Генерал Фитин изучает досье

Генерал Фитин изучает досье

Сталин не особенно доверял первым донесениям разведки в отношении атомных исследований за рубежом, но делал все необходимое, чтобы получить информацию о том, что там происходило. После визитов к нему Берия в конце 1941 года он вызвал к себе двух других офицеров НКВД. Одним из них был Павел Фитин — руководитель внешней разведки, другим — Василий Зарубин, незадолго до этого назначенный резидентом НКВД в Нью-Йорке. Сталин напомнил им, что их основная задача состоит в том, чтобы способствовать победе над нацистской Германией средствами разведки. В отношении Америки перед ними были поставлены следующие задачи:

— получать любую информацию, которой могут располагать военное министерство США и американские разведывательные службы по поводу планов Гитлера в войне против СССР;

— выявлять тайные цели Великобритании и США в этой войне и при возможности, выяснить сроки, которые они установили для открытия второго фронта;

— отслеживать любую информацию о возможности заключения Черчиллем и Рузвельтом сепаратного мира с Гитлером и перехода их к действиям против СССР;

— следить за развитием военных технологий и созданием новых видов оружия в США, обращая особое внимание на программу создания урановой бомбы; добывать информацию, которая позволила бы Центру иметь полное представление об истинных намерениях Соединенных Штатов в области создания атомной бомбы.

Такие инструкции мог бы дать своим разведчикам любой реалистически мыслящий глава государства, но один момент инструктажа очень характерен именно для Сталина. Речь идет о присущем Сталину свойстве подозревать других в намерении сделать то, что он сам бы сделал или будет делать. Когда после смерти Сталина Берия был арестован и обвинен в различных злодеяниях, среди которых фигурировала подготовка свержения Советского правительства с целью заключения в разгар войны сепаратного мира с Германией, он смог сказать, что в этом деле он лишь следовал указаниям вождя.

«Осенью 1941 года, — заявил он, — когда вермахт рвался к Москве и, казалось, был уже близок к ее захвату, Сталин воспользовался посредничеством посла Болгарии в СССР Ивана Стаменова и направил Гитлеру сигналы о своей готовности заключить мир». Эта инициатива, якобы предпринятая в нарушение соглашений с союзниками, предполагала предложить нацистам в обмен на прекращение военных действий советскую часть Польши, государств Прибалтики и подавляющую часть Украины. Либо Стаменов не передал послания Сталина, либо Гитлер отверг его, но сделка не состоялась и война продолжилась. Версию, которую выдвинул Берия, не приняли и его казнили. Тем не менее очевидно, что Сталин всегда подозревал наличие у других таких же коварных намерений, как у себя самого.

Теперь Сталин опасался, как бы его новые союзники не объединились против СССР с его бывшим союзником. Эти опасения сохранялись у него на протяжении всей войны, и когда уже приближался ее конец и германские войска в Италии капитулировали перед американской армией, он обвинил Рузвельта в том, что тот замышлял заключить с Гитлером сепаратный мир. Ничего не было более противоестественного, чем такое подозрение: президент хотел, чтобы Дядя Джо — такое ласковое имя он дал Сталину — принял полное партнерское участие в послевоенном урегулировании. И в этом же направлении он продолжал действовать на переговорах в Ялте.

После того как Сталин принял Фитина и Зарубина, его инструкции были сформулированы в генеральной директиве 26-С («С» — гриф секретности) и направлены во все резидентуры советской разведки по странам мира. Хотя вождь и учитель продолжал сомневаться в получаемых разведслужбами донесениях о супероружии, атомная разведка оставалась абсолютным приоритетом для всех тайных глаз и ушей, находящихся на службе у Москвы.

Резидентура в Америке давно и активно занималась промышленной разведкой. Руководил операциями Гайк Овакимян — невысокий мужчина с короткой стрижкой и типично русскими чертами лица, несмотря на его армянскую фамилию. Он занимался разведдеятельностью под прикрытием «Амторга» — советской коммерческой организации в Нью-Йорке. На самом же деле он с 1932 года был резидентом НКВД. В 1941 году у него начались неприятности. ФБР выявило несколько оперативных связей Овакимяна и арестовало его самого, обвинив в уклонении от регистрации в качестве иностранного агента. Он сослался на свой дипломатический иммунитет и был освобожден из-под ареста под залог в 25 тысяч долларов. Его жена вернулась домой, вслед за ней был отправлен их багаж, а сам он остался в США в неясном положении. В это время разразилась война. Государственный департамент решил обменять его на американцев, отбывавших тюремное заключение в Советском Союзе. 23 июля он отплыл из Сан-Франциско на борту советского судна, однако американцам, о которых шла речь, так и не суждено было вновь увидеть свою страну. Москва утверждала, что они исчезли во время стремительного наступления нацистов по советской территории.

После провала Овакимяна его заменил Павел Пастельняк. Он работал под прикрытием должности сотрудника генерального консульства СССР в Нью-Йорке. На самом же деле это был сотрудник НКВД, и в его задачу входило проникать в среду эмигрантов в США из числа русских, украинцев и евреев, а также в троцкистские группы. В 1938 году он был ответственным за безопасность советского павильона на Всемирной выставке. Его оперативный псевдоним был Лука.

В период после отъезда Овакимяна и до приезда Василия Зарубина в январе 1942 года нью-йоркская резидентура направила в Центр телеграмму на имя Фитина. В ней упоминался некий Альтман, в отношении которого будет много сказано по ходу этого повествования.

«Москва, Центр

Совершенно секретно

Виктору.

Связь с Альтманом установлена. Его псевдоним Луис.

Работает с ним Твен. Перед Луисом поставлена задача: подобрать группу источников, которые могли бы помочь нам в получении информации по немецкой колонии и по вопросам, изложенным в последнем указании Центра № 26-С.

В целях выполнения поставленных перед Луисом задач прошу вашей санкции на предоставление ему возможности проведения самостоятельных вербовок.

С характеризующими данными кандидатов на вербовку ознакомлены.

Лука».

Псевдоним Твен принадлежал Семену Семенову — инженеру «Амторга». Всегда неизменно элегантный, стройный, с тонкими чертами лица и широким открытым лбом, он оставлял впечатление культурного человека. Давно находясь в Америке и имея диплом Массачусетского технологического института, не говоря уже о дипломе Московского текстильного института, он с находившимися у него на связи агентами говорил благожелательным и интеллигентным тоном, а они знали своего куратора только по имени Сэм. Семенов и Пастельняк руководили нью-йоркской резидентурой вплоть до приезда в январе 1942 года преемника Овакимяна Василия Зарубина. Новый резидент занимал официальную должность вначале третьего, а затем второго секретаря посольства СССР, что, однако, не мешало ему часто ездить в Нью-Йорк. Он приехал в США со своей женой Елизаветой, известной по своей роли провокатора в поимке Якова Блюмкина, одного из первых арестованных и казненных в Советском Союзе по делу об участии в заговоре Троцкого. Зарубин был коренастый и плотный мужчина с внешностью, чем-то напоминавшей поросенка, чему особенно способствовали его приплюснутый нос и круглые, без оправы, стекла очков. Во время своего пребывания в Америке он использовал фамилию Зубилин.

Вернемся, однако, к телеграмме Пастельняка. Ознакомившись с ней, Фитин вызвал Квасникова и показал ее ему.

— Ну, какое решение примем в отношении Луиса, Леонид Романович?

— Он производит на меня благоприятное впечатление, — ответил Квасников. — Думаю, что он заслуживает доверия и ему можно дать необходимые полномочия.

— Доверять ему — это одно, а разрешить вербовать агентов — это совсем другое дело. Как правило, эту работу поручают только оперативным сотрудникам нашей службы.

— Я знаю, но нам приходится делать исключения для наших закордонных агентов.

Фитин некоторое время молча размышлял.

— Хорошо, Леонид Романович, я принимаю к сведению вашу точку зрения. Но мне необходимо выработать свою собственную, прежде чем решить вопрос о его пригодности на роль вербовщика. Дайте кому-нибудь указание подготовить заключение по его делу.

— Слушаюсь, Павел Михайлович.

Через четверть часа в кабинете Фитина появился молодой офицер:

— Разрешите, товарищ генерал?

— Вы по какому делу?

— Вы затребовали информацию в отношении Луиса.

— Я попросил подготовить заключение по его делу.

— Оно готово. Я принес его.

— Так быстро?

Фитин жестом пригласил офицера подойти поближе, чтобы взглянуть на его невозмутимое и румяное лицо. Он заметил значок парашютиста на отвороте его кителя.

— Мы уже где-то встречались?

— Да, товарищ генерал. Полтора года назад в Центральном Комитете партии вы мне говорили в отношении моего назначения в разведывательную службу.

— Да, теперь я припоминаю. Ваша фамилия…

— Лейтенант Яцков Анатолий Антонович. Выпускник Московского полиграфического института. До поступления в разведку работал в картографической службе Дунаева.

— Так мы, выходит дело, старые приятели. Ну, лейтенант Яцков, давайте теперь взглянем на то, что вы мне принесли.

Яцков протянул ему тонкую папку с заключением по делу Луиса.

Фитин начал читать громким голосом:

— Коэн Моррис, родился в 1910 году, американец, холост, рабочий, член Коммунистической партии Соединенных Штатов, сотрудничает с разведкой с 1938 года по идеологическим мотивам…

Дочитав до конца, Фитин поднял глаза на Яцкова.

— Должен сказать, что написано хорошо. Но мне необходимо самому посмотреть все дело Луиса.

Через полчаса требуемое досье уже было в руках начальника разведки. Он открыл его на автобиографии, написанной от руки по-английски, за ней следовал напечатанный на машинке перевод на русский язык с неразборчивой подписью. Автобиография была написана самим Луисом.

В настоящее время все документы на английском языке, первоначально собранные в досье № 13 676, уже переведены в другое место, поэтому все, что дальше следует, является обратным переводом с русского языка на английский.

Вот что прочитал Фитин:

«Мои родители были иммигрантами. Мать — уроженка Вильно, отец — из местечка Таращи около Киева. Они жили в нью-йоркском Гарлеме в районе Ист-Сайд. У нас дома часто собирались русские и украинцы послушать привезенные ими с собой граммофонные пластинки, попеть народные песни и устроить вечеринку, на которой танцевали польку и гопак… Но что мне особенно запомнилось, так это их рассказы о неведомой стране, которую я никогда не видел, о России. Всякий раз, когда они говорили о ней, я ощущал желание хоть одним глазом посмотреть на родину моих предков. И это желание с возрастом еще больше возрастало.

Россия в самом деле была не похожа ни на какую другую страну, она являла собой эталон нового, справедливого общества, и потому многие обращали к ней свои взоры. Да и как было не обращать, если весь Запад впадал в состояние глубочайшей экономической депрессии, а юная Русь набирала обороты, смело приступала к осуществлению геркулесовского плана первой пятилетки. Советский Союз был привлекателен для меня еще и потому, что в нем всем предоставлялась работа, а у нас, в Америке, наоборот, процветала безработица. Поэтому, как и многими другими мыслящими людьми Запада, мною в те годы тоже сильно владели идеи социализма, воплощавшиеся в активном строительстве самого свободного общества.

В 1933 году я вступил в Лигу коммунистической молодежи Иллинойского университета, но вскоре был исключен из него за распространение политических листовок, которые мы печатали по ночам, а расклеивали рано утром. В Нью-Йорк я вернулся членом Компартии США. Экономический кризис в тот период начинал уже спадать, но безработица достигла почти 17 миллионов человек. Трудоустроиться где-либо было практически невозможно, однако товарищи по партии нашли мне временную работу — распространение прогрессивных газет и журналов за 15 долларов в неделю. Потом устроился наборщиком в типографию, работал слесарем на машиностроительном заводе, был служащим в одном из отелей Нью-Йорка.

Тридцать шестой год. Это было время митингов и демонстраций в поддержку республиканской Испании. В Америке, как и во всем мире, шла поляризация сил: с одной стороны, силы мира, прогресса и демократии, с другой — приверженцы реакции, угнетения и тирании. Каждому надлежало тогда сделать выбор — на чьей он стороне? У меня иного выбора, чем добровольно встать на защиту республики, быть не могло. Это соответствовало моим политическим убеждениям. На митинге в Мэдисон-Сквер-Гарден я, не задумываясь, в числе первых подал заявление в интернациональную бригаду имени Авраама Линкольна…»

В своем биографическом очерке Моррис Коэн, естественно, делает акцент на политической ориентации. Но для советских разведывательных служб не менее важной была и сама личность молодого американца как такового. Атлетического телосложения, улыбчивый, со светлой кудрявой шевелюрой, он обожал футбол и стал звездой команды средней школы Джеймса Монро в Бронксе. В 1931 году благодаря футбольным способностям Морриса приняли в университет штата Миссисипи. Однако он там повредил ногу и стал балластом для своей команды. Четыре года спустя, в 1935 году, он получает диплом бакалавра наук. В следующем году поступает в университет штата Иллинойс для обучения уже по курсу истории. Именно там, как мы видели, он начинает свою радикальную политическую деятельность. Получив образование, Коэн возвращается в Нью-Йорк, где его отец Гарри удачно занимался торговлей.

Гарри и его жена Гершель испытывали в жизни двойные трудности как по причине бедности, так и из-за недостатка образования. У них в семье никогда не забывали выпавшие на их долю испытания в период Великой депрессии. Молодой Моррис был воспитан на идеалах социальной справедливости и просвещения и не стремился к богатству. Начав трудовую деятельность в возрасте девяти лет, он испробовал себя на разных работах — от разнорабочего до официанта. С помощью автостопа он добрался до штата Миссисипи, где, как он считал, жизнь будет подешевле, но и там расходы оказались очень большими. Коэн чувствовал себя несчастным в государстве, которое поражало своей бесчеловечностью и расизмом и где он не нашел реформаторов, готовых разделить его взгляды. В коммунистической молодежной ячейке в Иллинойсе состояло несколько преподавателей с радикальными взглядами и, кроме него самого, еще один студент. Когда Коэн вернулся в Нью-Йорк и занялся распространением газет и брошюр, в том числе и переведенных на английский язык советских изданий, его политическая судьба определилась на всю жизнь.

Читая автобиографию Коэна, генерал Фитин удовлетворенно улыбнулся при упоминании в ней Интернациональных бригад. Сотрудники службы зарубежной разведки хорошо знали, как много кандидатов на вербовку для советской разведки было в этих бригадах. Но вербовка Израэля Альтмана была необычной.