Глава четвертая

Глава четвертая

Продолжение царствования императрицы Екатерины II Алексеевны. 1772 год

Тревога по поводу неблагоприятных известий из Вены. — Меры на случай новой войны. — Борьба мнений в Вене относительно приобретений. — Австрия решается содействовать начатию мирных переговоров между Россиею и Турциею. — Назначение русских уполномоченных на фокшанский конгресс. — Гр. Григорий Орлов и Обрезков. — Инструкция им. — Отзыв Екатерины об Орлове. — Донесение Обрезкова о ходе конгресса. — Разрыв Фокшанского конгресса. — Новый конгресс в Бухаресте. — Несправедливые обвинения Орлову. — Состояние Первой армии. — Затруднения в Крыму. — Отъезд Шагин-Гирея из Петербурга. — Мнение Фридриха II о крымских отношениях. — Австрия изъявляет желание приобрести турецкие области. — Россия соглашается на это. — Австрия переменяет намерение, желая приобресть и польские и турецкие земли. — Кауниц отвергает тройной союз между Россиею, Австриею и Пруссиею. — Австрия требует себе слишком большой доли из польских владений. — Движение Фридриха II по этому поводу. — Улажение дела насчет австрийской доли. — Положение дел в Польше. — Последнее объяснение Сальдерна с польскими вельможами. — Отзывы Сальдерна о Бибикове. — Перемена в отношениях между Сальдерном и Паниным. — Преемник Сальдерна в Варшаве барон Штакельберг. — Инструкция ему. — Объявление о разделе. — Объяснения Штакельберга с королем. — Отношения России к Франции. — Шуазель и Эгильон. — Объяснения русского поверенного в делах Хотинского с последним. — Шведский переворот. — Меры России по этому поводу. — Отношения прусского короля к шведской революции. — Объяснение Панина с французским поверенным в делах Дюраном. — Датская революция и отношения к ней русского двора. — Сношения с Англиею. — Общий взгляд на события описанного года.

Надежды на мир, с какими встречали 1772 год, казалось, должны были исчезнуть в самом начале года. 21 января гр. Панин сообщил Совету известия из Берлина, что Кауниц выражает сомнения насчет принятия Портою последних русских условий; Фридрих II давал знать также, что в подлинности известного союзного договора между Австриею и Турциею не может быть никакого сомнения. Совет постановил до окончательного уяснения этого дела скрывать о том, что договор известен в России. Через день, 23 числа, гр. Орлов объявил Совету желание императрицы, чтоб окончательно было решено, полезна ли будет для достижения мира экспедиция на Константинополь в этом году, удобоисполнима ли эта экспедиция и кому надобно поручить распоряжение ею, графу ли Румянцеву или кому-нибудь из находящихся в Петербурге лиц. (Члены Совета должны были догадаться, что это назначение желал получить сам Орлов.) Екатерина требовала, чтоб Совет назначил для рассуждения об этом особый день в ее присутствии. Медлить не захотели и назначили собраться на завтра, 24 января. Тут гр. Захар Чернышев прочел свое мнение, что предпринять посылку войска к Константинополю нельзя раньше июня месяца; хотя от Дуная до Константинополя только 350 верст, однако поход не кончится раньше трех месяцев, потому что надобно будет везти с собою пропитание и все нужное; переправа через Балканы, по мнению Чернышева, не представляла непреодолимой трудности, и по неустройству турецкого войска можно было надеяться, что при каждой встрече оно будет терпеть поражение. По выслушании этого мнения императрица поставила пред Советом прежние два вопроса: посылка войска к Константинополю может ли содействовать заключению мира и удобоисполнимо ли это предприятие? Члены Совета отвечали утвердительно, прибавив, однако, что успех будет зависеть и от обстоятельств, которых заранее предвидеть нельзя. Гр. Орлов высказал мнение, что для большей безопасности и облегчения назначаемого в константинопольский поход войска лучше отправить его на Варну и часть полков посадить на суда на Дунае; для этого к находящимся там транспортным судам надобно построить еще как можно больше и употребить часть Азовской флотилии; что приготовляющиеся на Дону два фрегата могут служить для прикрытия транспорта и для очищения Черного моря от неприятельских судов и, кроме того, надобно сделать напоказ сильные морские вооружения. Совет решил и третий вопрос о распоряжении экспедициею таким образом, что императрица может назначить для нее командира, но главное распоряжение должно быть поручено генерал-фельдмаршалу. После решения этих вопросов Екатерина высказала желание, чтоб австрийцы скорее открыли свои планы, соответственно которым можно было бы принять свои меры. На это гр. Панин объявил, что в случае вступления австрийцев в Валахию надобно поскорее разорить эту страну и тем пресечь движение австрийского войска; так как с турками твердого мира никогда иметь нельзя, то в случае вступления австрийцев в Польшу можно самим устроить этот мир, разорив Молдавию и Валахию и забравши всех их жителей; этим средством Россия может остаться спокойною от турок столько же времени, сколько и самый мир с ними может продлиться. Крымская область может быть обеспечена от них одною Азовскою флотилиею; таким образом, безопасная от турок Россия может употребить все войско для вытеснения австрийцев из Польши и восстановления там тишины; но все это должно сделать в крайности, если Порта не согласится выслать уполномоченных для заключения мира.

Эта тревога стихла вследствие благоприятных известий из Вены, когда и там стихла тревога, возбужденная разногласием между императором Иосифом и Кауницем.

Канцлер поставил вопрос: взять свою долю от одной Турции, или от одной Польши, или от обеих вместе. Кауниц смотрит на карту и опять приходит к мысли, что приобретение польских областей, как бы ни были они обширны, невыгодно, ибо эти области не будут в естественной связи с остальными частями монархии, будут отделены от них Карпатами, доли Пруссии и России будут в этом самом важном отношении гораздо выгоднее. Кауниц возвращается к своей любимой мысли: пусть прусский король возьмет, что хочет, у Польши, только должен возвратить Австрии Силезию. Но если Фридрих II не отдаст Силезию, то не выгоднее ли потребовать от него немецких земель, маркграфств Аншпаха и Байрейта? Наконец, если Пруссия и на это не согласится, то естественнее, выгоднее для Австрии искать распространения своих владений вниз по главной реке империи, по Дунаю, к Черному морю, взять Валахию и приморскую часть Бессарабии, остальную же часть последней и Молдавию отдать Польше в вознаграждение за те земли, которые она уступит России и Пруссии. Такое распоряжение казалось Кауницу особенно желательным, потому что Турция могла на него согласиться и без войны; можно было войти в виды России и захватить гораздо больше турецких земель; но в таком случае надобно было вместе с Россиею вступить в войну с Турциею, чего никак не хотели в Вене; кроме того, надобно было делиться с Россиею, усиливать могущество последней.

Император Иосиф, читая мнение Кауница был поражен мыслию, что Австрия должна получить земли здесь или там только для поддержания равновесия, собственно же не приобретет ничего, а еще рискует приобрести гораздо менее России и Пруссии если не по количеству приобретенной земли, то по значению ее в общем составе империи. Иосиф объявил себя против канцлерских предложений, объявил себя против дележа, а за чистое приобретение, которое может сделать одна Австрия. Для этого, по мнению Иосифа, надобно было стараться о продолжении войны между Россиею и Турциею: с одной стороны, было невероятно, чтобы военное счастие обратилось на сторону турок, чтоб им удалось вытеснить русское войско из завоеванных им областей; с другой стороны, нельзя опасаться, чтоб Россия в следующую кампанию нанесла Турции еще более чувствительный вред, могла потрясти ее в основах. Австрия ничего не теряет от продолжения войны, напротив, много выигрывает: не только можно извлекать пользу из всех случайностей войны, но одновременное ослабление обеих воюющих сторон даст Австрии возможность требовать большие выгоды, чем какие она могла требовать до сих пор. Наконец, король прусский будет продолжать тратить свои деньги на субсидии своей союзнице; быть может, он рассорится с Россиею, которая будет обманута в ожидании от него большей помощи; и эта ссора заставит его броситься в объятия Австрии, чтоб с ее помощью легче осуществить свои намерения. Теперь Австрия не может принять участия в войне, но в 1773 году будет в состоянии оказать давление на слабейшее и более нуждающееся в мире государство. Порта или верно соблюдет свою конвенцию с Австриею, или нет. В первом случае Австрия будет богато вознаграждена за военные издержки, во втором будет иметь свободные руки действовать против нее и взять у нее такие земли, какие всего больше желает. Поэтому надобно всеми силами стараться, чтоб Порта отвергла русские предложения и перемирие. Королю прусскому надобно объявить, что Австрия твердо решилась действовать в Польше точно так же, как и он. Надобно теперь же занять Краков, Сендомир и Лемберг, с другой стороны, Ченстохово; в то же время объявить, что намерены польского короля удержать на троне и покинуть все польские области, занятые австрийскими войсками, если Россия и Пруссия сделают то же самое. Таким образом, если даже нельзя будет побудить Турцию к продолжению войны, то в руках Австрии будет хороший залог относительно приобретений в Польше.

Старый канцлер победоносно опроверг мнение императора: странно было бы ожидать, что Россия при дальнейшей войне не получит никаких значительных выгод и что Австрия от этого не потерпит больших потерь. Россия, Пруссия и Порта сильно желают мира; упорство последней основывалось исключительно на надежде, что вмешательство Австрии доставит ей выгодные условия. Если теперь венский двор станет противодействовать миру, то последний будет заключен с полным исключением Австрии. Австрия своими военными демонстрациями и решительным тоном достигла того, что Россия и Пруссия принуждены считаться с нею и пригласить к участию в приобретаемых ими выгодах. Но теперь этими демонстрациями нельзя уже более ничего достигнуть, когда Порта еще более стеснена, а Россия и Пруссия во всем согласны. Военные приготовления кроме бесполезной траты больших денег поведут только к тому, что Турция и Пруссия выиграют на счет Австрии: туркам Россия предложит выгоднейшие условия, лишь бы воспрепятствовать австрийским намерениям, и в то же время она будет принуждена еще более сблизиться с прусским королем и уступить ему такие выгоднейшие условия. К этому клонится все отлично обдуманное поведение Фридриха II, и Австрия привела бы его в восторг, если б без соглашения с тою или другою стороною стала продолжать демонстрации вовсе уже не своевременные. Препятствуя заключению мира, Австрия навлечет на себя ненависть остальных держав и будет простою зрительницею, в то время как Россия и Пруссия извлекут из своего соглашения всевозможные выгоды; содействуя же заключению перемирия, можно надеяться на участие в конгрессе и дать мирным переговорам благоприятный для Австрии оборот.

Иосиф признал себя побежденным математическими доказательствами канцлера. «Остается вопрос, — писал он матери, — какое из многих предложений кн. Кауница надобно выбрать. В военном, политическом и камеральном отношениях выгоднее всего для нас силезские земли, а Байрейт и Аншпах вовсе не выгодны. Но если возвращение силезских областей невозможно, в чем я, к несчастию, не сомневаюсь, то самым выгодным приобретением был бы Белград с частию Боснии до Дринского залива: удаленная от неприятеля, эта область прикрывала бы Карлстадтскую и внутренние австрийские области от всевозможных турецких нападений».

Мария-Терезия была рада, что Иосиф и Кауниц сошлись на мысли о необходимости содействовать начатию мирных переговоров между Россиею и Турциею; но императрица-королева видела, что дело этим одним не кончится, и потому не отказала себе в удовольствии отвести душу сильным протестом против всего того, что было сделано вопреки ее желанию. «Теперь уже нельзя, — писала она сыну, — возвратиться назад после ложных шагов, сделанных с ноября 1770 года, когда было решено движение войск из Италии и Нидерландов, и после несчастной конвенции с турками. Слишком грозный тон с Россиею, наше таинственное поведение с союзниками и противниками — все это произошло от того, что поставили правилом воспользоваться войною между Россиею и Порток) для распространения наших границ, для приобретения выгод, о которых мы не думали перед войною. Хотели действовать по-прусски и в то же время удерживать вид честности. Может быть, я обманываюсь и эти события более благоприятны, чем я думаю; но хотя бы они нам доставили Валахию и самый Белград, по-моему, все эти приобретения будут дорого куплены на счет чести, славы монархии, доброй веры и религии нашей. С начала нашего несчастного царствования мы старались, по крайней мере, держаться во всем справедливости, соблюдать в своих обязательствах умеренность и верность. Это доставило нам доверие, смею сказать, удивление Европы, уважение врагов; но в один год все это потеряно. Ни о чем на свете я так не жалею, как о потере нашей репутации. Мы это заслужили, и я желаю, чтоб дело было поправлено покинутием принципа пользоваться этими смутами; надобно думать, как бы выйти поскорей из этого несчастного положения, не думая о приобретениях, но о восстановлении нашего кредита и доброй веры и по возможности о сохранении политического равновесия».

Тугуту отправлено было в Константинополь приказание содействовать начатию мирных переговоров. Он должен был прямо объявить турецкому министерству, что дурное ведение войны турками есть главная причина тому, почему Австрия требует теперь открытия мирных переговоров. Кроме того, теперь стало известно, что король прусский обязался в Петербурге напасть на Австрию, если она поднимется против России. Правда, Австрия заключила с Пор тою конвенцию, но она обязалась только или путем мирных переговоров, или силою оружия доставить султану приличный мир и старалась верно исполнить это обязательство: с большими издержками войска были двинуты из Италии и Нидерландов, полки поставлены на военную ногу; с Пруссиею и Россиею говорили грозным языком и достигли того, что Россия отказалась от дунайских княжеств. Невозможно было вести дело далее, не подвергая австрийский дом величайшей опасности. Все средства были употреблены для убеждения прусского короля, что чрезмерное усиление России опасно также и для него. Если б было можно уговорить его оставаться спокойным зрителем, то Австрия не усумнилась бы поднять оружие против России для доставления Порте честного мира; но никогда в Вене и не помышляли о том, чтоб из-за Турции ринуться в войну не только с Россиею, но и с Пруссиею. Если бы при настоящих обстоятельствах Австрия объявила войну России, то это не послужило бы к выгоде и облегчению Порты. Только в конце мая Порта дала Тугуту ответ на эти сообщения: султан услыхал об них с тяжкою грустию, ибо до сих пор помощь Австрии была основанием всех его надежд. Но он не желает требовать невозможного от венского двора и потому добровольно отказывается от всех выгод, обещанных ему конвенциею. Если благодаря содействию Австрии на конгрессе получится мир, по которому дунайские княжества и татары возвратятся под власть султана и Порта получит выговоренное пятою статьею тайной конвенции, то султан будет считать себя обязанным выполнить все условия конвенции; если же Россия не склонится к такому миру, то конвенция рушится сама собою, только султан не будет требовать назад заплаченных уже Австрии трех миллионов пиастров.

1 февраля гр. Панин сообщил Совету приятные новости из Вены: австрийский двор с удовольствием узнал о согласии русской императрицы на возвращение Порте Молдавии и Валахии и велел своему министру в Константинополе, сообща с прусским министром, склонять Порту к скорейшему отправлению уполномоченных на конгресс и заключению перемирия. Гр. Орлов заметил, что при такой перемене в Вене можно было бы настоять на независимости Молдавии и Валахии. Панин возразил, что, согласившись на отдачу этих княжеств, неприлично уже возобновлять прежнее требование их независимости, но под гарантиею венского и берлинского дворов можно восстановить их права, нарушенные турками. Только 12 марта гр. Панин мог сообщить Совету полученные из Вены известия, что Порта согласна на заключение перемирия и высылку уполномоченных на конгресс, который должен быть в Бухаресте. Тут императрица прочла следующее свое «соизволение»: «Я желаю, чтоб действия будущей кампании были взяты в уважение, ибо хотя теперь надежда к миру более прежнего есть, но последние цареградские известия гласят, что турки сильно к четвертой кампании готовятся, что и весьма вероятно есть; и для того надлежит и нам, не пропуская уже более время, теперь тем наипаче в зрелое уважение брать, что надлежит делать и что мы три кампании делали и войну вели с немалым успехом, следовательно же, сутенировать и в сей, чаятельно последней, имя российского оружия; и для того прошу, чтоб кампания сия соображаема была с пользою и славою империи; весна же близко, а во многих местах уже началась». Гр. Панин заметил, что надобно подождать ответов из Вены и Константинополя, чтоб можно было принять полезнейшее решение, узнав прямые намерения венского двора. Императрица отвечала, что если б у австрийцев произошел разрыв с турками, то она не желает, чтоб австрийцы действовали вместе с нами, пусть каждый ведет войну особливо. Чернышев заметил, что армия к будущей кампании будет снабжена всем нужным и теперь расположена таким образом, что может исполнить все, что бы ей ни предписали. Но императрица спросила: «Почитает ли Совет полезным построение ныне судов на Дунае и посылку за ту реку корпуса, если мир скоро заключен не будет?» Совет признал это весьма нужным, а гр. Орлов прибавил, что эту посылку корпуса считает единым и последним средством к получению скорого и прочного мира.

А между тем Румянцев писал Панину (22 марта): «В. с-ство знаете, сколь великое число требуется рекрут, ибо некоторые полки должно снабдить по тысяче оными, а в половину того почти всякий полк требует. Но сии люди, коими пополнить должно знатную в войске убыль, еще далеко и по сию пору от своих мест; представьте, когда же есть время делать их солдатами? Частицы некоторые рекрут, в дальние полки назначенные, до здешнего места дошедши, уже видятся в крайнейшем истощении своих сил. Не инако и от прошедшего набора осталось таковых, что окрепчали к службе. Кавалерия при всем рачительном от своих полковников старании и способах, пользующих внутреннюю экономию, не может наградить посюдова закупками в ближайших и дальних местах лошадей великого недостатка в оных. Я вместо усиливания своей части прибавочными войсками, как нынешний год учинить обещано, вижу, напротив того, что оная прямыми силами не сравнится и против прошлогоднего».

В конце марта получено было известие, что Порта уже назначила уполномоченных на конгресс. С русской стороны не хотели, чтоб конгресс собрался в Бухаресте, ибо здесь, как в главном городе Валахии, было бы много интриг, и указывали на Измаил; но турки не согласились на Измаил, выставляя сырость тамошнего воздуха и множество комаров, в самом же деле потому, что тамошние мечети заняты были под русские церкви и магазины. Наконец согласились собраться в Фокшанах и начать заседания в июне месяце. Уполномоченными на конгресс с русской стороны были назначены граф Григ. Григор. Орлов и освобожденный из турецкого заточения бывший посланник в Константинополе Обрезков.

В данной им инструкции говорилось: «Объявление наше, что мы оставляем всякие требования относительно княжеств Молдавского и Валашского, уничтожа сомнения и колебания венского двора, доставило нам полное его согласие на положенные нами основания мирных переговоров и на все другие наши требования, доставило нам в то же время и добрые услуги Австрии при Порте к склонению ее на конгресс: это будет нам полезно и в будущих переговорах, ибо турки испугаются, увидя, что австрийцы в рассуждении Польши и раздела некоторых ее провинций составили общее дело с нами и союзником нашим королем прусским. Основания переговоров состоят в следующих трех статьях: 1) в уменьшении способности для Порты нападать вперед на Россию; 2) в доставлении себе справедливого удовлетворения за убытки, понесенные в войне, объявленной со стороны Турции без всякой законной причины; 3) в освобождении торговли и мореплавания. По первой статье наши требования состоят в том, чтоб 1) были уступлены нам обе Кабарды, Большая и Малая; 2) оставлена была граница от Кабарды чрез кубанские степи до Азовского уезда на прежнем основании; 3) уступлен был нам город Азов с уездом; 4) чтоб все татарские орды, обитающие на Крымском полуострове и вне его, признаны были вольными и независимыми; 5) чтобы уступлены были грузинским владельцам все места, взятые русским оружием; чтоб как грузинцам, так и всем другим христианским народам, принимавшим участие в войне, была дана полная амнистия и впредь оказывалось большее покровительство христианским церквам в областях Порты. Самое большое затруднение со стороны турок должно быть встречено относительно четвертого требования, и потому для склонения их к уступке кроме отказа от Молдавии и Валахии вы можете еще уступить статью, касающуюся грузинских владельцев, согласиться на восстановление с ними границ, как они до войны были, только бы избавлены они были навсегда от бесчеловечной подати христианскими девицами, взимаемой с них турецкими пашами; потом еще вы можете согласиться на оставление Большой и Малой Кабарды в том состоянии, в каком они должны были находиться по договору 1739 года, выговорив только для России свободу строить и заводить в соседстве их всякие города и селения на собственных наших землях.

Под второю статьею разумели мы требования денежного вознаграждения за военные убытки, но и это требование вы можете оставить вполне или отчасти для получения свободы татарам. Третьею статьею мы требуем свободной торговли и плавания по Черному морю, и от этого требования мы отступить не можем». Инструкция была подписана 21 апреля, и 25-го Орлов выехал из Царского Села. В письме Екатерины к Бельке от 25 июня находим о нем следующее любопытное место: «Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу с этими дрянными турецкими бородачами. Гр. Орлов, который без преувеличения самый красивый человек своего времени, должен казаться действительно ангелом перед этим мужичьем; у него свита блестящая и отборная; и мой посол не презирает великолепия и блеска. Я готова, однако, биться об заклад, что он наружностью своею уничтожает всех окружающих. Это удивительный человек; природа была к нему необыкновенно щедра относительно наружности, ума, сердца, души. Во всем этом у него нет ничего приобретенного, все природное и, что очень важно, все хорошо; но госпожа натура также его и избаловала, потому что прилежно чем-нибудь заняться для него труднее всего, и до тридцати лет ничто не могло его к этому принудить. А между тем удивительно, сколько он знает; и его природная острота простирается так далеко, что, слыша о каком-нибудь предмете в первый раз, он в минуту подмечает сильную и слабую его сторону и далеко оставляет за собою того, кто сообщил ему об этом предмете».

Конгресс в Фокшанах начался не ранее конца июля по причине медленности турецких уполномоченных Османа-эфенди и Яссина-заде-эфенди, с которыми приехали из Константинополя и министры австрийский и прусский. О поведении этих министров Обрезков писал Панину от 6 августа: «Берлинский поступает во всем, как кажется, чистосердечно и поддерживает наши настроения относительно начального пункта, т.е. независимости татарской; венский же, напротив, оказывается в этом пункте не только холоден, но едва ли до сих пор и не поощряет турок к неподатливости. Может быть, он делает это в ожидании разрешения польских дел. Но, как бы то ни было, переводчик его ежедневно, а иногда и сам он бывает у турецких министров и долго у них сидит; нам ничего не сообщает, а если что и говорит, то больше в подкрепление турецкого упрямства в татарском деле. Дело это до сих пор нисколько не подвигается вперед; мы не можем его отменить и даже смягчить, а турки по обыкновению связывают его с магометанским законом, утверждая, что один султан не может его решать. Нет той тонкости, по их мнению, а по-нашему — подлости и гнусности, которую бы они не употребили в действие; но мы на все это смотрим с презрением и держимся нам предписанного». 19 августа Обрезков писал, что дело о татарской независимости встречает непреоборимые затруднения и что турецкие уполномоченные готовятся к отъезду; они соглашались, чтоб крымские ханы избирались своим народом, но требовали, чтоб новоизбранный хан получал утверждение от султана. Так как русские уполномоченные на это не согласились, то конгресс рушился 28 августа. Но 7 сентября Румянцев получил от великого визиря письмо, в котором тот предлагал возобновить конгресс в Бухаресте и продолжить перемирие на шесть месяцев, выставляя причиною разрыва Фокшанского конгресса отъезд графа Орлова. Румянцев, принимая в соображение настоящие обстоятельства, и особенно переворот в Швеции, признал согласным с русскими интересами не выпускать из рук этого случая для возобновления переговоров, только вместо шести месяцев изъявил готовность продлить перемирие до 20 октября, чтобы в это время успеть снестись с Петербургом.

В Петербурге были сильно встревожены разрывом Фокшанского конгресса: к сильному желанию мира вообще теперь присоединялись еще опасения шведской войны вследствие правительственной перемены, произведенной королем Густавом III. В заседании Совета 27 августа Панин читал письмо свое к Орлову и Обрезкову, где советовал им не останавливаться долго на одном пункте о татарах и приступить к другим. В заседании 1 сентября, когда прочтено было донесение Орлова и Обрезкова от 18 августа, что турецкие уполномоченные приняли намерение уехать из Фокшан, Панин предложил отправить приказание Румянцеву, чтоб тот написал великому визирю, изъявил сожаление о разрыве турецкими уполномоченными конгресса и предложил возобновление переговоров, но чтобы в то же время постарался нанести неприятелю новый удар утверждением хотя небольшого корпуса войск на правом берегу Дуная. «Если бы, — предлагал Панин, — все это не повело к миру, а началась еще шведская война, то надобно прибегнуть к прежде предложенной мною крайней мере, то есть, опустошив Молдавию и Валахию, забрать оттуда всех жителей в русские границы». Совет согласился.

Гр. Орлову был отправлен рескрипт, в котором оставлялось ему на волю, если он находится еще в Яссах при фельдмаршале, продолжать порученные ему переговоры по их возобновлении, а между тем употребить себя в армии под предводительством Румянцева. Здесь, конечно, разумелся «новый удар» туркам переходом через Дунай. Но Орлов уехал в Петербург. После императрица писала, что неуспех конгресса отнюдь не приписывает гр. Орлову; но Панину было приятно повторять турецкое обвинение. Так, он писал Обрезкову 4 сентября: «Сердечно сожалею, мой любезный друг, о настоящем вашем положении, видя из последних депешей ваших, что новозародившееся бешенство и колобродство первого товарища вашего испортили все дело. В сих прискорбных и досадных обстоятельствах могу я вам по крайней мере принести утешение, побожась вам честию моею и уверя вас как истинного друга, что ни малейшим образом и ничто в сем несчастном происшествии насчет вашей особы отнюдь не упало, а, напротив того, ее импер. в-ствс внутренне удостоверена, что вам невозможно было ничего иного сделать в положении вашем, как то, что вы сделали. Поверьте, мой друг, что вам вся справедливость отдается и ваши прежние заслуги не помрачаются, конечно, от необузданности товарища вашего. И в самом деле, всякому постороннему человеку нельзя тому не удивиться, как первые люди в обоих государствах, посланные для толь великого дела, съехались за одним будто словом и, сказав его друг другу, разъехались ни с чем. Но меня сие нимало не удивляет, зная совершенно те обстоятельства, которые вам известны, и те, которые вам еще неизвестны. Сколько же сей разрыв конгресса, следственно, и уничтожение надежды общей достигнуть мира терзает сердце мое и оскорбляет меня как министра и как человека, любящего всею душою свое отечество, то вы сами легко себе представить можете и по тому уже одному, когда вообразите себе, что мы поставлены теперь в наикритическое положение чрез сей разрыв, возобновляющий войну старую и ускоряющий новую, которая нам угрожать стала. Вам препоручается извлечь отечество из такого жестокого кризиса. Хотя по рескрипту к вам вы можете счесть, что прежний ваш товарищ и теперь с вами действительно будет, однако же я уповаю, что вы одни останетесь в деле, а он сюда прискачет. Да пускай бы против моего чаяния он еще там остался, то и в таком случае, конечно, вам не будет больше нужды его мечтательные мысли столь уважать, как прежде, ибо его прежний случай совсем миновался; а потому и вы нужды более иметь не будете сокращаться вашим в делах просвещением и искусством в единых соображениях и расположениях его необузданных мнений и рассуждений, а можете надежно с большей твердостию держаться ваших собственных и его к оным обращать. В противных же случаях и когда, где в чем его не согласите, извольте откровенно ко мне писать».

Обрезкову предписано было не начинать, как в Фокшанах, с самого трудного пункта о татарской независимости, но пройти порознь, одно по другом, все частные требования России, дабы уступкою в одном облегчить одержание другого! Предписывалось в случае нужды согласиться на султанскую инвеституру новоизбираемому хану, но за то потребовать уступки Керчи и Еникале. Разумеется, только страшная вражда к Орлову заставила Панина обвинять последнего в разрыве Фокшанского конгресса, и было слишком наивно думать, что, переставивши порядок статей, можно было достигнуть успеха в переговорах, когда Порта, поддерживаемая Австриею, решилась ни за что не соглашаться на свободу татар. Лучшим оправданием Орлову служил неуспех и Бухарестского конгресса, где вел переговоры один Обрезков, и непрочность Кучук-Кайнарджийского мира — все благодаря статье о независимости татар, которую в Константинополе никак не могли переварить.

Несмотря на то что дело Обрезкова было облегчено согласием на инвеституру, он, уезжая в Бухарест, писал Панину: «Беру смелость донести, что, по скудоумному моему мнению и известному турецкому неограниченному отвращению видеть какие-нибудь крепости, на Черном море лежащие, в руках нашего двора, удержание Яникеля и Керчи, кажется, встретит непреодолимое затруднение, тем более ежели Порте не дозволится держать свои гарнизоны в прочих крепостях, в Крыму лежащих; да и кораблеплавание на Черном море по тому же турецкому предубеждению к желаемому концу привести не так-то легко, как иногда заочно полагается; я сие различными опытами знаю, да и многие, коль только не все, интересованы сему препятствовать». По этому случаю Екатерина написала: «Если при мирном договоре не будет одержано — независимость татар, не кораблеплавание на Черном море, не крепости в заливе из Азовского в Черное море, то за верно сказать можно, что со всеми победами мы над турками не выиграли ни гроша, и я первая скажу, что таковой мир будет столь же стыдной, как Прутской и Белградской в рассуждении обстоятельства». Записка была прочтена в Совете 25 октября.

29 октября начался конгресс в Бухаресте, причем перемирие было продолжено до 9 марта будущего года. В конце года дело остановилось на условии о крымских городах, которых Россия требовала для себя. В Петербурге боялись постыдного мира вроде Прутского и Белградского, боялись и продолжения войны, желали иметь свободные руки на юге, будучи встревожены шведскими событиями, грозившими северною войною; а Румянцев пел старую песню о печальном состоянии Первой армии и, следовательно, о необходимости покончить войну, «которая не страшна и не тягостна подлинно по свойствам и силе неприятеля, но по неразрывно с оною совокупленным болезням прямо пагубна. Неложность сего заключения, — продолжал фельдмаршал, — испытали мы, когда моровая язва достигла в самое сердце отчизны нашей. Она в лежащих позади польских местах яд свой отрыгать и паки начала. Бывшая в Фокшанах команда, заразившись оною, и поныне ее претерпевает, а сие наибольшее мне смущение наносит. Другие прилипчивые болезни, и особливо странных родов лихорадки, сделались при истощении наших сил яко следствия неминуемые долговременного здесь пребывания, так общими и всеместными, что редко кто из генералов и полковников не приведен в сущее и крайнейшее изнеможение, страдая долговременно самыми мучительными припадками. Из сего можете судить о числе больных офицеров и рядовых и что все предпринимаемые к выгоде и лечению способы бессильны отвратить, чтоб мы не теряли великого количества людей умирающими. В самых врачах мы терпим толикий недостаток, что к осмотрению и пользованию болящих недостает почти сил их, поелику большая часть их тем же самым немощам жизнью своею пожертвовали».

Но в то самое время, как Румянцев жаловался на недостаток людей в Первой армии, вдруг он получает из Петербурга приказание отправить восемь пехотных полков ко Пскову на случай войны со Швециею. Это предписание было тем оскорбительнее для фельдмаршала, что он получил его не в высочайшем рескрипте, как обыкновенно прежде бывало. Румянцев выразил Панину свое удивление, что в то самое время, когда дела на Бухарестском конгрессе начали приближаться к некоторому соглашению, предпринято уменьшить действующую армию, что должно повести не только к упорству со стороны турок, но и побудить их разорвать конгресс. Румянцев высказывал Панину свое прискорбие и смущение, что в случае крайности в Петербурге решено подорвать крепости и очистить Молдавию и Валахию; фельдмаршал жаловался на это решение, не зная, что оно состоялось по представлению Панина, и приписывая его гр. Орлову.

Определение крымских отношений встречало сильные затруднения на конгрессе; такие же затруднения оно встречало и в самом Крыму. Окончательное улажение дел с ханом Сагиб-Гиреем поручено было генералу Щербинину, который для этого должен был ехать в Бакчисарай. Но перед выездом попались ему в руки копии с писем крымцев к Порте и к очаковскому паше. Из этих писем он увидал, как татары неверны России, как нельзя ни в чем полагаться на их обещания, как они делают все коварно для одного только вида и обмана. Получив еще новые известия о злых умыслах татар, Щербинин счел необходимым отправиться в Крым не иначе как в сопровождении 1500 человек. Когда он расположился лагерем под Бакчисараем, то приехали к нему ханские чиновники, которым он стал объяснять намерения императрицы относительно утверждения навек их вольности и благоденствия под покровительством ее в-ства. Крымцы спросили: «Когда заключено с турками перемирие и мы стали уже вашими союзниками, то для чего вступил в Крым с войском генерал-майор кн. Прозоровский?» «Вступил он до перемирия, — отвечал Щербинин, — нужно было умножить русское войско для вашей собственной безопасности, да и для того, мне известно, что от вашего правительства писано ко всем здешним мурзам о сборе войска и расположении его в тайных местах с дурным умыслом». Крымцы просили указать им тех татар, которые это ему насказали; Щербинин, не желая им этого объявлять, отвечал, что копии писем получены прямо из Константинополя. Потом татары спрашивали, зачем кн. Прозоровский придвигается все ближе к Бакчисараю, и просили остановить его; Щербинин отвечал, что это делается вследствие оскудения провианта и подножного корма, но что он, Щербинин, дал знать Прозоровскому, чтоб остановился и не притеснял жителей. Спросили, зачем при самом Щербинине такая большая свита. Для достоинства торжественного посольства — был ответ. Новый вопрос: выведены ли будут из Крыма русские войска? Ответ: объяснится после.

Когда дело дошло до церемоний аудиенции у хана, то один из чиновников предложил Щербинину, чтоб хан не принимал явно подарков императрицы и не стоял во время поднесения высочайшей грамоты: Щербинин отвечал, что это несходно будет с тою благодарностию, какою они обязаны своей великой благодетельнице, и эти требования наводят на себя только сомнение. «Видно по всему, — писал Щербинин, — что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством ее в-ства, ибо когда я между разговорами внушал им об опасностях для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются, почему и кажется, что когда заключен будет мир и русское войско от них уйдет, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность, в чем не только здешние все стоят упорно, но и бывшие в Петербурге посланцы, приемом, содержанием и награждением так щедро облагодетельствованные, теперь обратились к противной стороне. Хан — человек молодой, робкий, весь в руках правителей-стариков, которые во всем указывают на свой закон». Наступало 28 июня, день восшествия на престол императрицы; в отряде у Щербинина должна была происходить пальба, и генерал послал предуведомить об этом крымское правительство, чтоб оно объявило всем жителям для их успокоения. Объявление было сделано в таких выражениях: «У неверных завтра будет скверный праздник с пальбою, о чем всем жителям объявляется».

Генерал кн. Щербинин еще 12 мая доносил, что повсюду татары тайком вооружаются и из побережных мест выходят со всем имением в горы, ни за какую цену русским лошадей не продают. В перехваченных письмах татары просили, чтоб к ним на помощь пришел турецкий флот, писали: «Мы денно и нощно проливаем слезы, ожидая того вожделенного времени, когда придет помощь. Хотя простой наш народ собран и вооружен, но он ни к чему не способен; простой народ если бы не боялся нас, то уже принял бы подданство». Русскому поверенному в делах Веселицкому один приятель говорил: «Здесь все рассуждают, что как скоро генерал Щербинин приедет и его домогательствам воспротивимся, то вдруг нашей страны разорить он не может, потому что мало войска имеет, а пока большое войско вступит, пройдет немало времени и между тем с Портою заключен будет мир; раскаиваются и в прежнем, что, не вступя в сражение, дошли до такого состояния».

В споре о церемониале аудиенции Щербинин должен был уступить, согласился, чтоб хан не принимал тут подарков — пера и сабли, в чем Сагиб-Гирей видел знаки подчиненности и повиновения, которыми он обязывался императрице; хан не согласился и целовать высочайшей грамоты. Аудиенция происходила 4 июля, после чего Щербинин имел с ханом разговор, и когда коснулся пункта охранения Россиею татарской вольности, то Сагиб-Гирей сказал: «На что вольного человека охранять?» «Вольность без охранения не есть вольность, потому что она всегда подвержена похищению», — возразил Щербинин. Когда речь зашла об оставлении русских гарнизонов и флота в некоторых крымских городах, то Щербинин внушил хану, что если турки поведут интригу для его свержения, то он найдет убежище в этих городах; стращал, что хан без русского покровительства и трех дней не пробудет на престоле. Но Сагиб-Гирей не трогался и говорил: «Когда в городах будут стоять гарнизоны и произойдет между гарнизонами и крымским народом несогласие и ссора, то хотя бы и гарнизонное войско было причиною этой ссоры, а виноват все же будет оставаться крымский народ, и в этой ссоре кто будет посредником, кто разберет, от русского ли гарнизона произошла обида или от крымского народа? Когда между нами не будет посредника, то разорение наше так же явно, как что есть день и ночь». При переговорах о союзном трактате между Россиею и Крымом татарские уполномоченные оказывали во всем упорство, говоря: «Ведь мы вольные, следовательно, можем соглашаться и не соглашаться». Для продления времени уполномоченные говорили, что требуемые Россиею крепости состоят под властию хана, и потому они договариваться о них не могут, это дело ханское; а хан говорил, что без стариков сам собою ничего сделать не может. Но хан с этими упрямыми стариками был в меньшинстве. Кроме того что и между самою крымскою знатью была русская партия, депутаты от ногаев согласились на все русские требования, согласились подать императрице прошение, чтоб Россия взяла крепости Керчь и Еникале для охранения татарской вольности. Сагиб-Гирей подписал акт, в котором клялся, что со всем крымским народом отторгается на вечные времена от Порты Оттоманской и будет состоять под покровительством всепресветлейшей государыни Великой Екатерины и ее наследников.

В продолжение всех этих переговоров брат ханский калга Шагин-Гирей жил в Петербурге и умел приобрести расположение императрицы, как видно из ее писем к Бельке и Вольтеру: «У нас теперь здесь калга-султан, брат независимого крымского хана; это молодой человек 25 лет, чрезвычайно умный и желающий образовать себя. Этот крымский дофэн — самый любезный татарин; он хорош собою, умен, образован не по-татарски, пишет стихи, хочет все видеть и все знать; все полюбили его. Он не пропускает ни одного спектакля; по воскресеньям после обеда бывает в (Смольном) монастыре и смотрит, как танцуют воспитанницы. Вы скажете, что это пускать волка в овчарню; не пугайтесь, дело делается вот как: в большой зале находится двойная балюстрада; дети танцуют внутри, а зрители помещаются около балюстрад; это единственный случай, когда родные могут видеть наших барышень, которых не пускают из монастыря». В ноябре Шагин-Гирей был отпущен в Крым, куда должен был ехать через Москву. По этому случаю гр. Панин писал туда к главнокомандующему кн. Волконскому, получившему это место по возвращении из Варшавы: «Что касается до персонального в. с-ства с сим знатным татарином свидания, он сколько одарен природною остротою и рассудком, только горд, надменен и высокомерен во внутренности, блазнясь древностию своего рода, от Чингис-хана происходящего; он не хотел здесь никому первый визит сделать, надобно было с ним формальное изъяснение, чтоб он был и у меня. Я все сие изъясняю в. с-ству для того, что коль свойственно и прилично со стороны вашей оказать к нему уважение обсылкою и приветствием, толь желательно и нужно, соображаясь опять с их же татарским невежеством и грубостию и основываясь на их к туркам раболепстве и трусости, чтоб он сделал первую в. с-ству визиту по важности вашего поста, чина и достоинства, а затем если бы вы ему воздали, но меньше, однако ж, вследствие обязанности и взаимства, а больше по вашей персональной вежливости и привычке к обхождению без всяких обрядов». Но когда сопровождавший Шагин-Гирея князь Путятин стал говорить калге, чтоб сделал первый визит в Москве кн. Волконскому, то Шагин никак не согласился; и, когда Путятин настаивал, калга начал просить, чтоб его в Москву не завозили, а провезли по той же дороге, по какой он в Петербург приехал, ибо слабость его здоровья едва дозволит ему и сидя в карете обозреть такой обширный город, как Москва. «Я, — говорил калга, — человек степной, воспитанный в горах между скотами, не ведущий человеческого обхождения, я не в состоянии буду обходиться с такими знатными особами». Но его требование не заезжать в Москву не было исполнено. Когда Путятин по приезде в этот город поехал к Волконскому и объявил ему, что Шагин-Гирей не хочет сделать ему первого визита, то Волконский решил послать к калге своего адъютанта, который должен был показать ему все любопытное в городе, начиная с Оружейной палаты. Пребывание Шагин-Гирея в России обошлось недешево императорской казне. Не считая содержания на каждый день по 100 руб., получил он тотчас после приезда сверх богатой шубы и прочего платья и шапки 5000 рублей и столовый серебряный сервиз; потом вскоре еще 10000 рублей, а при отпуске 20000 с саблею, оправленною золотом и дорогими каменьями, для свиты своей получил 10000; по случаю бытности его в Царском Селе пожалован ему перстень и табакерка немалой цены, и, наконец, когда он стал говорить, что наделал долгов, которых не в состоянии заплатить, то ему выдали еще 12000 рублей. Гр. Панин, жалуясь кн. Долгорукову, что Шагин-Гирей жил в Петербурге самым расточительным образом, не соблюдая никакого порядка в хозяйстве писал: «Хотя он здесь предъявлял все знаки глубочайшей благодарности, но неизлишне, однако, будет, когда в. с-ство при приличном случае искусным образом изволите дать ему выразуметь, что он по персональному уважению больше награжден, нежели крымцы со всем своим начальством заслуживали по бывшим пред сим происшествиям. Желательно, чтоб он по приезде своем в ваше место (в Полтаву) учинил вам первую визиту». Шагин-Гирей сделал эту учтивость в отношении к покорителю Крыма: татарин понимал важность значения главнокомандующего Второю армиею для будущности Крыма.