома уже к ужину… Но мы здесь всегда, когда поднимаемся в воздух, должны летать над паршивым Средиземным морем, и, если выпрыгнем на парашюте, ни одна душа не двинется вылавливать нас, словно рыбу из воды.

– Хорошо, – продолжил я примирительно, поскольку знал его характер. – Но это театр специфический сам по себе. В любом случае положение очень скоро должно измениться. Около Марсалы монтируется большая пеленгаторная станция, которая позволит обнаруживать тяжелые бомбардировщики еще на подходе; в будущем всякий раз, когда они нападут на Рим, Неаполь или Мессинский пролив, мы сможем взлетать вовремя.

– Сейчас есть радиопеленгатор на горе Эриче, – вступил в разговор Штраден, – который засекает нашу точную позицию над Средиземным морем в момент, когда мы включаем радиотелефоны. Так что, в конце концов, нас смогут вытянуть из воды.

– И кто это будет? – спросил Фрейтаг, отведя взгляд.

Добраться до командного пункта можно было только по крутой пыльной дороге, изобилующей резкими поворотами, ниже высокой седловины и деревни Эриче свернув налево, на ухабистую тропу, ведущую к маленькой плоской площадке непосредственно под вершиной. Вид оттуда открывался великолепный; далеко на юго-запад тянулась территория острова, в то время как почти прямо под ногами, казалось на расстоянии вытянутой руки, лежали порт и белые здания Трапани около бухты. К городу примыкал аэродром с новой бетонной взлетно-посадочной полосой, а южнее простирались соляные разработки. Марсала лишь смутно вырисовывалась в тумане. На расстоянии оливковые рощи казались небольшими серо-зелеными пятнами, на фоне которых белели дома, деревни и небольшие городки. Лишь аэродром около Чинисии можно было точно идентифицировать из-за взлетно-посадочной полосы светлого цвета.

Позади барака круто вверх уходил скалистый склон горы Эриче. В течение нескольких недель рабочие вырубали в нем пещеры. С тех пор как мы вернулись на Сицилию, они при помощи кирок и пневматических молотков заметно углубились в коричневую скалу, в то время как выкопанная порода накапливалась около зияющего входа и была теперь высотой с дом. Пещера должна была сформировать подкову вокруг одного из огромных естественных столбов, поддерживавших плоскую вершину горы Эриче, и таким образом иметь два выхода. Хотя работы еще не были завершены и наполовину, пещеру уже использовали как бомбоубежище.

Как только автомобиль остановился на горизонтальной поверхности, над нашими головами появились три разрыва зенитных снарядов – сигнал воздушной тревоги. Только что поднявшийся полуденный бриз донес до нас рев двигателей эскадрильи, готовившейся взлететь с аэродрома внизу.

– Какая эскадрилья? – спросил я.

– Вторая.

– Кто ведущий?

– Кёлер[11].

Должно быть, собирались взлететь приблизительно пятнадцать машин. Мы могли видеть вихри пыли, поднимаемые при запуске двигателей, поспешную рулежку к взлетно-посадочной полосе, разворот против ветра и быстрый взлет. Тем временем прохладный бриз с моря рассеял туман. Долина Трапани внизу была ясно видна. На дорогах вокруг аэродрома мы видели бегущих людей. Поднятые по тревоге предупредительными выстрелами зенитчиков, все, кто могли это сделать, добирались до укрытий. Здесь наверху люди также спешили под защиту горы Эриче.

Лейтенант Бахманн, мой адъютант, находился при исполнении обязанностей на командном пункте. В отличие от Штрадена, бывшего одним из ведущих атлетов Германии и обладавшего соответствующим телосложением, Бахманн, склонный к полноте, не любил занятий спортом. Мужественные черты смуглого лица, окаймленного копной непослушных волос, делали еще более выразительными его большие темные глаза. Он часто смеялся, показывая прекрасные, ровные белые зубы. Всякий раз, когда я поднимал эскадру в воздух, два эти офицера, столь непохожие друг на друга, летели в моем штабном звене.

– Двухмоторники, – доложил Бахманн. – Направляются к Шакке.

В Шакке находилась 1-я группа.

– Первую предупредили?

– Они подняли в воздух одну эскадрилью. Ведущий Гёдерт.

«Всегда Гёдерт», – подумал я.

Бывший обер-фельдфебель с лицом изуродованным в результате аварии, он был оплотом своей группы с самого начала войны; уравновешенный и надежный, он никогда не пропускал вылетов. Гёдерт не обладал охотничьим инстинктом ведущих летчиков-истребителей и вряд ли когда-либо смог бы приобрести их навыки меткой стрельбы[12]. Однако он преподал летную тактику нескольким поколениям летчиков-истребителей. Когда я, молодой лейтенант, прибыл в учебную эскадрилью[13], чтобы научиться летать на истребителях, меня отдали под опеку обер-фельдфебеля, который затем стал моим инструктором. Его звали Гёдерт. От него я узнал, как держать дистанцию, будто приклеившись к своему ведущему при полете в сомкнутом строю, как атаковать и стрелять, как начать бой и как выйти из него.

Год спустя я был повышен и сменил прежнюю малозаметную роль на положение командира звена. Теперь уже Гёдерт стал моим ведомым, следовал «как приклеенный» за мной и выполнял мои приказы.

Часто в водовороте летящих в сомкнутом строю истребителей, когда самолет, казалось, становился невесомым, когда облака, солнце, горизонт описывали круги через ветровые стекла и растяжки наших бипланов[14], на лице Гёдерта появлялась улыбка и он одобрительно кивал, словно говоря: «Вот так. Вы все выполняете прекрасно».

– Они пролетели над Шаккой и приближаются к Палермо. Кёлер вошел в контакт с противником.

Из громкоговорителя неслось стаккато[15] восклицаний, сообщений и приказов, звуки, которые могли понять только те, кто сами неоднократно переживали момент, когда противник перехвачен и атакован. «Внимание!», «Держись там!», «Ангелы – десять!», «Я атакую…»

– Они развернулись и возвращаются над горой Эриче, – сказал Бахманн. Он все время получал свежие рапорты о позиции противника из нашего центра сбора донесений с самолетов. – Очевидно, там есть и «спитфайры». Была атакована гавань Палермо, и теперь они приблизительно на трех тысячах метров.

Внезапно в действие вступила тяжелая зенитная артиллерия. Тогда же послышался гул двигателей и свист падающих бомб. Выскочив из барака, мы увидели, что западный край аэродрома скрыт облаками пыли. Столбы пыли поднимались из оливковых рощ, окружавших летное поле. Зенитки стреляли непрерывно на звук двигателей на западе, но само вражеское соединение не было видно невооруженным глазом. Вскоре из 1-й группы сообщили, что их эскадрилья приземлилась. Один пилот пропал без вести, над Палермо сбит один бомбардировщик. Фельдфебель Рейнхольд выпрыгнул на парашюте из своего «мессершмитта» и приземлился благополучно.

В сумерках я отправился вместе со Штраденом на нашу квартиру. Дороги были переполнены телегами, запряженными ослами или лошадьми. Жаркое время дня, а с ним и время массированных бомбежек, прошло. Когда мы свернули с главной дороги и поехали по узкой тропинке по горному хребту, нам сверху открылся вид на серповидную бухту Бонаджа.

Мы, офицеры штаба, жили и питались в маленькой неприметной вилле. Она стояла в винограднике, и ее фасад был выкрашен в розовый цвет. Это были владения унтер-офицера Рибера, моего денщика, повара и ординарца, – короче, мастера на все руки. По профессии он был стеклодувом, и во всей эскадре не было никого, кто весом и объемом груди превосходил бы его. По этой причине он не нуждался ни в фамилии, ни в звании – каждый просто называл его Толстяком.

После четырех месяцев изматывающих оборонительных боев на Кавказе я получил короткий отпуск домой из моей истребительной группы[16]. Когда отпуск был прерван неожиданным переводом в Северную Африку, я попросил как можно скорее переслать туда мои вещи. Спустя два месяца – мы к тому времени были уже на Сицилии – ко мне вместе с моим багажом прибыл и Толстяк. Он был моим денщиком в течение нескольких лет и хотел остаться со мной.

По узкой лестнице я поднялся в свою комнату. Напротив двери стояла моя раскладушка. Под стулом лежал небольшой коричневый чемодан, травмированный путешествиями по различным зонам боевых действий, в которые были вовлечены вооруженные силы Третьего рейха. Везде, где мой «мессершмитт» мог взлететь, этот ящик был моим постоянным компаньоном. Изобретательный Рибер имел опыт в заполнении его вещами, в которых я нуждался, пока более тяжелый багаж не догонял нас. Окна во французском стиле, выходившие на балкон, были широко открыты. Поверхность бухты тонула в вечерних сумерках, в то время как здания, склоны и скалы пылали глубоким желтым цветом. Эта картина потрясающей классической красоты причиняла боль, когда я вспоминал о серьезности нашего положения.

Я опустился на кровать, чтобы немного передохнуть. Запахи кухни Рибера распространялись по дому. Это была умиротворяющая атмосфера, тишина нарушалась только дружественными и знакомыми звуками – скрипом стула, шипением воды в трубах. И вдруг возник низкий рев авиационных двигателей.

«Веллингтоны»[17] сегодня стартовали рано! Я размышлял. Каждую ночь они появлялись сразу после наступления темноты. Подобно старым бипланам[18], используемым русскими, они играли беспокоящую роль, их задачей было поднять тревогу и помешать нашему отдыху. Они сбрасывали бомбы равномерно по кругу над аэродромом, штабом и нашими квартирами. Мы ненавидели их, поскольку ночи были короткими, за день мы переутомлялись и очень хотели спать.

Сразу же пробудившись от глубокого сна, которым все-таки забылся, я увидел Толстяка, стоящего в изножье моей кровати.

– Еда готова, – объявил он.

Деревянные ставни гостиной были закрыты, чтобы рои насекомых не попали внутрь. Вечер не принес облегчения.

За столом собрались все офицеры штаба – Штраден, Бахманн и Бернхард, молодой лейтенант, которого мы прозвали Бесенком. Хотя он был с нами лишь два месяца, никто не мог вспомнить, почему ему дали это прозвище. Он окончил школу в семнадцать, существовавшие ранее правила были изменены, что позволило ему поступить в офицерское училище и получить квалификацию летчика-истребителя после окончания сокращенных учебных курсов офицерского состава. Вскоре он должен был отпраздновать свой двадцатый день рождения. Старики в штабе заботились о нем и готовили к боевым действиям. Но после нашего прибытия на Сицилию Бернхард был тихим и отрешенным, словно чувствовал, что воздушная война вступает в новую фазу; без сомнения, легкомысленное настроение других его не касалось. Когда он говорил, создавалось впечатление, что он родом из другого мира и прилагает усилия, чтобы быть безупречно вежливым. Я думаю, что он мало спал или совсем не сомкнул глаз в прошедшие ночи.

С нами за столом также сидел фельдфебель Цан, который летал в моем штабном звене. По профессии автомеханик, он был одаренным пилотом и всякий раз, когда летел в качестве моего ведомого, действовал надежно, смело и точно. Рослый и очень порядочный, он был родом из Северной Германии и использовал каждую возможность, чтобы участвовать в вылетах.

Пока мы сидели за столом, электричество отключилось. Толстяк, всегда готовый к такому случаю, спокойно поместил между тарелок пузатую карбидную лампу. Она испускала жесткий синий свет и необычно громкое шипение. Штраден повернулся ко мне. Я понимал, что он хочет сказать нечто иное, нежели «Эта жара изматывает меня», или «Проклятое Средиземноморье», или «Я чувствую себя абсолютно разбитым». Казалось, в этом не было никакого смысла; все мы использовали один и тот же простейший словарь военного времени, который не передавал нашего истинного «я».

Плохо освещенные лица казались плоскими сине-зелеными масками. Как утомлен и измотан был каждый из нас! Прошли два месяца после нашей поспешной эвакуации из Северной Африки. В этот момент бледные лица свидетельствовали о том, чего никто не хотел признать: мы проиграли. Все, за исключением Бернхарда, достигли Сицилии в последний час, истощенными морально и физически. И было мало надежды, что обстоятельства изменятся.

Только, образно говоря, вцепившись в него зубами я смог убедить генерал-фельдмаршала[19] в том, что моей эскадре необходим отдых, ибо она больше не пригодная и не эффективная боевая часть, а потому должна прекратить боевые действия.

Приказ на отход поступил в самую последнюю минуту. Трагедия Туниса вступила в конечную фазу. Немецкие и итальянские части, вместе с остатками моей эскадры, сгрудились на узкой полоске земли, называемой мысом Бон, на своем пути к капитуляции. В течение той ночи, когда среди впавшего в отчаяние большинства начала распространяться анархия, мы получили телеграмму: «77-я эскадра должна немедленно прибыть на Сицилию». К счастью, когда это случилось, прежний опыт Сталинграда и плацдарма на Кубани заставил меня заранее, без уведомления командования, договориться о переброске на остров почти всего нашего наземного персонала и снаряжения.

Это было скорее поспешное бегство, чем отход. «Мессершмитты» эскадры приземлились в Трапани 8 мая[20]; они были пробиты пулями и не обслуживались в течение нескольких дней. Внутри фюзеляжа каждого самолета на коленях стоял механик, глядевший пилоту через плечо. Он занимал такое положение, с большим трудом пролезая через узкий люк отсека радиостанции. Без парашюта и не имея возможности покинуть свою тюрьму в случае критической ситуации, ему оставалось только надеяться на милость судьбы и мастерство своего пилота.

Остатки эскадры взлетали при драматических обстоятельствах. Воздушное пространство над мысом Бон, нашим последним плацдармом, контролировали истребители союзников. Мы провели ночь на маленьком лугу, который тогда, короткой североафриканской весной, представлял собой сплошное море цветов. Наши самолеты могли взлетать только в промежутках, когда «спитфайры» и «киттихауки» сменяли друг друга. Поднявшись в воздух, мы стремились уйти, летя на бреющей высоте. Были схватки и потери, и столбы дыма от сбитых самолетов отмечали наш курс.

Как только из моря поднялись синие контуры горы Эриче, переговоры по радиотелефону обрели прежнюю живость. Теперь, когда худшее осталось позади, вероятность упасть в море, не достигнув земли, или необходимость покинуть тяжело поврежденный самолет были столь незначительными, что казались абсурдом. Все после боя пребывали в эйфории. Переполненные счастьем, мы наслаждались немногими часами или днями жизни, предоставленными нам до следующего вылета.

Приземлившись на взлетно-посадочной полосе в Трапани, я находился на наблюдательном пункте, выясняя судьбу остатков своей эскадры, когда внезапно начался налет британских бомбардировщиков. Едва облака пыли от взрывов рассеялись, поступило сообщение, что ожидается прибытие генерал-фельдмаршала. Вокруг царил полный беспорядок. Среди хаоса гонявших туда и сюда санитарных машин и горящих на краю взлетно-посадочной полосы самолетов я натолкнулся на Роттберга[21], который во главе группы «разрушителей»[22] собирался тогда вылететь на материк.

– Рад видеть вас, – произнес он, – и счастливого дня рождения!

– Спасибо. Если бы я только знал, что осталось от моей несчастной старой эскадры. Мы едва можем держать глаза открытыми – не спали несколько дней.

– Могу сообщить вам, что пока приземлились двадцать четыре «Ме» из вашего штабного звена и вашей 2-й группы. Теперь, после всех этих неприятностей, мы получили сообщение, что прилетает генерал-фельдмаршал. И мы должны будем увезти его как можно скорее и возможно дальше от аэродрома на случай, если появится вторая волна. Он может приземлиться в любую минуту.

– Это все, в чем мы нуждаемся… – Едва я начал говорить, от пункта управления полетами взлетела зеленая ракета – сигнал разрешения посадки. Тяжелый «Дорнье-217» неловко прокатился по взлетно-посадочной полосе, в середине летного поля у него лопнула шина одного колеса, и он остановился.

– Отлично, – прорычал Роттберг, – теперь мы можем заставить его двигаться и поиграть в настоящего героя. Бог не позволит появиться второй волне!

Мы наблюдали, как главнокомандующий на Юге появлялся из люка в брюхе самолета. Сначала показалась пара ног в брюках, украшенных широкой белой полосой. Затем из-под фюзеляжа выползла плотная фигура. Позади адъютант торопливо расстегнул «молнию» на кожаном футляре и, вынув фельдмаршальский жезл, вручил его главнокомандующему.

Лицо генерал-фельдмаршала излучало доверие и оптимизм. Он обнажил в улыбке крепкие зубы, приблизившись к Роттбергу, который после того, как были завершены формальные приветствия, рекомендовал ему по возможности быстрее покинуть аэродром. Однако вместо этого фельдмаршал повернулся ко мне, чтобы выслушать мой доклад.

– Как идут дела, каково состояние вашей эскадры?

– Отвратительно, господин генерал-фельдмаршал. Эскадра – это лишь часть того, что было раньше. У нас остались всего сорок самолетов, ни один из них не годен для вылетов.

Вмешался Роттберг:

– Разве вы не считаете нужным покинуть аэродром? Следующая волна бомбардировщиков может оказаться здесь в любой момент.

Генерал-фельдмаршал казался невозмутимым.

– Господа, почему вы такие нервные? – спросил он. По дороге к автомобилю потребовал рассказать о налете все до мельчайших подробностей.

В штабе Роттберга я попробовал впечатлить его безнадежным состоянием эскадры, добавив, что мы нуждаемся в коротком отдыхе, но потерпел неудачу.

– Мы не должны терять времени в организации обороны Сицилии. Попытайтесь дать своим людям отдохнуть здесь. Я приму меры к выделению самолетов, снаряжения и персонала, но сегодня ваша задача – защита Сицилии.

Я предпринял еще одну попытку объяснить серьезность ситуации:

– Господин генерал-фельдмаршал, эскадра больше не может считаться боеспособной единицей. Ее боевое значение почти нулевое. Пройдя через убийственные оборонительные бои в Северной Африке и Тунисе, мои пилоты абсолютно на нуле. Тяжелые потери полностью деморализовали их. Поэтому прошу дать им несколько недель отдыха.

Моя просьба натолкнулась на равнодушный отказ:

– Общая обстановка требует, чтобы ваша эскадра продолжала вылеты.

С этими словами фельдмаршал сел в автомобиль, чтобы отправиться в Марсалу, где выгружались остатки армии из Туниса, которые пережили морской переход.

На следующее утро мы провожали генерал-фельдмаршала на аэродроме. Когда он прибыл к нам, его грузная фигура была согнута, а перебинтованные руки висели на повязках. В дом около гавани, на верхнем этаже которого он совещался с командующим флотом, во время воздушного налета попала бомба. Его молодой адъютант погиб. Лестница была разрушена, и генерал-фельдмаршалу пришлось спуститься по веревке, чтобы попасть на улицу. При этом он оказался не способен контролировать спуск своего тяжелого тела и в кровь стер кожу на обожженных ладонях.

Перед посадкой в самолет он обратился ко мне:

– Вы можете на несколько недель отправиться в Бари, что в Апулии[23]. Но прямо сейчас, потому что я хочу, чтобы эскадра вскоре вернулась на Сицилию готовой к действиям.

В свете карбидной лампы местное вино светилось в бутылках, подобно янтарю. Толстяк поставил на стол какое-то жареное итальянское консервированное мясо и свежий местный сыр.

Беседа текла вяло, потому что большинство из нас были погружены в собственные мысли. Полумрак и духота навевали сон. Я не знаю, слышал ли кто-нибудь свист падающей бомбы, но взрыв рядом с домом нарушил обманчивое спокойствие вечера. Взрывная волна, распахнув ставни, острой болью отозвалась в наших ушах.

Стулья закачались, стаканы разбились о каменный пол. Ругаясь и смеясь, мы беспорядочной толпой сбежали по узкой лестнице к двери, ведущей в сад.

– Толстяк, – позвал я, – принеси мой спальный мешок. Я проведу оставшуюся часть ночи в гроте.

Добраться до грота можно было только через отверстие в стене позади дома. Проползя затем под усыпанными гроздьями лозами винограда, ты оказывался перед его входом, темным, но все же видным в слабом свете. Грот был высечен в скале, на которой стояла вилла, и объединял функции винного погреба и бомбоубежища. Пространство внутри тускло освещалось керосиновым фонарем и во мраке казалось большим, чем было на самом деле.

Фонарь стоял среди множества винных бутылок на столе, вокруг которого сидели летчики и светловолосая девушка по имени Тереза. В дальнем углу, почти невидимое во тьме, смутно виднелось желтоватое лицо – сидела ее бабушка, она заняла место напротив скальной стены, и ее спина была прямой, как шомпол.

В пещере расположилась обычная компания, те, кто каждый вечер приходили в это прохладное место, была ли бомбежка или ее не было: Штраден, Бахманн, Фрейтаг, Бернхард, Цан и командир 1-й эскадрильи Кёлер.

Кёлер происходил из цирковой семьи и уже мальчиком, как он нам рассказывал, выступал с Ривельсом. Он чрезвычайно интересно и забавно рассказывал о цирке и цирковых артистах, его историям особый колорит придавало ярко выраженное саксонское произношение. У него был болезненный цвет лица, так как его в течение длительного времени мучила малярия. Он также имел неприятности с животом. Впрочем, каждый после боевых вылетов на нервной почве страдал животом. Единственным исключением был Бахманн, который, когда мы сидели в готовности в своих кабинах, порой за минуту до взлета просил принести ему супа. Он ел с почти садистским удовольствием, так как было очевидно, что оно увеличивается выражениями отвращения других пилотов к такому неестественному самообладанию.

Фрейтаг отдыхал, положив ноги на корзину. Его белые сандалии были сделаны из хромовой кожи, которой обычно протектировались топливные баки самолетов; он носил идеально белые носки. Его одежда всегда была чиста и безупречна, что еще больше подчеркивало нетрадиционную манеру одеваться.

– Признаться, Арним, – произнес он, лениво поворачиваясь к Кёлеру, – сегодня вы не произвели сильного впечатления на «мародеров».

Кёлер посмотрел на него с удивлением:

– А что вы можете сделать, когда располагаете только восемью машинами? Это те же самые парни, что имели обыкновение ежедневно бомбить нас в Северной Африке. Хотя их бомбометание все еще неточное, полет в строю стал лучше. Когда вы идете на них, трассеры льются на вас, словно из душа.

– Я не уверен, что это не прелюдия к появлению «боингов» и «либерейторов»[24], – спокойно заметил Фрейтаг.

Он озвучил мысль, что занимала умы всех нас. Я знал, о чем все думали, – как во время атаки эти большие бомбардировщики будут выглядеть в наших подсвеченных прицелах. Я также знал, что, когда дойдет до дела, они откроют огонь слишком рано, чтобы повернуть и уйти, а шансы остаться невредимыми очень малы, потому что тактика единственной атаки стала каждодневной рутиной, а также потому, что каждый из них, ощущая закон средних чисел, будет спрашивать себя: «Сколько еще…»

Бахманн был одним из тех, кто, казалось, вовсе не имел никаких нервов. Лежа на раскладушке, он шепотом беседовал со Штраденом, который около него расслаблялся в старом шезлонге.

– Бахманн, расскажите мне, в чем там дело с Рейнертом[25], – обратился к нему Фрейтаг.

– О, в настоящий момент Рейнерт не совсем в порядке. Сегодня в полдень он дефилировал по улицам деревни в своем белом кителе. На боку у него болтался парадный кортик.

– Рейнерту нужна женщина, – заявил Фрейтаг.

– Люди фыркали, словно дренажные трубы, когда видели его наряд вверху и внизу.

– Ни одна из женщин здесь не обратит на нас внимания. Все, что они хотят, так это увидеть, как мы уйдем.

– Не будьте слишком суровы к Рейнерту, – сказал Фрейтаг, – он не был дома с прошлого лета. У него была девушка в Бари – он тратил на нее все деньги. Она работала на кухне в «Ориенте» и носила черное платье с маленьким белым воротником, застегивающимся на кнопки. Ее стол сиял словно зеркало. Он всегда приходил на кухню, чтобы проверить чистоту и взять у нее уроки итальянского. Вы знаете, как это делается, – касаетесь ее носа и спрашиваете: «Как это называется?» То же повторяете с подбородком и продолжаете далее, медленно опускаясь вниз.

– Но почему он возит с собой белый китель? – спросил Кёлер.

Фрейтаг налил себе еще стакан и ответил:

– Потому что не хочет выглядеть столь же потрепанным, как вы.

Как и прошлой ночью, никто не испытывал никакого желания возвращаться в дом. Фрейтаг обнимает светловолосую девушку за талию. Ее бабушка неотрывно следит за его рукой, в то время как девушка остается тихой и неподвижной.

Беседа возобновилась, когда Штраден внезапно поинтересовался позывным для дневных вылетов.

– Одиссей, – говорю я, – подходящее имечко, Одиссей.

– Все может случиться снова, – размышлял кто-то в темноте. – Сцилла и Харибда[26] отделяют нас от материка, и на севере мы будем пролетать над горами Цирке, – в конце концов мы можем даже быть выброшены на берег после длинного путешествия на плоту. Но я не думаю, что там нас будут приветствовать играющие в мяч девственницы[27]…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.