II–III

"...шум голосов, перебивающих, накладывающихся друг на друга, заполнил корчму.

— ...ты же видел, Ганс, что лучник сеньора де Монфора, выстрелил так искусно, что наконечник стрелы, попав в лезвие ножа, развалился ровно на две части. Такое сделать может только он. Других таких я не видел.

— ...но чтобы иметь восприятие части чего-то, что существует, необходимо наличие всего облика, разве не так, брат? Иначе разве возможно вообще какое-либо восприятие? Ведь если некоего облика не существует, брат, значит, его никак нельзя видеть.

— ...и нет свиней отвратительнее, чем те, которые сами бесстыдно лезут прямо на глаза.

— ...святой Николай прав. Он знал, что мы это увидим. Он знал, что мы увидим Иерусалим, братья. Святая римская церковь смотрит далеко. Она смотрит нашими глазами.

Корчма гудела.

Голоса возвышались и падали.

Грузный, побагровевший от вина, то и дело смахивающий со лба катящийся по нему пот, барон Теодульф, не поднимаясь с крепкой деревянной скамьи, страшно рявкнул:

— Тоза, милочка!

И хищно оглядел шумную корчму своим страшным единственным левым глазом, поворачивая голову, как птица:

— Всем вина, тоза, милочка! Кроме вон тех гусей!

Толстый палец барона Теодульфа грубо указал в сторону тамплиеров, монахов-храмовников, смиренно деливших между собой одну общую чашу разбавленного вина — дань обету.

Кутаясь в белые плащи, символ незапятнанности, храмовники, рыцари Христа и Соломонова храма, казалось, не услышали барона, они даже не повернулись в его сторону. Известно всем, храмовники — люди Бога. Они призваны облегчать страдания пилигримов, суета сует не должна их касаться, а богохульник барон Теодульф...

Храмовники знали, что рано или поздно барон Теодульф успокоится. Если не обращать на него внимания, делать вид, что его слова к ним не относятся, барон непременно успокоится.

— ...зато Пит из лагеря англов может выпить за вечер три фляги кислого. Может даже четыре. И всё равно нож, который он после этого метнёт, точно попадёт в цель.

— ...и запомни, брат, зрение это пассивная сила. А объект зрения всегда активная сила. Любая пассивная сила действует только тогда, когда на неё действует активная сила. Если ничего такого нет, если ничто не воздействует на пассивную силу, субъект ничего воспринять не может.

— Тоза, милочка! — толстый палец барона Теодульфа опять грубо указал в сторону храмовников. — Клянусь почками святого Павла, здесь сегодня всем хватит вина! Всем, кроме вон тех гусей!

Из презрения он даже не добавил — божьих.

Под белыми плащами храмовников, их было пятеро, легко угадывались оттопыривались рукояти кинжалов, но барона Теодульфа ничто уже не могло остановить. Он побагровел от вина и от праведного гнева и его опущенное веко над пустым правым глазом дёргалось.

— Тоза, милочка! Всем вина! Кроме вон тех гусей в углу!

Монахи-цистерцианцы, до этого шумно обсуждавшие рядом проблему восприятия, заинтересовались рёвом барона и оглянулись, замолчав. Дошёл рёв барона, наконец и до пеших воинов серджентов, занимавших целый стол. Сердженты восторженно приветствовали шумное предложение барона. Промолчали только тафуры — всякая серая нечисть, как всегда, тащившаяся за войском, куда бы оно не пришло.

Ганелон искоса глянул в сторону двери.

Дверь корчмы была массивна, и закрывалась она плотно. Храмовники не смогут незаметно выскользнуть за такую дверь, подумал Ганелон. Кроме того, чтобы пройти к двери храмовникам в любом случае придётся пройти мимо разбушевавшегося барона.

Объёмистые глиняные чаши и фляги, серебряные подставки с салатами, обширный кедровый лист с остатками фаршированного поросёнка, тёмное оловянное блюдо с недоеденным мясным пирогом — стол барона Теодульфа был заставлен очень плотно, хотя трапезу с ним делили всего два оруженосца да диковатого вида уродец совсем небольшого роста. Большая усатая голова уродца, почти голая сверху, загорела до блеска и лоснилась от пота. Уродец едва возвышался над краем стола, болтая ногами, не достававшими со скамьи до пола, однако пил и ел в две руки и громче всех смеялся шуткам барона.

— ...а с помощью семян, рассеиваемых ветром по миру, можно создавать некие новые мелкие существа — не кажущиеся, а видимые. Эти существа можно даже трогать, правда, рука от такого прикосновения станет нечистой. А настоящие демоны могут создавать даже такие существа, каких и сам Господь никогда не создавал. Но это, конечно, брат, только с божьего попущения. Это, брат, исключительно с божьего попущения.

— ...а хочешь выиграть пять золотых, Ганс, приходи утром на берег. Лучники обычно приходят совсем рано. И приходи один. Лучники не любят чужих компаний. Сам знаешь, чем кончаются такие встречи.

— Тоза! Милочка!

Наверное, барон Теодульф вывез уродца из Святой земли, решил Ганелон. Говорят, что если совершить десяток переходов за горячие пески, признанные безжизненными, и не иссохнуть до смерти от безводия, то можно, постаравшись, попасть в некую страну, сплошь заселённую вот такими уродцами — с большими лысыми головами, но с маленькими, как у ребёнка, телами. Они совсем небольшого роста, почти карлики, язык их не похож ни на один другой, но они быстро и легко научаются латыни.

Ганелон удивился.

Уродец барона вдруг шевельнул усами — необычно дерзко и странно.

После этого он сощурил свои большие, совсем не карликовые глаза и двумя руками, совсем как человек, схватил со стола чашу с вином.

Он, наверное, язычник.

Есть ли у язычника душа? — невольно задумался Ганелон.

А если у него есть душа и такой язычник падёт в бою на стороне святых пилигримов, то куда отправится эта его странная душа — прямо в ад или её всё-таки могут направить в чистилище?

Ответа Ганелон не знал.

Он сидел за столиком, стараясь как можно ниже наклонять голову, к тому же ещё прикрытую капюшоном плаща. Он не хотел, чтобы барон Теодульф случайно узнал его. Правда, вряд ли барон мог его узнать, но Ганелону всё равно не хотелось лишний раз попадать под жёсткий взгляд единственного глаза, оставленного сарацинами барону.

Испуганная, но всё равно пытающаяся улыбаться служанка принесла новый кувшин вина, плеснув в чашки всем, так же и Ганелону, но послушно пройдя мимо храмовников.

Иисусе сладчайший!

Ганелон совсем не собирался пить.

Нет пропасти более обманчивой, чем вино.

Вино ослепляет и оглупляет, вино срывает с человека божьи печати. Оно срывает с человека печать руки, и печать рта, и печать лона. Вино сбивает человека с толку, вызывает печаль и метафизические тревоги.

Он не додумал свою мысль.

— Клянусь бедром святой девы, истинно говорю! — снова взревел за столом барон. — Нет на свете гусей скверней и грязней, чем жадные и глупые храмовники-тамплиеры.

И обернулся к храмовникам:

— Клянусь очами и взглядом Господа, разве это не так?

Храмовники смиренно уставились в общую чашу.

Потом один, не поднимая глаз, смиренно заметил:

— Игни эт ферро. Птица гусь проникнута божественной благодатью. Но мы не знаем. Мы неучи.

Грузный барон уничтожающе захохотал, производя великий шум всею своей огромною грудью:

— Игнотум пёр игноциус!

На этот раз храмовники переглянулись и не стали ссылаться на то, что они неучи.

На этот раз они поняли.

Неизвестное всегда можно объяснить каким-то другим неизвестным — на этот раз храмовники хорошо поняли скрытую угрозу пьяного барона. Его угроза прозвучала в шумной корчме столь явственно, что даже пьяные сердженты на мгновение оглянулись.

Ганелон не видел глаз храмовников, так низко наклонили они головы над своей нищенской общей чашей, но их глаза сейчас, наверное, не выглядели смиренными. Это были крепкие паладины, закалённые в битвах на Святой земле, вряд ли они могли походить на агнцев, красиво выбитых на медной пластине, укреплённой над дверями корчмы. Наверное, злые глаза храмовников сейчас светились от праведного гнева. Наверное, они уже успели вполголоса обсудить своё положение. Наверное, они уже смиренно покачали головами, в очередной раз дивясь странным обетам. Благодаря шумному и открытому характеру барона, они уже слышали о том, что горячий нравом богохульник барон Теодульф страшной клятвой поклялся на кинжале никогда не делить одну харчевню с храмовниками-тамплиерами. А если почему-либо такое случится, он на том же кинжале страшной клятвой поклялся беспощадно и безжалостно выбрасывать храмовников из корчмы, ибо нет на свете существ более грязных и ничтожных, чем грязные и ничтожные монахи ордена тамплиеров.

— Слуги дьявола!

Храмовники смиренно переглянулись.

Они сомневались, удастся ли барону Теодульфу выполнить свой столь сложный обет, вряд ли, ко всему прочему, угодный Богу. Просто им не хотелось так вот, ни с того, ни с сего ввязываться в драку с глупым перепившим бароном и с его глупыми нелепыми оруженосцами.

На уродца храмовники, как и все другие гости корчмы, не обращали никакого внимания.

Тем не менее, один из храмовников не выдержал.

— Таскать с собой подобного уродца-язычника, — смиренно, но достаточно громко и с достаточно заметной язвительностью заметил он, — это всё равно что делить ложе с сарацином.

Ганелон напрягся, но барон, к счастью, не расслышал произнесённых храмовником слов.

— Тоза, милочка! — ревел барон, сметая обглоданные кости на кедровый лист с остатками поросёнка. — Клянусь всеми святыми, здесь найдётся кому поглодать эти уже обглоданные кости! Тоза, милочка, унеси эти кости и брось на стол тем гусям, что прячутся в тёмном углу!

— Но гуси не гложут костей, сир.

Испуганная служанка обращалась к барону, как к знатному рыцарю, носящему корону:

— Гуси никогда не гложут свиных костей, сир.

Такое обращение растрогало барона:

— Ты так хорошо знаешь гусей?

— Я с Джудеккии, сир. Это большой, правда, бедный остров. Там живут рыбаки, а у меня там был домик под дранкой. Я держала гусей прямо в домике, сир. Нижние брёвна таких домиков на острове всегда быстро обрастают плесенью, там очень сыро и часто ветрено, но гусей это не пугает. Я собирала сухой плавник, прибиваемый к берегу морским течением и жгла плавник в очаге, а горячую золу всегда ссыпала в специальный деревянный ящик. На таком ящике приятно сидеть, сир, особенно в долгие зимние вечера. А гуси, они не грызут костей, сир, — совсем осмелела служанка.

И спросила:

— Не хотите ли попробовать студень из куропаток, сир?

Барон оторопело уставился на служанку. Он не ожидал от неё такого количества слов.

— Ты из Венеции?

— Да, сир.

— И ты держала гусей?

— Да, сир.

Барон внезапно рассвирепел. Он так ударил кулаком по столу, что высоко подпрыгнули чашки.

— Клянусь божьим словом, — взревел он, — твой мерзкий остров, он часть Венеции! А Венеция это каменный саркофаг, это прогнившая невеста Адриатики, это распухшая утопленница, густо пропахшая мёртвой тиной! Венеция это вонючая лягушка, кваканье которой постоянно отдаётся на Заморском берегу! Это водяная змея, постоянно кусающая Геную и Пизу! Это гнусная морская тварь, постоянно ворующая куски чужих пирогов!

Барон опять ударил кулаком по столу и с гневом уставился на перепуганную служанку своим единственным пылающим глазом:

— С чего ты взяла, что гуси не грызут костей?

— У гусей нет зубов, сир.

Грузный барон изумлённо уставился на служанку и вдруг шумно загоготал, оборачиваясь то к своим оруженосцам, то к настороженно повернувшимся в его сторону тафурам, то к пьяным серджентам:

— У гусей нет зубов! Вы слышали? Клянусь копьём святого Луки, это умно сказано! Храмовники глупы сами по себе, но у них, к тому же, нет зубов! Ты верно говоришь, тоза.

И завопил:

— Альм!

Один из оруженосцев, привстав, с глубоким вниманием склонил круглую, по латински в кружок стриженую голову:

— Здесь я.

— Альм! Немедленно выдай тозе из кошелька четыре денье. Клянусь волосом святого Дионисия, покровителя французов, только такую ничтожную сумму я могу выдать на нужды презренного ордена храмовников. Пусть тоза отнесёт эти четыре денье проклятым храмовникам, а самой тозе выдай за её смелость и умные речи золотой. Она это заслужила!

Барон презрительно, не оглядываясь, ткнул рукой в сторону храмовников, окаменевших от его чудовищных речей.

— Вот увидите, — прорычал барон, обращаясь и к оруженосцам и к пьяным серджентам, и к пьяным тафурам. — Сейчас на наших глазах эти беззубые гуси передерутся из-за четырёх денье!

Схватив огромную чашу двумя руками, барон Теодульф сделал из неё гигантский глоток.

Усатый уродец, блестя голой потной головой, с наслаждением повторил жест барона.

Ветром вдруг приоткрыло окно.

В душную корчму ворвался неожиданный запах моря, гнилых водорослей, раздавленных раковин, громкое ржание лошадей, перестук копыт, ругань, пение, скрип повозок.

Совсем недавно здесь не было шумно, подумал Ганелон.

Только с солнечных майских дней пустые песчаные берега острова Лидо, как диковинными грибами, начали обрастать богатыми шатрами благородных рыцарей и бедными палатками пеших воинов и тафуров.

Зато каждую неделю, начиная с первых майских дней, с многочисленных судов, постоянно прибывающих к плоским берегам острова Лидо, сходили пилигримы, принявшие обет святого креста. По узким трапам, ругаясь, сводили на берег всхрипывающих, косящихся в испуге боевых лошадей. Несли оружие. Снимали с бортов разобранные боевые машины.

Венецианцы, побывавшие на острове Лидо, с содроганием в голосе подробно пересказывали в городе то, что им удалось увидеть.

А увидеть они могли совсем не мало.

Если постоять на берегу или пройтись между шатров и палаток, можно было увидеть на флажках родовой герб мессира Симона де Монфора, славного графа Монфора и Эпернона.

Если не жалеть времени, можно было увидеть прихотливый герб сеньора Рено де Монмирая, сына Эрве II де Донэи, правнука Тибо III, графа Шампанского, племянника французского и английского королей.

И герб графа Луи Блуасского и Шартрского.

И герб сеньора Рено де Монмирая.

И герб сеньора Ги де Плесси, брата Эсташа де Конфлана, благородного рыцаря, стяжавшего себе большую славу во многих боях и турнирах.

И герб монсеньора Гуго де Сен-Поля, известного своей силой и добродушием, а заодно особенной непримиримостью к агарянам.

И герб мессира Этьена Першского, покровительствующего известному трубадуру Гаусалю Файдиту.

И герб Бодуэна IX, графа Фландрии и Эно.

И герб его родного брата Анри.

И многих других славных и благородных рыцарей, принявших обет святого креста в шампанском замке Экри на реке Эн в ходе приличествующего такому событию рыцарского турнира.

Трепетали под свежим ветерком, налетающим с моря, четырёхугольные и косые флажки. На глазах росли на берегу пирамиды круглых камней. Говорили, что один такой камень, пущенный с помощью катапульты, может одним ударом убить до десятка неверных.

Престарелый, но всё ещё крепкий и жизнелюбивый дож Венеции Энрико Дандоло клятвенно пообещал обеспечить будущее счастливое предприятие. Услышав о словах дожа, множество пестро раскрашенных судов спешило к рейдам Венеции. Фантастические птицы украшали высокие носы боевых галер, на пузатых бортах нефов алели яркие драконы. Святые паломники из самых разных краёв торопились как можно быстрей достигнуть Святой земли.

Там гроб Господень.

Там сухие пески пропитаны кровью мучеников.

Там река, истоки которой находятся где-то в Эдеме.

С мая месяца веницийский остров Лидо заполонили вооружённые пилигримы, их оруженосцы и различные ремесленники.

Стекались на остров лоскутники со своими потёртыми тканями и мятой посудой. Везли мясники птицу и мясо. Над походными горнами днём и ночью поднимался дым — мастера, искусные в механике, собирали боевые машины монгано и требюше, пускающие за один раз тучу стрел. На берегу, на плоских, зеркальных, убитых водой песках терпеливо упражнялись арбалетчики, выставляя иногда на кон сразу по три монеты.

Благородные рыцари, опытные сердженты, лучники и оруженосцы, монахи нескольких орденов.

И бывшие вилланы, оставившие свои бедные деревни. И арбалетчики. И, наконец, просто чернь, тафуры — всякая приблудная нечисть, вооружённая дубинками и цепями.

Ржали лошади. Кричали ослы. Орали торговцы. Прямо у дверей корчмы мочились пьяные сердженты. Вспыхивали неожиданные драки, иногда кончающиеся большой кровью. Но в белых шатрах благородных рыцарей уже слышался по ночам высокий голос Конона де Бетюна. В других шатрах раздавалось пение трувера Ги де Туротта, шатлена замка Куси.

И новый век, и май, и ароматы,

и соловьи велят, чтобы я пел,

и сердце дар несёт мне столь богатый —

любовь! — что отказаться я не смел.

О, если б радость дал мне Бог в удел,

о, если бы я Дамой овладел,

нагую обнял, страстию объятый,

пока поход не подоспел!

Великий понтифик добился желаемого торжества.

Многие благородные рыцари откликнулись на зов — отправиться в Святую землю.

В пыльном плаще, в стоптанных сандалиях, пряча сильно косящий глаз под опущенным на лоб капюшоном, Ганелон много времени проводил под стенами церкви святого Николая. Иногда он заходил в ту или в иную корчму, иногда просто бродил между палатками. Ни одна новость не могла минуть внимательных, всегда настороженных ушей Ганелона. Шла ли речь о мятежах, недавно потрясших христианскую Византию, шла ли речь о тёмных угрозах лукавого Имрэ — короля Угрии, шла ли речь о неожиданных стычках святых паломников с новонабранными арбалетчиками рыцаря Бертольда фон Катцельнбогена, Ганелон обо всём узнавал одним из самых первых.

От некоего конюшего Жиля, по прозвищу Жилон, прибывшего на остров Лидо в отряде конников славного маршала Шампанского, Ганелон узнал о том, как тяжело умирал от затянувшейся болезни благородный сеньор Тибо III, граф Шампани и Бри, дружно избранный стараниями благородных баронов предводителем святого войска.

Бог не дал графу здоровья.

От того же конюшего Ганелон подробно узнал, как огорчённые смертью славного сеньора Тибо III, благородные бароны обратились к герцогу Эду Бургундскому:

«Сеньор, твой кузен умер. Это печально. Но тебе известно и то, сколь скорбна участь Святой земли. Господом богом заклинаем тебя принять святой крест и идти с нами в Заморскую землю, дабы освободить гроб Господень. А мы позаботимся, чтобы тебе было вручено всё воинское имущество и поклянёмся на святых мощах и всех других поклясться заставим, что будем тебе служить верой и правдой, как служили бы благородному графу Тибо».

Огорчённых отказом герцога, не пожелавшего принять командование над войском, успокоил рыцарь Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский.

Он так сказал баронам:

«Сеньоры, послушайте, что хочу вам предложить, если на то будет ваше согласие. Маркиз Бонифаций Монферратский весьма знатен и весьма всеми уважаем. Если вы пошлёте за ним, дабы он принял святой крест и занял место сеньора Тибо, графа Шампанского, и если вы вверите ему предводительство войском, он поторопится прибыть к вам».

От некоего минорита, сладко жмурившегося на Солнце, Ганелон узнал и такое.

Мессир Жоффруа де Виллардуэн год назад, отправляясь с посольством в Венецию, взял с собой благородных рыцарей Готье де Гондвиля и Жана де Фриза, представлявших Луи, графа Шартрского и Блуа, красноречивого трувера Конона де Бетюна и сурового барона Аллара Макеро, представлявших Бодуэна, графа Фландрии и Энно, а ещё благородного Милона де Бребанта, знатного сеньора из Шампани, и благородного барона Теодульфа, владетеля замка Процинта, человека грубого, но известного многими подвигами, совершенными им в Святой земле на стезе святого креста.

И посланники так сказали престарелому, но всё ещё обожающему жизнь дожу Венеции Энрико Дандоло:

«Сеньор, мы прибыли к тебе от многих знатных баронов Франции, принявших святой крест, дабы отомстить за поругание Иисуса Христа и возвратить Иерусалим, коли на то будет воля Божья. И поскольку знают наши благородные сеньоры, что нет на свете человека могущественнее вас, и поскольку знают они также, что никто более вас и благородных людей Венеции не может нам помочь по-настоящему, то просят они все вас именем Божьим дабы вы сжалились над Заморской землёй и отомстили за поругание неверными Иисуса Христа, а для сего позаботились бы о судах и различных кораблях для нас».

Ещё Ганелон узнал, что прошло время, испрошенное дожем для размышлений, и на двенадцатый день утром, сразу после мессы в соборе святого Марка, престарелый, но всё ещё радующийся жизни дож Венеции Энрико Дандоло так посоветовал посланникам:

«Обратитесь смиренно к народу Венеции. Я уверен, что народ Венеции выслушает вас благосклонно».

И Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампанский, так обратился к доброму христианскому народу Венеции:

«Сеньоры, самые знатные и могущественные бароны Франции прислали нас к вам. Они взывают к вам о большой милости, дабы сжалились вы над Иерусалимом, порабощённым злобными агарянами, и дабы во имя Господа отправились вы с нами отмстить за страдания Иисуса Христа. И выбрали они вас, ибо знают, что нет народа могущественнее на море, чем венецианцы. И вот послали они нас, дабы мы упали вам в ноги и не вставали с колен, покуда вы не согласитесь сжалиться над Заморской землёй».

И посланники действительно пали на колени, обливаясь слезами.

А дож Венеции благородный Энрико Дандоло и с ним весь народ Венеции, богобоязненный и трудолюбивый, тоже зарыдали в один голос от сострадания к мучениям истинных христианам и так, рыдая и воздевая многочисленные руки к небу, закричали:

— Мы с вами! Мы с вами!

А от некоего оруженосца Матье, умеющего играть на лютне и сочинять всякие слова, трогающие сердца нежным напевом, там же под стенами церкви святого Николая Ганелон узнал..."

ЭПИЛЕГЕМОНЫ. ДОПОЛНЕНИЯ

Те, в коих истинна любовь, проснитесь, сон забыть пора: поёт нам жаворонок вновь, внушает в трелях нам с утра — пришёл день мира и добра!

Господь, за нас отдавший кровь, дал тем его, кого любовь ведёт в поход, чья кровь быстра страдать толкает вновь и вновь — Любовь ведёт их со двора!

Тех нечестивцев прокляни, кто бросил Господа в беде. По праву прокляты они, от мук не скрыться им нигде, когда на Божеском суде ребро, ладони и ступни Бог явит в страшной череде. И даже тот, кто жил в труде и в благе — Бог его храни! — узнает дрожь в лихой нужде.

Тот, кто за грешных был распят, любови ложной столь далёк. Он истинным огнём объят: за нас он в путь последний влёк крест, что на спину гнетом лёг, коим он был к земле прижат. Как самый чистый из ягнят, он тяжко жалобы изрёк — тремя гвоздями супостат во плоть вонзился рук и ног.

Недаром говорит народ: «Товар дешёв — мошна трещит». Ещё: «Пустого нрава тот, кто зрит добро, а к злу спешит». Вы знаете, что Бог свершит для тех, кто поспешит в поход. Награда их благая ждёт: Бог в рай войти им разрешит. А кто лежит и в путь нейдёт, тот выгоды себя лишит.

Для нас в помине завтра нет, мы в путь немедленно идём. Тот будет здрав, кто, дав обет, через четыре дня, ведом на бой, утратит ум и дом. Коль схватит смерть узду и свет затмит и сил исчезнет след, не на тюфяк с тугим пером, в солому ляжет дармоед, да только поздно грянет гром.