Глава 15 Бродель, Мексика и военно-политическая стратегия

Глава 15

Бродель, Мексика и военно-политическая стратегия

Ученый-историк из Оксфордского университета Хью Тревор-Ропер в 1972 г. писал, что ни одна группа ученых не оказывала более «плодотворного влияния» на изучение истории, чем так называемая школа «Анналов», основанная в 1929 г. Люсьеном Февром и Марком Блоком. Эта группа ученых собралась вокруг парижского журнала Annales d’histoire economique et sociale («Анналы экономической и социальной истории»), по названию которого и получила свое имя. Самым выдающимся из представителей этого научного направления был Фернан Бродель. В 1949 г. Бродель опубликовал книгу «The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II» («Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II»), работу, которая совершила переворот в исторической науке и в которой автор сделал акцент на географии, демографии, материальной культуре и окружающей среде.[455] Бродель привнес в этот исторический труд саму природу, безмерно обогатив, таким образом, эту дисциплину, а также помог вернуть географии ее законное место среди академических наук. Его объемный двухтомный труд особенно впечатляет, если учесть, что бо?льшую его часть он написал в немецком плену во время Второй мировой войны. В широком полотне повествования Броделя неизменные и вечные силы природы, а также окружающая среда ведут к формированию исторических тенденций, существовавших веками. Так, те политические события и региональные войны, о которых мы говорим в нашей книге, кажутся практически предопределенными, если не просто мелочами. Именно Бродель помогает нам понять, как на плодородных, поросших лесами землях центральной части Европы, требовавших для успешного земледелия от отдельного крестьянина небольших усилий, сформировались в конечном итоге более свободные и динамичные общества по сравнению с теми, которые развились в Средиземноморском регионе, где более бедные почвы, которые в силу этого делали земледелие довольно рискованным предприятием, нуждались в орошении, что, в свою очередь, привело к формированию олигархий. Эти неплодородные почвы в сочетании с непостоянным, засушливым климатом толкали греков и римлян на завоевания.[456] Одним словом, мы обманываем себя, когда верим, что полностью управляем своими судьбами. Бродель же помогает нам осознать, что чем больше мы понимаем пределы собственных возможностей, тем бо?льшую силу нам это придает для того, чтобы повлиять на исход событий в этих пределах.

Географически Бродель определяет Средиземноморский регион как совокупность морей возле великой пустыни Сахара. Таким образом, он вернул Северной Африке ее выдающееся положение в исследованиях Средиземноморского региона и предоставил контекст для массовой миграции арабских рабочих в нашу эпоху с каменистых южных берегов Средиземного моря, где доминирует ислам (латинской культуре не удалось здесь распространиться), к северным — христианским — берегам. История Броделя, несмотря на основной акцент на испанском правителе Филиппе II, в действительности не о том, как отдельные люди преодолевают преграды на своем пути, а скорее, о том, как под влиянием безликих фундаментальных сил формируются люди и общества, их объединяющие. Сегодня в мире наступает время серьезных климатических изменений. Потепление арктических морей открывает новые возможности для торговых путей, потенциальное повышение уровня моря угрожает не только густонаселенным прибрежным странам в тропическом третьем мире, а мировая политика в значительной мере определяется наличием и доступностью нефти и других ресурсов. Именно сейчас, в этот сложный период в истории человечества, самое время обратиться к эпопее географического детерминизма Броделя. В самом деле, труды Броделя о Средиземноморском регионе определяют литературный контекст настроений в эпоху недостаточных ресурсов и судьбоносной роли окружающей среды в мире, где население постоянно увеличивается, а запасы пресной воды катастрофически уменьшаются.

Достижением Броделя и других представителей школы «Анналов», как пишет Тревор-Ропер, «является то, что они в широкое русло исторической науки внесли географию, социологию, право, умственную жизнь и таким образом подпитали, укрепили и освежили ее течение…». В конце концов, продолжает Тревор-Ропер, «география, климат и население определяют связи, экономику и политическую организацию».[457] Своими исследованиями Бродель, притом что у него, в отличие от Маккиндера, Спайкмена или Мэхэна, отсутствует особая геополитическая теория, сделал нечто более важное, поскольку сам он — нечто больше, чем географ или политический стратег. Он — историк, чье повествование имеет некую божественную особенность и в котором каждая деталь человеческого существования прорисована на полотне сил природы. Если география когда-либо и приближалась к литературе, то она это делает именно у Броделя. В определенном смысле Бродель — итоговое воплощение всех тех политических стратегов, с которыми мы уже познакомились выше.

Археолог из Оксфорда Барри Канлифф замечает, что, возможно, главнейшим вкладом Броделя в понимание истории является концепция «изменяющейся длительности временных циклов». В основе ее лежит longue duree («период большой длительности»): медленно, незаметно изменяющееся географическое время «ландшафтов, которые и дают возможности, и накладывают ограничения». Следующим этапом являются менее длительные «среднесрочные циклы», которые сам Бродель называет conjonctures («конъюнктурами»), то есть системными изменениями в демографии, экономике, сельском хозяйстве, общественной жизни и политике. Канлифф поясняет, что по сути своей это «коллективные силы, безликие и редко выходящие за пределы одного столетия». Вместе longue duree и conjonctures составляют по большей части скрытые «базовые структуры», в контексте которых разворачивается человеческая жизнь. Все мои размышления о роли географии имели своей целью подчеркнуть важность этих базовых структур. Бродель называет самый быстротекущий цикл l’histoire evenmentielle («событийной историей») — эти события представляют собой ежедневные политические и дипломатические неурядицы, которые являются предметом освещения в СМИ. Бродель проводит аналогию с морем: на самой большой глубине неторопливо перемещаются водные массы, несущие на себе все остальное; чуть выше — волны и приливы; наконец, на поверхности, по словам Канлиффа, — «мимолетная рябь, пена, появляющаяся и исчезающая за одну минуту».[458]

Невозможно представить, каковы будут последствия геополитики в слишком масштабных для человека временных рамках значительной части анализа Броделя, особенно с учетом споров по поводу климатических изменений и их влияния на отдельные регионы. Говорить об отношениях, например, Америки и Европы через 100 или 200 лет просто глупо, поскольку на них повлияет огромное количество факторов, которым еще только предстоит проявиться. Скорее, стоит представить идеи Броделя как стимул посмотреть на наши собственные проблемы с более непредвзятой и отстраненной точки зрения. Например, читая Броделя и вспоминая о еще свежих событиях первого десятилетия XXI в., невозможно уйти от вопроса: являются ли войны в Ираке и Афганистане только мимолетной рябью, пенным прибоем или они суть, а может, часть чего-то более глубокого, значительного и фундаментального в судьбе Америки? Если уж на то пошло, могут ли Первая и Вторая мировые войны, заставившие человечество столкнуться с беспрецедентным насилием, относиться только лишь к событиям l’histoire evenmentielle? Бродель, именно потому, что он помещает события человеческой истории в контекст воздействия сил природы, позволяет видеть их с позиций longue duree.

Я предлагаю рассматривать идеи Броделя в качестве пролога к знаменательному моменту на Вашингтонской конференции в июне 2009 г., где был поднят вопрос, который придает особую актуальность моему исследованию важности географии для США в XXI в. Этот вопрос понравился бы Броделю, поскольку он отвлекает людей от сиюминутных проблем и предлагает взглянуть на вещи с более масштабной точки зрения и в долгосрочной перспективе. Спонсором данной конференции выступал Центр за новую безопасность США, где я являюсь старшим научным сотрудником. Шел круглый стол, на котором обсуждалось то, какими должны быть следующие шаги в Афганистане и Пакистане, и особое внимание уделялось налаживанию борьбы с повстанческим движением. Участники обсуждения перешли к детальному рассмотрению проблемы «АфПак», поскольку афгано-пакистанская пограничная зона особенно заинтересовала вашингтонских специалистов. От одного из участников, Эндрю Бацевича, профессора Бостонского университета, я, сидя в первом ряду, услышал весьма невежливое замечание, которое передам своими словами.

Историк, глядя на эту дискуссию с точки зрения отдаленного будущего, как предположил Бацевич, мог бы прийти к выводу, что в то время как США полностью сосредоточились на Афганистане и других регионах Большого Ближнего Востока, на южной границе самих США назревал масштабный государственный коллапс. Последствия этого коллапса для ближайшего и отдаленного будущего Америки, ее общества и американского господства в целом являются гораздо более серьезными, нежели события где-то на другом конце мира. «Чего мы достигли на Ближнем Востоке всеми нашими вмешательствами начиная с 1980-х гг.? — вот такой вопрос задал Бацевич и продолжил: — Почему бы не привести в порядок дела в Мексике? Какого бы процветания мы добились, если бы все эти деньги, знания и инновации использовали не в Ираке и Афганистане, а в Мексике?»

В этом простом вопросе заключается основа критики американской внешней политики с момента окончания холодной войны: критики, которая, как мы увидим, простирается далеко за пределы Мексики, охватывает Евразию и все же уходит корнями в особенности географии Северной Америки. Я начал с Бацевича только потому, что его недовольство ничем не завуалировано, а его честные намерения особенно впечатляют и таят в себе горечь, ведь он, выпускник военной академии Вест-Пойнт и ветеран войны во Вьетнаме, потерял в Ираке сына. Но пусть Бацевич в своих книгах и ругает безо всякого пиетета политическую элиту США и предприятия, в которые они втягивают Америку за океаном, в своих убеждениях он не одинок. Анализ ситуации, предпринятый как Бацевичем, так и его единомышленниками, прежде всего основывается на сознательной попытке выйти за рамки l’histoire evenmentielle и взглянуть на нее в пределах более длительного периода времени. Когда я думаю о том, что действительно волнует всех этих аналитиков, в голову приходит мысль о longue duree Броделя.

Эндрю Бацевич, Стивен Уолт, Джон Миршаймер, Пол Пиллар, Марк Хелприн, Тед Карпентер и покойный Сэмюель Хантингтон не являются самыми известными аналитиками в сфере внешней политики, и объединить их в одну группу можно лишь с натяжкой. Но все они поставили под сомнение фундаментальный вектор американской внешней политики в долгосрочной перспективе. Уолт — профессор в Гарварде, а Миршаймер — профессор в Чикагском университете, но при всей престижности их должностей их совместная книга «The Israel Lobby and U. S. Foreign Policy» («Израильское лобби и внешняя политика США»), опубликованная в 2007 г., получила свою долю неприятия из-за утверждения, что силы, поддерживающие интересы Израиля в Америке, были, по сути, виновны в развязывании войны в Ираке — войны, против которой решительно выступал каждый из названных аналитиков. Марк Хелприн, романист[459] и бывший израильский солдат, бескомпромиссен в своем убеждении, что Китай станет главным военным противником Америки, и Миршаймер это убеждение разделяет. Они оба, а также Пиллар, бывший аналитик ЦРУ, полны негодования из-за того, что ресурсы страны расходуются на бесполезные войны на Ближнем Востоке, в то время как Китай разрабатывает новейшие оборонные технологии. В самом деле, даже если мы стабилизируем ситуацию в Афганистане и Пакистане, наибольшую выгоду это принесет Китаю, который сможет построить дороги и трубопроводы через весь этот регион с целью получить доступ к источникам энергии, к стратегическим минералам и металлам. В то же время Карпентер предупреждает об опасности, которую представляет страдающая от высокого уровня насилия Мексика, как это делал в последние годы своей жизни обладающий даром политического предвидения и Хантингтон. Если объединить их идеи, а также идеи некоторых других, которых я мог бы назвать и которые во внешнеполитических кругах поголовно принадлежат к лагерю реалистов, то результатом станет вывод, что Америка столкнулась с тремя основными геополитическими проблемами: хаотичный евразийский «Хартленд» на Ближнем Востоке, напористая и бурно развивающаяся китайская сверхдержава и опасность коллапса государства в Мексике. Проблемы, с которыми мы сталкиваемся в случае с Китаем и Мексикой, следует решать с особой осторожностью. В отношении же дальнейшего военного присутствия на Ближнем Востоке — чем быстрее мы уйдем из Ирака и Афганистана, тем лучше. Бомбить ли Иран? Ни в коем случае. Только так американское государство сумеет поддерживать свое положение в грядущих десятилетиях и пережить часть longue duree.

Конечно, в таком мышлении на долгосрочную перспективу есть определенная безопасность, даже самодовольство, если уж на то пошло. Ни один из этих людей не разобрался должным образом, что в самом деле могло произойти, если бы нам пришлось поспешно вывести войска, скажем, из Афганистана. Прекратит ли тогда существование разведывательная сеть, которая способствовала успешным нападениям беспилотников на «Аль-Каиду» в Вазиристане? И не появится ли с триумфом перед камерами телеканала «Аль-Джазира» в Джелалабаде Айман аз-Завахири и другие уцелевшие лидеры «Аль-Каиды»? И не окажется ли Афганистан под властью радикально настроенного «Талибана», опекаемого пакистанской разведкой? Не утратит ли Индия, глобальное «осевое» государство XXI в., в результате этого уважение к США? Не захватит ли Иран западную часть Афганистана? И что случилось бы с Ираком, если бы мы полностью покинули страну в 2006 г., на пике бушующего там насилия, как, несомненно, хотелось бы некоторым из этих аналитиков? И не достигло бы количество жертв на Балканах количества жертв в Руанде, которое исчислялось бы даже не сотнями тысяч, а миллионами? Потому что нужно быть совершенно бессердечным, чтобы не понимать, какие колоссальные последствия имели бы эти события для жизни отдельных людей. Более того, что произошло бы с этим регионом и с репутацией Америки как могучей державы, если бы мы поступили таким образом? И как производился бы такой спешный вывод войск? Никогда не стоит говорить, что «хуже уже быть не может», поскольку «еще хуже» всегда возможно.

В самом деле, поспешный вывод войск из Ирака или Афганистана стал бы безответственным шагом, поскольку — как бы там ни было, — вторгаясь в эти регионы и оставаясь там так долго, мы стали кровно заинтересованы в исходе событий. Тем не менее было бы нечестно осуждать упомянутых выше аналитиков и тех, кто их поддерживает, просто на основании отдельных примеров из Ирака и Афганистана. Они осуждают главным образом сам факт, что мы вообще вмешались в дела этих стран. Какими бы ни были конечные итоги кампании в Ираке, смерть людей, как американцев, так и иракцев, будет аргументом в спорах по поводу внешней политики Америки не один десяток лет, как это было в случае с Вьетнамом. И это выходит за рамки l’histoire evenmentielle.

Конечно, данные аналитики не задаются вопросом, что дальше делать с Афганистаном и Ираком. Вместо этого — суммируя их идеи — они спрашивают себя, чего стоили уже совершенные ошибки и промахи. Можно ли спасти наш статус великой державы? И куда направить наши усилия, в рамках исключительно выборочных военных кампаний и предоставления помощи населению, чтобы Америка помогала поддерживать баланс сил в Евразии и не захлебнулась от потока мексиканцев, бегущих из обанкротившейся страны? Григиел, адъюнкт-профессор в Университете Джонса Хопкинса, говорит: «Географическая изоляция — это в стратегическом отношении благословенный дар, и его не следует растрачивать на экспансионистскую стратегию».[460]

Ну а как много мы уже разбазарили? Майкл Линд, ученый, работающий в фонде «Новая Америка» в Вашингтоне, согласен с Бацевичем по поводу глупости как войны в Ираке, так и эскалации конфликта в Афганистане. Но в вопросе, может ли Америка позволить себе участие в таких конфликтах, он с Бацевичем не согласен. Линд утверждает, что относительно небольшая часть государственного долга обусловлена тратами на военную сферу, и еще меньше — двумя одновременными войнами, в то время как уменьшение затрат на здравоохранение гораздо важнее для финансового благополучия США, чем недавний империалистический авантюризм, хоть сам Линд и выступает против него.[461] В самом деле, взгляд на некоторые ошибки империй прошлого может помочь нам понять причины неудач иракской и афганской кампаний. Такой анализ прольет свет на эти события как с точки зрения уже проявившихся их последствий для внешней политики США, так и с точки зрения их влияния на нашу способность справиться с грядущими проблемами на Ближнем Востоке, в Китае и Мексике на протяжении XXI в.

В 1449 г. во время возвращения после неудавшейся кампании в Монголии, армия китайского императора Чжу Цичжэня из династии Мин была окружена монгольскими войсками. Не имея запасов воды, китайцы впали в панику. Полагаясь на милость монголов, как пишет Григиел, «многие бросили доспехи и устремились к рядам противника». Полмиллиона китайских солдат были убиты, а император Чжу Цичжэнь попал в плен к монголам. Авантюрный поход китайской армии в Монголию ознаменовал начало упадка династии Мин. В дальнейшем армии императоров династии Мин больше никогда не предпринимали новых попыток выступить против монголов в северные степи, хотя напряженные отношения с ними не лучшим образом сказывались на императорском правлении. Это привело к тому, что Китай взял курс на изоляционистскую политику и перестал совершать морские экспедиции в Азии, что в будущем способствовало продвижению европейских держав в «Римленд».[462]

Ничего столь катастрофичного не произошло после вторжения Америки в Ирак — наше военное и экономическое положение в мире, особенно в Юго-Восточной Азии, прочно и стабильно, нет никаких признаков ослабления этих позиций, не говоря уже об отступлении. Мы потеряли менее 5000 убитыми; 32000 солдат получили ранения. Это — ужасная цена, но данные потери несравнимы с полумиллионной армией китайского императора. Сухопутные войска США, которые были основной силой в иракском конфликте, насчитывают в строю 550000 солдат и офицеров, и именно благодаря опыту в войне с нерегулярными вооруженными формированиями в Ираке сейчас они лучше обучены, более гибки в использовании оперативного искусства и обладают бо?льшим интеллектуальным потенциалом, чем когда-либо, то же касается и морской пехоты.

Ни в Ираке, ни в Афганистане США не допустили принципиальной ошибки сродни той, которую совершила Венеция позднего Средневековья. Не только преимущественное географическое положение на пути торговых маршрутов между западной и восточной частями Средиземноморского региона позволило Венеции создать морскую империю. Скорее, она обязана этим тому, что была защищена от континентальной Италии несколькими километрами водного пространства, а от вторжения с моря ее защищали длинные песчаные отмели. Одной из главных причин упадка Венеции, начавшегося в XV в., стало ее решение захватить территории в континентальной Италии. Снова и снова развязывая войны против Вероны, Падуи, Флоренции, Милана и Камбрейской лиги, Венеция вмешивалась в «смертельно опасное» политическое равновесие на суше, и это негативно сказалось на ее способности удерживать доминирующее положение на море.[463] Пример Венеции должен вызвать тревогу среди тех, кто определяет политический курс Америки, если (и только в этом случае) США собираются и дальше регулярно осуществлять военные вмешательства на суше в регионе Большого Ближнего Востока. Но если Америка впредь сможет ограничиться тем, что будет оставаться военно-воздушной и военно-морской силой, то судьбы Венеции можно избежать без проблем. Уничтожить нас могут именно постоянные небольшие войны, а не редкие просчеты раз в 30 лет, какими бы трагичными и пугающими они ни были.

С такой точки зрения, Ирак в период наиболее ожесточенных военных действий 2006–2007 гг. можно сравнить с восстанием сипаев против англичан в 1857–1858 гг. Тогда востоковеды и прочие сторонники прагматизма в британских властных структурах, которые хотели оставить традиционную Индию в том виде, в котором она была, уступили власть евангеликам и утилитаристам, которые хотели модернизировать Индию и обернуть ее в христианскую веру, чтобы сделать более похожей на Англию. Но попытка принести достижения западной цивилизации в Индостан привела к восстанию против власти Британской империи. Дели, Лакхнау и другие города были взяты в осаду и захвачены, прежде чем на помощь им успели прийти колониальные войска. Тем не менее, эта неудача не ознаменовала конец Британской империи, которая существовала и расширялась после этих событий еще 100 лет. Но она означала переход от непродуманного использования абсолютной власти, подогреваемого страстным желанием навязать свои христианские ценности, к более спокойной и прагматичной имперской власти, построенной на международной торговле и развитии техники.[464]

В древней истории также есть примеры, которые заставляют усомниться в том, что Ирак и Афганистан сами по себе обречены на кончину. Одним таким примером является знаменитая Сицилийская экспедиция, подробно описанная Фукидидом в Шестой книге «Пелопоннесской войны». С момента первого набега афинян на Сицилию до их заключительного поражения в морском сражении при Сиракузах в 413 г. до н. э. прошло всего 14 лет. Столько же времени прошло с того момента, как США при администрации президента Кеннеди вмешались в гражданскую войну во Вьетнаме, до окончательного вывода войск при президенте Форде после падения Сайгона. Сицилийская война привела к расколу в Афинах, как и войны во Вьетнаме и Ираке. Прошло время, прежде чем афиняне, парализованные пессимизмом и взаимными обвинениями, захотели всерьез продолжить свое противостояние со Спартой. А Сицилия, как оказалось, вовсе не была ключевой для сохранения демократии в Афинах и ее морской империи. Ведь, несмотря на поражение, потери и страдания, Афины все еще располагали достаточными ресурсами, чтобы возглавлять союз, хотя авантюра в Сицилии и оказалась впоследствии поворотным пунктом в Пелопоннесской войне, которую Афины проиграли.

Есть также и более масштабный пример, с упадком Рима, в деталях описанным в 1976 г. Эдвардом Люттваком в его книге «The Grand Strategy of the Roman Empire: From the First Century A. D. to the Third» («Большая стратегия Римской империи в I–III вв. н. э.»). Метод Люттвака состоит в том, что вместо разговора об упадке вообще он его рассматривает в понятиях «большой стратегии» Рима. В римской «большой стратегии» автор выделяет три хронологических этапа. Сначала была «система Юлия-Клавдия», или система республиканской империи; в ней зависимые государства, окружавшие итальянский центр империи, достаточно прониклись «тотальностью» римской мощи, чтобы исполнять желания империи без необходимости военной оккупации. На этой стадии основным действующим элементом принуждения со стороны Рима была не военная сила, а дипломатия, хотя огромные формирования римских войск «широким кольцом» окружали город. Поскольку эти войска не были нужны для оккупации зависимых государств или для какой-либо территориальной обороны, они, по словам Люттвака, были «по сути своей мобильны и могли легко передислоцироваться в любое нужное место». В этот период римская власть и мощь находились в зените, использовались мудро и применялись исходя из принципа экономии сил и средств. В случае непредвиденных военных обстоятельств существовали мобилизационные возможности для быстрого реагирования, и это в Средиземноморском регионе было известно всем. Так что Рима все боялись. На ум приходит Америка времен президента Рейгана, с серьезным наращиванием военной силы, которую тем не менее министр обороны Уайнбергер категорически не желал использовать, тщательно оберегая репутацию державы, не имеющей необходимости предпринимать рискованные авантюры. Следующей стала «система Антонина», которая просуществовала с середины I в. н. э. до середины III в. н. э., была отражением того, что Люттвак назвал «территориализацией» империи. Теперь Рим ощущал необходимость размещать свои войска везде, в самих зависимых государствах, чтобы обеспечить их лояльность, так что принципом экономии сил и средств пришлось пожертвовать. Тем не менее империя процветала, повсюду наблюдалась добровольная романизация варварских племен, «уничтожившая последние остатки недовольства сторонников сохранения коренной культуры» на тот момент. Хотя именно эта романизация империи со временем сплотит разные племена, позволив им объединить усилия в общей борьбе против Рима, поскольку теперь они влились в культуру, которая все равно еще не была их собственной. А теперь представим себе, как глобализация, которая в определенном смысле является «американизацией» мира, служит тем не менее инструментом для противостояния американской гегемонии. Отсюда появилась третья система римской «большой стратегии»: «глубокая оборона» Диоклетиана, при которой пограничные народы слились в формальные конфедерации, способные противостоять Риму, так что государство всюду было в оборонительной позиции, постоянно готовое к развертыванию войск в чрезвычайных обстоятельствах. Мобилизационные возможности, которые сохранялись даже при второй системе, были потеряны. Военная мощь легионов сократилась до предела, и все меньше было тех, кто испытывал страх перед Римом.[465]

Увы, для нас это пугающе знакомые аналогии. Точно так же, как Рим обеспечивал стабильность на побережье Средиземного моря, ныне американские ВМС и ВВС несут ради общего блага патрульную службу по всему миру, пусть даже сама эта служба — как и в случае с Римом — воспринимается как нечто само собой разумеющееся. И что за последние 10 лет стало очевидным, так это те огромные усилия армии и морской пехоты США, которые прилагаются для недопущения конфликтов и беспорядков в дальних уголках планеты. Так что США стоит продумать свою «большую стратегию», которая помогла бы восстановить их положение с нынешнего, напоминающего третью систему военно-политической стратегии Рима, до второй и даже до первой системы. Пусть у США нет зависимых государств, но у них все же есть союзники и единомышленники, на которых им нужно произвести должное впечатление, чтобы добиться от них большей эффективности в своих интересах. Лучше всего добиться этого Америка может путем активных дипломатических действий и наращивания резерва войск, который использовался бы весьма экономно, чтобы восстановить свои мобилизационные возможности (сродни тех, какие Рим имел во времена первоначальной «системы Юлия-Клавдия»). Сама продолжительность существования Римской империи служит доказательством успешности ее «большой стратегии», и все же окончательный упадок и бурная ее гибель произошли из-за неспособности адаптироваться к формированию новых национальных образований к северу от нее, которые в будущем дали начало современным европейским государствам. Из-за них Римская империя была в любом случае обречена. Но это могло случиться не так скоро и не таким образом.

Настоящей неудачей Рима в финальной фазе его «большой стратегии» была неспособность предложить механизм элегантного отступления, невзирая на то что сама империя разлагалась изнутри. Именно при помощи планирования такого умелого отказа от жалкого подобия гегемонии государство или империя могут удержаться на позициях силы. Нет ничего более полезного для США, чем подготовить мир к их собственному постепенному исчезновению. Так Соединенные Штаты могут бороться ради какой-то определенной цели, а не просто ради пользования властью как таковой.

Как США подготовиться к долгому и изящному уходу с поста доминирующей державы на арене истории? Подобно Византии, США могут избегать дорогостоящих вмешательств, использовать дипломатию, чтобы расстраивать планы противника, использовать разведку в стратегических целях и т. д. (в своем исследовании Люттвак подробно рассматривает поставленные вопросы[466]). Они также могут — и это вновь возвращает нас к идеям Бацевича — принять меры, чтобы не допустить развала их с юга, как Рим был развален с севера, в силу того, что на западе и востоке США ограничены океанами, а с севера — Канадской Арктикой. (Несмотря на большую площадь страны, приблизительно 3/4 населения Канады проживает в пределах 160-километровой полосы от границы с США, а американо-канадская граница является самой необычной из всех мировых границ, являясь самой длинной, искусственной, потерявшей всякое значение[467]). Но на юго-западе США уязвимы. Здесь находится тот единственный участок, где на государственных границах Америки существует некоторая напряженность; тут спаянность США как географически сплоченной территории оказывается под вопросом.[468] Ведь историческая пограничная полоса между США и Мексикой является широкой и нечеткой, во многом похожей в этом отношении на пограничную полосу на северо-западе Индостана. Одновременно с этим она также демонстрирует определенную напряженность между двумя цивилизациями. Дэвид Кеннеди, историк из Стэнфордского университета, отмечает: «Разница между доходами населения в США и Мексике является наибольшей среди любых двух сопредельных стран в мире», поскольку американский ВВП в 9 раз больше, чем ВВП Мексики.[469]

Внешняя политика США проистекает из состояния общества в самой стране, и ничто не могло бы сильнее повлиять на это общество, чем резкое распространение латиноамериканской культуры на север от ее исторического месторасположения. Мексика и Центральная Америка вместе составляют растущую демографическую силу в американском обществе, и это не может не касаться политики США. Население Мексики в 111 млн человек плюс население Центральной Америки в 40 млн жителей — это половина населения Соединенных Штатов. Вследствие Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA) 85 % экспортируемых товаров направляется в США из Мексики; на США также приходится и половина объема торговли Центральной Америки. В то же время средний возраст жителей США составляет 37 лет, что говорит о старении нации, средний возраст населения в Мексике — 25 лет, а в Центральной Америке и того меньше, например в Гватемале и Гондурасе — 20 лет. Будущее Соединенных Штатов простирается с севера на юг, а не с запада на восток, от океана до океана, в соответствии с патриотическим мифом о континентальном господстве. Эта тенденция будет подкреплена расширением Панамского канала, намеченным на 2014 г., которое откроет Карибский бассейн для гигантских судов из Юго-Восточной Азии, что приведет к дальнейшему развитию портовых городов США в Мексиканском заливе, от Техаса до Флориды.[470]

Половина протяженности южной границы США — это искусственно созданная разделительная линия, проходящая в пустыне и установленная в соответствии с договорами, заключенными после Американо-мексиканской войны 1846–1848 гг. Я как-то ехал на автобусе из Мехико в США, и пересечение этой границы произвело на меня не меньшее впечатление, чем проезд через границу между Иорданией и Израилем или в районе Берлинской стены. Окруженный нищими, просящими милостыню на разбитом тротуаре Ногалеса, в мексиканском штате Сонора, я вглядывался в американский флаг, обозначавший границу. Пешеходный пункт пропуска через границу, ведущий в американскую часть Ногалеса, в штате Аризона, находился в маленьком здании. Просто взявшись за дверную ручку, я шагнул в иной мир. Добротная ручка из высококачественного металла, чистое стекло и аккуратно уложенная керамическая плитка в комнате после нескольких недель, проведенных среди хлипких и неряшливых строений Мексики, казались настоящим откровением. В комнате было всего два человека: сотрудник иммиграционной службы и работник таможни. Они друг с другом не разговаривали. В государственных учреждениях такого размера в Мексике и других странах третьего мира всегда были толпы чиновников и их прихлебателей, вечно занятых оживленной беседой, попивавших чай или кофе. Глядя в окно на автомобильный переезд, я видел, как мало людей несет службу на государственной границе и все же как эффективно организована на ней работа. Вскоре, как и в Израиле, я оказался в привычной, хотя и несколько холодной и неприветливой, среде, с пустыми улицами и вывесками магазинов, сделанными из модных полимеров, а не ржавого металла и дешевого пластика. Из-за сумасбродного и полуанархического стиля жизни, с которым я столкнулся, проживая в течение нескольких недель среди 100 млн мексиканцев чуть дальше к югу, эти тихие улицы казались беззащитными, даже ненастоящими. Арнольд Тойнби пишет, говоря о варварах и Риме, что, когда границы, отделяющие высокоразвитое общество от менее развитого, «прекращают расширяться, это приводит не к стабильности и равновесию, а по прошествии времени к более выгодному положению более отсталого общества».[471]

С 1940 года население Мексики увеличилось более чем в 5 раз. В период 1970–1995 гг. оно практически выросло вдвое. В 1985–2000 гг. — больше чем на треть. Население Мексики, насчитывающее 111 млн человек, что равняется примерно 1/3 населения США и при этом имеет гораздо более высокий темп роста. Тем не менее политическая элита с Восточного побережья[472] Соединенных Штатов сравнительно мало интересуется Мексикой. Ежедневные проблемы и трудности, происшествия, а также деловое и культурное взаимодействие между Мексикой и граничащими с ней штатами Калифорния, Аризона, Нью-Мексико и Техас происходят слишком далеко от внимания элиты Восточного побережья. Вместо этого политики концентрируются на окружающем мире и месте, которое Америка в нем занимает. На самом деле Мексика гораздо меньше волнует воображение политической элиты США, чем Израиль, Китай или даже Индия. Тем не менее Мексика может гораздо больше повлиять на судьбу Америки, чем любая из этих стран. Мексика вместе с США и Канадой составляет наиважнейший континентальный сателлит, дрейфующий вокруг «мирового острова» Маккиндера.

В Мексиканской долине когда-то было великое озеро, на котором были расположены две «Венеции» ацтеков: города Теночтитлан и Тлателолко. Сейчас на их месте стоит Мехико. Это «долина Нила» Нового Света, «матрица цивилизации» как для Северной, так и для Южной Америки, как сказал историк Генри Паркс, где началось и позже распространилось на два континента выращивание маиса (кукурузы). Находясь на полпути между Тихим и Атлантическим океаном и соединяя вместе с Центральной Америкой два континента Западного полушария, Мексиканская долина и страна, выросшая на ее месте, составляют один из величайших центров цивилизаций мира.[473]

И все же Мексика, в отличие от Египта, не представляет собой географического единства. Два больших горных кряжа, Сьерра-Мадре Восточная и Сьерра-Мадре Западная, расположены с обеих сторон пересеченного центрального плато. Есть и другие горные хребты, располагающиеся горизонтально, в основном на юге: Южная Сьерра-Мадре (Сьерра-Мадре-дель-Сур), Сьерра-Мадре-де-Оахака и т. д. Рельеф Мексики такой гористый, что, если бы его выровняли, страна была бы размером с Азию. Полуостров Юкатан и Нижняя Калифорния, в сущности, отделены от остальной территории Мексики, которая и сама по себе чрезвычайно неоднородная. Такой контекст помогает понять непрекращающееся негласное и никак не освещающееся, но неоспоримое единение между Северной Мексикой и юго-восточными территориями США, а также следующее из этого отделение этого региона от остальной Мексики.

Население Северной Мексики с момента подписания Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA) в 1994 г. увеличилось более чем в два раза. Долларами США без проблем можно расплачиваться до самого Кульякана, который расположен на полпути до Мехико. В Северной Мексике сосредоточены 87 % maquiladora (предприятий, работающих со сборочными частями, ввозимыми на беспошлинной основе, и собирающих из них изделия на экспорт). Также в этом регионе осуществляется 85 % всех торговых операций между Мексикой и США. Расположенный на северо-востоке Мексики Монтеррей, один из крупнейших городов страны, тесно связан с техасскими банками, промышленными и энергетическими предприятиями. Дэвид Данело, бывший морской пехотинец и старший научный сотрудник филадельфийского Института внешнеполитических исследований, всесторонне изучавший Северную Мексику и объехавший все 6 ее штатов на границе с США, сказал мне, что он не встречал там людей, которые считали бы США чужими для себя. Как он сказал мне: «В Северной Мексике сохраняется культурная полярность: “северяне”, живущие на границе, nortenos, противопоставляют себя chilangos, “напыщенным горожанам” из Мехико». Тем не менее в Северной Мексике есть свои географические деления. Равнинные территории и пустыня в Соноре на западе, в общем, стабильны; район бассейна Рио-Гранде на востоке является наиболее развитым и тесно связанным с США — в культурном, экономическом и гидрологическом плане, и именно для него соглашение NAFTA было наиболее выгодным.[474] А вот в центре расположены горы и степи, в которых царит хаос и беззаконие. Хорошим примером тому является расположенный по ту сторону границы от техасского Эль-Пасо мексиканский город Сьюдад-Хуарес. Здесь постоянно на улицах происходят перестрелки и свободно разгуливают серийные убийцы. Сьюдад-Хуарес занимает первое место в Мексике по количеству убийств, где только за первые месяцы 2010 г. было убито 700 человек. В 2009 г. в городе с населением 1,2 млн жителей насильственной смертью умерли 2600 граждан, а около 200000 человек, возможно, спаслись бегством.[475] В штате Чихуахуа, где расположен Сьюдад-Хуарес, статистика убийств составила 143 смерти на 100000 человек, и это один из худших показателей в Западном полушарии. Северные горы и степи Мексики всегда были бастионом для кланов, сект и изгоев: наркокартелей, меннонитов, индейцев яки и т. д. Этот суровый край испанцы покорили с большим трудом. Позднее, в 1880-х гг., он стал прибежищем для Джеронимо, вождя чирикауа-апачей, который в течение 25 лет возглавлял борьбу против вторжения США на землю своего племени, и его людей. Вспомните другие отдаленные горные районы на планете, в которых укрывались повстанцы: китайские коммунисты — в Шэньси, кубинские революционеры — в массиве Сьерра-Маэстра, «Аль-Каида» и «Талибан» — в Вазиристане.[476] Наркокартели возникают там же.

То, что большинство убийств, связанных с наркотиками, происходили только в 6 из 32 штатов Мексики, главным образом на севере, — это еще один показатель того, как Северная Мексика отделена от остальной территории страны. Если кампания против наркокартелей, проводимая при поддержке вооруженных сил страны и начатая в 2006 г. президентом-консерватором Фелипе Кальдероном, потерпит неудачу и Мехико снова станет заключать сделки с картелями, столица в функциональном смысле может потерять контроль над севером, что повлечет серьезные последствия для США. Сама федеральная структура Мексики (прямой результат ее разобщенной и гористой географии), с двумя федеральными полицейскими управлениями, 32 полицейскими управлениями в каждом штате страны и более чем 1500 муниципальными полицейскими управлениями, значительно усложняет эту борьбу. Роберт Боннер, бывший руководитель Управления по борьбе с наркотиками в США, пишет, что, если преступные группировки добьются успеха, «Соединенные Штаты будут делить границу протяженностью 3200 километров с наркогосударством, управляемым мощными транснациональными наркокартелями, угрожающими стабильности Центральной и Южной Америки».[477]

Покойный профессор Гарвардского университета Хантингтон, чья блестящая карьера объясняется уникальной способностью предвосхищать события, посвятил свою последнюю книгу тому вызову, который Мексика бросает США.[478] В книге «Who Are We? The Challenges to America’s National Identity» («Кто мы? Вызовыамериканской национальной идентичности»), опубликованной в 2004 г., Хантингтон утверждал, что история Латинской Америки демографически смещается на север, на территорию США, и, следовательно, изменит американский национальный характер».[479]

Хантингтон утверждает, что это лишь часть правды, но не вся, что Америка — это страна эмигрантов. Америка — страна в равной степени эмигрантов и англопротестантских поселенцев, причем последние составляют философский и культурный костяк общества. Ведь только приняв англопротестантскую культуру, эмигранты в самом деле становятся американцами. Америка стала такой, какая есть, продолжает Хантингтон, потому что ее населяли британские протестанты — а не французские, испанские или португальские католики. Поскольку Америка была создана протестантской, ей не нужно было таковой становиться, и классический либерализм Америки обязан своим существованием именно этому факту. Инакомыслие, индивидуализм, республиканские взгляды — в конечном счете все это произрастает из протестантского способа мышления. «В то время как американский символ веры — это протестантство без Бога, американская гражданская религия — это христианство без Христа». Но это кредо, размышляет Хантингтон, может незаметно разрушить разрастающееся испаноязычное католическое общество, еще не тронутое Просвещением.[480]

Хантингтон пишет:

«Мексиканская иммиграция ведет к демографической реконкисте территорий, отвоеванных американцами у Мексики в 1830–1840 гг. Мексиканизация этих регионов некоторым образом схожа с кубинизацией в 1960-х, которая произошла в Южной Флориде. Она также стирает границу между Мексикой и США, способствуя появлению совершенно другой культуры…».[481]

Профессор Бостонского колледжа Питер Скерри пишет, что одной из «потрясающе оригинальных и противоречивых догадок» является то, что, хотя американцы восхваляют разнообразие, «сегодняшняя волна иммиграции на самом деле наименее разнообразная за всю нашу историю. Разумеется, продолжает Скерри, перефразируя Хантингтона, иммигранты нелатинского происхождения как никогда разные. Но в целом половина иммигрантов латиноамериканского происхождения как никогда однородна. Для Хантингтона это уменьшение разнообразия делает ассимиляцию менее вероятной».[482] И, как отмечает Дэвид Кеннеди, «разнообразие и распыление потока иммигрантов» сглаживали процесс ассимиляции. «Тем не менее сегодня один большой поток иммигрантов вливается в определенный регион из единого культурного, языкового, религиозного и национального источника — Мексики… отрезвляющим является тот факт, что Соединенные Штаты никогда не сталкивались с чем-либо, что можно было бы сравнить с событиями, происходящими на юго-западе».[483] К 2050 г. почти половина населения США будет испаноязычной.[484]

Во всех этих доводах на первый план выходит география. Как говорит Хантингтон, «ни одна группа иммигрантов в американской истории не претендовала и даже не была в состоянии предъявлять исторически оправданные претензии на американскую территорию. Мексиканцы и американцы мексиканского происхождения не только могут, но и предъявляют такие претензии». Бо?льшая часть Техаса, Нью-Мексико, Аризоны, Калифорнии, Невады и Юты были частью Мексики до Техасской войны за независимость 1835–1836 гг. и Мексикано-американской войны 1846–1848 гг. Мексика — это единственная страна, в которую США вторгались, оккупировали столицу и аннексировали значительную часть ее территории. Следовательно, как отмечает Скерри, мексиканцы приезжают в США, селятся в регионах страны, которые когда-то были частью их родины, и поэтому «чувствуют себя на своей территории», в то время как другие иммигранты такого чувства не испытывают. Американцы мексиканского происхождения в третьем поколении и дальше поддерживают знание родного языка в значительно большей степени, чем другие иммигранты, главным образом из-за географической концентрации испаноязычных общин, которая является демографическим обратным эффектом техасской и мексикано-американской войн. Более того, уровень натурализации среди эмигрантов из Мексики один из самых низких среди всех мигрантов. Хантингтон замечает, что страна — это «общество, хранимое в памяти», то есть общество, обладающее исторической памятью. Американцы мексиканского происхождения, составляющие 12,5 % населения США, не считая других представителей испаноязычной общины, более или менее сосредоточены на юго-западе, смежном с Мексикой, и впервые в американской истории оказывают влияние на нашу историческую память.[485]

Профессор Университета Нью-Мексико Чарльз Трухильо предсказывает, что к 2080 г. юго-восточные штаты США и северные штаты Мексики вместе образуют новую страну, La Republica del Norte («Северную Республику»). К 2000 г. 6 из 12 важных городов на американской стороне границы более чем на 90 % были испаноязычными, и только два города (Сан-Диего и Юма, штат Аризона) были менее чем наполовину испаноязычными.[486]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.